Исторая начинается

Малыш, сидящий в первом ряду и плутовски ухмыляющийся (первый слева), — я, мне четыре года. Когда смотришь на себя почти пятьдесят лет спустя, появляется странное чувство: хочется узнать, что стоит за той улыбкой, с помощью которой я пытаюсь привлечь внимание. Я откладываю фотографию и мысли уводят меня в прошлое…

Помню, мне было около тридцати, когда я вел библейский кружок в гостиной Фила и Эвелин. Во время перерыва я взял кусок пирога, который испекла Эвелин, и начал катать из него шарики. Я дразнил, забавлял и развлекал всех, кого только что учил, такой же (как подсказывает мне память) вызывающей ухмылкой. Когда все ушли и остались только мы с женой, ко мне подошла встревоженная Эвелин.

Мне кажется, я знаю, почему порой ты ведешь себя как шут , — с понимающим видом сказала она. Я сразу же напрягся, ее слова задели меня. Тем не менее мне удалось сохранить всю свою небрежность: Ну и почему же?

Потому, что это освобождает тебя от того давления, которое ты испытываешь, будучи мужчиной .

А вот другое воспоминание. Мне, наверное, двенадцать. Во время каникул я с родителями и братом ночую в бревенчатой хижине в горах верхнего Нью-Йорка, прямо за сонной деревней, раскинувшейся у озера Шрунлейк. Моя койка — наверху. Окно выходит на озеро, залитое лунным светом и окаймленное множеством сосен.

Помню, как я лежал, уставившись в окно, и был целиком захвачен величием открывшейся передо мной картины. Постепенно мною овладело непреодолимое чувство уверенности, что я являюсь частью чего-то великого и прекрасного. За всю мою жизнь это впечатление было, наверное, больше всего похоже на зов Бога. Я знал, что готов ответить, знал, что я — часть какой-то большой истории, и чувствовал нарастающее волнение. Мне хотелось сделать что-нибудь значительное.

Я трепетал, был глубоко взволнован, мне казалось, что я возношусь в неведомое, но в то же время меня сковывал страх…

Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне в голову приходит еще одно воспоминание. В ту пору мне было лет тринадцать. Я рос в Плимут-Митинг, небольшом пригороде Филадельфии. В нашем доме был длинный коридор, в конце которого находилась моя спальня. Однажды вечером я лежал в кровати и читал Библию. Вдруг я услышал, что отец идет в мою комнату. Я быстро спрятал Библию под одеяло и схватил какой-то комикс. Увидев, что я читаю Библию, отец, наверное, обрадовался бы. Почему я отказал ему в этой радости? Почему захотел, чтобы он застал меня с комиксом в руках?

Спросите мать, каким я был в юности, и она, как обычно, ответит, притворившись рассерженной: Он был плутом!

В дни моей юности, все годы учебы в школе и колледже, я старался прослыть глупцом. Никто из моих знакомых не мог бы и подумать, что я считал себя призванным Богом и читал Библию. Почти все мои старые друзья удивлены тем, что теперь я пишу серьезные книги, а не комиксы.

Почему годами, начиная с детского сада, я пытаюсь скрыть свою сущность за сумасбродным поведением? Может быть, я шутил с членами нашего Библейского кружка только для того, чтобы они не воспринимали меня слишком серьезно? Быть может, меня ужасало то, что порой мне приходилось говорить этому миру? Может быть, я прикидывался плутом,

чтобы избежать примитивного представления о достоинствах мужского характера, отвергая мечты, которые зрели внутри меня?

Возможно, я и до сих пор плут, который по-прежнему ухмыляется, сидя в первом ряду своей церкви. Мне интересна собственная реакция на попытки окружающих вторгнуться в мой внутренний мир. Не вызовут ли они глубокого раздражения, не почувствую ли я себя одиноким, обособившимся, лишенным связи с другими людьми? Такие мысли приходят мне в голову, когда я пристально смотрю на того ухмыляющегося четырехлетнего мальчугана, каким я когда-то был и, быть может, остаюсь до сих пор.

