Круг пятый. Линней, Паллас, Бюффон

Вторую половину XVIII века во время царствования Екатерины II называли «просвещённой эпохой». Даже кошмарная тень Пугачёва, на подавление восстания которого были брошены лучшие полки во главе с непобедимым Суворовым, не могла разрушить прелесть дозволенного вольнодумства. В моду вошли философские салоны, подобно тем, что были в Париже. Там обсуждались вольнолюбивые идеи Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, Юма, Смита. Сочинения французских просветителей ходили по рукам в студенческой среде Петербурга и Москвы, в среде дворянской молодёжи. Довольно большими тиражами издавались лучшие произведения Вольтера, Монтескье, Руссо и других. Их можно было найти в Оренбурге, Казани, Симбирске, Орле. С 1767 по 1777 годы было переведено и издано отдельными сборниками свыше 400 статей из знаменитой «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. Исключительно важную роль для широкого русского читателя сыграли сочинения Вольтера, написанные в простой и доходчивой форме.

Естествознанию в этот период в обширнейшем смысле оказывалось покровительство не только с теоретической, но и с практической точки зрения как наиважнейшему условию процветания государства.

В европейской ботанике безраздельно господствовали идеи Линнея, имевшего в шестидесятые годы колоссальный научный авторитет. Судьба благоволила к Линнею — в 1762 году шведский сейм утвердил его во дворянстве. На фамильном гербе было изображено яйцо, как символ постоянно обновляющейся природы. Яйцо — на щите, окрашенном в три цвета: черный, зеленый и красный, символизирующие три царства природы. Внизу герба — его девиз «Famam extendere factis »^[8]. Этот девиз в полной мере соответствовал самому Карлу Линнею, создавшему основополагающие научные труды, которые при жизни принесли ему громкую славу и почёт.

Е.Г. Бобров, русский биограф Линнея, приводит его чрезвычайно важное письмо, написанное брату и сестрам в родную деревню Стенброхульт. Оно позволяет нам понять мироощущение гения в тот момент: «Я стал профессором, королевским врачом, кавалером и дворянином. Я был удостоен увидеть больше из чудесных созданий Творца, в чём я видел величайшую радость, чем кто　нибудь из смертных до меня. Я послал моих учеников во все четыре части Света. Я написал больше, чем кто-нибудь другой из ныне живущих; 72 мои собственные книги находятся на моём столе. Имя моё стало известным и достигло до самых Индий, и я получил признание как крупнейший в своей науке. Я стал членом почти всех научных обществ: в Упсале, Стокгольме, Петербурге, Берлине, Вене, Лондоне, Монпелье, Тулузе, Флоренции и недавно в Париже, где был назван в ряду восьми наиболее знаменитых людей мира ». Он был тщеславен, как все великие люди, и не жаловал тех, кто не склонялся перед его величием. Может поэтому никто из учеников и не превзошёл учителя.

Именно в эти годы на научном небосклоне Европы стремительно восходила звезда Палласа. Пётр Симон Паллас родился в то время, когда линнеевские идеи уже проникли в умы естествоиспытателей. И как это бывает с идеями, которые появились в нужное время и были правильно сформулированы, да еще и подкреплены упорством и талантом их автора, они очень быстро распространились по Европе.

Палласу незачем было проникаться идеями Линнея — он уже не мыслил другими категориями. Его предначертанием было развивать естествознание на заложенном Линнеем фундаменте. Поэтому Линней ему представлялся, скорее всего, как почётный анахронизм, который следовало уважать, но жизнь и научное развитие ботаники требовали идти дальше. Тем более, что естествоиспытателей того времени влекли и другие идеалы. Главной альтернативой линнеевскому пониманию устройства природы были идеи Бюффона. Единственное, что объединяло этих жестких оппонентов, — они были одногодками.

Жорж Луи Леклер де Бюффон (1707–1788). Рисунок с портрета 1753 г.

Жорж Луи Леклер де Бюффон был выдающимся натуралистом — писателем и пропагандистом науки. Но он был дилетантом. Пока Линней упорно изучал естествознание, Бюффон занимался юриспруденцией, физикой, математикой. Идеями о живой природе он стал проникаться лишь после назначения его на должность главы Ботанического сада в Париже.

В 1748 году он взялся за осуществление грандиозного издательского проекта «Естественная история общая и частная, с описанием кабинета короля». Бюффон сам, с небольшой группой помощников, написал 36 томов. В этих фолиантах ничего не значилось о растениях, они были заполнены исключительно описаниями животных, их повадок и биологии. Написанные живо, увлекательно, они оставались источниками знания почти сто лет, несмотря на то, что научные факты там перемежались с выдумкой автора. Но, конечно же, не в этом было противопоставление с Линнеем, отстаивавшим всю свою жизнь только точные факты. Бюффон защищал идею трансформизма. Его ближайшим учеником был Ламарк, который отрицал вид (краеугольный камень систематики) и был первым эволюционистом.

Бюффон отрицательно относился к систематике, он утверждал, что систематик стремится «подчинить произвольным законам законы природы » и намеревается измерить её силы с помощью нашего слабого воображения. О Линнее Бюффон говорил, что тот сделал язык науки более трудным, чем сама наука. Он считал, что система Линнея есть метафизическая ошибка. «Эта ошибка , — писал Бюффон, — состоит в непонимании продвижения природы, которое происходит всегда незаметными сдвигами, и в намерении судить о целом по одной его части ». Согласно представлениям Бюффона «природе есть только индивидуумы, а роды, отряды и классы суще ствуют только в нашем воображении ».

