Абрахам Кайпер

Христианское мировоззрение

Предисловие к русскому изданию

Христиане склонны считать себя одновременно гражданами этого мира и мира грядущего. Такая позиция зачастую создает трудности в самоопределении и выборе целей. Мы, как восприемники Божьей благодати, являемся прежде всего наследниками духовного царства, грядущего в вечности. Но с другой стороны, живя земной жизнью, мы — граждане этого мира, а не только странники, пристально вглядывающиеся в небеса и предвкушающие неземную радость. Взирать лишь на небеса — значит смотреть за пределы того мира, который Господь, по Его собственным словам, так сильно возлюбил (Ин. 3:16). Полное и безоговорочное посвящение себя грядущему бытию свидетельствовало бы, по мнению некоторых современных сторонников кайперианского мировоззрения, о нежелании брать на себя ответственность за судьбы того мира, в который нас поместил Господь.

Абрахам Кайпер благоразумно держался «золотой середины» в вопросе отношения духовного и земного. Даже в его собственной жизни нельзя не заметить этой уравновешенной позиции. Он был одновременно приходским пастором и премьер-министром страны, богословом и политиком, автором духовных размышлений и разработчиком социальных концепций, ректором христианского университета и популярным журналистом. Кайпер в своих лекциях по кальвинизму выражает уверенность в том, что кальвинистское мировоззрение, наполненное жизненной энергией, является необходимым для позитивного влияния христиан на культурную жизнь общества.

Христиане призваны проявлять активность во всех сферах жизни — в политике, искусстве, образовании, предпринимательстве, юриспруденции, сельском хозяйстве, правозащитной деятельности. Все это представляет огромную ценность для реформатской традиции, на которой базировался Кайпер. Реформатские христиане отнюдь не принижают важность личного благочестия и духовного опыта, как могли бы подумать некоторые не сведущие в реформатском наследии критики. Что до самого Кайпера, то он осознавал необходимость чаще прерывать свою общественную деятельность и записывать свои размышления о том, насколько важно для каждого христианина отдаляться от потребностей и запросов этой жизни, чтобы уединяться в потаенном, священном месте, где бы душа находилась один на один со своим Творцом. Свои размышления он изложил в популярной книге «Быть рядом с Богом».

Однако в сфере восстановления Божьего падшего творения и исправления его ради царства Иисуса Христа его деятельность была очень энергичной. Ученики Кайпера с любовью цитируют тот манифест, который он изложил в конце своей величайшей лекции «Sphere Sovereignity»: «Во всем творении и в каждой области человеческого существования нет ни одного квадратного сантиметра, о котором бы Иисус Христос, Владыка всего, во всеуслышание не объявлял: „Это — Мое! Это принадлежит Мне!“».

В этой книге представлены начала христианского мировоззрения, о котором многие реформатские и пресвитерианские христиане уважительно отзываются как о «кайперианском» мировоззрении. Сам термин «мировоззрение» принадлежит эпохе модернизма. Однако коллизия и упадок модернистского мировоззрения, произошедшие в конце XX столетия и приведшие к возникновению постмодернизма, породили, по крайней мере на Западе, глубокие сомнения в любом мировоззрении, поскольку каждое из них включает в себя дополнительные, подчас пагубные тенденции.

На рубеже XIX и XX столетия Кайпер осознавал, что индивидуализм, социализм и коммунизм были не пригодны для общества. Он все более и более убеждался, что в эпоху модернизма главный враг Церкви — гуманизм. Его деятельность была направлена на то, чтобы побудить христианскую Церковь обратиться к вопросам новой эпохи модернизма. Две мировоззренческие системы, христианство и модернизм, сошлись друг с другом в смертельной схватке. Однако столетие назад, когда Кайпер выступал со своими лекциями по кальвинизму в Принстонской семинарии, интеллектуальный мир, зараженный идеями модернизма, был еще не готов принять кайперианское мировоззрение.

Тем не менее на основные вопросы окружающей нас действительности, к которым всегда обращались все мировоззренческие системы, сегодня требуются ответы не в меньшей, а подчас и большей степени. Постмодернистское неприятие окончательных ответов и решений сопровождается новым и ничем не сдерживаемым интересом к вопросам смысла, цели и подлинности. И даже несмотря на то, что люди эпохи постмодернизма вряд ли согласятся со взглядом Кайпера на христианство, они найдут много общего в критике модернизма и, особенно, главного его постулата — неизбежном прогрессе и автономности человечества.

Русскоязычному читателю, думаем, будет важно узнать, что Кайпер разработал богословие многообразия. Он пытался бороться с проявлениями разобщенности, понимая, что христианство — а точнее, навязывание человеку христианства или какой-либо его формы — не могло помочь в разрешении этого конфликта. Следовало найти такую форму общественного устройства, при которой уважались бы права любой группы людей. Потому Кайпер отстаивал концепцию отделения Церкви и образовательных учреждений от государства. В нидерландском обществе XX столетия все идеологические фракции — христианские демократы, либералы, социалисты, католики и протестанты — основывали и развивали свои собственные социально-политические институты, без вмешательства со стороны государства и на базе своих идеологических убеждений. Подобная модель социальной структуры, получившей название «пиллеризация», подчеркивала более вертикаль идеологических различий, нежели горизонталь социально-экономических и классовых различий. Без сомнения, следует признать, что Кайпер, находясь у руля власти, не сумел полностью добиться того, чтобы в плюралистическом голландском обществе восторжествовало единодушие. Тем не менее даже сегодня политическое устройство Нидерландов основано на предположении, что правящая партия должна быть толерантна к другим идеологическим группам и сотрудничать, а не воевать с ними. Так или иначе, в течение всего периода времени, когда Кайпер находился на посту премьер-министра, он проводил в жизнь политику, направленную на решение конкретных проблем, и, следуя своей программе, сочетающей в себе элементы консервативных религиозных идей и прогрессивных социальных программ, постепенно взращивал в голландском обществе средний класс.

Эта книга появляется в России в то время, когда на передний план в нашей стране выходят вопросы, стоящие перед человеком эпохи модернизма, и проблемы, связанные с построением общества на новых принципах. Более семидесяти лет отчуждения России от остального цивилизованного мира способствовали тому, что вопросы модернизма и либерализма, волновавшие Запад на протяжении всего XX века и коренным образом изменившие сам его облик, обошли наше общество стороной. Сегодня христиане, будучи солью и светом для этого мира, могут способствовать развитию многих сфер жизни российского общества, применяя те принципы, на основании которых Кайпер строил свое христианское мировоззрение.

Юбилейный собор Русской Православной Церкви, состоявшийся в августе 2000 года, осознал необходимость решения разнообразных задач, стоящих ныне перед российским обществом; стало очевидно, что сами церковные иерархи должны направить свои силы на разрешение этих задач. Одним из результатов этого Собора стала выработка и принятие четко сформулированной и всеобъемлющей социальной доктрины Русской Православной Церкви, в которой определялись жизненные принципы для верующих и неверующих. Сталкиваясь с вопросами политики и экономики, экологии и науки, образования и планирования семьи, а также с процессами глобализации, Русская Православная Церковь обращает внимание на нерешенные проблемы, общие для всех христиан. В настоящее время члены разных протестантских деноминаций — Баптистского союза, Союза адвентистов, Союза пятидесятников — объединяют свои усилия, чтобы выработать общую социальную концепцию, которая смогла бы ответить на актуальные социальные вопросы российского общества. Хотя вполне вероятно, что лидеры этих церквей столкнутся с непониманием в среде тех людей, которые не видят разницы между законом и благодатью.

Мы надеемся, что лекции по кальвинизму Кайпера помогут в решении актуальных вопросов, которые обсуждаются сейчас в российском обществе и в церкви.

Введение

Абрахам Кайпер — выдающийся представитель кальвинизма

Абрахам Кайпер (Kuyper, 1837–1920) — ведущая фигура религиозной и политической жизни Нидерландов на протяжении полувека, чьи идеи продолжают вдохновлять его единомышленников во всем мире. Наиболее полно эти идеи выражены в его книге «Лекции по кальвинизму» (Lectures on Calvinism). В ней представлены материалы шести лекций, прочитанных Кайпером в Принстонской богословской семинарии (Пенсильвания, США) в 1898 г.

Кайпер хорошо известен в Европе, Северной Америке и Южной Африке, однако менее знаком в других регионах мира. Поэтому в данной вводной главе будет рассмотрено значение его деятельности и идей, а также показано, почему «Лекции по кальвинизму» важны для Церкви и общества. Далее будет представлена краткая характеристика исторической обстановки, в которой появились «Лекции по кальвинизму», и научного контекста данного исследования.

