Декабрь

Год идет, настал декабрь. Пронесся первый снежный ураган, побелив берега, от Аляски до границ Калифорнии, и припудрив верхушки гигантских мамонтовых деревьев в Юрике.

После чрезвычайно ветреной недели в проливе Королевы Шарлотты белокрылые морские свиньи уплыли в тихие заливы. Здесь дельфины будут отдыхать, принюхиваясь к резкому запаху кедрового дыма, поднимающегося от костров индейцев на берегу.

Острова в Беринговом море, где летом жили северные морские котики, сейчас безлюдны; их бурая поверхность кажется пустынной. Ветер гонит по песку высохшие, морские водоросли, сквозь иней светятся красные и оранжевые пятна лишайника. Детеныши морского котика, родившиеся здесь в этом году, устремляются на юг по проливам между островами Алеутской гряды. Они движутся неуверенно, пробуют свои силы, со многим сталкиваются впервые в жизни: молодые котики первый раз проведут целый год в море. Скоро они узнают, что такое шторм в северной части Тихого океана. Узнают, каково сутками не есть и не спать. Самые слабые из них погибнут. Сотни серебристых тушек будут выброшены на берег жестоким прибоем, облеплены водорослями, засыпаны песком.

В Северном Ледовитом океане быстро наступает зима. У северных берегов Берингова моря, где начиная с июля паслись серые киты, появляются льды; теперь серые киты решительно направляются на юг, проплывая по сотне миль в день. Их цель – Мексика. Там, в мелководных соленых лагунах, скрытых от человеческих глаз, беременные самки произведут на свет потомство, а затем снова начнут спариваться с самцами. Эти киты – последние представители своего рода, который удалось спасти только строжайшими законами, ограничивающими промысел этого вида. Было время, когда серые киты почти исчезли, но теперь число их снова растет. Каждый год, в декабре, когда они проплывают мимо утесов Сан-Диего, сотни тысяч людей приезжают на берег смотреть на них, а многие отправляются на прогулочных судах в море, чтобы увидеть китов совсем близко. На земном шаре нет другого такого места, где огромные толпы людей наблюдали бы за огромными стадами китов. Ни один другой вид китообразных не совершает ежегодных, таких регулярных и таких длительных путешествий, как мигрирующие серые киты. И ни один другой вид не приносит потомства в прибрежных водах – в заливах и лагунах.

Разные виды буревестников уже покинули север. Так, в сентябре тонкоклювые буревестники миллионами собирались в стаи, летали над волнами, то опускаясь на гребни, то проносясь над самой водой сквозь белые стены тумана, а теперь, проделав путешествие в семь тысяч миль, откладывают яйца на бесплодных островах у берегов Тасмании.

Наш маленький кашалот и его семья, по-прежнему пасущиеся у мексиканского побережья, начинают чувствовать, как остывают воды северо-восточного течения. Неторопливо, короткими переходами киты движутся к югу, в более теплые воды. Взрослым китам, одетым в толстый слой жира, холод не страшен: больше того, довольно часто им даже слишком жарко. Однако молодежь предпочитает более теплые воды.

В длительном процессе бесстрастной эволюции постоянно случалось так, что китихи, оказавшиеся на богатых пастбищах вблизи экватора, наиболее успешно рожали и вскармливали своих китят. И так как китята выживали и в свою очередь тоже приносили потомство, случайность постепенно перестала быть случайностью и превратилась в устойчивую привычку, которая помогает сохранению вида.

Молодые, но уже почти созревшие киты-самцы десяти лет и старше начинают чувствовать новые порывы, новые желания (хотя до весны еще три месяца). Они беспокойно кружат вокруг самок, ощущая все возрастающую тревогу. Самки отгоняют их, и молодые самцы снова отправляются охотиться и развлекаться. Некоторые из них уплывают далеко от своего стада, добираясь до Кореи и Курильских островов. Они обгоняют джонки и сампаны, отважные маленькие суденышки Востока. Киты встречаются со своей дальней родней – другими китами, чьи голоса звучат для них немного странно.

