1. «Не плачь… Бог с нами!»

Воспоминания отца

Он показал пути Свои Моисею, сынам Израилевым — дела Свои

(Пс. 102:7).

К 1917 году в нашей семье было уже четверо детей. Это было чудесное время. Папе было около тридцати, маме еще меньше, а нам от семи лет до года. Если кому-нибудь интересно, уточню, что мне было чуть больше пяти.

У папы была хорошая работа. Получив образование в Англии, он устроился в мастерскую по производству научных приборов. Мне тогда очень нравилось произносить название его профессии, хотя смысл этих слов еще долго оставался для меня загадкой. Папа казался мне двухметровым великаном, могучим и мудрым. Перед шестью часами мы все сидели, как на иголках, прислушиваясь к каждом звуку на лестнице. Потом распахивалась дверь, и появлялся он — улыбающийся, слегка взъерошенный, с уже раскрытыми для объятий руками. Первой он всегда целовал маму.

Боже мой, как он ее любил!

Думая о папе, я всегда вспоминаю наш домик на Немецкой улице в Филадельфии. На самом деле Немецкая улица называлась Главной и была главной улицей Немецкого городка, и в облике ее чувствовалось дыхание европейской провинции: два ряда трехэтажных домов, на первых этажах — лавочки, на вторых и третьих — дешевые меблированные квартирки. Череда однообразных вывесок: «Джон Цирюльник», «Стефан Водопроводчик», «Топлис Аптекарь», «Джоллис Шляпник» и, наконец, замечательный «Хаа- сис Мороженщик», у которого кроме сладкого льда продавались еще и пирожные с кремом из взбитых белков. Главным событием недели был субботний вечер, когда папа отправлялся к старику Хаасису с глубокой стеклянной миской, куда тот щедро накладывал разноцветные шарики мороженого, посыпал сверху молотыми орехами и вафельной крошкой, а в довершение поливал все густым шоколадным соусом. Этого вкуснейшего десерта всегда казалось маловато на шестерых, но отец следил, чтобы всем доставалось поровну.

Под нашей квартирой находилась Евангельская церковь, куда ходили по воскресеньям жители Немецкого городка. Заняв помещение бывшего брючного магазина, община затянула витрину бархатным занавесом и разместила перед ним огромную Библию. Пергаментные страницы были раскрыты на Евангелии от Иоанна: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Центральная дверь вела в церковь, а через боковую можно было попасть на узкую лестницу и оттуда — к нам, на второй и третий этажи.

На втором этаже кипела жизнь. Передняя была разделена перегородкой, так что справа располагалась папина мастерская, а слева — гостиная с диваном, деревянными стульями и небольшим столиком, который берегли для гостей. Помню, как много раз взрослые располагались на жестких стульях с высокими спинками вокруг этого неприкосновенного для нас предмета и увлеченно беседовали, а я умирал от скуки в уголке дивана, не смея встать и уйти.

Другое дело — мастерская. Дело в том, что в свободное время папа ремонтировал часы для ювелирной мастерской, причем ему присылали самые замысловатые и трудные хронометры, которые никому не удавалось починить. Это, естественно, составляло предмет особой гордости для нас с братом. Мы могли часами наблюдать за папой, склонившимся над грудой шестеренок с огромной лупой и миниатюрными инструментами, а потом хвастали перед друзьями, что он может любые поломки исправить одним пальцем.

За мастерской была зала с пианино и стареньким мини-органом, откуда можно было пройти в спальню родителей. Детская находилась на третьем этаже, но туда мы поднимались только на ночь.

Большую часть второго этажа занимала удобная кухня, где мы три раза в день собирались на семейные трапезы. Нас окружала передовая для 1917 года техника: краны с горячей и холодной водой (горячая нагревалась углем и накапливалась в специальном баке), газовые рожки, центральное отопление (от печки в подвале). Был и своеобразный кондиционер: окна с сетками от комаров выходили на обе стороны дома и так создавали приятное движение воздуха в жаркие дни. Однако и это было не все: папа задумал провести электричество.

Начать он решил с церковного этажа. Взявшись за работу в понедельник, он намеревался к воскресенью удивить прихожан новым освещением, а потому прервался лишь на молитвенное собрание в среду вечером Для любителя, хотя и умелого, такая работа оказалась очень тяжелой, но папа и не думал сдаваться. В пятницу у него начался жар, но даже это не остановило его. Обмотав голову мокрой тряпкой, он продолжал трудиться. Папе удалось зажечь огни как раз к началу богослужения, но сам электрик в церковь пойти не смог. В то воскресное утро его на руках отнесли на второй этаж и уложили в постель, с которой он уже не поднялся, став одной из многочисленных жертв эпидемии гриппа 1917 года.