Основная беда Бюффона состояла в том, что он был дилетантом и французом. Первое порождало сомнительные идеи, а второе — безудержную фантазию и неиссякаемую энергию в отстаивании этих своих сомнительных идей. Молодёжь бредила Бюффоном, и Паллас, долгие годы вращаясь в среде учёных, не мог не заразиться этим «бредом». В сердце его всё же, скорее всего, был Бюффон, но в уме — властвовали идеи неизменности вида Линнея. Этот дуализм сопровождал его всю жизнь.

Несмотря на очевидное научное превосходство Линнея, идеи Бюффона прожили довольно долгое время. В.И. Вернадский, великий ученый XX века, как и многие другие естествоиспытатели, тоже был очарован идеями Бюффона. В одном из писем, датированном 1942 годом, он писал: «Я очень высоко ценю Бюффона, и одно время им очень занимался. В основу своего университетского курса в Москве я клал не Линнея, а Бюффона, который рассматривал не продукты, а процессы — Бюффон первым научно пытался выразить геологическое время ».

Паллас дружил с молодыми учёными, которые уже впитали идеи Линнея, однако ж, и идеи Бюффона не считали совсем уж бредовыми.

Паллас почти повторил судьбу Линнея, странствуя по университетам Европы, везде обрастая знакомствами и полезными связями. Главное — он имел возможность обмениваться идеями. Его обучение проходило в университетах Галле, Гёттингена, Лейдена, Лейпцига, Гааги, Лондона. Он изучает растения в лучших ботанических садах и естественных музеях Европы. Блестящее знание европейских языков делает его «человеком мира», а способность к тонким наблюдениям – талантливым исследователем.

В Гёттингене судьба подарила ему встречу с Антоном Бюшингом, который прежде (в 1760 году) был пастором церкви святого Петра в Петербурге. И как знать, не было ли между ними разговоров о далёкой России и её природных богатствах.

Слева направо. Карл Линней в возрасте 32 лет. Рисунок с репродукции портрета работы Шеффеля (1739). Пётр Симон Паллас в 80　х годах XVIII века.

В Амстердаме он знакомится с Николасом Бурманом, с которым он не прекращал переписки на протяжении всей своей жизни. Бурман был сыном близкого друга Линнея — Иоганна Бурмана, директора Амстердамского ботанического сада и выдающегося ботаника. Именно в его доме Линней познакомился с директоромОст–Индийской компании и бургомистром Амстердама Георгом Клиффортом, который оказал неоценимую помощь Линнею в трудное для того время. Через несколько лет Линней издал книгу «Сад Клиффорда», которая стала классическим трудом описания растений ботанического сада. Поэтому тесное знакомство Палласа с ботанической семьей Бурманов, а их — с Линнеем, делает связь Палласа и Линнея очевидной.

Первая крупная научная работа Палласа «Перечень зоофитов», опубликованная в 1766 году, сразу же привлекает к нему внимание учёных. Профессор Г.–Х. Людвиг рекомендовал его для работы в Петербургской Академии. И уже в 1967 году Паллас принимает предложение секретаря Академии Штелина переехать в Россию и стать членом Академии.

Только вот с Линнеем тесного сотрудничества у него не получилось. Линней, будучи в зените славы, безусловно, знал о новой «звезде» в естествознании и, вероятно, ждал, что тот придёт к нему за благословением. Но Паллас не нуждался ни в чьём покровительстве.

Как позднее заметил Карл Бэр: «До Палласа систематическая обработка естественной истории всецело принадлежала Упсале, теперь же эта наука получает крупнейшие богатства из Петербурга ». Палласу досталась вся коллекция И. Гмелина, Г. Стеллера, С. Крашенинникова, о чём более тридцати лет мечтал Линней, располагая лишь крохотным количеством дублетов этих коллекций.

Линней тоже не считал нужным склоняться перед «выскочкой». Посредником между ними был вездесущий Миллер, о чем свидетельствует следующий отрывок из письма Линнея к Миллеру от 10 августа 1773 года: «Приношу тебе, знаменитый муж, благодарность столь великую, какую только могу за семена, собранные г-ном Палласом; семена эти весьма редки и весьма многочисленны. Помимо твоей милости едва ли они попали бы в мои руки. Я выражу, также признательность г-ну Палласу, как только узнаю, где он находится, за эти самые новые семена, из которых многие уже проросли. Я устроил отдельный садик для них, а также для ранее полученных мною сибирских растений теперь. Ваши азиатские растения являются единственными, которые украшают сады северной Европы, что прежде всего и более всего является твоей заслугой, знаменитый муж, ты, который оживил Петербургскую Академию и способствовал её восстановлению ».