Мать нашего китенка проголодалась – слишком долго дремала в лучах зимнего солнца, почти у самой поверхности воды. Она делает выдох, затем набирает полные легкие воздуха и выпускает его; повторив этот цикл раз десять, китиха отправляется в глубину. Над волной, на фоне синего неба мелькает ее хвостовой плавник. Ныряя, китиха не просто опускается под воду – она волнообразно изгибает тело, упорно «ввинчивается» в толщу воды. Ее пульс падает до десяти ударов в минуту. В этом замедленном режиме сердце китихи за одно сокращение перекачивает девятнадцать литров крови. Кровь перестает поступать в сосуды, пронизывающие ее плавники, кожу и хвост: она питает теперь главным образом обширный мозг и сердце китихи. Темнокрасные мышечные ткани ныряющего животного начинают выделять в кровеносную систему скрытые запасы кислорода.^[39]

Помогает китихе и ее жировой слой. В его губчатой маслянистой ткани тоже есть запас кислорода. Давление воды растет: китиха погружается все глубже. Ее организму уже не хватает кислорода, но она еще держится. Бесчисленные клетки ее тела испытывают кислородное голодание, но не сдаются. Полчаса китиха охотится на глубине, затем всплывает подышать. Ее легкие очищаются и освежаются; в блаженном экстазе она втягивает в себя чистый, ничем не загрязненный воздух. Далеко слышно над водой дыхание китихи, вторящее пению ветра, точно шепот прибоя на песчаном пляже. Другого такого звука не услышишь на море. Китиха охотилась на глубине семисот метров – и осталась цела и невредима.

Не странно ли, что, когда ныряет беременная китиха, зародыш в ее утробе, который тоже испытывает гигантское внешнее давление и тоже страдает от замедленного кровообращения, не вылетает из тела матери, как пробка из бутылки? Вероятно, когда содержание кислорода в крови матери уменьшается, организм зародыша принимает к сведению изменение состава крови и тоже перестраивается на режим ныряния.

Самка кашалота живет довольно однообразной жизнью – первобытно простой, бесконечно повторяющейся и незамысловатой. Настает рассвет, затем полдень, затем сгущаются сумерки, опускается ночь, в небо поднимается луна,через несколько часов снова встает солнце. Набегают облака, проходит полоса дождя, поднимается ветер, потом все затихает; может быть, сгущается туман или идет мокрый снег; затем небо снова очищается.

Еще недавно специалисты дружно заявляли: «Скорость, с которой плавают киты, невозможно объяснить ни одной теорией. По всем законам физики у китов попросту не должно хватать мускульной энергии для столь быстрого передвижения под водой». Специалисты строили жесткие модели из дерева, буксировали их под водой, вычисляли необходимые затраты энергии. Сравнивая полученные цифры с возможностями китов, они пожимали плечами. Потом сконструировали модель из пластика и резины – искусственного кита с эластичным наружным слоем, имитирующим кожный и жировой покровы кита, теплые и подвижные. Эта модель оказалась гораздо ближе к действительности: разгадка поразительных скоростей китов заключается в эластичности наружных тканей, которые чутко реагируют на давление обтекающей их воды и потому не вызывают завихрений при движении, что создает наиболее благоприятные условия для плавания. Вот почему кашалоты плавают со скоростями, недоступными механическим аппаратам.^[40] Могучее движение хвостового плавника, непрерывное колебание всего наружного покрова, которое уменьшает трение о воду, позволяют китам в критической ситуации достигать скорости двадцать узлов, а при обычном, «крейсерском» ходе подолгу поддерживать скорость шесть узлов. Взлетают над безмятежным морем насыщенные парами фонтаны выдыхаемого китами воздуха. Плывут киты-одиночки, царственно скользя в волнах. Плывут киты, выстроившиеся шеренгой, точно старинная кавалерия. Играют киты, охваченные весельем: выпрыгивают из воды, ныряют, разом всплывают и пускают фонтаны, появляясь и исчезая в легком и величественном ритме. Они поистине удивительны, эти близкие родственники человека.

Сколько воды утекло с тех пор, как маленький кашалот появился на свет,- утекло прямо у него на глазах! Вода – неотъемлемая часть его мира. Но пьет ли кит? В поисках ответа я перерыл немало научной литературы. Может быть, я задался глупым вопросом? Может быть, животное, всю свою жизнь проводящее в воде, вообще не пьет в привычном нам смысле этого слова? Но ведь это отговорка, а не ответ.

Едва ли киты испытывают жажду – ведь вся их пища плавает в воде, и воздух, которым они дышат, всегда наполнен влагой. Кроме того, в процессе обмена веществ большая часть жиров, поглощаемых китом, разлагается, образуя в числе прочих продуктов также и воду. Пожалуй, можно сказать, что киты не пьют в нашем смысле слова, то есть не раскрывают пасть для того, чтобы хлебнуть морской воды. Однако, когда кит ест, потоки воды наверняка устремляются в его глотку, в особенности на глубине, где этому способствует высокое давление.

В сущности, проблема сводится к следующему: поскольку морская вода в три или четыре раза солонее, чем кровь кита, его почки постоянно работают под нагрузкой, преодолевая осмотическое давление. Когда потерпевший крушение моряк начинает пить морскую воду или, доведенный до крайности, пьет свою собственную мочу, он очень скоро погибает. Почему же этого не происходит с китами?