Спустя примерно пять дней произошел ужасный случай. Мы с мамой ухаживали за больным, в то время как добрая соседка забрала на прогулку остальных детей. У папы была сильная лихорадка, он бредил и метался по постели, простыни насквозь промокли от пота. Мама пошла за прохладными полотенцами, велев мне не отходить ни на минуту. Пятилетнему малышу было приятно ощущать себя ответственным лицом С важным видом я встал у края кровати, готовый нести свою службу, и тут случилось непредвиденное. Едва только за мамой закрылась дверь, как папа резко поднялся на локтях и уставился прямо на меня невидящим взглядом «Поди прочь! — прохрипел он. — Поди прочь, говорю тебе!». Я не знал, что делать. Мама ясно приказала мне не покидать комнату. Однако мог ли я ослушаться папу? Разрываясь между авторитетами родителей, я все же решил повиноваться последнему слову и помчался на кухню, крича по пути: «Папа сказал, папа сказал!». Мама стояла над тазиком с полотенцами, она растерянно подняла голову на мой голос, я уцепился за ее юбку и продолжал кричать. Как оказалось, за мной по пятам следовал папа в ночной рубашке Он стремительно пробежал мимо нас к окну и свесился оттуда, надеясь унять мучавший его жар. Мама — маленькая, хрупкая женщина с тоненькими ручками — уцепилась за него, пытаясь оторвать от подоконника огромные пальцы мужа. Папа казался мне вдвое больше ее, а припадок придал ему невероятную силу. Я бросился на помощь маме, обхватил папины ноги и стал тащить его от окна Каким-то образом мы сумели побороть его и вновь уложить в постель. Впоследствии мама не раз повторяла, что Бог услышал ее отчаянные молитвы и спас папу от падения со второго этажа, которое наверняка оказалось бы смертельным.

Однако, хотя тогда нам удалось уберечь папу от гибели, через несколько дней он все равно покинул нас Доктор приходил каждое утро, но видно было, что делает он это лишь из жалости, поскольку никаких процедур и лекарств не предписывал, а лишь советовал поудобнее класть подушки и не забывать менять мокрые полотенца. Последний час своего мужа мама описала мне уже спустя годы. «Я сидела у края кровати и в какой-то момент вдруг поняла — все кончено. Вы все были в комнате, но я впервые не смогла удержаться и разрыдалась. Вот-вот Господь заберет к Себе моего милого Чарли, а ведь мы так мало пожили вместе. Что мне теперь делать? И тут папа открыл глаза. В его взгляде не было лихорадочного безумия, он смотрел с глубокой нежностью, и я знала — он видит меня и осознает, что происходит. Он приподнялся и обнял меня так, что мне на какой-то момент показалось, будто он выздоровел. Потом он прошептал: «Не плачь… Бог с нами!» И умер».

Мабелла, самая младшая из нас, спустя несколько лет написала стихотворение под названием «Дружная пятерка». У меня до сих пор сохранился пожелтевший листок бумаги, где ее маленькая ручка старательно вывела буквы и по-детски украсила свое произведение неумелым рисунком.Можно ли ожидать от пятилетнего мальчика, что он знаёт и понимает Послание апостола Павла к Римлянам (8:28)? Было бы жестоко утешать ребенка высокомерными проповедями типа: «Не горюй, малыш! Любящим Бога все содействует ко благу». Нет, в те черные дни мне было ясно одно — мы все молились, молились, а Бог все равно позволил папе умереть. Сколько раз мама прижимала нас всех к себе и шептала: «Папа поправится, обязательно поправится. Вот увидите. Бог добрый, Он слышит наши молитвы». А на самом деле как получилось? Последние папины слова «Не плачь, Бог с нами» могли означать для меня только одно: Бог виноват в том, что папы больше нет. Мог бы помочь, но не стал. Не пожалел нас.

Сейчас, дожив до восьмидесяти лет, я пытаюсь разобраться в чувствах пятилетнего себя и, быть может, приписываю малышу слишком взрослые рассуждения. Однако я очень хорошо помню одно событие, происшедшее спустя год после смерти папы, и связанные с ним чувства. Дело в том, что у меня был друг по имени Мануэль, и отец у него был того же возраста, что мой папа. Жили они в таком же доме, что и мы, на той же улице. Как-то я пришел к другу в гости, и мы затеяли шумные игры в сыщиков и гангстеров. Заигравшись, мы забыли про время… Вдруг Мануэль остановился: «Слушай, уже почти шесть. Давай пойдем к тебе. Возьмем мрй мяч или машинки и пойдем…» Я растерялся. Было так весело! К тому же мама мне наказала вернуться до темноты, а светло будет еще не меньше часа. Зачем же вдруг надо прекращать игру? Он же схватил меня за руку и потащил к выходу — где столкнулся с входящим в дом отцом. Отпустив меня, Мануэль заметался по комнате, как затравленный зверек. Он судорожно пытался собрать разбросанные игрушки в коробку, придвигал на место стулья. «Опять устроил бардак!!! — раздался громоподобный голос его отца. — Ну, погоди же у меня, я тебя научу порядку». В руках у родителя уже был ремень, который он только что выдернул из брюк привычным жестом. «Поди сюда, щенок!» Мать Мануэля попыталась остановить мужа, но тот оттолкнул ее… Надо ли говорить, что я постарался немедленно ретироваться. Несколько дней после этого Мануэль не выходил гулять, а когда мы вновь встретились, он ни словом не обмолвился о происшедшем.