За церемонной вежливостью Линнея сквозит чувство ревнивой досады, что ему приходится — хоть и опосредованно — пользоваться результатами работы Палласа. Недоверчивым брюзжанием он встречает все открытия Палласа, сделанные в России. Он явно несправедливо критикует его за описание нового родаRindera , очень своеобразного растения из семейства бурачниковых. «Rindera tetraspis г-на Палласа , — писал он, — представляется мне видом Cynoglossum. Нельзя ли получить один экземпляр этого растения? Мне представляется невероятным, что у нее 10, а не 5 тычинок. Обычно природа не делает скачков. Может быть г-н Паллас сосчитал 5 тычинок? »

Rindera tetraspis Pallas

Astragalus ammodytes Pallas

Впервые риндеру нашёл московский штаб–лекарь Риндер на песках восточнее Самары. Позже Паллас сам отыскал это замечательное растение и назвал его в честь штаб–лекаря. Паллас хорошо изучил особенности распространения риндеры. 22 июня 1771 года в Семипалатинске он отмечает: «На высоких местах, на коих я в десяти верстах от Семипалатной ночевал, усмотрел я на другой день поутру множество сухих стеблей и листьев редкого растения Rindera, которое только здесь и выше при Красноярском форпосте, а более нигде по Иртышу не попадается ». По сути, этот род настолько характерен, что не было сомнений в его самостоятельности. Пренебрежение Линнея больно задело Палласа, он жаловался впоследствии: «Rindera, как новый род, был бы принят в “Systema plan tarum”, если бы его автором был кто-либо из последователей Линнея. Несправедливо отвергнув этот род, он не принял во внимание существенные признаки ». Паллас вынужден был идти на компромисс и, чтобы сгладить ситуацию, называет это растение во «Флоре России» Cynoglossum rindera Pall.

Но, с другой стороны, Паллас, воспитанный на смелых идеях Бюффона, скептически относился к искусственной системе Линнея, когда тот группировал растения по количеству тычинок. При этом он никогда не позволял себе открыто критиковать Линнея. Для этого он был искусным дипломатом и очень хорошо воспитан, а своё принципиальное несогласие выразил в названиях растений.

Пётр Симон Паллас с гравюры Крюгера (1767)

Так, описывая род Polycnemum из семейства маревых, он описал несколько видов, делая акцент на количестве тычинок: поликнем однотычиночный, поликнем трёхтычиночный, поликнем противолистный – «тычек обыкновенно бывает пять ». Много позднее замечательный ботаник А.А. Бунге, наводя систематический порядок в этой группе растений, часть видов, описанных Палласом, отнёс в новый род – Петросимония, тем самым увековечив имя Петра Симона Палласа, намекая на причины возникновения видовых эпитетов. Так и растет по солонцам южной Сибири петросимония трёхтычиночная, ставшая средством в идейном противоборстве двух ботанических титанов.

Петросимониятрёхтычиночная — Petrosimonia triandra (Pallas) Simonk.

Линней считал, что видов столько, сколько их создал бог. Он отстаивал незыблемость своей системы. Однако, причисляя себя к ортодоксам, не был педантом. Преданный истине, он к концу жизни сам усомнился во многих им же утвержденных догматах. Как проницательно заметил Паллас: «Линней в тайне предпочитает своей системе естественный порядок и иногда исправляет первую против собственных правил в угоду законам природы ».

Линней верил в правильность системы, поскольку при помощи её можно было навести порядок в царствах природы. Как любая искусственная система, она грешила недостатками и подвергалась множественной критике ещё во время его «царствования». Линней требовал неукоснительно следовать своей системе. Он её пропагандировал, внедрял, отстаивал, и только благодаря его бескомпромиссной борьбе с инакомыслием ему удалось навести порядок в ботанике.

Паллас всю жизнь оставался в оппозиции великому шведу. К.Ф. Вольф в своем неоконченном трактате «Предметы размышлений в связи с теорией уродов» предположительно датируемом 1778–1783 гг., приводит наблюдения Палласа над сибирскими растениями. Паллас сообщает о 6 растениях, привезённых из Сибири и посаженных в Петербургском ботаническом саду. По его наблюдениям, сибирские растения, размноженные семенами в Петербурге, сохраняли свои «сибирские» признаки в первом, втором, третьем поколениях. Однако после шестого и в последующих поколениях они заметно менялись. Изменения Паллас относит к воздействию нового климата, то есть то, что сейчас называют акклиматизацией. «Ведь разве могут растения, — пишет он, — несущие на себе многовековой отпечаток жизни в Сибири, не медленно, в первом или во втором поколении, сбросить с себя этот отпечаток ?»

Он предполагает, что «растения некогда были перенесены в Сибирь из более южных областей: так что отпечаток, налагаемый на них петербургским климатом, и есть первоначальный и естественный признак, который Сибирь изменила и к которому эти растения при культивировании их здесь наконец возвращаются ».

Следовательно, на основании опытов по акклиматизации сибирских растений в Петербурге Паллас пришёл к заключению, что адаптивные признаки у интродуцентов усиливаются в ряду поколений в течение времени. Надо сказать, что к общепризнанному заблуждению о «перерождении естества», на примере трансмутаций, якобы наблюдаемых у хлебных злаков, Паллас относился иронически. Он не верил в перерождение видов, как и его замечательный современник Андрей Болотов.

Очевидно, что европейские учёные не раз пытались «замолвить словечко» за Палласа. В этом отношении чрезвычайно показательно его письмо Николаю Бурману, написанное в апреле 1778 года после кончины Линнея. Паллас пишет: «Теперь, когда скончался великий Линней, кто станет диктатором для ботаников? За несколько месяцев до смерти он написал мне через сына, и, по　видимому, смягчил свой старый гнев ».

История разобралась в величии действительном и мнимом и в череде знаменитых учёных мужей поставила их в следующем порядке: Линней, Паллас, Бюффон.

