Круг второй. Стеллер, Крашенинников, Линней

Огромная Россия представлялась европейцам XVIII века как terra incognita — страна неизвестная, где можно разбогатеть или осуществить самые смелые честолюбивые мечты. Пётр I заложил основы государственной науки. В речи поповоду своего избрания членом Парижской Академии наук он писал: «Мы ничего больше не желаем, как чтоб через прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть ». И в созданной им Академии условия для работы приглашаемых учёных были очень неплохие: контракт заключался на пять лет, жалованье составляло 600 рублей, жилье и дрова предоставлялись бесплатно за счёт Академии. Обязанности академиков были несложные: четыре часа в неделю читать публичные лекции, представлять свои рассуждения для членов Академии и дважды в неделю присутствовать на академических собраниях. Кроме того, выполнять поручения связанные с той отраслью науки, которая являлось предметом работы профессора. После пяти лет в случае продления контракта можно надеяться на прибавку жалования до 800 рублей. Во время экспедиции жалование удваивалось. Надо сказать, что первый русский адъюнкт физического класса — М.В. Ломоносов получал только 360 рублей.

В разорённой войнами Европе, профессора известнейшей Французской Академии вообще не получали государственной поддержки, а кормились платой университетов и учеников. Прусская Академия существовала путем продажи календарей и средств от благотворительных мероприятий. Не поэтому ли Бернулли–отец, провожая своих гениальных сыновей в варварскую Московию, давал в дорогу им следующее напутствие: «…лучше несколько потерпеть от сурового климата страны льдов, в которой приветствуют муз, чем умереть от голода в стране с умеренным климатом, в которой муз обижают и презирают ».

Другой мотив — это жажда поиска сокровищ. Европейцы многое знали о Великой Татарии, Сибири, Китае. Уже тогда через Московию виделся кратчайший путь в Индию к богатствам Востока. Географический шпионаж процветал и в XVII, и в XVIII веках. В 1671 году сведения в Посольском приказе о дороге из Москвы в Пекин, через переводчика Андрея Виниуса, выкрал курляндец Яков Рейтенфельс. Их он перепродал папской Коллегии в Риме. Рейтенфельс нацеливался на сибирских соболей и другие богатства Сибири.

В 1673 году посол бранденбургского двора Иоахим Скультетус «достал» список отчёта Фёдора Байкова о путешествии в Китай. Секретнейшие карты «Чертёж всей Сибири до Китайского царства и до Никанианского» шведы Эрик Пальмквист и Иоганн Кильбургер вывезли в Стокгольм. Это делалось для того, чтобы умалить значение русских первопроходцев, исказить историческую правду и утверждать, что река Даурская — Амур, прежде принадлежала португальцам. И все они превозносили несметные сибирские богатства. Это привлекало не только авантюристов, но и естествоиспытателей, которые видели в Сибири новые открытия и возможность удовлетворить своё научное любопытство.

1732 год был обозначен двумя датами важными для российской науки. В немецком городе Галле кандидат богословия Георг–Вильгельм Стеллер (1707–1746) увлёкся наукой ботаникой и всерьёз подумывал о дальних путешествиях. Он ещё не решил — в Америку или в Сибирь. И то и другое было привлекательно и, как знать, может быть и денежно.

В декабре этого же года 22-летний ученик иконоспасской школы Степан Крашенинников (1709–1755) в числе пяти наиболее талантливых и способных к наукам учеников, был отправлен из Москвы в Санкт–Петербург для участия в Великой Камчатской экспедиции. Их пути соприкоснутся только через несколько лет, но нити их судеб уже вплелись в единую прядь. И каждому для осуществления своих надежд предстоял длинный и тернистый путь.

Георг–Вильгельм Стеллер родился 10 марта 1709 года в германском городке Виндсхейме (Нижняя Франкония), в семье кантора латинской школы и органиста церкви Святого Килиана, уважаемого Йохачнеса–Якоба Стеллера и Сюзанны Луизы, урождённой Бауманн. Он учился с пяти лет в школе, где преподавал отец и был лучшим среди учеников. Как примерный ученик он поступил в 1729 году в Витенбергский университет и даже был именным стипендиатом магистратуры Виндсхейма. В декабре 1730 года сильный пожар нанёс городу большой урон, и выплата стипендии прекратилась. Одновременно Стеллер начал понимать, что Виттенбергский университет уже не удовлетворяет его тягу к получению новых знаний. После некоторых колебаний он выбрал университет Галле, близ Лейпцига.