Бог забрал моего папу, а этот ужасный тиран живет и здравствует. Почему?

С высоты прожитых лет могу подтвердить, что слова апостола Павла (Рим. 8:28) — не пустые. Я знаю, что они истинны, но смысл их не сводится к дежурному восклицанию: «Слава Богу». По-прежнему я не могу объяснить деяний Божиих, но я верю в это изречение, потому что кое-что понял о сущности Всевышнего. Он непредсказуем и не подстраивается под наши планы. Часто могущественная рука Господа кажется жестокой. Мне потребовались десятилетия, чтобы научиться радоваться неожиданным поворотам судьбы. Открыли мне глаза размышления над Голгофой. В те страшные часы триединый Бог страдал невыразимо — ради того, чтобы примирить с Собою мир. Родной Сын кричал Отцу. «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?». Христос тоже пережил это чувство, знакомое каждому из нас. Он знает, как страшно ощущать себя покинутым. Однако это одиночество — не более чем ощущение Бог всегда с нами.

Когда я перестану забывать об этом? Господь терпеливо учил меня, и благодаря этому я стал намного ближе к Нему. Начатое во мне доброе дело будет совершаться до великого дня Второго Пришествия (Флп. 1:6). Этот день близок, и ожидание подобно дуновению небесного ветра.

Нельзя рассказывать о папе и не упомянуть о письме, в котором он делает предложение своей любимой Лауре. Этому посланию уже почти век, и не следует подходить к нему с современными мерками. Даже людям моего поколения язык покажется недостаточно возвышенным для объяснения с девушкой, однако мне кажется, что именно в этих строках папа предстает человеком необыкновенно страстным. Обратите внимание хотя бы на многозначительное сердечко в конце страницы. Когда я впервые прочитал это письмо, мое сердце готово было разорваться на части. «Папа, папа, какое несчастье, что никто из нас не успел по-настоящему узнать тебя! Никто, кроме мамочки». И все же однажды наступит день, когда мы встретимся, и мне откроются многие незнакомые грани его характера. Как я хочу скорее увидеть его!

Одна фраза из письма врезалась в память: «..до того дня, когда Ему угодно будет разлучить нас..». Этот день наступил, увы, слишком быстро, но ему, несомненно, предшествовали счастливейшие годы.

Моя дорогая Лаура!

Давеча я выпросил у Вас позволения написать Вам и заверил, что непременно им воспользуюсь. Видите, как скоро исполнил я свое дерзкое обещание. Пишу же я в связи с нашим разговором в воскресенье вечером. Вы изволили спросить, люблю ли я Вас, и заметили, как нерешительно и невнятно отвечал я на столь прямой вопрос. уверяю Вас, что сие произошло не из-за каких- либо сомнений в собственных чувствах, ибо сомнений никаких тут не имеется. Виною моей глупейшей заминки была лишь новизна чувства, охватившего все мое существо после первой же нашей встречи. Ежели то, что я ныне испытываю к Вам, не любовь, то тогда я никогда не смогу полюбить Вас, ибо невозможно питать к женщине более глубокое чувство, чем мое к Вам.

Я человек, увы., сдержанный и сухой, но мое предложение, сделанное Вам в минувшее воскресенье, не является лишь плодом рассудка, как не было оно, впрочем, и опрометчивым поступком. На тот разговор меня толкнули мои чувства и любовь к Вам,

дорогая Лаура, и поскольку я уже какое-то время обдумывал этот шаг, то, быть может, осмелился несколько забежать вперед и сразу заговорил о столь серьезном для нас обоих вопросе.

Однако осмелюсь сообщить Вам, что я крайне рад этому обстоятельству. Ваш положительный ответ принесет нам обоим немало перемен, и чем раньше я узнаю о нем, тем больше времени будет у нас на приготовления к этому событию. Вам известно мое положение, и хотя сам я ни в коей мере не хотел бы откладывать свершение всех моих надежд, вы вправе назначить необходимый срок для осуществления всех подобающих мероприятий по Вашему усмотрению.