КРУГ ШЕСТОЙ. ЛАКСМАН, ЛИННЕЙ

Новый 1725 год Россия встретила вместе с великим Императором Петром I. Он был полон новых планов относительно переустройства Империи. Спустя всего 37 лет, летом 1762 года на престол взошла восьмая по счёту императрица — Екатерина II. В этот промежуток на престоле, сменяя друг друга, успели побывать Екатерина I (февраль 1725 – май 1727), Пётр II (май 1727 – январь 1730), Анна Ивановна (январь 1730 – октябрь 1740), Иван VI Антонович (октябрь 1740 – ноябрь 1741), Елизавета Петровна (ноябрь 1741 – декабрь 1761), Пётр III (декабрь 1761 – июль 1762). Страной правили временщики, которые были «калифами на час»: Меншиков, Остерман, Бирон, Шувалов, Разумовский. Деньги тратились великие и в основном на забавы: то на ледяные дворцы, то на фейерверки.

Вот как описывается обед Анны Ивановны по случаю взятия Данцига. Повод для войны был самый банальный. Императрицу не устраивал выбранный сеймом король польский Станислав, и она гоняла его по всей Европе, пока не поймала в Данциге и не сменила своим ставленником Августом III.

«Императрица и императорское семейство обедало в гроте, обращённом к длинной аллее, которая заканчивалась фонтаном и была обрамлена высокими голландскими вазами. По всей длине аллеи тянулся длинный стол, одним концом упиравшийся в стол императрицы в гроте. Над этим длинным столом был навес из зелёного шелка, поддерживаемый витыми колоннами, которые снизу доверху были увиты гирляндами живых цветов. Между этими колоннами вдоль всего стола в нишах живой изгороди были устроены буфеты: на одном столовая посуда, на другом фарфор. Дам для кавалеров определял жребий, и соответственно этому пары сидели за столом так, чтобы мужчины и женщины чередовались. За столом сидело триста человек, и для каждой перемены требовалось шестьсот тарелок, а перемен было две и десерт… »

В Академии по-прежнему полновластными хозяевами были немцы. Ломоносов изнемогал в непосильной борьбе за историческое место России в системе наук. После безвременной кончины Аммана, Гмелина, Крашенинникова в Петербургской Академии опять возникла необходимость в ботаниках.

В 1763 году по рекомендации Линнея в Петербург прибыл Иоганн–Петер Фальк (1725–1774). Сначала он исполнял обязанности хранителя натурального кабинета, а позднее его назначили заведующим Медицинским садом. Будучи прямым учеником Линнея, он защитил у него диссертацию, но в силу своих душевных качеств вряд ли мог стать организатором длительных экспедиций и продолжать дело великих путешественников.

Посредником между Академией и Линнеем выступал академик Миллер. Судя по его переписке с Линнеем, вопрос о развитии ботаники в России обсуждался между ними, но ученики Линнея не хотели связываться с варварской страной, их пугали российские просторы.

Миллер просил Линнея найти ботаника для Академии. Линней сначала рекомендовал своего лучшего ученика Соландера, затем Фагрея, но те не согласились. После этого Линней предложил испытать шведа финского происхождения Эрика Лаксмана, которого ему, в свою очередь, рекомендовали его ученики П. Гаад и П. Кальм.

И вот 19 января 1764 года, по представлению вездесущего Миллера, Академия избрала практически неизвестного пастора Эрика Лаксмана (1737–1796) своим корреспондентом с жалованием 100 рублей в год. Такое выгодное мнение о себе Лаксман снискал не только потому, что он был учеником ученика Линнея, но и хорошими ботаническими знаниями. Он представил Академии список растений, собранных в окрестностях Санкт–Петербурга. В этом списке были новые растения, не указанные в «Flora Indrica» Крашенинникова–Гортнера, в частности адокса — невзрачное растеньице, и многие другие. Надо сказать, что этот труд, как и в случае с Крашенинниковым, присвоил лейб–медик Гортнер.

Линней был доволен: он получил корреспондента, готового ехать на край света за новыми диковинными растениями и животными (и при том, что тот был природным шведом). Линнея не смущало, что его новый корреспондент был пастор и не имел специального биологического образования.

Перед самой поездкой на Алтай Лаксман женился, и 25 января 1764 года с молодой женой Кристиной–Маргаритой, урожденной Руненберг, прибыл в Москву для получения последних инструкций. 31 января он пишет письмо Линнею, в котором извещает его о своём путешествии и согласии быть его добровольным корреспондентом. Он ещё не мечтает о карьере естествоиспытателя и хочет быть хорошим пастором для своих далёких прихожан. Но 12 августа 1764 года Линней пишет ему ответ в далёкий предалёкий Барнаул. И это письмо изменяет всю жизнь и судьбу Лаксмана.

Мы считаем необходимым представить читателю письмо полностью, поскольку в русских изданиях приводятся только выдержки из него.

«С несказанным удовольствием я получил письмо Ваше от 31 января, — писал Линней, — из которого вижу, что Провидение и судьба заставила Вас отправиться в такие места, куда ещё почти никто не попадал с открытыми глазами… »

Необходимо отметить, что со времени путешествия Гмелина прошло почти тридцать лет. Те материалы, которые привезли Гмелин, Стеллер, Крашенинников, были явно неполными. Их было мало, и они только разожгли любопытство. Сибирь так и оставалась землей неизведанной, таинственной и казалась невообразимо богатой. Линнею досталась лишь небольшая толика от большого гмелинского гербария.