Путь Стеллера в Россию был не прост. У него не было знакомых, кто бы рекомендовал его Академии. И он ждал случая.

Летом 1734 года русские войска стояли в Данциге. Анна Иоановна решала здесь польские вопросы, выгоняя избранного польским сеймом короля Станислава и сажая Августа III. Именно здесь молодой врач и естествоиспытатель Стеллер с великолепными рекомендательными письмами от тайного советника Гофмана и профессора ботаники Людольфа и с пустым кошельком искал работу по специальности. Он был уже в Лейпциге, Йене, Галле, но всё было напрасно. Лучший из лучших выпускников гимназии в местечке Винценгейме, где он поражал мирных бюргеров своей учёностью, не имел диплома профессора и поэтому не мог найти работы. В Витенберге он слушал богословие и упражнялся в риторике. Он был лучшим студентом, но рекомендательные письма мало стоили в Германии.

В Данциге он познакомился с графом Ласси. Это был большой любитель натуральной истории, который высоко оценил способности Стеллера. В Данциге много говорилось о больших успехах немцев не только при дворе русских государей, но и в науках. Бирон, решавший практически все государственные вопросы, помогал своим соплеменникам с большим усердием. И Стеллер решился отправиться в далёкую Россию. Он отыскал в порту судно, перевозившее больных солдат в Россию, и вместе с ними отправился пытать счастья вдали от родного дома.

Степан Крашенинников в это время уже был в пути на Камчатку. Вместе с академиками Гмелиным и Миллером в конце лета 1734 года он прибыл в Кузнецкий городок. Его перу принадлежат описания Колыванских заводов на Алтае. По поручению академиков он в «Дорожном журнале» даёт детально описанное путешествие сделанное во время плавания по реке Томи до Томского городка. Поражает тщательность записей и обилие поселений как русских, так и «инородцев» по берегам Томи. Возможно, именно здесь он отведал «ботаги» от спесивого Миллера, который подчёркивал это, даже когда Крашенинников стал академиком. Здесь он стал первооткрывателем знаменитой теперь «Писаницы» на берегу реки Томи. Он писал: «Камень с нарисованными фигурами к реке стоит, высота его около 10 сажен… На всех сих местах маралы, олени, лоси, лошади инде люди и рыбы вырезаны ». В своих дневниковых записях он оставил черты быта теперь уже практически ушедших народов, например, южных алтайцев («тюлиберских татар»). Вот запись, датированная 28 сентябрём 1734 года: «У сих татар юрты очень худо построены иные наподобие русских изб, а иные из досок зделаны круглые и на подобие башни вверху сведены, и все землёю так осыпаны, что издали никак не можно за юрт признать, двери так малы, что немалому человеку пoчти полском лесть в них надобно. А полу в них нет, а в середине изделан комель, в котором днём и ночью, зимою и летом огонь безпрестанно кладут… » Так что, ко времени прибытия Стеллера в Россию, Крашенинников был уже опытным географом и натуралистом.

В Петербурге Стеллера никто не ждал. Денег тоже не было. Розовые мечты, которыми он грёзил в Данциге, рухнули перед серой и безысходной действительностью. В таком настроении он приходил в Академический сад, который был хорош даже по европейским меркам. Именно здесь он познакомился с неким садовником, который обещал ему помочь. Удобный момент выдался довольно скоро, Стеллер был представлен к Феофану Прокоповичу[3] и тот взял его лекарем. Безусловно, в 1734 году Прокопович уже утратил былое влияние, которое он имел при Петре I будучи синодальным вице–президентом, но, тем не менее, его авторитет на тот момент был всё ещё очень велик. Именно он помог Ломоносову попасть в заветный список студентов, отправляемых заграницу для учебы. Прокопович благоволил к наукам, и Стеллер верил, что протекция этого человека поможет продвинуться его научной карьере. Положение лекаря в XVIII веке обязывало знать многие тайны и, очевидно, поэтому они были самыми доверенными людьми своих вельмож[4].