Значение деятельности А. Кайпера

Одна из причин того, почему личность Кайпера интересна для изучения, заключается в том, что он достиг выдающихся успехов в целом ряде областей человеческой деятельности. Как ученый он уже в начале своей карьеры добился статуса авторитетного богослова, а впоследствии сыграл решающую роль в основании Свободного университета в Амстердаме, где был одновременно профессором теологии и Rector Magnificus (номинальным ректором). Как журналист он основал газету «Стандаард» (De Standaard) — одну из первых популярных ежедневных газет в Нидерландах, и оставался ее главным редактором на протяжении почти 50 лет. Как политический деятель Кайпер организовал первую нидерландскую партию современного типа — Антиреволюционную партию (Anti-Revolutionaire Partij), и был ее лидером около 40 лет, четыре из которых занимал пост премьер-министра. Как писатель, автор этической и чисто религиозной литературы, он начал издавать еженедельник «Эраут» (De Heraut), где публиковал многие свои размышления, а также работы по практической и пастырской теологии. Как церковный реформатор Кайпер возглавил движение за отделение от Голландской Реформатской Церкви (Nederlandse Herformde Kerk), основав новый союз Реформатских Церквей (Gereformeerde Kerken).

Этого беглого очерка о достижениях Кайпера достаточно не только для того, чтобы показать его выдающуюся и многообразную деятельность, которая представляет значительный биографический интерес, но и чтобы подчеркнуть тот факт, что его личные достижения стали немаловажной вехой в истории современных Нидерландов. Так, например, создание им в 1879 году Антиреволюционной парии (АРП), проводившей в политике новую, демократическую линию, означало конец господства в голландской политической жизни либеральных воззрений. Оно также способствовало установлению более демократической и представительной формы правления, основанной на современной многопартийной структуре. Наряду с открытием в следующем году Свободного университета, создание АРП стимулировало возникновение большого числа общественных, образовательных и политических организаций, базирующихся на закрепленных в конституции страны реформатских принципах.

В последние десятилетия стало заметно повышенное внимание историков и политологов к феномену христианской демократии в Европе и к роли христианства в политике неевропейских государств. Этому способствовал целый ряд факторов, среди которых можно отметить следующие: ускорение европейской экономической и политической интеграции, установление демократических свобод в Восточной Европе в конце 80-х гг. и в Южной Африке в 90-х прошлого столетия. Эти перемены произошли в то время, когда у власти во многих европейских странах находились христианско-демократические партии, составлявшие вторую по численности группу в Европейском парламенте. Сегодня осознается и то обстоятельство, что в прошлом историки уделяли чрезмерно пристальное внимание секулярным политическим идеологиям, например, коммунизму и фашизму, которые оказались менее устойчивыми, нежели политическая философия, основанная на той или иной форме христианства. Поэтому исследователи с самыми разными идеологическими убеждениями ныне проявляют неподдельный интерес к взаимосвязи христианства и демократии. В результате всего этого Кайпер, отец-основатель АРП, которая в 1980 году слилась с двумя другими голландскими конфессиональными партиями, образовав новую христианско-демократическую партию — «Христианско-демократический призыв» (Christen-Demokratisch Appиl), — вновь занял подобающее ему место в современном политическом дискурсе.

Помимо этого, историческое значение деятельности Кайпера заключается в том, что он явил собой непривычное сочетание консервативного мышления в теологии и прогрессивных настроений в культуре. Стремясь к возрождению веры, основанной на традиционных кальвинистских ценностях, он, тем не менее, не был сторонником возвращения к состоянию, которое господствовало в общественной и религиозной жизни людей до эпохи Просвещения, в надежде, что это якобы поможет делу христианской цивилизации. В действительности Кайпер решительно дистанцировался от многих своих консервативных современников, которых называл контрреволюционерами. Его партия, напротив, была названа антиреволюционной, что отражало его стремление предложить программу культурного и политического обновления, альтернативную идеалам Просвещения, вдохновившим Французскую революцию. Он считал, что она оказала пагубное влияние на все сегменты голландского общества. Настойчиво выступая за более широкие образовательные, социальные и политические свободы, Кайпер намеревался стать прогрессивным лидером-новатором. Он не довольствовался маргинальной ролью публичного моралиста, но стремился сформировать весь будущий социально-политический порядок. Это само по себе было вызовом тем, кто так часто клеймил кальвинизм за то, что он якобы навязывает образ жизни, обращенный в прошлое, образ жизни «не от мира сего», не отвечающий насущным проблемам современного общества. Это было также вызовом распространенному в исторических исследованиях предрассудку, восходящему к одному из положений учения Макса Вебера, будто социальная дифференциация и политическая модернизация неизбежно сопровождаются упадком религии; иными словами, будто модернизация всегда влечет за собой секуляризацию. Антиреволюционное движение Кайпера — убедительное доказательство того, что, хотя модернизация и секуляризация могут происходить одновременно, порой они движутся в противоположных направлениях.

Кайперу удавалось весьма успешно добиваться своих политических целей. Британский католический историк христианской демократии Майкл Фогарти писал в 1957 году, что «голландские протестанты создали на протяжении последнего столетия одно из самых успешных политических, экономических и общественных движений, которое можно обнаружить где-либо в христианском мире и которое во многих отношениях должно служить примером». Когда в начале 70-х гг. XIX столетия Кайпер занялся общественной деятельностью, он был лидером небольшой маргинальной группы. Однако менее чем через десять лет, в значительной степени благодаря неутомимой работоспособности, эта группа уже владела влиятельными органами печати, имела социально-политическую программу, руководила политической партией и университетом. А спустя еще 10 лет она пришла к власти, участвуя вместе с католиками в первом конфессиональном правительстве Нидерландов (1888–1891). Через столетие после того как возник этот кабинет, кайперианские идеи продолжали оказывать глубокое влияние на политику страны. Этим влиянием отчасти объясняется и тот факт, что между 1901 и 1939 гг. в Нидерландах было только два периода — один длился два года, другой пять лет, — когда страна не управлялась коалиционным правительством, состоящим из представителей католической и Антиреволюционной партии.

Наконец, Кайпер был основателем религиозно-интеллектуального направления (часто именуемого «кайперианским» или «неокальвинистским»), которое обладает значительным влиянием и сегодня, причем не только в Нидерландах, но также в США, Канаде, Великобритании, Южной Африке, Австралии и Южной Корее. «Движение за христианскую демократию» (Movement for Christian Democracy) в Великобритании, «Центр за общественную справедливость» (Center for Public Justice) в США и ассоциация «Граждане за общественную справедливость» (Citizens for Public Justice) в Канаде — эти организации взяты только в качестве примера — в борьбе за свои политические идеалы руководствовались голландским опытом христианской демократии. Группы, связанные с христианским воспитанием в Великобритании, Северной Америке и других частях англоязычного мира, восприняли кайперианское понятие «суверенитета всех областей жизни» (sphere-sovereignty) (Концепция «суверенитета всех областей жизни» (sphere-sovereignty) сочетает в себе следующие факторы: 1) конечный, наивысший суверенитет принадлежит только Богу; 2) все независимые области человеческой жизни подчинены Божьему суверенитету и происходят от него; и 3) не существует какого-либо земного посредника, от чьего суверенитета другие области жизни черпают свою независимость. — Прим. науч. консультанта ) как теоретическое основание для создания христианских школ, колледжей и научных учреждений. Группы деятелей искусства и интеллектуалов в Великобритании — такие, как «Центр искусств» (Arts Center Group) в Лондоне, «Объединение христианских исследований» (Christian Studies Unit) в Бате, центры «Приют друзей» (L’Abri Fellowship) в Илинге и Грейтхеме, «Загородный фестиваль» (Greenbelt Festival), «Институт современного христианства» (Institute for Contemporary Christianity) в Лондоне, «Школа христианских исследований в Западном Йоркшире» (West Yorkshire School for Christian Studies), «Центр технологических и социальных исследований» (Centre for Technological and Social Studies) в Солфорде, а также иллюстрированный еженедельник «Третий путь» — все эти учреждения самим своим основанием и последующей вдохновенной работой во многом обязаны кайперианской концепции христианского мировоззрения, которое охватывает всю жизнь целиком, включая образование и искусство. То же самое верно и для многих высших учебных заведений США и Канады, в том числе для «Института христианских исследований» (Institute of Christian Studies, ICS) в Торонто. ICS наряду с философскими факультетами Кальвин-колледжа в Гранд-Рапидсе (Мичиган, США) и Свободного университета, исходя из предпосылок кайперианской традиции, находится на переднем крае идеологических сражений с современными философскими направлениями мысли.

Неиссякаемая жизнеспособность этой традиции во многом объясняется деятельностью двух ее самых выдающихся представителей в области права и философии — Хермана Дойевеерда (Herman Dooyeweerd, 1894–1977) и Д. Х. Т. Волленхоувена (D. H. Th. Vollenhoven, 1892–1978). Эти люди возглавляли кафедры в Свободном университете в 1926–1965 и 1926–1963 годах соответственно и оказали влияние на образ мыслей нескольких поколений студентов, как в Нидерландах, так и за рубежом. Многие из них занимают теперь влиятельное положение в академических кругах, в университетах и колледжах. Среди них такие талантливые ученые и общественные деятели, как Ивэн Раннер (Runner, Кальвин-колледж), Николас Уолтерсторф (Wolterstorff, Йельский университет), Олвин Плантинга (Plantinga, Нотр-Дам-колледж), Ричард Моу (Mouw, Фуллеровская богословская семинария), Рой Клаузер (Clouser, Нотр-Дам-колледж), Сандер Гриффиун (Griffioen), Йохан ван дер Хувен (van der Hoeven) и Боб Гаудсваард (Goudzwaard, все трое — Свободный унивеситет), Илейн и Ален Сторки (Storkey, Лондон) и Филип Сэмпсон (Sampson, Портсмут). Среди других известных деятелей, которые не находятся в столь близких отношениях с рассматриваемой традицией, но тем не менее знают ее и пользуются ею, — британские писатели Том Райт (Wright, Личфилд), Оливер О’Донован (O’Donovan, Оксфорд), Алистер МакГрат (McGrath, Оксфорд), Лесли Ньюбиджин (Newbigin, Лондон), Грэм Крэй (Cray, Кембридж) и Джереми Бегби (Begbie, Кембридж). Влияние Кайпера среди них отчасти объясняется тем, что он был инициатором влиятельного во многих странах интеллектуального направления.