Я неоднократно напоминал себе, что недостоин внимания такой честной христианской девушки, как Вы, однако в то же время искренне верю, что встреча наша была не случайна, что десница Всевышнего свела нас вместе. Посему до того дня, когда Вму угодно будет разлучить нас, я обещаю с Божьей помощью делать все возможное, чтобы. Вы были со мною счастливы.

Пишу сие письмо я с огромной радостью, ибо, во-первых, знаю, что Вы поймете меня, а во-вторых, хотя Вы и не дали мне никакого определенного ответа, я имею дерзость надеяться, что догадка моя верна и счастье мое близко.

Покуда Вы не изволите переубедить меня, осмелюсь пребывать в моем сладком заблуждении, ибо высшее блаженство для меня — видеть подле себя Вас, и мое самое горячее желание — никогда не расставаться с Вами.

Дорогая Лаура, я пишу сие послание, едва поднявшись с колен, ибо предварил столь важный шаг долгими молитвами. Вы непременно должны согласиться, что наши чувства дарованы, нам свыше, и потому я вручаю в руки Господа наш союз, дабы благодать Его сопровождала нас во все дни и все дела наши приносили славу Тому, Кто возлюбил нас и предал Себя за нас. Я был бы в высшей степени признателен за ответное письмо, хотя и устный ответ вполне меня удовлетворит.

С надеждой на Вашу благосклонность Ваш покорный слуга.

Чарли Крабб.

Сегодня я проснулся в четыре утра от слов: «Не плачь, Бог с нами». Они звучали так явственно, как если бы папа сидел в моей спальне. Я протер глаза, и голос стих. На смену звукам пришли картины далекого детства. Я видел маму, склонившуюся у постели больного мужа. Ее губы что-то шептали, руки гладили любимое лицо, но ласковые слова и прикосновения уже не имели значения — папа покинул нас.

С того страшного дня, когда грех, а с ним смерть вошли в мир, страдания от потери близких стали неотъемлемой частью человеческого существования. В то же время это горе в каком-то смысле не только личное переживание, но и проявление эгоизма. Нам никогда не познать всех глубин даже самого дорогого человека, а потому жалеем мы не умерших, а самих себя. «Как в воде лицо — к лицу, так сердце человека — к человеку» (Притч. 27:19). С другой стороны, скорбь об усопших все же больше, чем наше собственное отражение. Страдания могут разрушить все доброе, созданное за долгие годы в человеческой душе, только потому, что мы забываем: «Во всякой скорби их Он не оставлял их» (Исх. 63:9). Как постичь глубину сопереживания Божия? Лишь Тот, Кто бесконечно превосходит этот мир, способен полностью отождествиться с нами и понять наше отчаяние. Что может быть красноречивее одинокого Человека на высоком кресте, по обе стороны которого распяты злодеи? Слушайте, это о Нем плачет пророк: «Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня, какую наслал на меня Господь в день пламенного гнева Своего?» (Плач. 1:12).

Стих, открывающий эту главу, напоминает нам, что Бог «показал пути Свои Моисею, сынам Израилевым — дела Свои». Через ужаснейшие страдания Спасителя на Голгофе и через боль, которую часто испытываем мы, Бог творит Свои великие дела. Моисей просил Господа показать ему Свои пути, и Тот ответил на молитвы пророка. Я верю всем сердцем, что во всем происходящем есть глубокий смысл, ибо каждое событие есть часть Замысла Божия.

Народ Израилев часто хотел видеть какое-нибудь яркое деяние Господа Бога (радостное — как вода из скалы или переход.

через Чермное море, или устрашающее — как истребление поклонявшихся золотому тельцу или сорокалетнее странствие). В молодости и мне казалось, что присутствие Божие можно заметить лишь в чудесных событиях Однако с возрастом ко мне пришло желание заглянуть дальше, чем в дела, и постичь хотя бы малую толику Божиих замыслов. Конечно, в этой жизни нам не удастся познать пути Господни во всей полноте, но нам достаточно известно о Его сущности, чтобы спокойно ждать счастливой встречи с Ним Все, что Бог рассказал о Себе, конкретно и недвусмысленно. «Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего?» (Рим. 8:32). Он знает о нас все. Он знает, что мы часто мучаемся и беспокоимся, и предлагает забыться в Его любви, найти утешение в звуке Его приближающихся шагов, радоваться грядущему блаженству. В Его руках нет плети, Он не тиран, сурово карающий за малейший проступок. «Надейтесь на Него во всякое время; изливайте пред Ним сердце ваше; Бог нам прибежище» (Па 61:9).

Он помнит о нас, Он заботится о нас, и только Он Сам знает, почему. Я же знаю, что Он любит и помнит меня, и даже в ту ночь, когда умер папа, Он был со мною.