Молодой немец и в самом деле пришёлся по душе отличающегося суровым нравом архиепископу, который относился к нему вполне по-отечески и закрывал глаза на некоторые упущения по службе, вызванные частыми отлучками для изучения флоры в окрестностях Петербурга. В середине XIX века в библиотеке Санкт–Петербургской семинарии был обнаружен автограф шутливого стихотворения Прокоповича на латыни, озаглавленного «In moram Stelleri medici»[5]. Стихотворение повествует, что пока Стеллер ищет целебные травы для больного, тот умирает в страшных мучениях. Покойника уже похоронили, а Стеллера всё нет. Другие больные из последних сил цепляются за жизнь и всячески порицают опаздывающего Стеллера. Наконец тот появляется, разгневанный на Судьбу за то, что она его опередила. Это стихотворение свидетельствует о тёплом отношении Прокоповича к Стеллеру, а кроме того, что Стеллер усердно занимался не только лечением больных, но и собиранием лекарственных трав.

Стеллер встречался со многими влиятельными людьми из Академии, слушал рассказы бывалых людей. Во дворце Феофана он познакомился с молодой вдовой лекаря Петра I Брегиттой Мессершмидт, которая распаляла его воображение рассказами о бесконечной Сибири, где бывал её покойный супруг. Стеллер часами мог слушать захватывающие истории хорошенькой женщины об «ужасах варварской страны».

В 1735 году по протекции Феофана Стеллер предстал перед бароном Корфом, который исполнял должность конференц–секретаря Академии. Это решило дальнейшую участь натуралиста. И вот, 28 июля 1736 года Корф известил Шумахера, что «некто медик по имени Стеллер, бывший у Его Преосвященства Архиепископа Новгородского, высказал желание, чтоб его послали в Камчатку в качестве ботаника, и ему отвечено, что, если не выписан на это место кто другой, то он будет принят вовнимание к рекомендации Архиепископа ». Несмотря на то, что Императрица Анна Иоановна ещё в 1735 году разрешила послать вдогонку Гмелину, Миллеру и де–ла–Кроеру ещё двух учёных, Шумахер не торопился. Контракт со Стеллером был заключен лишь в феврале 1737 года. Академики после достаточного испытания убедились, что новый адъюнкт натуральной истории достаточно искушён в ботанике и оказался необычайно прилежным в исследовании растений и других предметов естественной истории.

Несмотря на нетерпение новоиспечённого адъюнкта, решение Сената пришлось ждать до августа 1737 года. К тому же амурные дела не позволили Стеллеру сразу же отправиться в путь. Он считал, что его несравненная Брегитта должна, как верная подруга, сопровождать его в этом опасном путешествии. Но, добравшись до Москвы, молодая жена, не вняв никаким мольбам и уговорам, наотрез отказалась ехать дальше. Можно только догадываться, что стало препятствием для Брегитты продолжить путь в Сибирь. Но, скорее всего, те два дня пути стали для изнеженной придворной дамы настоящим испытанием. Вот как описывает дорожные тягости супруга английского посла леди Рондо, путешествующая примерно в то же время: «Мы выехали пятого марта на санях. Сани похожи на деревянную колыбель и обиты кожей. Вы ложитесь на постель, устланную и покрытую мехами; в санях помещается только один человек, что очень неудобно, так как не с кем поговорить. Мы ехали днём и ночью и прибыли сюда девятого (в Москву). Вы скажете, что я слишком бегло описываю путешествие, но что тут рассказывать? Нашим пристанищем каждый раз служила одна маленькая задымлённая комната, где мы останавливались поменять лошадей и поесть то, что взяли с собой. Люди изо всех сил стараются услужить, но видишь, что человеческая порода настолько унижена, встречаешь таких жалких и несчастных бедняг, что они, кажется, только по виду напоминают человеческие существа ». Верно, и жена Стеллера, прокатившись из Петербурга до Москвы, и представив дальнейший путь во много раз больший, сочла за благо остаться в столице.