Почему «Лекции по кальвинизму» — важнейшее произведение Кайпера?

Есть несколько факторов, благодаря которым «Лекции по кальвинизму» можно считать лучшим произведением Кайпера. Во-первых, они представляют собой как бы итоговое изложение его мыслей. В каждой лекции рассматривается обширная сфера интересов автора, которая ранее уже затрагивалась в немалом числе его публикаций. Поэтому несмотря на скромный объем книги, ее тематика весьма широка, а глубокое знакомство с книгой позволяет изучать фундаментальные положения мировоззрения Кайпера. Во-вторых, эти лекции вышли в свет в момент наивысшего подъема в карьере автора, когда его интеллектуальная и организаторская активность достигла пика. В 1898 году, то есть тогда, когда были прочитаны эти лекции, Кайпер был профессором теологии, членом парламента, лидером Антиреволюционной партии и главным редактором газеты «Стандаард». Всего три года спустя, в 1901 году, он стал премьер-министром Нидерландов. Поэтому Кайпер времен «Лекций по кальвинизму» это Кайпер в расцвете своих сил. В-третьих, он представлял свои «Лекции» зарубежной, англоязычной аудитории, то есть той, которой его идеи были почти неизвестны. Если при написании большинства других своих произведений Кайпер мог допустить, что его читатели знакомы с голландской кальвинистской традицией, то при работе над «Лекциями» ему пришлось излагать свои мысли таким образом, чтобы их могли усвоить читатели, говорящие на другом языке и обладающие другой культурой и историей. Несмотря на то что многие работы Кайпера переведены на иностранные языки, «Лекции» были единственной значительной работой, изначально адресованной зарубежной аудитории. Поэтому особенно ценна в этой книге предпринятая автором попытка истолковать свои идеи в более широком, не голландском контексте. В-четвертых, косвенная причина его успеха заключается в том, что, по сравнению со всеми остальными работами Кайпера, переведенными в том числе и на иностранные языки, «Лекции» приобрели наибольшее влияние в международном масштабе. Главная идея «Лекций», заключающаяся в том, что христианство, и в частности кальвинизм, способно дать человеку твердое, непротиворечивое и всеобъемлющее мировоззрение, стала основной движущей силой в распространении влияния Кайпера за рубежом. И хотя со времени создания в 1871 году Леви П. Стоуном, директором и попечителем Принстонской богословской семинарии, системы лекционных занятий немалое число других выдающихся голландских теологов приглашались для чтения так называемых Стоун-лекций (Stone Lectures), ни одно из публикаций, основанных на этих лекциях, не получило столь широкого распространения и не оказало столь глубокого воздействия, как «Лекции» Кайпера. Просто замечательно, что спустя целый век после первой публикации эта книга все еще переиздается и распространяется во многих регионах мира. Вполне возможно, что Херман Дойевеерд, который не был столь уж ревностным почитателем Кайпера, дал лучшую разгадку столь длительной популярности его «Лекций».

Там, где он мог быть полностью самим собой, развивая грандиозную концепцию кальвинистского мировоззрения, он базируется на фундаментальных принципах Реформации и создает тем самым произведение непревзойденной ясности и остроты, — произведение «aus einem Gusz» [«из монолита» — (нем.)]. Знаменитые «Лекции по кальвинизму» представляют собой, скорее всего, лучший пример книг подобного рода.

В заключение следует сказать, что «Лекции по кальвинизму» можно рассматривать в качестве манифеста кайперианского кальвинизма. Основы для этого манифеста он закладывал на протяжении двадцати пяти лет своей общественной карьеры, предшествовавшей его приезду в США. Он делал это посредством, главным образом, своих публикаций в ежедневных и еженедельных газетах. Его статьи были вызваны чаще всего специфическими проблемами политической и религиозной жизни Нидерландов. Поэтому многие понятия, изложенные им в Принстонской семинарии, он извлек из своей предшествующей и в большинстве случаев плодотворной журналистской работы. Находясь на вершине своей карьеры, он сделал смелую и энергичную попытку собрать воедино основные направления своей мысли и изложить их в сжатом, доступном и систематическом виде, подчеркнув при этом их динамичный потенциал. Результатом этого стало в высшей степени полное, убедительное и провиденциальное выражение кайперианского мировоззрения.

Лекция 1. Кальвинизм как система воззрений на мир

Путешественник из старой доброй Европы, высаживаясь на берег Нового Света, чувствует себя ошеломленным. По сравнению с бурлящим потоком вашей жизни его прошлое кажется почти застывшим и безжизненным. На американской земле он впервые видит, как дарованные Богом многочисленные возможности, которые были сокрыты в человеке от самого нашего сотворения, и которые наш Старый Свет не сумел развить, проявляются здесь во всем своем внутреннем величии, что свидетельствует о еще более великом и удивительном будущем.

И все же не просите меня забыть об определенном превосходстве, на которое Старый Свет все еще может претендовать и в моих, и в ваших глазах. Европа остается хранительницей более длительного исторического прошлого, и потому предстает перед нами словно глубоко укорененное дерево, скрывающее в своей листве более зрелые плоды жизни. У вас еще весна, у нас — осень, а у осенней жатвы есть свое очарование.

Я полностью признаю все преимущества, которые есть у вас, поскольку (если использовать еще одно сравнение) поезд жизни движет вас вперед гораздо быстрее, чем нас; и все-таки мы чувствуем, что старушка Европа не совсем отделена от жизни у вас. Через оба континента протекает один и тот же поток человеческого бытия.

Благодаря нашему общему происхождению вы можете называть нас костью от вашей кости, а мы вас — плотью от нашей плоти. Хотя вы далеко опередили нас, вам никогда не забыть, что колыбель вашей замечательной жизни — в нашей старой Европе, и ее заботливо взлелеяла моя некогда могущественная отчизна.

Мало того, наши интересы будет объединять еще один фактор, даже если различия между нами станут еще больше. Для нас важнее всего даже не развитие человеческой жизни, а то, что ее венчает и облагораживает. Корона эта, благородный венец жизни для вас и для меня — христианство, наше общее наследие. Человеческая жизнь стала возрождаться не в Греции или в Риме, но в Вифлееме и на Голгофе; и если, говоря еще конкретней, мы так искренне преданы делу Реформации, то лишь потому, что она рассеяла мрак обрядоверия, вновь явив во всем ее величии славу Креста. Теперь с христианским наследием борется новый враг, ненавидя самое имя христианства и его спасительное воздействие на все сферы жизни. На нас, со всей своею силой, идет ураган модернизма.

В 1789 году наступил поворотный момент. Безумный крик Вольтера «Раздавите гадину!» направлен непосредственно против самого Христа, но он лишь выражал те сокровенные мысли, которые привели к Французской революции. Фанатичный девиз другого философа «Мы больше не нуждаемся в Боге» и одиозный шибболет Конвента «Ни Бога, ни господ» стали богохульным паролем, который возвестил, что человек свободен от Божественной Власти. Быть может, в Своей бесконечной мудрости Бог использовал Революцию, чтобы уничтожить тиранию Бурбонов и совершить суд над феодалами, которые терзали Его народы, тем не менее сам принцип этой революции был антихристианским, и, распространяясь с тех пор, она уничтожала, подобно раку, все твердое и незыблемое в нашей христианской вере.

Без сомнения, христианство столкнулось с очень серьезной опасностью. Две системы воззрений на мир 1* сошлись друг с другом в смертельной схватке. Модернизм стремится построить собственный мир, исходя из представлений о естественном человеке, а самого человека сконструировать из данных природы; те же, кто смиренно преклоняет колени пред Христом и поклоняется Ему как Сыну Бога живого и как Самому Богу, стремятся сохранить «христианское наследие». Эта главная битва разворачивается в Европе, в Америке, ею охвачена моя страна, да и сам я отдал ей почти сорок лет.

Апологетика в этой борьбе нам не помогает. Апологеты неизменно начинают с того, что, отказавшись от наступления, малодушно отступают под защиту оборонительных сооружений. Поэтому я всегда, с самого начала, говорил себе: «Если мы хотим бороться достойно, если мы хотим победить, принцип надо противопоставить принципу. Кроме того, надо осознать, что против нас выступает могучее, целостное и всеохватывающее мировоззрение, и мы должны понять, что нам нужна система воззрений на мир не меньшего масштаба и не меньшей мощи. Такую могучую систему мы не должны выдумывать, ее следует взять и использовать такой, какой она явила себя в истории». Так пришел я к заключению, которого придерживаюсь и сейчас: проявление христианского принципа в истории — это кальвинизм. В кальвинизме обрело покой мое сердце. Он вдохновляет меня на то, чтобы погрузиться в самую гущу великой борьбы принципов. Когда ваш факультет оказал мне честь, пригласив прочитать в этом году цикл лекций, я ни на миг не сомневался, какой теме их посвятить. Моя тема — кальвинизм, единственно действенная, законная и последовательная защита протестантских народов против наступающего модернизма.