Я продолжаю смотреть на фотографию, и ход моих мыслей приобретает совершенно иное направление. Не припоминаю какого-либо конкретного случая, но в тоже время никогда не поверю, что моя плутовская улыбка нравилась учительнице воскресной школы. Когда я закрываю глаза и мысленно представляю ее осуждающий взгляд, то чувствую странное удовольствие, даже удовлетворение. Я никогда не ощущал единства с ровесниками, никогда не был готов с легкостью подчиниться общепринятым нормам. Вероятно, мне это нравится и сейчас. Немного бунта — это неплохо.

Мне кажется, существует бунт, который нельзя назвать плохим: отвага, мужество жить подлинной жизнью (даже если придется стать изгоем), смелость мечтать. Что бы это ни было, мне это нравится.

Немного поразмыслив, я прихожу к выводу, что я — иконоборец, нонконформист, радикал с короткой стрижкой и в яркой морской куртке. Семь лет я преподавал в семинарии, а потом меня попросили уйти. Я не сошелся во взглядах с некоторыми коллегами и теперь, оглядываясь назад, вижу, что сказал и сделал много такого, что, конечно же, не могло их не встревожить. Многое было просто незрелым, кое- что — греховным, но определенные поступки я совершил бы вновь.

Жить так, как хочешь, равносильно занятию опасным бизнесом. Быть может, я просто мятежный плут, озорно ухмыляющийся гораздо чаще, чем сам замечаю? Однако бунт и плутовство не определяют меня целиком: моему существу ближе нечто иное. Я — мужское отражение Божьего характера.

Я призван со смехом и надеждой идти внутрь себя, через себя, призван больше думать о собственной цельности, а не о том, как вписаться в общую картину, о своих мечтах и видениях, а не о том, как сделать, чтобы не отличаться от других. Надежда, сопряженная с радостью и непринужденностью, а также мужество, позволяющее оставаться в одиночестве, когда стремишься к осуществлению своих мечтаний, — вот то, что отличает мужчину.

Шутовство — это смех, которому грош цена. Шуты ухмыляются, мужчины смеются. Бунт — это искаженная цельность. Бунтари разрушают, мужчины дают жизнь. Яне хочу быть ни шутом, ни бунтарем, но и не хочу со всех ног бежать от этих заблуждений, чтобы утратить то хорошее, что за ними таится. Я не хочу быть насквозь понятным конформистом, от которого требуется меньше, чем он призван дать, но который захвачен этой малостью. Не хочу вести иллюзорную жизнь, которой могу наслаждаться, даже не вставая с дивана. Я хочу, чтобы мои мечты заставляли меня идти вперед наперекор самым неожиданным ситуациям.

Я не хочу терять надежду, даже если жизнь невыносима, и хочу разрушить то, что делает ее такой. Я верю, наступит день, когда ухмылка бунтующего плута, стремящегося привлечь внимание, станет смехом романтика и мужеством мечтателя.

Бог создал человека потому, что Он любит истории.

Почти всю свою жизнь я веду себя как обманщик. На мне отличный костюм, моя выправка свидетельствует об успехе, на лице — улыбка, и вроде бы все у меня хорошо. Наверное, я кажусь олицетворением успеха, но пусть фотография, которую вы видите в этой книге, не обманывает вас. У меня есть другой снимок, который я никогда никому не покажу. Взгляните на меня моими глазами, и вы увидите мужчину, который чувствует себя неуверенно, сомневается в своих знаниях и ночами не спит, снедаемый жаждой успеха. Вы увидите мужчину, которому кажется, что ему нечего предложить, и потому он вынужден делать вид, что на самом деле это не так.

на части. Мне было шесть лет, когда появилась эта фотография. Незадолго до этого мои родители развелись. Когда я пошел в первый класс, я так сильно хотел походить на отца, что взял себе его имя. Невероятно: шестилетний мальчуган меняет имя. Но я действительно сделал это.