«Да ниспошлет Всевышний на Вас благодать свою, чтобы Вы могли видеть чудеса Его и открывать их миру, — продолжал Линней. — Сочинения Мессершмидта, Стеллера, Гмелина, Гербера и Гейнцельмана есть у меня в рукописях. Из сибирских растений у меня едва сотня живых в саду. Никакие другие растения так хорошо не растут в наших садах, как эти. Англичане и французы посредством многих и редких деревьев и растений, привозимых ими из Северной Америки, превращают свои дома и замки в рай, но у нас эти североамериканские растения не принимаются так хорошо и редко достигают зрелости. А сибирские придали бы садам нашим новое великолепие, и Вы, государь мой, можете украсить отечество наше и сделаться бессмертным в потомстве, если будете высылать мне семена трав, растущих в Сибири в диком состоянии. Более всего я желал бы Actaea cimicifuga с 4 пестиками, а потом Hyasciamus physaloides, Hypericum erectum, Fumaria spectabilis, Trollius asiaticus, многие сорта растущих там Spiraea, маленькие Ulmus frutex и другие из этих прекрасных растений, ещё не попа давших в европейский сад. Каждое из них было бы драгоценным украшением. Насекомых я получал со всего света, и ещё недавно мне была прислана коллекция их с мыса Доброй Надежды. Но ни один естествоиспытатель ещё не знает ни одного из сибирских. Бесконечно обяжете меня собиранием для меня травянистых семян и насекомых ».

Карл Линней в возрасте 64 года. Рисунок по репродукции с работы Крафта (1771)

В этом письме отражена вся философия ботанического Ренессанса середины XVIII века. Мореходы бороздили океаны и привозили несказанной красоты растения из Бразилии, Вирджинии, Индии и Австралии. Капитаны, отправляясь в заморские плавания, получали чёткие инструкции по транспортировке семян и растений. И только Сибирь оставалась холодной, неприступной и неизученной.

Линней один из первых понял также и другое: новые растения таят новые полезные свойства. Это один из надёжнейших способов к процветанию маленькой Швеции. Это мы сейчас не задумываемся, откуда пришли растения в наши сады и скверы. К примеру, клен и карагач считаются у нас исконными природными растениями, но это не так. Родина клёна — Северная Америка, а карагач появился в наших краях из Северной Монголии. Мы лакомимся чилийской земляникой, а весь мир — нашей чёрной смородиной.

Линней предвосхитил необходимость мобилизации растительных ресурсов, то, что сейчас называется интродукцией растений. Он верно догадался использовать виды таволги для озеленения улиц городов, а вяз мелколистный, или карагач, также с подачи великого Линнея до сих пор имеет широчайшее применение в зелёном строительстве многих стран. Кроме того, вяз считается непревзойденным для озеленения солонцовых степных земель. Купальница азиатская с легкой руки Линнея заняла почётное место в декоративном садоводстве Европы (но не у нас в Сибири). Чрезвычайно перспективна и в декоративном, и в сырьевом отношении пузырница физалисовая, растущая по каменистым осыпям Алтайских гор. Это растение эфемероид и ранней весной отрастает сразу цветоносами с голубыми цветами. Но она так и не нашла своё место в культуре как цветочное растение, хотя несомненно заслуживает самого присталь ного внимания садоводов.

«Можете адресовать письма в Королевское Учёное Общество в Упсале, потому что я сам вскрываю все письма, назначенные в общество. В Петербургском музее я вижу несметное количество мелких птичек и рыб из Сибири, но Бог знает, что это такое, потому что имена так чужды, что по ним толку не добьёшься… »

«В склянке в спирту могут быть сохранены многие виды, — поучал Линней молодого коллегу. — Изготовьте их для самого себя. Соберите маленький гербарий собранных в Сибири растений. Если что　нибудь покажется Вам неизвестным, то пошлите его в письме с отмеченным номером ко мне. Я потом буду отвечать на каждый номер отдельно и напишу Вам, что оно такое и что доныне известно о нём. Между Spiraea растет в Сибири один низкий сорт Frutex foliis pinnatis, которую я чрезвычайно желал бы получить с семенами. Spiraea salicifolia повсеместна, все другие по красивым белым цветам своим были бы особенно хороши для изгородей наших садов. Господин Карамышев издаёт теперь под моим руководством диссертацию, обнимающую все до сего времени известные растения. Как только она будет готова, я вышлю её… »

Судьба А.М. Карамышева (1744–1791) совершенно случайно вплелась в ботанический орнамент. Этот «русско–сибирский дворянин и императорского Московского университета студент » учился у Линнея и защитил у него диссертацию в мае 1776 года на тему: «Диссертация, показывающая необходимость развития естественной истории в России ». В ней он первый привёл для России 351 вид растений с правильными биноминальными названиями.

«Если Вы будете так добры и станете высылать мне сибирские семена, то не выбирайте только виднейшие растения, а берите также из самых жалких и некрасивых, потому что именно эти бывают часто самыми редкими, никем не замеченные по своей малости. Если доживу до осени, то издам опять Sistema naturae. Тогда увидите, как громадно возросло число животных. Дай Вам Все вышний охоту и силу, чтоб наблюдать и собирать, да сохраните Вашу дружбу ко мне. С нетерпением буду ждать Вашего первого письма из Колывани».

Это писал «князь ботаников», о самочувствии которого справлялся сам король Франции. Великий Линней просил Лаксмана, простого лютеранского пастыря, сохранить дружбу с ним. Письмо стало судьбоносным для Лаксмана, который отдал себя естествознанию во славу науки и далёкой Швеции.

Замечательно то, что по прошествии 250 лет пожелание великого систематика не потеряло своего смысла — ботаники и теперь внимательно обследуют скалы и берега рек, пытаясь отыскать новое, никем ещё не описанное растение. И самое удивительное, что время от времени им это удаётся.