Позвольте мне поэтому посвятить эти шесть лекций кальвинизму. Говорить я буду:

1. О кальвинизме как системе воззрений на мир.

2. О кальвинизме и религии.

3. О кальвинизме и политике.

4. О кальвинизме и науке.

5. О кальвинизме и искусстве.

6. О кальвинизме и будущем.

Для ясности я должен в первой лекции определить исторически понятие кальвинизма. Чтобы избежать недоразумений, нужно с самого начала выяснить, что именно мы будем понимать под этим словом. Начав с его современного смысла, я обнаружил, что он совсем не одинаков для разных стран и разных сфер жизни. Прежде всего термин «кальвинизм» используется в наше время как обозначение секты, и не только в протестантских, но и в католических странах, особенно в Венгрии и во Франции. Реформатские церкви Венгрии насчитывают около двух с половиной миллионов верующих; папистская и иудейская пресса этой страны постоянно именует их «кальвинистами», применяя это неофициальное наименование даже к тем, кто уже давно отошел от веры отцов. Во Франции, особенно на Юге, слово «кальвинист» звучит еще более подчеркнуто как сектантское обозначение, которое свидетельствует не о вере или религиозных убеждениях, но лишь о принадлежности к Реформатской церкви, даже если человек — вообще атеист. Жорж Тьебо, известный своим антисемитизмом, возродил во Франции и антикальвинизм; даже в деле Дрейфуса он объединил «евреев и кальвинистов» как две чужеродные силы, враждебные «галльскому духу».

Полностью противоположно второе употребление слова «кальвинист», которое я называю конфессиональным. В этом значении кальвинист — это прежде всего убежденный приверженец догмы о предопределении. Те, кто не одобряет столь сильную приверженность этой доктрине, сходятся с папистскими критиками в том, что, называя вас «кальвинистом», приписывают вам догматическую узость, и, что еще хуже, считают, что вы несете серьезную опасность нравственной жизни. Этот ярлык настолько вызывающ, что подействовал даже на таких теологов, как Ходж, которые убежденно и прямо проповедовали предопределение и считали за честь исповедовать кальвинизм; они до такой степени были подавлены неприязнью к наименованию «кальвинист», что для того чтобы не мешать распространению своих идей, стали говорить не о кальвинизме, а об августинианстве.

На третий смысл термина «кальвинизм» указывают названия некоторых баптистских и методистских деноминаций. Сам Сперджен принадлежал к тем английским баптистам, которые называют себя «баптистами-кальвинистами», а методисты Уитфилдовского 2* толка в Уэльсе и по сей день называют себя «методистами-кальвинистами». Определенным образом это указывает на конфессиональные различия, но применяется к конкретной деноминации. Без сомнения, Кальвин резко бы это осудил. В его время ни одна Реформатская церковь не собиралась называть себя чьим-либо именем. Лютеране пошли на это, реформаты — нет.

Помимо сектантского, конфессионального и деноминационного значений существует и четвертое, научное использование термина и в историческом, и в философском, и в политическом смысле. Исторически слово «кальвинизм» обозначает основное течение Реформации, отличное от лютеранства, анабаптизма и социнианства. В философском плане оно обозначает систему взглядов, которая, под воздействием такого могучего разума, каким обладал Кальвин, утвердила свое господство в нескольких сферах жизни. А в политическом смысле кальвинизм — это движение, которое обеспечило народам свободу, введя конституционное правление сначала в Голландии, затем — в Англии, а с конца XVIII века и в Соединенных Штатах. В этом научном значении слово «кальвинизм» особенно распространено среди немецких ученых. Не только те из них, кто сочувствует кальвинизму, но и те, кто давно ушел от христианства любого исповедания, признают, что он сыграл большую роль. Это видно из свидетельства трех наших крупнейших ученых, один из которых, д-р Роберт Фрейн, говорит: «Кальвинизм принес в Нидерланды стройную и логичную систему теологических знаний, демократическую систему церковного устройства, способствующую нравственной строгости, и стремление к нравственной и религиозной реформации человечества». Другой историк, еще более известный своими симпатиями к рационализму, пишет: «Кальвинизм был величайшим достижением религиозной и политической мысли XVI века». Третий авторитетный ученый признает, что именно кальвинизм освободил Швейцарию, Нидерланды и Англию, а отцы-пилигримы заложили основы процветания Соединенных Штатов. Точно так же у вас Бэнкрофт признает, что у кальвинизма есть учение «…и о бытии, и о морали, и об общественном благополучии, и о человеческой свободе, берущее свое начало от Бога» 3 . Я буду говорить с вами о кальвинизме только в этом, строго научном смысле, как о самостоятельной общей тенденции, которая на собственной основе смогла развить независимую форму и нашей жизни, и нашей мысли среди народов Западной Европы и Северной Америки, а теперь — даже в Южной Африке.

Сфера кальвинизма гораздо шире, чем может показаться, если судить со строго конфессиональных позиций. Не желая называть церковь именем человека, французские протестанты стали именовать себя «гугенотами», нидерландские — «беггарами», английские и шотландские — «пуританами» и «пресвитерианами», североамериканские — «отцами-пилигримами». Все эти наследники Реформации, и на вашем, и на нашем континенте принадлежащие к реформатам, имеют кальвинистское происхождение. Но область кальвинизма не надо ограничивать самыми чистыми его проявлениями. Никто ведь не пытается ограничивать так христианство — оно охватывает не только Западную Европу, но и Россию, Балканы, армян и даже империю Менелика в Абиссинии. Точно так же в число кальвинистов можно включить и те церкви, которые в той или иной степени отличаются от чистых форм. В своих «Тридцати девяти статьях» Церковь Англии придерживается строго кальвинистских позиций, хотя в литургии и церковной иерархии эта церковь отошла от чистоты реформатской традиции; результатами такого серьезного отступничества стали пьюзеизм и ритуализм. Индепенденты тоже исповедуют кальвинизм, хотя в своем учении об устройстве церкви они заменили индивидуализмом органичное единство. Под водительством Уэсли большинство методистов отошло от теологических построений кальвинизма, но в самой их духовной реакции на отмирание церковной жизни проявился его дух. Следовательно, в определенном смысле можно сказать: все, что подверглось влиянию Реформации, но не стало лютеранским или социнианским, в принципе находилось под влиянием кальвинизма. Даже баптисты находили пристанище в шатрах кальвинистов. Именно свободный дух кальвинизма позволил зародиться и самим этим течениям, и реакциям на их крайности. В силу своего иерархического устройства католицизм всегда остается однородным. Однородно и лютеранство, зависящее от светской власти; «князья» в их церкви — те же епископы, определяющие доктрину. Кальвинизм же, не допускающий ни церковной иерархии, ни вмешательства светских властей, не мог не развить множество форм и направлений, подвергаясь при этом, конечно, и опасностям упадка, провоцирующим самые различные тенденциозные реакции. При свободном развитии жизни, которую и предусматривает кальвинизм, непременно возникнет различие между основным течением, обладающим полнотой и чистотой жизни и силы, и множеством боковых течений, которым присущи те или иные радикальные уклоны. Но само противостояние чистого центризма и менее чистых течений обеспечивает кальвинизму постоянный созидательный дух.

Понимаемый таким образом кальвинизм представляет собой особую форму религии. Из этого религиозного сознания вначале развилась собственная теология, затем — особое церковное устройство, а затем и определенные формы политической и общественной жизни, которые дали возможность определенным образом проинтерпретировать нравственный миропорядок, отношения природы и благодати, христианства и мира, церкви и государства, и даже науки и искусства. Во всем этом многообразии проявлений кальвинизм оставался самим собой, поскольку все эти проявления естественно и самопроизвольно возникли из его глубинного жизненного принципа. Поэтому он и стоит в одном ряду с другими великими системами организации человеческой жизни — язычеством, католицизмом, исламом, и все они образуют в одном общем четыре совершенно разных мира. И если задаться целью сопоставить христианство с исламом и язычеством, то все же лучше сопоставлять именно кальвинизм, потому что он воплощает христианство гораздо чище и точнее, чем католицизм и лютеранство. В греко-православном мире — в России и Балканских странах — в религии все еще доминирует чисто национальный элемент, и потому христианство еще не сформировало соответствующую форму жизни на основе своего мистического правоверия. В лютеранских же странах вмешательство светской власти препятствует свободному действию духовного принципа. Только католицизм воплотил свое миропонимание во множестве принципов и правил. Однако рядом с ним и в противовес ему появился кальвинизм, чтобы породить не только новую форму церковного устройства, но и совершенно новую форму человеческой жизни, дать людям иной способ существования, и заселить мир человеческого сердца иными идеями и представлениями.