Дело в том, что человек – странное животное; от ближайшего родственника в животном царстве его отделяет целая пропасть. Говоря о животных, мы обязаны полностью отказаться от своей системы координат, от своих терминов и определений, от своей привычки считать, что они живут так же, как мы сами.

В лабораторных условиях крысы, мыши и белки по нескольку месяцев живут, питаясь только сухой пищей и морской водой. Они худеют от такой диеты и зачастую перестают размножаться, но не погибают. Очевидно, им помогает какой-то особый биологический механизм, который выручает и китов. Иначе говоря, у этих животных тоже весьма высокий порог концентрации солей в организме и хорошо отлаженная система выведения солей. Секреты действия этой системы кроются в строении почек кита: они похожи на виноградные гроздья и как бы состоят из десятков маленьких почек, заключенных в общую оболочку.

Оценивая интенсивность работы почек кита, вероятно, надо учесть и объем мочи, извергаемый его организмом; но этот объем нам не известен.Можно придумать специальное устройство из нержавеющей стали, вживленное в кожу кита вокруг мочеиспускательного канала, которое измеряет выделения этого канала и посылает по радио полученные данные. Вообразите группу ученых, следующих за китом на специальном судне, чтобы фиксировать количество его мочи. Не правда ли – фантастический план?

Так или иначе, киты не пьют с целью утолить жажду, но вместе со своей добычей глотают соленую морскую воду. Они выводят соли из своего организма при помощи биологических механизмов, не так уж сильно отличающихся от наших собственных, и, вероятно, тоже терпят неудобства.

Однажды утром, едва начав сосать материнское молоко, маленький кашалот с отвращением выплевывает сосок. С молоком что-то случилось: у него чрезвычайно неприятный привкус, не то чтобы совсем новый, но гораздо более сильный, чем бывало прежде.

По поверхности моря вокруг китенка и его матери расходится сверкающее на солнце радужное пятно; его принесло сюда с востока. Китиха тоже чувствует неприятный привкус и уходит под ветер в поисках чистой воды.

Где-то за горизонтом какое-то судно промывает грязный танк и сбрасывает за борт остатки нефти и ржавую воду. Много дней будет плавать по морю зловонная пленка, пока солнце не превратит ее в комочки смолы, а волны и течения не выбросят эту смолу на побережье – так море избавляется от грязи, выплескивая ее на прибрежный песок.

Горе бурым пеликанам и олушам, которые садятся здесь на воду, надеясь отдохнуть и поохотиться! Маслянистая жидкость оседает на их оперении, постепенно проникая до самой кожи птиц, и они тяжелеют, теряют плавучесть. Когда птицы наконец поднимаются в воздух и летят к берегу, их мокрая кожа стынет на ветру. Птицы достигают суши, и к маслянистым перьям начинают прилипать травинки и сор; они пытаются клювами очистить перья, но еще больше пачкаются в липкой массе.

В конце концов темные, бесформенные, неподвижные птицы медленно умирают на берегу.

В середине декабря группа китов, среди которых и наш китенок, оказывается в районе двадцать второй параллели, между мексиканским побережьем и островами Ревилья-Хихедо. Без особой причины семья китенка на время отделилась от своих попутчиков; пройдет несколько недель, и они вновь соединятся.

Здесь и проводит маленький кашалот вторую половину декабря, лениво плавая в богатых добычей водах: в этом районе встречаются холодные и теплые течения, приносящие самых разных рыб и головоногих.

Тут и самец, хозяин гарема; он уже не раз бывал в этих краях. Вот он ныряет и в течение часа с четвертью остается под водой – это предел для кашалота. В глубине кашалот внезапно попадает в светящееся облако таких крошечных существ, что кит их, конечно, не видит; каждое из этих прелестных существ – одна-единственная клетка, испускающая едва заметное свечение, но все вместе они освещают белую нижнюю челюсть гиганта. Наконец кашалот поднимается на поверхность, неся в желудке сто двадцать килограммов пищи.

По отраженным сигналам локатора кашалот узнает и о характере подводного рельефа, и о конусе ила, медленно ползущего во тьме по черной подводной долине, и о внушительных подводных утесах, и о пещерах, и о петлистых реках придонных течений, за долгие века проложивших в скалистом дне глубокие русла. Кашалот знает, где прячется осьминог, и знает, как его поймать, лишь только он покинет свое укрытие. Кашалоту известна и форма гниющего деревянного корпуса судна, груженного сокровищами, и форма разъедаемых солью корпусов современных военных кораблей, вокруг которых ржавеет личное оружие – все, что осталось от моряков.