Майкл Хадсон исчез, и на его месте появился Дональд Хадсон. Я хорошо помню ту безысходную пустоту, которая воцарилась в нашем доме с уходом отца; помню, как мне его недоставало и как я изо всех сил желал, чтобы он вернулся к нам. Я мечтал о том, что в один прекрасный день он действительно объявится. Кроме того, я переживал за мать. Поступив в первый класс, первые две недели я тайком убегал из школы и, беспокоясь о матери, бежал домой. Когда мои друзья, сидя за партами, усиленно осваивали алфавит, мне не давала покоя мысль, как мы собираемся использовать его в жизни. Шестилетний мальчик превратился в маленького мужчину. Я разрывался между необходимостью быть мужчиной для своей матери и тем неотступным чувством одиночества, которое испытывает маленький мальчик, лишившийся отца.

Я не был мужчиной и не чувствовал себя как мужчина, но дело не в этом. Самое главное, что привычный для меня мир исчез, и я оказался лицом к лицу с ужасающим хаосом. Ситуация, в которой я находился, заставила меня что-то выдумывать, чтобы совладать со своим страхом, растерянностью и печалью. Но как я мог со всем этим справиться, если мне не на что было опереться? Как я мог быть мужчиной, если на самом деле оставался маленьким мальчиком?

Я был уверен, что стать мужчиной невозможно: это все равно, что пытаться зачерпнуть живой воды из пустого колодца. И вот тогда обманщик отправился в путешествие.

Именно так я жил в детстве и так взрослел. Я видел, как большинство мужчин женятся, заводят детей, решают свои профессиональные и финансовые проблемы, но, наблюдая за ними, сам я цепенел от страха. Женитьба была для меня мучительным решением, к которому я годами примеривался с разных сторон. Я мог ухаживать за девушкой несколько месяцев или лет, но потом, когда перспектива брака становилась все яснее, каким-то чудесным образом я внезапно вызывал в воображении сомнения, исходящие якобы от Бога . И они были убедительными! Например, я размышлял, сможет ли моя жена жить в автоприцепе, станет ли подрабатывать, чтобы мы жили не только на одно жалованье пастора, не будет ли (после нескольких месяцев супружества) задаваться вопросом, что же, наконец, произошло со всем тем, что когда-то радовало нас?

Мой стиль ухаживания был до ужаса предсказуем: чем больше я с кем-то сближался, тем сильнее меня мучили сомнения и тем быстрее я бежал прочь. Бежал, не зная от чего, но все равно бежал. Я всегда оправдывался, бойко объясняя, что таков мой характер ( Ну что поделаешь, такой вот я свободный и веселый парень ), но на самом деле мне не давала покоя мысль, что я спасаюсь от того, к чему на самом деле стремлюсь. Замирая от страха, я знал, что больше всего на свете хочу любить и быть любимым. Я страстно желал, чтобы в мою жизнь вошел человек, готовый продолжить путешествие вместе со мной. Я любил детей, но никогда не думал, что могу стать отцом.

Чтобы как-то компенсировать чувство страха и собственной некомпетенции, я следовал тому, чему научился в детстве: я изобрел способ, который давал мне возможность хотя бы частично чувствовать себя мужчиной. К двадцати восьми годам я осуществил многое из того, о чем мечтал в профессиональном плане. Я знал толк в своем служении и был удачлив. Я с головой ушел в работу, ощущая страшную жажду мщения. Я жил, чтобы состязаться и выигрывать, и готов был бросить вызов всякому, кто усомнится, что я могу справиться с тем или иным делом. В любое время я мог доказать им, что они не правы. Одним словрм, все та же фотография, хотя человек на ней немного старше: тот же отличный костюм, улыбка веселого парня и поза уверенного в себе человека, познавшего успех.

Но что-то было не совсем так. Да, я был удачлив, но пуст, и чем больше преуспевал в работе и образовании, тем сильнее чувствовал, что добиваюсь успеха не там, где мне это важно. Я полз по лабиринту, который выстроило наше общество и, наконец, уперся в тупик. Гораздо хуже, однако, было то, что я ощущал себя частью этого тупика. Скажу по секрету, я жил с мыслью, что в моей душе нет того необходимого, что делает мужчину мужчиной. Все свои силы я направил на то, чтобы убедить всех и каждого, что я чего-то стою, потому что в чем-то смыслю. Мой колодец был пуст, и я пытался наполнить его чем-то внешним, чуждым мне, чем- то таким, что на самом деле не имело для меня никакого значения. Чтобы жить и любить, надо иметь, по меньшей мере, миллион долларов, а у меня в кармане звякало лишь несколько центов.