Это обстоятельство не осознавалось до нашего времени, и лишь в результате более глубокого изучения истории его признали и друзья, и недруги. Этого бы не случилось, если бы кальвинизм предстал как единая, тщательно сконструированная система, плод академических штудий. Но он возник иначе. В порядке существования первична жизнь, и кальвинисты в первую очередь занялись ею. Столько предстояло сделать, столько перенести, что времени на штудии и выкладки не оставалось. Важна была именно практика кальвинизма, его жизнь и борьба. Более того, народы, среди которых он распространился, — швейцарцы, голландцы, англичане, шотландцы, от природы не очень склонны к философии. В те времена жизнь их была особенно спонтанной и лишена расчета. Лишь позже, когда кальвинизм стали исследовать, историки и богословы увидели, как связан кальвинизм со всеохватывающим единством его принципа. Можно даже сказать, что систематическое изучение такого сложного всеобъемлющего феномена начинается только тогда, когда первоначальный всплеск витальности затухнет и для дальнейшего развития требуется строже определить его границы. А если к этому добавить, что в наше философское время потребность осознать бытие, отразив его словно в зеркале в сознании, гораздо острее, чем когда-либо, то мы увидим, что и нужды современности, и забота о будущем побуждают нас к более глубокому изучению кальвинизма. В Католической церкви каждый знает, для чего живет, потому что искренне и ясно ощущает плоды единства римской системы жизни. Даже в исламе мы обнаружим убедительность жизненной системы, строящейся на едином принципе. Лишь протестантизм бродит по пустыне, ничуть не продвигаясь вперед. Дело в том, что среди протестантских народов усиливается пантеизм, рожденный современной немецкой философией, а своей нынешней конкретной эволюционной формой обязанный Дарвину. Он все активней требует главенства во всех сферах жизни, даже в теологии, под любым предлогом пытаясь уничтожить наше христианское наследие, и даже подменить учение наших отцов безнадежностью буддизма. Основные идеи, порожденные Французской революцией в конце прошлого столетия, и немецкая философия нашего столетия в совокупности образуют систему жизни, которая полностью противоположна системе наших отцов. Они боролись во славу Божию, стремясь очистить христианство. Теперь борются, чтобы возвеличить человека, черпая силы не в смирении Голгофы, но в гордыне поклонения героям. Почему мы, христиане, были так слабы в борьбе с модернизмом? Почему мы постоянно отступали? Да потому, что у нас нет единого мировоззрения, цельного понимания жизни, хотя только оно и могло бы дать нам непреодолимую мощь, которая отгонит врага от наших пределов. Этого цельного понимания жизни не найти в протестантизме, кишащем течениями и учениями, но она есть в том мощном историческом процессе, который под именем кальвинизма проложил свой собственный путь. Обретя его цельное миропонимание, вы в Америке и мы в Европе сможем, вместе с католиками, бороться против современного пантеизма. Без единого исходного принципа и единой системы жизни нам не удержать наших позиций, и наши силы иссякнут.

Однако объективности ради мы не можем принять без более убедительных доказательств то, что у кальвинизма действительно есть единая система жизни. Нам нужно доказать, что он — не просто частичное, временное явление, но именно всеобъемлющая система принципов, которая, укореняясь в прошлом, способна поддержать нас сейчас и дать нам уверенность в будущем. Поэтому сначала выясним, каковы необходимые условия таких всеобщих систем жизни как язычество, ислам, католицизм и модернизм, а потом покажем, что кальвинизм этим условиям удовлетворяет. Прежде всего нужно, исходя из единого принципа, определить три основные отношения человеческой жизни — отношение к Богу, отношение к человеку, отношение к миру. Такая система жизни непременно должна, опираясь на свой исходный принцип, особо осмыслить наше отношение к Богу. Если подобная система формирует всю нашу жизнь, она должна начинаться там, где бытие еще не подвержено разделениям и присутствует в своем единстве — не в ветвях винограда, но в корне, из которого те произрастают. Этот исток заключен в противоположности между всем конечным в нашей человеческой жизни и бесконечным, которое за ее пределами. Только здесь мы обнаруживаем тот единый источник, из которого проистекают все наши действия и стремления. Мы убеждаемся вновь и вновь, что в той глубине наших сердец, где мы открываемся Предвечному, жизнь наша сходится воедино и обретает гармонию, которую мы столь часто и мучительно теряем в суете повседневности. Молитва дает нам не только единение с Богом, но и единство нашей жизни. Поэтому те движения в истории, которые не исходят из этого глубочайшего источника, поверхностны и преходящи; лишь исторические деяния, порожденные в самых глубинах человеческого существования, охватывают всю жизнь и обладают постоянством.

Так было с язычеством, которое, если обобщить, признает и почитает Бога в творении. Относится это и к примитивному анимизму, и к утонченному буддизму. Язычество не может принять Бога, не зависимого от творения и пребывающего над ним. Но даже в этой несовершенной форме уже есть определенное отношение между конечным и бесконечным; потому язычество и порождает устойчивые формы человеческого общества. У язычества был этот исходный пункт, оно могло создавать собственные формы жизни. То же самое можно сказать об исламе, который лучше всего определить как антиязычество, как разрыв всякой связи между творением и Богом. И Мухаммад, и Коран исторически реальны, но по сути своей исламский полумесяц — единственная абсолютная антитеза язычеству. Ислам отделяет Бога от тварного мира, не допуская и малейшего их смешения. Как и его противоположность, ислам охватил все и вся и смог породить совершенно особый мир человеческой жизни. Точно так же обстоит дело с католицизмом. Папская тиара, церковная иерархия, месса и т. д. — лишь внешние проявления основного принципа: Бог вступает в контакт с творением через мистическое связующее звено — Церковь — которую понимают при этом не как мистический, но как видимый, ощутимый, осязаемый институт. Церковь стоит между Богом и миром, и в той степени, в какой католицизм сумел преобразить и вдохновить мир, он также создал собственную форму общества.

Кальвинизм обладает принципом не меньшей глубины и силы, ставящим его в один ряд с упомянутыми выше системами, но противопоставляющим его им. Он не ищет Бога в творении, как язычество, не изолирует Бога от творения, как ислам, не устанавливает посредника между Богом и творением, как католики, но провозглашает возвышенную мысль: Бог, в Своем безмерном величии бесконечно возвышаясь над творением, все же входит в непосредственную связь с ним как Бог — Святой Дух. В этом суть и кальвинистского учения о предопределении. Общение с Богом существует, но только в полном соответствии с Его предвечными установлениями. Поэтому нет иной благодати, кроме той, которая исходит непосредственно от Бога. В любую минуту наша духовная жизнь покоится в самом Боге. Слова «Deo Soli Gloria» («Только Богу слава») — не начальный принцип, а следствие. Учение о предопределении отстаивалось столь упорно не потому, что оно проводит разделение между людьми, не ради собственной гордыни, а лишь для того, чтобы подтвердить прямое и непосредственное общение с живым Богом, исходящее из самой вечности. В противоположность Риму, кальвинизм прежде всего отрицал роль Церкви как посредника между душой человека и Богом. Церковь — не организация и не какой-то независимый институт, а собрание верующих в той мере, в какой они через веру непосредственно связаны со Всемогущим Богом. Таким образом, подобно язычеству, католицизму, исламу, кальвинизм по-своему понимает отношение человека к Богу — первое условие реальной системы жизни.

Между тем я предвижу два возражения. Во-первых, меня спросят, не приписываю ли я кальвинизму заслуги всего протестантизма. Нет, не приписываю. Когда я утверждаю, что кальвинизм восстановил прямые отношения человека с Богом, я не умаляю значение протестантизма.

В историческом протестантизме рядом с кальвинизмом стоит лишь лютеранство. Что касается Лютера, я первый похвалю его героическую инициативу. Именно в его сердце, а не в сердце Кальвина, протекала та мучительная борьба, которая привела к прорыву поистине всемирно-исторического значения. Лютера можно понять без Кальвина, но не Кальвина без Лютера. Мы вправе сказать, что Кальвин пожинал плоды, посеянные виттенбергским героем в Германии и за ее пределами. Но если спросить, кто четче всего осознал суть Реформации, глубже всего разработал ее принципы, полнее всего применил их к жизни, история укажет на Мыслителя из Женевы, а не на героя из Виттенберга. Лютер, как и Кальвин, отстаивал непосредственную связь человека с Богом; однако Лютер рассматривал эту связь с субъективной, антропологической стороны, а Кальвин — с объективной, космологической. Отправной точкой у Лютера был отличительный сотериологический принцип оправдания верой. Исходный принцип Кальвина гораздо шире и выражается он в общем космологическом принципе верховенства Бога. Поэтому Лютер продолжал считать Церковь полномочной и авторитетной наставницей, стоящей между Богом и верующим, а Кальвин, первым из всех, стал искать Церковь в самих верующих. Лютер стремился, насколько мог, сохранить и католическое учение о таинствах, и католическое богослужение; а Кальвин, первым и в том, и в другом случае указал на непосредственное отношение Бога с человеком и человека — с Богом. Более того, во всех лютеранских странах Реформацию начинал не народ, а правители. Ее насаждала и контролировала светская власть. Светские правители официально стали верховными главами Церкви, и потому Реформация не могла привести в соответствие со своими принципами общественно-политическую жизнь. Лютеранство ограничилось теологией и экклезиологией, тогда как кальвинизм наложил свой отпечаток не только на Церковь, но и на все сферы человеческой жизни. Поэтому никто не говорит о лютеранстве как об особой форме жизни. Сам термин «лютеранство» вообще упоминается довольно редко, но все, изучающие историю, с возрастающим единодушием признают особую роль кальвинизма, создающего свой мир человеческой жизни.