Кашалот, как и все старожилы океана, помнит многочисленные особенности океанского дна, изучая которое, он, бывало, натыкался на весьма неприятные сюрпризы. Его величественное тело хранит шрамы от столкновений с подводными скалами, ему случалось и ломать зубы, и испытывать боль от неожиданного удара в лоб. Окружающий кашалота мир – его биосфера – полон опасностей.

Мы привыкли считать, что в животном царстве у всех диких животных есть враги – более крупные, более свирепые животные, постоянно охотящиеся на них. Но кто охотится на царя зверей – льва? На волка? На медведя гризли? На акулу и крокодила? Кто заставляет их пускаться наутек? Никто – только, может быть, в детстве им угрожают другие животные, а в зрелом возрасте – их собратья. Враги крупных хищников – это будничные, прозаические опасности жизни: бури, засухи, пожары и наводнения, длительный голод, опасные утесы и предательские болота, чересчур тонкий лед, царапины, инфекции, опухоли, вши и другие кусающие паразиты, глисты, сломанные зубы и кости, ядовитая пища и прочее – сотни и сотни опасностей, которым подвержена живая плоть. Смерть приходит к ним медленно; мгновенная смерть – удел кролика, которого подстерегла лиса. Царь зверей умирает долго, скрывшись в густом буреломе и воя от боли. А великий кашалот умирает в открытом море, и человек редко становится свидетелем его естественной кончины.

Индивидуальная дистанция между отдельными кашалотами внутри группы и отдельными гаремами в океане кажется мне подобной взаимоположению Луны и Земли: кашалоты никогда не расходятся слишком далеко, но и не сходятся слишком близко. Стадный инстинкт заставляет их держаться вместе, но инстинкт территориальный гонит их друг от друга. В этом киты весьма напоминают людей: наше стремление к независимости и одиночеству всегда находится в противоречии с нашей потребностью в общении.

Принципы социального распределения территории уходят своими корнями в далекую глубь тысячелетий, в историю древнего человека и древних китов. Однако можно себе представить условия, формировавшие эти принципы. Например: каждый кит должен охотиться; если он охотится слишком близко к своим соплеменникам, ему мешают конкуренты; однако, путешествуя в одиночестве, он не услышит сигнала, который подает удачливый кит, обнаружив богатую добычу. Кит-одиночка более подвержен опасностям – а в группе китов существует своего рода коллективная оборона.

Некоторые считают, что, изгоняя молодых самцов из группы, хозяин гарема спасает свое племя от вырождения: ведь этим он предотвращает спаривание братьев и сестер. Но, по-моему, для диких животных кровосмесительные браки не представляют опасности, так как природа постоянно защищает их от вырождения, производя естественный отбор посредством бурь, болезней, борьбы с хищниками и длительных голодовок; в таких условиях выживают и размножаются лишь лучшие особи, в каких бы отношениях ни состояли их родители.

Несколько лет назад мне случилось работать в Кембриджском университете вместе с Джулианом Тейлором, симпатичным человеком, который называл себя «собачьим физиологом». Однажды за чашкой чая он рассказал мне интересную историю. Он зимовал на побережье Антарктики. В ту зиму море замерзло так внезапно, что чуть не в одну ночь лед стеной поднялся вокруг полыньи, в которой плавали две сотни китов. Они оказались в плену – уйти в открытое море было уже невозможно. В полынье собрались вместе косатки, малые полосатики и один клюворыл; все они стали узниками одной тюрьмы. Киты метались, кружили в полынье, взбивая пену и вздымая волны, которые обрушивались на ледяные стены и намерзали на них; полынья сужалась с каждым днем. Случалось, что киты поднимали морды прямо в воздух, возле самого льда, и зимовщики подползали к краю полыньи, стараясь коснуться рукой живого кита. Затем зимовщики ушли, но шесть месяцев спустя вернулись к этой полынье; в ней осталось не более двадцати китов. Остальные либо умерли с голоду, либо решились на риск – попытались преодолеть подо льдом сорок миль, отделявших полынью от открытой воды.^[41]

Когда я пишу о природе, например, о мире китов, я на какое-то время забываю о человеке. Но человек – тоже часть природы, часть мира, в котором живут киты. С устрашающей быстротой человек губит моря, сушу и атмосферу планеты. Проникает он и за пределы атмосферы, запуская на околоземные орбиты спутники, которые сбивают с толку астрономические приборы. Радиоактивные отходы – тоже продукт деятельности человека – попадают в широкое устье реки Колумбия, а оттуда расходятся по всему океану, оседая, в частности, и в организмах китов; другие опасные отбросы человеческой техники дождем сыплются с неба на тундру и остаются во мху, который едят олени и лемминги.