Если бы на этом я и остановился, то моя история была бы всего лишь еще одной трагедией, и не более того. В этой книге мы рассказываем много историй, и главным образом потому, что убеждены: наше поколение — поколение без историй. Мы не знаем, кто мы такие, почему мы здесь и куда идем. Все мы, совершающие это путешествие, зовемся мужчинами, но если честно — идти по этой дороге вовсе не легко. Я вырос без отца и потому не считал, что до меня была какая-то история, которую я мог бы продолжить. Я чувствовал, что никто не жил для меня, и поэтому мне самому приходилось жить для себя.

И это заставило меня обратиться к замечательной истории Того Отца, Который был всегда. Я понял, что это и моя история. Из моей утраты выросла богатая и яркая история, и теперь я ясно вижу, что вся она — это искупительное, обескураживающее прикосновение Отца; именно она дала мужество устрашенному, уверенность робкому и надежду отчаявшемуся.

Посмотрев на меня сегодня, вы увидите странную картину. Время от времени перед вами будет появляться тот самый мальчик, пытающийся обмануть вас хорошим костюмом и уверенной улыбкой. Он по-прежнему боится, и земля уходит у него из-под ног. Однако в какой-то момент вы увидите, что он решительно изменился. Вы будете разговаривать с мужчиной, у которого есть близкие друзья, который любит свою жену и без ума от сына, а также любит своего Отца и больше не пытается от Него отдалиться.

Я привык думать, что быть настоящим мужчиной — это значит каждое утро весело вскакивать с постели, вспоминая, что у тебя все прекрасно: никаких страхов, трагедий,

неуверенностей и сомнений на свой счет. Но теперь мне кажется, что быть мужчиной в этом мире — значит мужественно преодолевать свой страх, с верой отвечать на сомнения и любовью справляться с утратой. Для меня надежда заключается в возможности искупительно прикоснуться к грядущему поколению, а не слегка задеть его, словно мимолетный призрак.

У меня в спальне, на туалетном столике, среди прочих семейных достопримечательностей стоит черно-белая фотография, на которой запечатлен участник малой спортивной лиги. Знакомая полосатая форма, кепка на голове, бита, перекинутая через плечо… Мне думается, что однажды, в далеком будущем, этот снимок предстанет взору моих правнуков.

Интересно, как они на меня посмотрят? Просто скользнут небрежным взором, как нередко это делаю я, просматривая старые семейные альбомы? Или их рассмешит старомодная форма и оттопыренные уши под большой кепкой? Да, может быть и так, но надеюсь, что они ощутят и нечто иное. Я хочу, чтобы они узнали чуть больше и поняли, что эта фотография — всего лишь кадр из долгого, долгого фильма и что этот кадр нельзя понять, не посмотрев фильм целиком. Я хочу, чтобы этот мальчик их заинтересовал. Что он собой представлял? В чем заключались его сильные стороны, какие неудачи преследовали его, о чем он мечтал?

Я еще не задумывался над продолжением своего рассказа, но знаю точно, что, прежде чем продолжить, я должен разобраться в нем сам.

Я должен осмыслить картины своего прошлого в более широком контексте и посмотреть, как они вписываются в тот фильм, который начался задолго до моего рождения и будет идти вечно.

Вот почему я решил принять участие в создании этой книги. Я хочу поразмышлять над своей собственной историей и заставить задуматься тех, кто мне близок: жену, детей, друзей, коллег. Я не собираюсь целиком погружаться в себя, а надеюсь с помощью этих раздумий измениться.