Кроме того, если верно, что всякая форма жизни должна исходить из особой интерпретации нашего отношения к Богу, то как объяснить, что модернизм тоже стал такой формой жизни, хотя он порожден революцией, решительно порвавшей со всякой религией? Ответ заключен в самом вопросе. Если вы, повторяя лозунг «Ни Бога, ни господ», изгоните из своего мировоззрения всякое почитание Живого Бога, то, безусловно, тем самым провозгласите свою собственную, очень четкую концепцию отношения к Богу. Как вы сами недавно могли убедиться на примере Испании, если какое-нибудь правительство отзовет из вашей страны посла и разорвет с вами отношения, это значит обычно, что оно хочет войны. Так и здесь — вожди Французской революции, не зная иных отношений с Богом, кроме тех, которые осуществляются при посредничестве католической церкви, разорвали с Ним всякие отношения, потому что хотели упразднить власть церкви. Они восстали против всякой веры, а это, конечно, совершенно особое толкование наших отношений с Богом. Бога признали врагом, которого надо изгнать, если не из сердца, то по крайней мере из государства, общества и науки. Конечно, перейдя из Франции в Германию, модернизм уже не был так нигилистичен, но постепенно он оброс идеями пантеизма или агностицизма, в каждом обличии, однако, изгоняя Бога из практической и теоретической жизни, то есть продолжая сражаться с Триединым Богом.

Итак, я утверждаю, что важнейший принцип любого мировоззрения — это наше понимание нашего отношения к Богу. Для нас такое понимание дано в кальвинизме, который правильно толкует непосредственные отношения Бога и человека и человека и Бога. Добавим, что кальвинизм отнюдь не открыл это толкование и не достиг его самостоятельно; Сам Бог вселил его в сердца Своих верных воинов и посланников. Толкование это породил не какой-то мощный разум, а Бог, действующий в сердце, или, если угодно, в истории. Это мы отметим особо. Кальвинизм никогда не воскурял фимиам гениям, не ставил памятников героям, он вообще редко упоминает чьи-либо имена. Лишь один камень в стене Женевы напоминает о Кальвине. Забыли даже, где он похоронен. Что это, неблагодарность? Ничуть. Кальвина глубоко почитали в XVI и XVII веках, но все же ясно видели, что во всех его делах действует Некто гораздо больший, Сам Бог. Поэтому никакое крупное движение не лишено настолько привычных устоявшихся форм, и ни одно не распространялось так быстро и необычно, как кальвинизм. Кальвинизм возник во всех странах Западной Европы практически одновременно, не потому, что ему прокладывали дорогу университеты, не потому, что ученые одобрили его, и не потому, что светские власти встали во главе движения, но потому, что оно зародилось в сердцах ткачей и крестьян, торговцев и слуг, женщин и девушек. Всегда и везде им была присуща одна и та же особенность — они твердо верили в вечное спасение не только без посредничества Церкви, но даже вопреки ей. Человеческое сердце обрело вечный мир с Богом. Окрепнув благодаря общению с Богом, оно обнаружило свое наивысшее призвание в том, чтобы посвятить всю жизнь и все силы прославлению Бога. Тех, кто стал причастным Божественной жизни, пытались отвратить от веры, но это оказалось невозможным, они не могли отвергнуть своего Господа. Десятки тысяч были сожжены на кострах, не жалуясь, но радуясь, с благодарением Богу в сердце и псалмами на устах. Совершил все это не Кальвин, а Бог, начертавший через Святого Духа в сердце Кальвина то же самое, что в сердцах этих людей. Кальвин стоит не над ними, а рядом с ними, как их брат и как причастник того же Божественного благословения. Словом, кальвинизм пришел к своему основному принципу непосредственного общения с Богом не потому, что Кальвин придумал этот принцип, а потому, что в этом самом непосредственном общении Бог даровал нашим отцам все те блага, которые впервые наиболее ясно осознал именно Кальвин. Великое действие Святого Духа в истории освятило кальвинизм и объясняет нам его удивительную энергию.

Бывают времена в истории, когда религиозная жизнь ослабевает; бывают и такие, когда ее пульс трудно не ощутить. Таким был для народов Западной Европы XVI век. Вопрос веры главенствовал тогда во всех сферах общественной жизни. Новая история начинается с этой веры, подобно тому, как новейшая история начинается с неверия Французской революции. Какому закону подчиняются эти пульсации религиозной жизни, мы сказать не можем, но такой закон есть, это очевидно, и во времена религиозного подъема внутреннее действие Святого Духа в сердцах неодолимо. Мощнейшее действие Бога в своих сердцах обнаружили кальвинисты, пуритане и отцы-пилигримы. Оно не было одинаковым у всех, так никогда не бывает в больших массовых движениях; но те, кто стоял в центре событий и активно участвовал в преобразованиях, особенно испытали на себе действие высшей силы. Сам Бог допустил к общению со Своей вечной сущностью людей разных сословий и разных национальностей. Благодаря Его действию в сердцах основным принципом кальвинизма стало и то, что жизнь надо прожить в непосредственном присутствии Бога. Благодаря этой решающей идее или, точнее, убедительному факту, душа человека позволяет Богу руководить собою во всем. Именно из этой мысли и вытекает всеобъемлющая жизненная система кальвинизма.

Это приводит нас ко второму условию, с которым, чтобы создать систему жизни, должно согласовываться любое значимое движение: это собственное базисное понимание отношения человека к человеку. Первый вопрос, определяющий нашу жизнь, — какими мы предстаем перед Богом, а второй — какими мы предстаем перед людьми. Люди не одинаковы, они бесконечно разнообразны. При творении установлено различие между женщиной и мужчиной. Физические и духовные дары тоже отличают одного человека от другого. В прошлых поколениях и в нашей собственной жизни люди отличаются друг от друга, скажем, богатый и бедный живут по-разному. Так вот, различия эти ослабляются или усиливаются в каждой последовательной системе жизни. Язычество и ислам, католицизм и модернизм, а также и кальвинизм занимают здесь свою позицию в соответствии с исходным принципом. Если, как верят язычники, Бог обитает в творении, то божественное величие выражено в том, что высоко среди людей. Таким путем язычество обретает своих полубогов, культ героев, и, наконец, свои жертвоприношения на алтаре Божественного Августа. Низкое, соответственно, лишено Бога. В Индии и Египте это приводит к кастовой системе, в других языческих странах — к рабству, отдавая одного человека в унизительное подчинение другому.

В исламе, который мечтает о рае с гуриями, чувственность влияет на общество, и женщина становится рабой мужчины, как неверный — рабом мусульманина. Католицизм, выросший на христианской почве, преодолевает абсолютность различий и делает их относительными, чтобы истолковать отношение между людьми в понятиях иерархии. Есть иерархия ангелов Божиих, иерархия в Церкви, а иерархия среди людей ведет к совершенно аристократическому толкованию жизни, воплощающей этот идеал. Наконец, модернизм отрицает и упраздняет всякие различия, он не может успокоиться, пока не сделает женщину мужчиной и мужчину женщиной, и, низведя все к общему уровню, не убьет жизнь однообразием. Все нужно привести к единому образцу, единой форме, одной позиции и одному и тому же развитию; а то, что выходит за эти формы или над ними возвышается, считается вызовом обществу.

Кальвинизм тоже вывел из своего отношения к Богу особое понимание отношения человека к человеку, и это единственно правильное отношение с XVI столетия облагораживает общественную жизнь. Если кальвинизм помещает всю нашу жизнь перед взором Божиим, отсюда следует, что все люди, богатые и бедные, слабые и сильные, обычные и одаренные, как творения Божии и как жалкие грешники, не имеют никакого права господствовать друг над другом. Мы равны перед Богом, а значит — и между собой. Тем самым не надо признавать никаких различий между людьми кроме тех, которые установлены Самим Богом, Который дал одному власть над другим, или одарил одного больше, чем другого, чтобы тот, у кого больше талантов, служил тому, у кого их меньше, и в его лице служил Богу. Поэтому кальвинизм осуждает не только явное рабство или систему каст, но и скрытое подчинение женщин или обездоленных. Он противостоит любой иерархии среди людей, не терпит никакой аристократии, кроме той, которая, по благодати Божией, являет превосходство нрава или талантов, в человеке или в семье, показывая, что она использует его не для самовозвышения или гордыни, но чтобы служить Богу. Так оказалось, что кальвинизм нашел выражение в демократии, провозгласил свободу народов и не успокаивается, пока любого человека, просто потому что он человек, созданный по образу Божию, не будут почитать и уважать.