Через три месяца молодая чета Лаксманов прибывает в Барнаул, где Эрик Лаксман принимает запущенный приход с немногочисленными прихожанами, разбросанными по всей Сибири от Колывани до Иркутска. Со своим жалованием в 400 рублей, да 100 рублей от Академии, он мог считать себя богачом. Сажень дров в то время в Барнауле стоила каких-то 10 копеек, а пуд сала — 50. Лаксман сразу нанял себе лошадь и экипаж всего за 12 рублей в год.

С первых шагов своей деятельности он завёл возле дома маленький садик на пример того, что был у его учителя Гаада в Або и Линнея в Упсале. В нём росли дикорастущие растения. Вместе с молодой женой они выращивали на огороде овощи, которые не были известны жителям Сибири, в частности дыни.

Эти дни были, наверно, самыми счастливыми в его жизни. Он собирает растения, учится горному делу, а у аптекаря Брандта — ещё и химии. Вот как он пишет И. Бекману:

«Ваше письмо я получил 5 августа, в то самое время, когда с моей женой был в саду и ел первую созревшую дыню. <…> В Сибири живу в полном удовольствии и наслаждаюсь со всем моим семейством совершенным здоровьем. <…> До сих пор я был в большой дружбе с здешним аптекарем Брандтом. У него я научился многим практическим и химическим приёмам, но теперь я должен лишиться этого друга, так как через несколько недель он уезжает в Кяхту, где назначен аптекарем по приёмке ревеня. Утешаюсь, что он станет моим хорошим корреспондентом и будет писать мне как о китайцах, так и относительно естественной истории и других предметах ».

Живя в Барнауле, Лаксман познакомился с И.И. Ползуновым. Русские монографы Лаксмана Н.М. Раскин и И.И. Шафрановский указывают, что Ползунов был руководителем Лаксмана в горном деле. Прямых доказательств этому, однако, мы не находим, но в одном из писем Лаксман подробно описывает деятельность замечательного механика.

«Другое лицо, с которым я был знаком — горный механик Иван Ползунов, муж, делающий истинную честь своему отечеству. Он строит теперь огненную машину, совсем отличную от английской и венгерской. Эта машина будет производить в действие посредством огня и без помощи воды меха в плавильнях, которые до сих пор приводились в движение водой. Какая же после того в России будет выгода! Со временем в России (если будет необходимо) можно будет строить заводы на высоких горах и даже в самих шахтах. От этой машины будут действовать 15 печей, а именно 3 трейбофена и 12 рудоплавильных ».

Линнея саверная (Linnaea borealis L.)

Во время своего путешествия на восток, к границе Монголии и Китая, где велись поиски тангутского ревеня, Лаксман без устали проводил свои натуралистические исследования. Он собирал растения, семена, коллекции насекомых и всё отправлял в Академию и своим друзьям в Швецию. Коллекции отсылались с караванами, которые вывозили серебро с колыванских заводов.

Гора Ревнюха (Алтайский край). Скала, от которой был отколот монолит яшмы для изготовления «Царь-вазы»

Алтайский период его деятельности, очевидно, был самым плодотворным. Первым из ботаников он поднялся на Тигирекский хребет. Маршрут его лежал к истокам рек Тигирека и Ини. Именно там, на высоте 2000 метров, он нашёл растение, обессмертившее его имя. Это была генциана крупноцветная. Можно вообразить себе тот восторг, который охватил молодого исследователя, когда среди порыжевшей высокогорной тундры он увидел крупные тёмно-синие цветки, цветущие как будто без листьев. Удивительно, что никто из ботаников, куда более славных, чем он сам, не обнаружил это маленькое природное чудо. Из предгорий Алтая, там же на Тигирекском хребте, он описал сиббальдию алтайскую, лютик алтайский, змееголовник алтайский. Наверное, европейским ботаникам и в самом деле трудно было сдерживать своё немалое восхищение при осмотре Лаксмановских коллекций.

Лаксман был теснейшим образом связан со шведскими учёными. Его первый биограф В. Лагус приводит много писем, в которых говорится о материалах, посылаемых Лаксманом в родную Швецию. «Как только успею пересмотреть гербарий и окажется надёжный случай, — сообщает он в очередном письме к Бергиусу — буду иметь честь поднести Вам всё, что могу доставить. Как по ботанике, так и по минералогии я собрал много дублетов, которые предоставляю своим друзьям. В королевскую Академию наук я пошлю Hirundo daurica (даурская ласточка), рисованную с натуры, вполне описанную. Изрядную коллекцию минералов я поднесу ей, как скоро представится к тому удобный случай ».

Переписка с Бергиусом, Шлецером, Бекманом и другими шведскими учёными содействовала той известности, которую он получил в Швеции в учёных кругах. Несомненно, этому способствовали и многочисленные посылки семян, гербариев и некоторых минералов в различные шведские научные учреждения и отдельным лицам. Первая его научная статья о даурской ласточке тоже была опубликована в Записках Стокгольмской Академии наук. Линней не ошибся в своём корреспонденте. За научные заслуги в 1769 году Лаксман был выбран действительным членом Стокгольмской Академии наук. Это научное учреждение пользовалось высокой научной репутацией. Среди её членов были Линней и Ломоносов. Вот только зарплаты своим действительным членам эта Академия не платила, в отличие от Петербургской.

Казалось, что научная карьера Лаксмана в России удалась. 26 февраля 1770 года его избирают академиком по кафедре экономии и химии. Эту кафедру с великой пользой для науки возглавляли сначала И. Гмелин, а после него — М. Ломоносов. Конечно, Лаксману не хватало их академических знаний, но он очень старался. Читал лекции, воспитывал учеников, оснащал кабинет химии.