Каким был Стеллер? Скорее всего, при всех его незаурядных достоинствах талантливого натуралиста, он обладал весьма тяжёлым характером. Отправляясь в далёкую экспедицию, 29-летний исследователь был преисполнен важности своего поручения. Но, увы, Стеллер был уже не первым, и это не могло не сказаться на его дальнейшем поведении.

Путешествие проходило неровно. Он долго оставался у Строгановых в Соликамске. А добравшись до Томска, сильно занемог и только лишь в 1739 году 20 января в Енисейске встретился с академиками Гмелиным и Миллером, которые были обрадованы появлением нового сотоварища. К тому времени они работали в Сибири уже шестой год, оба изрядно устали и у них не было желания продолжать экспедицию дальше на Камчатку, а приезд Стеллера давал повод надеяться на успешное выполнение всех задач, поставленных перед академиками. В третьем томе «Путешествий по Сибири» И. Гмелин дал великолепный портрет Стеллера в начале путешествия: «Мы очень обрадовались, что этот даровитый человек после краткого пребывания здесь, достаточно показал, что он был в силах совершить такое великое дело и добровольно сам предложил себя к выполнению его. Если бы мне пришлось совершить это путешествие, то должен откровенно сознаться в том, что обошлось бы гораздо дороже Ея Величеству. Для моих занятий я бы взял с собою более людей, а для них потребовалось бы более продовольствия и, следовательно, значительных издержек на переезд. Могли сколько угодно представлять Стеллеру обо всех чрезвычайных невзгодах, ожидающих его в этих путешествиях, — это служило только большим побуждением к тому трудному предприятию, к которому совершённое им до сих пор путешествие служило только как бы подготовкою. Он вовсе не был обременён платьем. <…> У него был один сосуд для питья и пива, и мёда, и водки. Вина ему вовсе не требовалось. Он имел одну посудину, из которой ел, и в которой готовились все его кушанья; причём он не употреблял никакого повара. Он стряпал всё сам и, причём, с такими малыми затеями, что суп, зелень и говядина клались разом в один и тот же горшок и таким образом варились. В рабочей комнате Стеллер очень просто мог переносить чад от стряпни. Ни парика, ни пудры он не употреблял, и всякий сапог и башмак был ему впору. При этом его нисколько не огорчали лишения в жизни; всегда он был в хорошем расположении, и чем более было вокруг него кутерьмы, тем веселее становился он. У него не было печалей, кроме одной, но от неё он хотел отделаться, и, следовательно, она служила ему более побуждением предпринимать всё, чтобы только забыть её. Вместе с тем мы приметили, что, несмотря на всю беспорядочность, высказываемую им в образе жизни, однако, при производстве наблюдений был чрезвычайно точен и неутомим во всех своих предприятиях; так что при этом отношении у нас не было ни малейшего беспокойства. Ему было нипочём проголодать весь день без еды и питья, когда он мог совершить что-нибудь на пользу науки ».

Карта путешествий Г.–В. Стеллера. 1738-1746 гг. 1 — путь следования; 2 — территория Пермского края; 3 — города; 4 — место гибели. В правом нижнем углу — схематическое изображение морского вояжа к острову Кадьяк.

По сути, это всё, что мы объективно знаем о Стеллере. Как адъюнкт Академии он получал 600 рублей и столько же командировочных (вспомним, что Ломоносов в той же дол жности получал только 360 рублей, а студент Степан Крашенинников, проводивший исследования на Камчатке, итого меньше — всего 100). Но у Стеллера была молодая жена, на содержание которой уходила большая часть жалования. Отсюда, возможно, его непритязательность в жизни и поиск приключений и опасностей как способ добывания и экономии средств. Похоже, семейные дела были его единственной печалью, о которой писал Гмелин.

Гмелин и Миллер дали задание Стеллеру обследовать вместе со студентом Крашенинниковым Камчатку. Последний находился там уже два года — летом 1737 года, после трёхлетней совместной работы с Гмелином, он отделился в Якутске от ближайших участников экспедиции и самостоятельно отправился на Камчатку.