И это не было результатом зависти, и заключалось не в том, что человек низкого положения низвел высшего на свой уровень, но в том, что все люди склонились в согласии у ног Бога Израиля. Поэтому кальвинизм не рвал резко с прошлым. Как раннее христианство не упразднило рабства, но подорвало его посредством нравственного осуждения, так и кальвинизм временно сохранял иерархические и аристократические отношения, унаследованные от средних веков. Вильгельма Оранского не отвергали за его королевское происхождение; напротив, его еще больше почитали. Но внутренне кальвинизм изменил структуру общества — не посредством классовой зависти, и не посредством преклонения перед богатством, а через серьезное отношение к жизни. Добросовестнее трудясь и добродетельнее живя, средний и рабочий классы вызвали зависть у дворянства и богатых граждан. «Сначала взгляни на Бога, а потом — на ближнего», — вот импульс, вот духовная привычка, которой кальвинизм положил начало. От священного страха перед Богом и совместного стояния перед Ним произошла и постепенно завоевала признание священная идея демократии. Особенно много дала общность в страданиях. Когда верные Риму граф Эгмонт и граф Горн взошли на тот самый эшафот, на котором за более чистую веру казнили рабочего и ткача, их страдальческая смерть освятила примирение сословий. Аристократ Альба способствовал своими гонениями развитию демократии. Признав людей равными в чисто земных делах, кальвинизм обрел бессмертную славу. Различие между ним и дикой мечтой о равенстве Французской революции в том, что в Париже объединились против Бога, а богатые и бедные кальвинисты стояли перед Ним на коленях, прославляя вместе Его Имя.

Третье из основных отношений, определяющих понимание жизни, — то, как мы относимся к миру. Повторим, мы соприкасаемся с Богом, с человеком и с миром. Рассмотрев отношение к Богу и к человеку, которое утверждает кальвинизм, поговорим и об отношении к миру. Язычество, в общем, слишком высоко ценит мир, а потому в определенной мере и боится его, и растворяется в нем. Ислам ценит мир слишком низко, борется с ним и бежит от него в поисках чувственного рая. Имея в виду, однако, нашу цель, ограничимся сказанным о них. В христианских Европе и Америке противостояние между миром и человеком приняло более узкие рамки противопоставления христиан и мира. Это было порождено традициями средних веков. Под властью римской иерархии Церковь и мир противопоставлялись друг другу, полагая, что Церковь священна, а мир пребывает под проклятием. Все, что вне Церкви, находилось под властью бесов, и экзорцисты изгоняли демоническую силу из всего, что находилось под защитой и влиянием Церкви. Поэтому в христианской стране всю социальную жизнь накрывали крылья Церкви. Правитель был помазан на служение и связан исповеданием веры; торговля и коммерция были привязаны к Церкви узами гильдий, и от колыбели до могилы семейная жизнь находилась под ее надзором. То было гигантской попыткой показать, что все принадлежит Христу, но это неизбежно несло с собой самое суровое осуждение всякой жизненной тенденции, которая не стремилась получить благословение Церкви. Такие тенденции считали либо ересью, либо бесовством. И еретика, и колдуна казнили, ибо, в сущности, оба нарушали один и тот же запрет. Эту убийственную теорию проводили в жизнь не из жестокости и не из низких побуждений, а ради высокой цели — спасти крещеный мир, то есть мир, находящийся под сенью Церкви. В монашеских и частью в клерикальных кругах противовесом было бегство от мира. Это подчеркивало святость в сердцевине Церкви, что давало возможность легче относиться к мирским порокам, кишащим где-то снаружи. Естественно, мир портил Церковь, а Церковь, господствующая над миром, препятствовала свободному развитию жизни мира.

Появившись в обществе, где был такой дуализм, кальвинизм радикально изменил мысли и представления. Встав перед лицом Божиим, он и здесь почтил не только человека ради его сходства с Божиим образом, но и мир, как Божие творение, и сразу же поставил на первое место великий принцип: есть особая благодать, которая производит спасение, есть и общая благодать, которой Бог, поддерживая жизнь мира, облегчает проклятие, лежащее на нем, останавливает разложение и, тем самым, позволяет нашей жизни свободно развиваться, во славу Бога Творца. Церковь отступила, чтобы стать только собранием верных, и мирская жизнь была освобождена не от Бога, а от ее господства. Семейная жизнь обрела независимость; торговля осознала свою силу; искусство и наука освободились от церковных уз и были предоставлены самим себе, а человек начал понимать, что подчинять природу с ее скрытыми силами и богатствами — святой долг, наложенный на него еще в раю, когда Бог сказал ему: «Наполняйте землю и обладайте ею». Проклят не мир, а только то, что в нем греховно, и не надо бежать из него, как монахи, а служить в нем Богу, какое бы положение мы в нем ни занимали. Теперь людей вдохновляли восхваление Бога в Церкви и служение Ему в мире, а Церковь укрепляла верующих, чтобы те могли противостоять мирским искушениям и греху. Так пуританская трезвость сочеталась с отвоеванием всей жизни мира. Кальвинизм вдохновлял то, что развивалось, то, что осмелилось иметь дело с миром, руководствуясь римской мыслью: «Nil humanum a me alienum puto» (Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)), но не позволяя себя одурманивать.

Особенно четко кальвинизм противопоставляет себя анабаптизму. Анабаптизм принял противоположный принцип, и, пытаясь бежать от мира, обязал всех верующих жить по-монашески. Именно из-за этого принципа, а не по вине кальвинизма, у многих протестантов Западной Европы проявился определенный акосмизм. В сущности, анабаптизм принял католическую теорию, только на место Церкви поставил Царство Божие и упразднил различия между двумя нравственными стандартами — одним для клира, а другим для мирян. Вообще же анабаптисты считали, что: 1) некрещеный мир — под проклятием (из-за этого анабаптисты ушли из всех гражданских учреждений); 2) круг крещеных верующих (для Рима — Церковь, а для них — Царство Божие) обязан взять под опеку всю гражданскую жизнь и изменить ее. Так, Иоанн Лейденский насильственно установил в Мюнстере свое бесстыдное правление как Царь Нового Сиона, и его приверженцы бегали голыми по Амстердаму 4* . По тем же причинам, по которым кальвинизм отверг католическое понимание мира, он отверг и теорию анабаптистов, провозгласив, что Церковь должна вернуться в духовную сферу, а в мире мы должны видеть потенции общей благодати Божией.

Таким образом, мы видим, что во всех трех основных вопросах человеческого существования у кальвинизма была своя собственная, четко определенная отправная точка. С Богом человек общается непосредственно, независимо от священника или Церкви. В каждом человеке он видит достоинство образа Божиего, а потому признает всех людей равными перед Богом и перед властью. Что до отношения к миру, то он признает, что проклятие сдерживается благодатью, что жизнь мира надо почитать саму по себе, и что мы должны всячески открывать те богатства и развивать те силы, которые Бог сокрыл в природе и в человеческой жизни. Тем самым мы вправе утверждать, что кальвинизм отвечает указанным выше условиям и, наряду с язычеством, исламом, католицизмом и модернизмом, безусловно достоин занять свое место, поскольку у него есть четкий, строго очерченный принцип и всеобъемлющая система жизни.

Но и это не все. Кальвинизм создал свое толкование жизни, из которого и в духовной, и в мирской сфере возникла особая система жизни семейной и общественной, и потому он вправе считать себя независимым образованием. Но это еще не значит, что он привел человечество как таковое к более высокой стадии развития, и потому эта система воззрений на мир, насколько мы ее рассмотрели, еще не достигла того положения, которое дало бы ей право требовать от нас преданности и пыла. Можно же сказать, что конфуцианство в Китае создало свой собственный уклад, да и у монголов уклад жизни обусловлен их взглядами. Но что сделал Китай для человечества в целом, для его поступательного развития? Даже если воды его чисты, они образовали только замкнутое озеро. Почти то же самое применимо к тому уровню развития, которым некогда гордилась Индия, а в общем — и к Мексике или Перу времен Монтесумы и инков. Во всех этих местах люди достигали высокого уровня развития, а потом останавливались и, отделенные от других, не принесли никакой пользы человечеству в целом. Еще больше это относится к племенам на побережье и во внутренних частях Африки — их формы жизни, совсем уж низкие, напоминают даже не озеро, а заводь или болото. Только один мировой поток, широкий и свежий, изначально нес обетование будущего. Возник он на Среднем и Ближнем Востоке и непрерывно двигался с Востока на Запад. Из Западной Европы он перешел в ваши Восточные Штаты, а потом — в Калифорнию. Истоки его — в Вавилоне и в долине Нила. Оттуда он течет в Грецию, из Греции — в Римскую империю. От романских народов он продолжил путь к северо-западной Европе, а из Голландии и Англии достиг, наконец, вашего континента. Теперь этот поток словно застыл. Двигаться с Запада в Китай и Японию ему не очень легко; однако никто не может сказать, какие силы дремлют в славянских народах, пока отстающих в своем развитии. Хотя эта тайна истории еще покрыта мраком, никто не может отрицать, что поток двигался с Востока на Запад. Поэтому я вправе говорить, что язычество, ислам и католицизм — были тремя последовательными образованиями этого процесса, достигнутыми к тому времени, когда руководство им перешло к кальвинизму. Теперь это лидерство у кальвинизма оспаривает модернизм, порожденный Французской революцией.