Вся его научная карьера сломалась в одночасье, когда Президент Академии С.Г. Домашнев приказал Лаксману предоставить в его распоряжение некоторые реактивы, а также изготовить термометр. Это не входило в служебные обязанности академика, и Лаксман отказался. Верно, он забыл, что он на службе в российской Академии, где и академики не лучше холопов. Домашнев был в ярости. Лаксману стало совершенно ясно, что оставаться в Академии он не сможет, и он подал в отставку. Используя свои связи, ему удалось получить вроде бы неплохую должность помощника на Нерчинских заводах. Несомненно, в этом назначении он видел возможность продолжать исследования трёх царств. После унизительной сдачи всех материалов, с установлением солдатского караула возле квартиры, бегства из Петербурга, 12 декабря 1780 года он уехал в Нерчинск, чем окончательно разрушил свою академическую карьеру. В следующем году, по предложению Домашнева, Лаксмана перевели в число почётных членов Академии (без жалования), а позже и вовсе исключили из списков Академии. В качестве иностранного члена он был восстановлен уже после смены академического руководства. Всё это сильно обижало Лаксмана, и в письме академику Эйлеру от 21 декабря 1784 года он писал:

«Совершенно неожиданно для меня я увидел недавно у одного приезжего адрес–календарь на этот год и нашёл моё имя среди иностранных членов Имп. Академии. Признаю, что для меня это немалая честь стоять в ряду с людьми, известными всему миру, но, к сожалению, эта честь мне не подабает, ибо я родился в русской провинции и как русский подданный в годы моего обучения всякий раз, когда брал паспорт, должен был давать обязательство о своём возвращении. В отношении моей собственной персоны безразлично, принадлежу ли я к отечественным или иностранным учёным. Но с точки зрения пользы, которую я могу принести Имп. Академии как естествоиспытатель, а также доверия нации к отечественному учёному или иностранцу разница очень значительна. Поэтому, прав я или не прав, я хотел бы, чтоб моё имя впредь, как раньше, стояло между именами моих друзей — г-на коллежского советника Палласа и господина надворного советника Протасова… »

Работа на новом месте не удалась. Нерчинск — прежде всего каторга, и нравы в то время там были каторжные. Начальство безнаказанно воровало, бесчинствовало. Честный и правдивый Лаксман был там всем как кость в горле. По донесению генерала Бекельмана, указом Сената его освободили от занимаемой должности. В письме Г.Ф. Миллеру он перечисляет все беды, свалившиеся на него:

«Итак, я живу без жалования, без покровителей и должен теперь начинать добывать себе пропитание трудом рук своих, после того как 20 лет пользовался известностью в учёном мире и отдавал науке свои способности. Так приходится честному человеку терпеть оскорбления от самодура, который возвеличился лакейскими услугами, без подвигов, за счет других героев и полагаться только на своего шурина. Поверьте мне, я не прожил здесь ни одного дня без притеснений. Всем моим начинаниям ставилось препятствие. Кто может всё это рассказать?

…Подумать только! Сколько есть у меня друзей в Петербурге! Сколько естествоиспытателей во всей Европе! И ни от кого я не получил ни строчки, как будто я уже никуда не годен. Никто не замолвит за меня ни слова, никому нет дела до моей участи! Таков свет. Мои друзья, наверно, с улыбкой получают редкие и прекрасные натуралии и ведут об этом весёлый разговор за бокалом вина или чашкой кофе ».

Это письмо очень яркое, горькое и правдивое. Пятьдесят лет назад так же унижали Гмелина, Стеллера, Крашенинникова. Интеллект и научные заслуги в сибирской глуши ничего не значили. Бесчинствующих чиновников несколько пугали указы Сената, но человек, лишившийся и этой поддержки, становился щепкой в житейском море.

В то время у Лаксмана уже было восемь детей: двое мальчиков от первой жены и остальные шесть — от второй. Поэтому он не гнушается никакой работой. Переменив несколько мест, он становится исправником в Нерчинске. И, несмотря на житейские потрясения, продолжает оставаться естествоиспытателем. Именно в эти годы он собирает коллекцию растений и со своими уже подрастающими сыновьями отправляет её в Петербург высокопоставленным особам, среди которых будущий император Павел I. Этот дар имел свои последствия — отношение к Лаксману изменяется к лучшему. В Академии тоже произошли некоторые события: академики взбунтовались против Домашнева и отказались ему подчиняться. На его место была назначена княгиня Екатерина Дашкова. Лаксману не вернули место действительного академика, но назначили «минералогическим путешественником » при императорском кабинете, деятельность которого заключалась в поиске и доставке в Петербург поделочных камней и самоцветов для царской семьи. С него сняли все обвинения в служебных « проступках» и назначили оклад в 600 рублей.

Окрылённый Лаксман покидает опостылевший Нерчинск и отправляется в Иркутск — тогдашнюю столицу Сибири. Именно здесь, за 8 000 километров от Петербурга, он встречается с другим учеником Линнея — А.М. Карамышевым. Тот уже не занимался ботаникой, а исполнял должность директора банковской конторы, что не мешало ему превосходно знать растения Сибири.