Самые далекие из океанских островов, подлинные жемчужины океана, оглашаются теперь ревом бульдозеров, строящих новые базы для вооружающегося человечества; другие острова содрогаются от испытательных взрывов атомных бомб. «А почему бы и нет?- недоумевают военные, когда кто-нибудь принимается их осуждать.- Эти острова никем не населены, никто их не использует, они пропадают впустую.»

Что может ответить на это любитель и исследователь природы? Что сказал бы на это поэт? На каком языке говорить с людьми, которые знают только язык насилия?

Ответить можно словами Лоренсота, героя книги «Корни рая»: «Боже мой, Шолшер, как можно говорить о прогрессе, когда мы уничтожаем все вокруг, разрушаем и губим самые прекрасные и самые благородные проявления жизни? Наши художники, наши архитекторы, наши ученые, наши поэты стараются сделать жизнь прекраснее – но в то же время мы вырубаем последние оставшиеся на земле леса, мы живем, не снимая пальца со спускового крючка автомата, мы отравляем океаны и самый воздух, которым дышим, мы без конца испытываем атомные устройства… Надо бороться против этого безумия. Неужели мы не способны уважать природу и защищать красоту, если она не приносит нам денежной прибыли, если ею нельзя воспользоваться для каких-то сугубо практических целей? Неужели просто любоваться жизнью – это недостаточно полезное занятие?… Человеку необходимо научиться сохранять и те богатства природы, из которых нельзя сегодня изготовить подметки или швейные машины! Необходимо сохранить хотя бы заповедники, где какие-то виды животных и растений могли бы укрыться от опасности и где человек мог бы найти укрытие от своей собственной изобретательности и своей собственной глупости. Только тогда можно будет начать разговор о цивилизации».^[42]

К концу декабря наш китенок начинает все чаще покидать свою мать. Сегодня он с интересом наблюдает за группой шестилетних китов, играющих неподалеку. Это его сводные братья; они нашли трехметровое бревно толщиной с фонарный столб. Бревно пропиталось водой, оно так избито, что кажется мягким, вся его поверхность облеплена зеленоватыми стеблями водорослей. Когда-то, давным-давно, спустившись к морю по течению одной из камчатских рек, оно попало в неторопливое Северное Тихоокеанское течение, которое подхватило его и вынесло далеко в открытые воды; теперь бревно дрейфует у берегов Калифорнии. Один из молодых китов берет конец бревна в зубы и, фыркая, мотает головой из стороны в сторону. Он явно наслаждается воображаемым сражением с ужасным «глубоководным чудовищем». До чего весело! Как приятно сжать мягкую древесину вспухшими деснами, сквозь которые медленно пробиваются зубы (у кашалота они появляются лишь в возрасте девяти лет)^[43].

Приятели молодого кита заметили новую игрушку и ринулись к ней. Вот одному из них случайно достался удар по мягкому брюху. Его охватывает внезапный гнев. Мгновенно превратившись из игривого подростка в грозного самца, он, вспенивая воду, бросается в сторону и несется куда-то, точно торпеда, но тут же возвращается и наносит удар испуганному товарищу. Тональность подводного разговора – щелчков и тресков – резко меняется. Молодые самцы, обуреваемые малознакомыми ощущениями, выстраиваются в круг, как лепестки цветка,- головы к центру, хвосты наружу.

Но страсти утихают, и киты снова весело играют бревном, перебрасывая его в волнах.

Можно ли назвать поведение молодых китов игрой в прямом смысле слова? Но каково буквальное значение слова «игра»? Оно легко ложится на бумагу, однако я вовсе не уверен, что оно в точности отражает какую-либо из сторон поведения дикого животного. Зоологи спорят по этому вопросу. Одни решительно заявляют, что животные не работают, и, следовательно, нельзя говорить, будто они играют. Другие не противопоставляют игру работе, а определяют ее как действия, совершаемые ради самих действий, а не ради какой-либо полезной цели. И все же общепринятое мнение сводится к тому, что молодые животные играют и что игра для них – способ познания мира, тренировка, готовящая их к взрослой жизни.^[44]

Я думаю, что только люди могут по-настоящему играть, любить, воевать, предаваться кровосмесительным страстям и совершать самоубийства. Строго говоря, все это – чисто человеческие действия, хотя биологи и пишут, что бобры «играют» на илистом склоне или что черные муравьи «воюют» с красными муравьями. Этими словами упрощенно обозначают сложные, не очень понятные нам действия животных; это условное употребление терминов, и не стоит придираться к нему. Когда известный орнитолог говорит о «разводах» или «безработице» среди пингвинов, вполне понятно, что он имеет в виду. Когда я пишу о самцах морского котика, «бездельничающих» на побережьях Аляски, я вовсе не осуждаю их за недостаток трудолюбия.