Фотография на ночном столике говорит сама за себя. На ней изображен я, мне восемь лет, я одет в спортивный костюм и готов вступить в игру. Это все, что вы видите. Вам невдомек, что этот малыш не слишком преуспевал в спортивных играх и что в его сердце таилось глубокое стремление жить по-особому (кстати сказать, даже я не понимал этого много лет). Попытаюсь объяснить.

Никогда не забуду тот день, когда я впервые вышел на поле. После многочисленных тренировок и долгих месяцев, проведенных в ожидании, я, наконец, оказался там, куда так давно стремился. В тот день подающим оказался здоровый восьмилетний парень, который в моих глазах выглядел поистине устрашающе. Первая подача, взмах, удар — промах. Вторая подача, второй удар — промах; третья подача, уход влево — попал; четвертая, взмах, удар — промах! Свою неудачу я не воспринял как нечто необычное или неприятное: промахи были у нас довольно частыми.

Но шли недели. Я по-прежнему мазал и, помню, меня — стало одолевать какое-то странное чувство. Многие ребята уже начали забивать мячи и, сделав хороший удар, с криками восторга бегали вокруг площадки. Игра доставляла им радость, а я все никак не мог попасть. Постепенно, вместо ожидаемого восторга, я начал испытывать смущение от игры, и она превратилась для меня в тяжкий труд. Теперь мне казалось, что матч тянется слишком долго.

А потом я кое-что заметил. Некоторым ребятам удавалось добежать до финиша, не ударив по мячу. Подач было много, на промахи почти не обращали внимания, и они как- то добирались до финишной черты. Порой, когда они успевали сбегать туда и обратно, воспользовавшись хорошим ударом другого выбивающего, им даже радостно аплодировали.

Промахи расстраивали меня все больше и больше и, по- видимому бессознательно, я принял решение. Подающие не отличались особой точностью подачи, многие мячи летели мимо, и если я не бил, у меня все равно оставалась возможность попытаться прийти к финишу. Тем самым я наконец-то смог избавиться от ужасного чувства, которое возникает после промаха. Игра шла своим чередом, но бита уже никогда не взлетала в моих руках. Подача следовала за подачей, а она спокойно лежала у меня на плече. Время от времени мне удавалось пересечь финишную черту…

Вся эта история — печальная иллюстрация к тому, как я прожил немалую часть своей жизни. В течение многих лет, уже став взрослым, я ни за что не отваживался взмахнуть битой, поскольку такой взмах давался мне слишком тяжело. Когда, размахнувшись, мужчина промахивается, на него накатывает чувство собственной несостоятельности и унижения. Его неуклюжесть видят окружающие, и, кроме того, он не может подавить в себе чувство стыда. Даже если удар на самом деле хорош, он с нетерпением ждет результата, а потом, попав один раз, надо попасть и второй. Легче оставить биту на плече и ждать, когда не повезет подающему или, наоборот, удача улыбнется выбивающему. О том, чтобы пройти поле, вернуться назад и забить мяч за линию, многие даже не помышляют.

То же самое произошло со мной и в жизни: мужчина, который тихонько стоит, боится сдвинуться с места, всячески противится любому действию (и в то же время жаждет его), уходит в сторону в работе, в отношениях с людьми и в обязанностях повседневной жизни, следуя ставшему для него привычным стремлению к безопасности. Любой заметный успех, которого мне удавалось достичь, я относил на счет других и, кроме того, воспринимал с подозрением.

Когда я пишу эти строки, то чувствую печаль и радость. Печаль — потому, что, не решившись двинуться с места, я причинил вред кому-то другому, а также потому, что прожил довольно долго, не следуя Божьему замыслу. Я чувствую сожаление, сознавая, что столько лет ушло на раздумье и на якобы непреодолимое бессилие.

Если бы этим все и кончилось, у меня не было бы причины браться за перо, но я держу его в руке и пишу эти строки. Я узнал, что такое размахнуться и ударить, и то, чего я боялся, наконец произошло. Несостоятельность была глубже, чем это казалось, и напряжение, рождавшееся от желания сделать взмах, только возрастало. Но страсть, которую я убил своим бездействием, вновь ожила, а с нею пришло стремление к чему-то большему.