Недалеко от Иркутска, в сельце Тальцинском, Лаксман построил завод по производству стекла, который, надо сказать, просуществовал довольно долго и был едва ли не единственным в Восточной Сибири. Но самое знаменательное — его компаньоном в строительстве завода был купец А.А. Баранов, тот самый, который станет вскоре властителем Аляски и расширит владения Российской империи до Калифорнии. Именно знания, которые Баранов получил от Лаксмана, помогли ему выжить в Северной Америке, наладить добычу угля и начать плавить медь. Уезжая из Иркутска, Баранов оставил свою долю в Тальцинском стекольном заводе и долгие годы состоял в переписке с Лаксманом.

Но это уже другая ниточка, намечающая другую неботаническую арабеску, такую же прекрасную, таящую неожиданные находки и переплетение судеб.

Благосклонность нового президента Академии вдохновила Лаксмана на дальнейшие открытия. Для Дашковой он собирает камни, животных, растения. В этот период им был найден способ посадки растений с мёрзлым комом, который переоткроют через полтора столетия. Вот как он сам его описывает в письме из Иркутска от 8 апреля: «…считаю своим долгом описать найденный мною очень простой способ надёжной перевозки сибирских растений. Моё мнение по этому вопросу расходится с мнением различных знаменитых учёных–садоводов. Их предписания утверждали следующее: нужно растения осторожно вынуть из земли, стараясь, насколько возможно, не повредить корни, удалить почти всю землю, окружающую их нити, обложить их сухим мхом, обвязать и, покрыв снаружи мягким мхом, упаковать в ящики. Чтоб познакомить меня со всеми этими приёмами, они даже взяли на себя труд переслать ко мне различные русские растения, упакованные по правилам. Но мне каждый раз так везло, что ни один корень я не получал неповреждённым.

Я же в течение многих лет пользовался следующим способом и убедился в его надёжности. Зимой, когда земля промерзает как камень, я вырубаю дёрн так глубоко, как это требуют в нём находящиеся корни, упаковываю их как можно плотнее в ящик и отправляю.

Прошедшей зимой я вырубил дёрн с различными корнями в последние дни ноября, чтобы выставить их на ещё больший холод, и оставил их на целых четыре месяца лежать на моей крыше. В последние дни марта я посадил дёрн с Trollius, Anemona, Narcissiflora, Corthusa, Mattioli в ящики и имел удовольствие видеть, что все эти корни благополучно проросли и, более того, упавшие на этот дёрн семена различных однолетних трав тоже проросли…»

Этот способ Лаксмана позволял транспортировать растения в течение всей длинной сибирской зимы. Жаль, что это не пришло в голову Стеллеру. Большинство растений, которые он вёз живыми из Сибири, в пути помёрзли, и он вынужден был их бросить в Соликамске.

В настоящее время способ Лаксмана широко используется в садовом строительстве. Особенно при пересадке крупномерных хвойных растений. Для этого на питомнике в феврале тракторной фрезой вырезают монолит почвы с корнями. Захватывают растение с комом краном и грузят на машину. Потом в заранее приготовленные ямы ставят вырезанные растения. При этом достигается их полная сохранность и приживаемость. Жаль, что никто из озеленителей не знает автора этого остроумного метода.

Лаксман стремился попасть на берег Тихого океана и там осмотреть натуралии трёх царств. Его мечта не сбылась. И тем не менее, Лаксман и здесь оказал России неоценимую услугу. В Иркутске он познакомился с японским купцом, которого спасли русские рыбаки. Из разговоров с ним у Лаксмана возникла мысль о возможности России завязать торговые отношения с Японией. Он подал соответствующую записку Екатерине II, она и возложила на него организацию этой экспедиции. Начальником и уполномоченным по делам Лаксман поставил своего сына, поручика Адама Лаксмана. Миссия прошла успешно, и Адам вернулся в Россию. В подарок Императрице японский Император прислал три сабли. Екатерина II разрешила изобразить их на семейной печати Лаксманов.

Личная печать Э.Г. Лаксмана

Лаксману всю жизнь недоставало образования, широты знаний, эрудиции и светского воспитания. Он был странником как в огромном мире науке, так и на просторах Сибири, кочующим и не находящим пристанища. Его открытия есть в ботанике, зоологии, метеорологии, горном деле, химии, технологии, садоводстве и так далее, и так далее. Он удивлялся многообразию природы и от этого получал истинное удовольствие.

Его биограф Мангус писал о его кончине: «У одной ямской станции, в 118 верстах от Тобольска, надо было переменить лошадей. Сани остановились. Ездок не показывался. Его вынесли из саней умирающим, а может быть и умершим. С ним случился апоплексический удар. Это случилось 5 (16) января 1796 года ». Эрик Лаксман умер на станции Дресвянской, у реки Валай, впадающей в Иртыш. И более ничего о его кончине не известно.

Казалось, время стёрло семейство Лаксманов со страниц истории, не оставив даже портрета знаменитого ученого. В последней его монографии, выпущенной издательством «Наука» в 1971 году Н.М. Раскиным и И.И. Шафрановским, на месте, где должен быть портрет автора, помещена гравюра из его книги. Но оказалось, что в Алтайском краеведческом музее сохранилась газета «Просторы России» с портретом Эрика Лаксмана.

Портрет этот нашёлся в Португалии, где живёт его дальний родственник — Эдгар Лаксман. Он и подарил шведским краеведам портрет своего дальнего предка. С него на нас глядит доброе открытое «пасторское» лицо выдающегося естествоиспытателя. Нет в нём ни академической чопорности, ни надменности, его волосы не спрятаны под париком, завитым буклями, как требовал этикет его времени. На груди — единственная награда, полученная за организацию экспедиции в Японию — орден Св. Владимира четвёртой степени.

Эрик Густавович Лаксман (1737–1796)