Стеллер отбыл в Иркутск 5 марта 1739 года; 23 марта прибыл на место, где предпринял несколько поездок по озеру Байкал и реке Витим. Кроме того, им было предпринято путешествие в Кяхту за китайской бумагой, необходимой для закладки собранных растений в гербарий. Всё это он делал по собственному почину и сообщал о своих планах напрямую в Санкт–Петербург. Стеллер мнил себя самостоятельным посланником Академии, и считал ниже своего достоинства подчинятся длинным инструкциям чопорного Гмелина. Тот же полагал, что адъюнкт Стеллер лишь немногим выше по положению, чем студенты, но много ниже «благородных профессоров ». Неудивительно, что вскоре мнение Гмелина о Стеллере изменяется к худшему, и в дальнейшем согласия между ними никогда уже не будет.

В апреле 1740 года Стеллер уговорился с капитаном Шпангербергом отправиться к берегам Японии. Он тут же посылает донесение Сенату об увеличении жалования до академического себе и живописцу Беркану, в связи с тем, что предстоят большие трудности. В этом же донесении он указывает, что деньги нужны так же для поддержки студентов Крашенинникова и Горланова, которые проводили самостоятельные исследования. Он всячески демонстрирует свою значимость: «Степан Крашенинников и Александр Горланов, как оные из С.–Петербурга отправлялись, то были в молодых летах и малы[6], а ныне находятся в совершенном возрасте, и из определённого им жалования 100 рублей провианту купить и лошадей нанять не могли б, ежели б оным я помощи не учинил из моих собственных денег взаём ».

Ничего не известно из того, как складывались отношения Крашенинникова и Стеллера. Согласно предписания Гмелина и Миллера, Крашенинников должен был включиться в команду Стеллера и передать все свои материалы, собранные на Камчатке. Так оно и произошло, и в дальнейшем Стеллер широко использовал данные, полученные от Крашенинникова. С другой стороны и Крашенинников использовал материалы по флоре и фауне Камчатки в своей работе «Описание земли Камчатской».

Заносчивость Стеллера становилась помехой делу изучения громадной территории. Везде он видел соперников своих открытий, завистников своей ещё не пришедшей славы. Он начинает сочинять секретные проекты для Сената по улучшению правления на Камчатке, заключающиеся в постройке новых острогов, а священному Синоду предлагает легчайшие способы обращения камчадалов в христианскую веру. Вероятно, таким способом он пытался укрепить свой авторитет в экспедиции и стать равным партнером академикам.

Осенью 1741 года произошло ещё несколько значительных событий для ботанической науки. Великий Линней 25 сентября читает свою первую лекцию в родном Упсальском университете. Крашенинников закончил свои труды на Камчатке и в сентябре того же года в Якутске обвенчался с дочерью местного воеводы. А в Берлине в семье военного хирурга Симона Палласа 22 сентября родился ребенок, судьба которого навечно будет связана с судьбою российской ботаники, — Пётр Симон Паллас. Стеллер же совершит осенью 1741 года своё предначертание — путешествие к берегам русской Америки.

По вызову капитана Беринга Стеллер прибывает в Петропавловскую гавань для участия в морском путешествии. Он остался очень недоволен приёмом, оказанным ему капитаном и старшими офицерами. Витус Беринг, капитан петровской эпохи, был очень жёстким человеком. Он совсем не соответствует тому известнейшему изображению, которое можно найти в любом учебнике географии. Как оказалось, то был портрет его дяди — мирного литератора.