Но оставим в стороне определения. Мне вспоминаются игры кузины нашего кашалота – дельфина Опонони. Эту самку назвали так по имени прибрежной деревушки на острове Северном, в Новой Зеландии. Недолгая жизнь Опонони была ярка и восхитительна, и я не могу не рассказать здесь о ней. Началось с того, что владелец одного небольшого судна в этой деревне обратил внимание на молодую самку дельфина, которая не выказывала страха перед людьми. Затем ее стали замечать и другие. Она любила приближаться к купающимся и постепенно привыкла подплывать совсем близко к берегу, позволяя людям поглаживать ее и даже ездить на ней верхом. Во время рождественских каникул в Опонони приезжали по две тысячи туристов в день – так разлетелась слава о дельфине.

«У нее была поразительная способность определять, кто из ее молодых поклонников отличается мягким нравом, и она всегда держалась в стороне от тех, кто склонен к грубым развлечениям,- писал о дельфине Энтони Алперс.- Некоторые из приезжающих приходили в такой восторг при виде Опо, что бросались в воду в полном облачении, торопясь поскорее коснуться ее.» Правительство Новой Зеландии издало закон, охранявший Опонони, но в тот самый день, когда закон был обнародован, она исчезла, а позже ее тело обнаружили в коралловой заводи неподалеку от Опонони; обстоятельства смерти Опонони не удалось выяснить. Однако, по-видимому, люди не виноваты в ее гибели. «Когда в деревне узнали, что дельфиниха погибла, там воцарилось самое мрачное настроение. Вечером, уже в сумерках, тело Опонони отбуксировали к пляжу, где еще недавно она так весело играла… Позже ее похоронили со всеми почестями, какие маори воздают покойным; ее могилу возле Мемориального павильона завалили цветами.»^[45]

Маленький кашалот, вслед за своей матерью и несколькими другими китами, отправляется пастись в зеленые воды поблизости от мексиканского побережья. Самец гарема не заметил, как уплыла китиха; впрочем, если бы и заметил, он не остановил бы ее: китиха привлекает его только в период течки. Мать и сын оказались буквально в «толпе»: здесь собрались сейчас, как в Ноевом ковчеге, самые разные живые существа – костистые рыбы и акулы, осьминоги и кальмары, морские птицы и тюлени, дельфины и киты. Тысячи птиц с воплями взлетают, пикируют и снова взлетают над волнами: «толпа» растянулась на многие мили, будто массовое шествие живых существ.

Самые мельчайшие из них – крошечные растения, невидимые невооруженным глазом, однако скопившиеся здесь в таком количестве, что число их просто не укладывается в сознании человека. Две недели назад в юго-восточной части Тихого океана сложились идеальные условия для их размножения: стечение различных обстоятельств привело к настоящему демографическому взрыву популяции этих организмов – взрыву, какой бывает раз в несколько лет. Обстоятельста, ответственные за этот демографический взрыв, таковы: устойчивая солнечная погода, подъем нижних слоев воды, богатых питательными веществами, и падение температуры воды. А животных и рыб привела сюда возможность хорошо поохотиться: каждый вид охотится на более мелких обитателей моря – а в основании этой зоологической пирамиды находятся крошечные ракообразные, мириадами розовых точек снующие среди одноклеточных растений, которыми они питаются.

Несколько сот кашалотов задержались здесь на своем ежегодном миграционном пути, чтобы полакомиться на богатых пастбищах; другие кашалоты – например, наш герой и его мать – приплыли сюда со своих зимовок. Для одного старого самца этот пир – последний праздник долгой жизни. Ему сейчас семьдесят пять лет, он одряхлел и не переживет грядущую зиму. А вот другой самец, молодой, крупный, здоровый, ему сорок четыре года, он достиг полной физической зрелости и находится в расцвете сил. Аппетит этого кита неутолим. В середине дня он несколько часов подряд отдыхает на поверхности океана; охотится в основном по ночам, однако успевает проглотить тонны две пищи в сутки. Головоногие и рыбы самых разных видов регулярно попадают в его пасть; сомкнув челюсти, он тут же плывет дальше. Когда кусок тунца вываливается из его пасти, он не сбавляет хода, не подбирает свою потерю. Без всякой задержки проходит в его глотку обрывок рыболовной снасти с шестью крючками, намотавшийся на хвост трехметровой акулы. Складки позади нижней челюсти кашалота растягиваются, принимая проглоченный акулий хвост, и напрасно желудок (один из его отделов) пытается при помощи судорожной спазмы освободиться от колючей добычи. Вот на волнах дремлет юный морской лев, заплывший далеко от своего дома в пещере на острове Седрос; лев так объелся, что чуть не лопается. В тревоге он просыпается, почуяв приближение кашалота, но поздно! Перед смертью лев успевает лишь увидеть гигантскую разинутую пасть, окаймленную рядом белых зубов и украшенную воланом из морской пены.