Для Беринга Стеллер представлял совершенно ненужную обузу. В свою очередь, Стеллер тут же написал жалобу в Сенат. Он писал с обидой, что его приняли не так, как положено его сану, что ни к каким советам Беринг не прислушивается. Тем не менее 4 июня 1741 года свершилось событие, о котором естествоиспытатели всей Европы мечтали весь XVIII век: на пакетботе «Святой Пётр» натуралист отправился к берегам ещё не известных земель. Однако Стеллеру было нелегко проводить свои пионерные исследования, на ходясь на борту судна, управляемого Берингом. Только посредством жалоб, угроз, скандалов ему удаётся — и то лишь несколько часов! — поработать на острове Каяк. Да и всё собранное вскоре погибло в кораблекрушении, случившемся 5 ноября 1741 года среди неизвестных тогда Алеутских островов. Чудом спасшиеся моряки во главе со своим капитаном и вместе с ними странный собиратель трав и жуков вынуждены были вступить в борьбу с суровой природой неведомой земли. Не все из них выдержали тяжкие испытания во время зимовки на островах. Это плавание оказалось последним и для капитана Витуса Беринга.

Однако Стеллер, давно привыкший к спартанской жизни, все тяготы островной жизни переносил на удивление легко. Он был и лекарем, и поваром, и казалось, был даже рад, хотя и не совсем удобному случаю, проводить свои научные наблюдения. Здесь же он написал исследование по животному миру этого края.

Божьим даром для них была капустница или, как её в дальнейшем назовут, «стеллерова корова», которую из натуралистов живьём видел только Стеллер . Стада крупных животных в изобилии встречались в прибрежных зарослях морских водорослей и совершенно не пугались людей, поэтому охотиться на них можно было без особого труда. «В любое время года этих животных можно найти повсюду вокруг острова в таком количестве, что всё побережье Камчатки могло бы постоянно щедро снабжать себя их жиром и мясом ». Возможно, эти слова Стеллера способствовали тому, что уже через 27 лет здесь же, на острове Беринга, был истреблён последний экземпляр этого уникального животного.

Морская, или стеллерова корова (Rhitina stelleri). Истреблена в конце XVIII века.

Надежды на то, что команду Беринга вызволят с необитаемого острова, не было никакой, и весной 1742 года, построив из остатков старого судна новый пакетбот, путешественники вернулись на Камчатку, где их считали давно погибшими.

Беринг Витус (1681–1741). Рисунок по пластической реконструкции внешности по черепу. Автор — проф. В.В. Звягин.

Портрет, долгое время приписываемый В. Берингу, на самом деле принадлежащий его родственнику литератору.

Могила Витуса Беринга.

Трудно представить, но даже из этого путешествия Стеллер привёз свой гербарий. Вернувшись на Камчатку, он совершил ряд путешествий и собрал большой фактический материал. 3 августа 1744 года он отправляет 16 ящиков с различными предметами натуральной истории. При этом отдаёт распоряжение опечатать и не вскрывать ящики до самого Петербурга. Именно в это время отношения между Стеллером и академиками достигают наибольшего напряжения. Печати ему не поставили, а в Иркутске академики вскрыли ящики и препроводили багаж уже от своего имени. Взаимопонимания с Крашенинниковым тоже не получилось. Стеллер в категорической форме потребовал сдать ему все материалы по Камчатке, которые Степан старательно добывал в течение четырёх лет.

Крашенинников имел больше опыта, чем Стеллер, он был плоть от плоти русского народа и не только обладал знаниями натуралиста, но и знанием обычаев, сложившихся на Камчатке. В этом отношении Стеллер явно уступал коллеге, и его категоричность не могла способствовать поддержанию добрых отношений. По некоторым вопросам суждения Стеллера были, мягко говоря, некомпетентны. Чего стоит, например, совет, который он давал якутской администрации, что русские на Камчатке могут совсем обойтись без хлеба, питаясь только местной рыбой, а также корнем сараны (строго говоря, луковицами). И что это можно быстро ввести в обиход без угрозы для здоровья. При этом он ссылается на собственный опыт, мол, сам он «от употребления по тамошнему обыкновению корму никакой скуки для себя не имел ».