Зубы кашалота достаточно массивны, каждый из них весит не меньше двухсот граммов. Это слегка изогнутые конусы цвета слоновой кости; они прелестны, как произведения искусства; я очень люблю держать в ладони такой зуб. Пальцы сами собой поглаживают его, соскальзывая на отполированную верхушку зуба, сглаженную тысячей трапез. Длинные полосы на корне зуба – отпечатки гнезда, в котором он рос; так канавки на вылетевшей из ружья пуле хранят индивидуальные особенности винтовки, которая послала ее на черное дело. По окружности зуба пересекающимися линиями идут отметины периодов пиршеств и голода. Двухнедельная успешная охота на акул в районе острова Тибурон, например, оставит неизгладимый след на массивном корне зуба кашалота.

Включать ли Иону в рацион кашалота? Для ответа на этот вопрос приходится рассматривать самые разные обстоятельства. Те легковерные – а их тысячи,- кто не сомневается в том, что Иону действительно проглотил кит, позднее доставивший его живым на берег, найдут подтверждение своей вере в статье, напечатанной в журнале «Принстенское теологическое обозрение»; автор статьи, Амброуз Джон Вилсон из Оксфордского университета, доказывает, что проглотивший Иону кит был кашалотом.^[46]

«Желудочный сок кашалота,- пишет он,- разумеется, должен был доставить проглоченному массу неприятностей, но действие его вовсе не смертельно. Кит не может переварить живое существо – иначе он переваривал бы стенки своего собственного желудка.»

В подтверждение своей идеи Вилсон приводит две малоаппетитные истории, которые рассказывают китобои.

В 1771 году китобои, охотившиеся в южных морях, подверглись нападению кашалота, который перекусил пополам их вельбот, схватил в зубы одного из членов экипажа и нырнул с ним. «Вернувшись на поверхность, кашалот выплюнул китобоя на плававшие кругом обломки разбитого вельбота; моряк был весь в синяках и ссадинах, но не получил ни одного серьезного повреждения.»

Хуже пришлось другой жертве, на которую кашалот напал в 1891 году.

«Звезда Востока» находилась в районе Фолклендских островов, когда дозорный на мачте заметил большого кашалота в трех милях от корабля. На воду спустили два вельбота, и через короткое время одному из гарпунеров удалось ранить кита. Второй вельбот также приблизился к киту, но был отброшен ударом хвоста, причем один из двух китобоев с этого вельбота утонул, а второй исчез. Исчезнувшего звали Джеймс Ьартли. Кашалота убили, и через несколько часов он уже был привязан у борта судна. Китобои занялись срезанием с туши подкожного жира. Они работали весь день и часть ночи. На следующее утро они извлекли желудок кита и подняли ого на палубу. Моряки с ужасом заметили, что желудок шевелится; вскрыв его, они обнаружили пропавшего товарища, который лежал скрючившись и уже не подавая признаков жизни. «Его положили на палубу, обмыли морской водой и привели в чувство… В течение двух недель пострадавший бредил… К концу третьей недели он полностью оправился от потрясения и вернулся к исполнению своих обязанностей».

Мой друг и консультант в вопросах исследования китообразных Френсис К. Фрейзер, сотрудник Британского музея, писал мне:

«Слава богу, что в новом переводе Ветхого завета Иону глотает «рыба», а не «кит»; надеюсь, благодаря этому можно будет занести историю с Ионой в раздел рыб». В 1907 году случаем с Джеймсом Бартли занялась «Экспозитори Тайме». В архивах газеты до сих пор хранится письмо, полученное редакцией от жены капитана «Звезды Востока». Письмо это, к моему удовольствию, заставляет усомниться в подлинности всей истории. А теологи,- заключает Фрейзер,- не должны сомневаться во всемогуществе Господа, им следует попросту признать, что история Ионы – чудо».^[47]

Еще об одном «проглоченном» сообщает Эгертон И. Дэвис, корабельный врач, который в 1893 году охотился на обыкновенных тюленей в районе Ньюфаундленда. В 1947 году, будучи уже весьма пожилым человеком, он писал:

«Одному парню с другого судна не повезло: его унесло на отколовшейся льдине, а после он, на глазах у своих товарищей, свалился в ледяную воду, рядом с огромным кашалотом. Кашалот был явно раздосадован и озадачен внезапным появлением флотилии; было очевидно также, что он случайно оказался в полярных водах в такое время года и чувствовал себя здесь неуютно. Кит проглотил несчастного пловца и тут же направился к одному из небольших судов. Удачный выстрел из небольшой пушки, установленной на корме этого судна, смертельно ранил огромное млекопитающее и заставил его изменить курс; кашалот проплыл еще мили три и забился в агонии. На следующий день его нашли плавающим кверху брюхом, и хотя разделать тушу не представлялось возможным, охотники много часов мужественно трудились, стараясь добраться до огромного, наполненного газами желудка кашалота, в котором они надеялись найти тело своего товарища. Отделив желудок от двенадцатиперстной кишки, они доставили его мне, думая, что я достану, осмотрю и сумею забальзамировать тело, чтобы его можно было доставить на родину погибшего – в Ардженшию, на остров Ньюфаундленд. Сначала я попытался вскрыть желудок скальпелем, но очень скоро сменил его на тесак, принесенный с камбуза. Наконец желудок был вскрыт, отчего кругом распространилось ужасное зловоние, впрочем, не более ужасное, чем зрелище, представшее нашим взорам. Грудная клетка молодого человека была раздавлена, отчего, вероятно, и наступила смерть. (Вскрытие легких выявило полное спадение легочной ткани – ателектаз и кровоизлияние). Однако самые поразительные изменения обнаружились на коже жертвы. Выделения желудочного сока кашалота покрывали все тело погибшего, и его обнаженные части – лицо, руки и одна из ног, которая не была защищена брюками,- оказались изъявлены и частично переварены… Я пришел к выводу, что он потерял сознание прежде, чем понял, что с ним происходит. Как ни странно, несколько вшей в его волосах остались живы».^[48]

Что ж, спасибо за сообщение, доктор Дэвис; странно только, что вы ждали более чем полвека, чтобы поведать нам эту историю. Быть может, когда-нибудь ее подтвердит отыскавшийся корабельный журнал шхуны «Тулинге» или вновь вошедшая в моду мрачная песенка, которую сложили как раз в те времена в тавернах Сент-Джонса? А до тех пор позвольте мне относиться к ней скептически.

В то время как наш китенок отдыхает в кругу своих друзей, другую группу кашалотов, пасущихся в районе острова Перкинс у берегов далекой Тасмании, постигла беда. (Среди биологов бытует мнение, что дикие животные не умирают от старости – с ними всегда происходит какое-нибудь несчастье). Тридцать семь самцов перекочевали из тропиков на юг; их выгнали другие, более агрессивные самцы, и теперь по меньшей мере на один сезон они лишены радостей гаремной жизни. В южном полушарии сейчас лето, и более молодые самцы этой группы ведут соплеменников – отбившихся от гаремов холостяков и дряхлых, немощных патриархов – к богатым пастбищам. Киты огибают скалистый мыс острова Перкинс во время отлива, при резком ветре с моря. Внезапно среди них начинается паника. Ни один из них не бывал здесь прежде. Ощупывая локаторами рифы, мели и волны прибоя, разбивающегося о берег, киты получают неясные, сбивающие с толку сигналы. Вслед за вожаком стадо слепо бросается вперед – на каменистую мель.

Неделю спустя на берег является репортер из «Квинсленд Уитнес»;^[49] он ошарашенно оглядывает последствия величайшей катастрофы, когда-либо случавшейся с кашалотами. Его взору предстают тысячи тонн гниющих останков. Киты застряли среди камней и погибли от собственной тяжести, когда вода перестала поддерживать их гигантские тела. Чернеют трагически разинутые пасти. Уходит в песок темный жир.

«Что вы на это скажете?- обращается наконец репортер к темнолицему, опаленному солнцем рыбаку, который пришел на этот берег из своей хижины, стоящей на другой стороне мыса, в двух милях отсюда.- Массовое самоубийство?»

«Что я скажу? Скажу, что прошлый вторник, в полдень, я вытаскивал свои ловушки на морских раков и вдруг слышу- стонут… или, может, лучше сказать – ревут. Я до смерти перепугался. Тридцать лет здесь прожил и никогда такого не слыхал. Весь день это продолжалось и всю ночь. А в среду утром – тихо. И вдруг приходит Джек,- рыбак указывает на приятеля,- приходит к нам в деревню и говорит: киты на берегу. К этому времени они уже все сдохли. По-моему, самцы гнались за самкой и в горячке не заметили, что начался отлив.»^[50]

Придется, вероятно, принять такое объяснение. Однако специалисты нам укажут, что, во-первых, только зубатые киты целыми группами выбрасываются на мель, а, во-вторых, только зубатые киты почти целиком полагаются при плавании на эхолокацию. В незнакомых, особенно в мелких водах эти стадные животные, возможно, теряют ориентацию из-за ложных сигналов и, поддавшись панике, погибают, ибо инстинкт велит им слепо следовать за вожаком.^[51]