Стеллер много ездил по Камчатскому краю, посещал многие остроги и, имея горячий характер, не раз пытался облегчить участь местного населения, которое опаивалось и обкрадывалось русскими чиновниками и купцами. В частности он давал показания против мичмана Хметевского, отличавшегося большой жестокостью к камчадалам. В ответ мичман тоже слал доносы на Стеллера. Он обвинял его в том, что тот самолично отпустил из Большерецкого острога камчадалов, якобы зачинщиков бунта против русских. Стеллер давал свои разъяснения в Иркутской канцелярии в конце 1745 года, и они были признаны достаточными. Но курьёзы российской бюрократии привели к тому, что Сенат, не получив необходимых бумаг из Иркутска, назначает новое расследование. В результате чего Стеллера, уже на пути в Санкт–Петербург, 25 марта 1746 по указу Сената от 1744 года из Соликамска под конвоем сопровождают обратно в Иркутск. Расстояние даже по нынешним временам нешуточное, а в XVIII веке переезд мог растянуться на месяцы. Можно представить себе состояние Стеллера, которому не терпелось поведать миру о своих великих открытиях, почувствовать себя равным среди академиков, насладиться славой и почётом. А вместо признания, заслуженного самоотверженным трудом и смертельным риском, его как преступника таскают по бескрайним просторам Сибири.

В то время как сенатский курьер Захар Лупандин вёз подследственного в Иркутск, в Сенат дошли документы иркутской канцелярии, свидетельствующие о невиновности Стеллера. Вновь снаряжённый курьер догнал Стеллера в Таре. Можно было возвращаться назад в Санкт–Петербург, где его ждала — или, может, уже не ждала — молодая жена. Но на обратном пути 12 ноября 1746 года в Тюмени Стеллер скончался от горячки.

Мы не можем уверенно сказать, от чего же умер талантливый, но не реализовавшийся естествоиспытатель? Его первый биограф, некий Шерер, выдвинул версию, что его, пьяного, ямщики забыли в санях, где он и замёрз. Но эта версия не оправдана, поскольку Стеллер перед смертью успел распорядиться своим имуществом. Да и памятуя характеристику Гмелина, вряд ли убедительно такое объяснение. Было ли это воспаление легких, которое нетрудно было получить, путешествуя поздней осенью, или, может, он не оправился от обвинений и оправданий, и его хватил «нервный удар»? На какой ямщицкой станции закрыли ему глаза? Всё это тоже тайна.

Несмотря на трудности пути, горячность характера и некоторую неакадемическую несдержанность и заносчивость, сделал Стеллер немало. Благодаря стеллеровой корове, его чаще всего вспоминают как зоолога, но прежде всего, он был ботаником. Только вот занятия ботаникой были в то время очень затратными. Бумаги не было, поэтому и везли растения как придётся — или семенами, или живыми экземплярами.

В последнем донесении в сенат Стеллер с горечью докладывал: «Великое множество редких моих растущих вещей и кустов, которые я по указу с великим трудом собирал на дороге, растаяли, и я весною принуждён был их либо всё выбросить, либо в Соликамске оставить ».

Действительно, в Соликамске, в ботаническом саду Демидова прижились 80 наиболее ценных экзотов. После смерти Стеллера Григорий Демидов позаботился о его коллекции.

Собранные растения Стеллер отправил в Упсалу к Линнею с просьбой определить их и прислать ему список. Таким образом, в последний момент осуществилась связь двух великих учёных–натуралистов XVIII века. О том, что Cтеллер был изрядным ботаником, говорит реестр его рукописей, в числе которых «Флора Перми с описанием многих трав», «Дополнение к флоре р. Лены доктора Гмелина», «Флора иркутская» на 90 листах, «Описание трав, растущих между Якутском и Охотском», «Описание и реестр камчатским травам» и так далее.

Так оборвалась яркая, но короткая ниточка ботанической судьбы одного из самых таинственных и вместе с тем ярких натуралистов России. Но не прервалась великая связь судеб. В это время в покорённой Россией Финляндии девятилетний Эрик Лаксман получал первые уроки ботаники. Он ещё не знал о том, что ему суждено стать «славным господином профессором» и сам Линней будет писать ему в далёкий Барнаул длинные письма с просьбой прислать ему немного сибирских растений.

Портрет, приписываемый Г.–В. Стеллеру (1709–1746)

Криптограмма Стеллера — Cryptogramma stelleri (S.G. Gmel.) Prantl