Эти четыре фазы сменяли друг друга не механически, и их границы и компоненты не были определены четко. Жизнь развивается органически, и потому каждый новый этап имеет корни в прошлом. Кальвинизм в его глубинном смысле уже постиг Августин; а задолго до Августина его провозгласил Граду на семи холмах апостол в своем Послании к Римлянам. От Павла он восходит к Израилю и его пророкам, даже к патриархам. Католицизм тоже не возник сразу, его создали три силы — израильское священство, крест Голгофы и Римская империя. Ислам соединяется с израильским монизмом, с Пророком из Назарета и с традицией корейшитов. Даже язычество Вавилона и Египта, с одной стороны, и Греции и Рима — с другой, органически связано с тем, что скрывается за жизнью этих народов, предшествуя их процветанию. Но и при этом ясно как день, что высшая сила, направляющая основное развитие человеческого рода, двигалась последовательно из Вавилона и Египта в Грецию и Рим, затем — в основные области папского влияния и, наконец, к кальвинистским народам Западной Европы. Если Израиль и процветал в дни Вавилона и Египта, то, как бы ни был высок его уровень, направление и развитие человеческого рода было в руках не сынов Авраама, но сыновей Валтасара и фараонов. Руководящая роль переходит от Египта и Вавилона не к Израилю, но к Греции и Риму. Как бы высоко ни поднялось христианство к тому времени, когда возник ислам, в VIII и IX веках именно последователи Магомета были нашими учителями, в их руках находилось всемирное развитие. Гегемония католицизма еще держалась какое-то время после Мюнстерского мира, но никто не сомневается, что тем уровнем развития, который у нас есть, мы обязаны не Испании, не Австрии, и даже не Германии того времени, а кальвинистским Нидерландам и Англии XVI века. При Людовике XIV католицизм остановил это развитие во Франции, но лишь для того, чтобы в лице Французской революции предложить отвратительную карикатуру на кальвинизм, печальные последствия которой и сломили внутреннюю силу Франции и ослабили ее международное значение. Основная идея Кальвина перешла из Голландии и Англии в Америку, продвигая наше развитие еще дальше на Запад, пока не остановилась на берегах Тихого Океана, благоговейно ожидая Божиих повелений. Какие бы тайны ни открыло нам будущее, факт остается фактом: основной поток развития рода человеческого движется из Вавилона к Сан-Франциско через пять этапов вавилоно-египетской, греко-римской, исламской, католической и кальвинистской цивилизаций. Главная причина нынешних конфликтов в Европе, как и в Америке, — фундаментальное противостояние между энергией кальвинизма, которая исходит от престола Господня, берет силу в Слове Божием и в любой сфере жизни возвещает Его славу, и его карикатурой во Французской революции, которая провозгласила свое неверие словами «Ни Бога, ни господ», и теперь, в форме немецкого пантеизма, все больше и больше сводится к современному язычеству.

Таким образом, заметьте, я не был слишком дерзок, когда назвал кальвинизм не церковной, не теологической, не сектантской концепцией, а одной из основных фаз в общем развитии человечества, да еще самой молодой, чье высокое призвание должно влиять на дальнейший ход человеческой истории. Теперь позвольте мне указать на другое обстоятельство, которое подкрепляет мой главный тезис, а именно — на смешение крови как физическую подоплеку человеческого развития. С гор Азии человечество сошло в виде групп, группы эти разделились на расы и нации. В полном соответствии с пророческим благословением Ноя, только дети Сима и Иафета продолжили развитие рода человеческого. У этих двух развитие двойственно. Одни народы изолировали себя, другие смешались. Таким образом, одни питались только своими собственными силами, а другие соединили свои свойства со свойствами других племен и, тем самым, достигли большего совершенства. Стоит заметить, что постоянно развиваются именно те группы, которые не обособлялись, а смешивались. Монголы, можно сказать, держались обособленно, и ничем не одарили человечество. За Гималаями отгородилась другая форма жизни, которая не смогла непрестанно влиять на мир. Даже в Европе мы видим, что скандинавы и славяне едва ли с кем-то смешивались и потому не смогли развить более богатую форму существования. А вот двуязычные вавилонские таблички в наших музеях все еще показывают, что в Месопотамии арийский 5* элемент аккадцев 6* смешался с семито-вавилонским; египтология же приводит нас к заключению, что в земле фараонов изначально жили люди, произошедшие от смешения двух очень разных племен. Больше никто не верит в единство греков. В Греции, как и в Италии, более поздние народы смешались с пеласгами, этрусками и другими. Ислам кажется чисто арабским, но, изучая его распространение среди мавров, персов, турок и других подчиненных племен, мы узнаем, что среди мусульман смешение кровей было еще больше, чем среди их предшественников. Когда главная роль в мире перешла к романским народам, то же самое обнаружилось в Италии, Испании, Португалии и Франции. Там аборигенами были в основном баски или кельты 7 . Кельты же были покорены германскими племенами: в Италии — остготами и ломбардами, в Испании — вестготами, в Португалии — свевами, во Франции — франками, которые влили новую кровь в ослабевшие вены, и этому чудесному омоложению романские народы обязаны своей силой до XVI столетия. Таким образом, в жизни народов повторяется то же явление, которое часто поражает историка, изучающего межнациональные браки королевских семейств, — он видит, например, что Габсбурги и Бурбоны, принцы Оранские и Гогенцоллерны от столетия к столетию производили множество самых замечательных политических деятелей и героев. Владелец стада делает то же самое, скрещивая разные породы, и ботаники пожинают немалую выгоду, повинуясь тому же закону. Да и так нетрудно понять, что союз естественных сил, разделенных между племенами, должен приводить к дальнейшему развитию.

Добавим, что история нашего рода стремится не к улучшению какого-то одного племени, а к развитию человечества, и потому нуждается в смешении кровей. Так вот, история и впрямь показывает, что народы, среди которых кальвинизм особенно процветал, несомненно, произошли от смешения различных кровей. В Швейцарии немцы соединились с итальянцами и французами, во Франции — галлы с франками и бургундцами; в Нидерландах кельты и валлийцы 8* с германцами; а в Англии древние кельты и англо-саксы поднялись на еще более высокий уровень общественной жизни после вторжения норманнов. Можно сказать, что три основных племени Западной Европы — кельты, германцы и романские народы — под руководством германцев породили народы кальвинистские. В Америке, куда кальвинизм пришел, чтобы раскрыть себя в еще большей свободе, это смешение кровей обретает невиданные масштабы. Здесь течет кровь всех племен древнего мира. Кельты из Ирландии, германцы из Германии и Скандинавии, славяне из России и Польши снова продвигают вперед уже набравшее силу смешение. Последний процесс показывает все очевидней, что это не просто союз племени с племенем; древние исторические народы распадаются, чтобы их члены воссоединились на более высоком уровне единства, в постоянном процессе ассимиляции американского типа. Кальвинизм и в этом отношении полностью отвечает требованиям, налагаемым на каждую новую фазу развития человечества. Он распространился в областях, где смешение кровей протекало сильнее, чем в католических странах. В Америке он усилил это смешение до такого высокого уровня, какой только можно представить.

Итак, мы показали, что кальвинизм не только отвечает необходимому условию смешения крови, но и представляет собой следующую стадию в развитии человеческого рода. В Вавилоне это смешение значило мало; в Греции и Риме оно значительно возросло; в рамках ислама пошло еще дальше, возобладало в католических странах, но только среди кальвинистских народов достигло высочайшего совершенства. Здесь, в Америке, смешиваются все нации старого света. Высокий уровень человеческого развития выражается и в том, что лишь под влиянием кальвинизма к общественной деятельности стремятся сами люди. Народы переходят от детства к зрелости. Подобно тому, как в семье ребенком руководят родители, так и для народов вполне естественно, что в младенчестве ими правит азиатский деспот, потом — выдающийся правитель, потом — священство, и, наконец, представители церковной и светской власти вместе стоят во главе любого движения. История народов в Вавилоне и Египте, в Греции и Риме, в исламе и при папской системе, полностью подтверждает этот путь развития. Само собой разумеется, так не может быть всегда. Именно потому, что, развиваясь, народы наконец приходят к зрелости, они должны достичь той стадии, при которой люди сами берутся за дело, защищают свои права, создают движения, направляющие ход событий. Этой стадии они достигли с возникновением кальвинизма. До этого времени всякий импульс к дальнейшему движению исходил от государства, Церкви или науки и лишь затем нисходил на уровень народа. При кальвинизме же народы сами проявляют активность, выражают собственную волю, устремляются к более высокой форме общественной жизни и лучшим условиям существования. Кальвинизм поднялся вместе с народом. В лютеранских странах магистрат еще руководил общественной жизнью, но в Швейцарии, среди гугенотов, в Бельгии, в Нидерландах, в Шотландии, а также в Америке народы сами становились движущей силой. По-видимому, они созрели, достигли возмужания. Даже когда в Нидерландах аристократы ненадолго возглавили защиту угнетенных, у них ничего не вышло, и люди сами с невиданной силой сломали преграду. Вильгельм Молчаливый, по его собственным словам, обязан успехом своего дела «простому народу».

Тем самым, по своей роли в развитии человечества кальвинизм не только достоин почетного места рядом с язычеством, католицизмом и исламом, поскольку подобно им представляет особый принцип, господствующий над всей жизнью. Он отвечает любому условию для продвижения рода человеческого на более высокий уровень. И все же это осталось бы чистой возможностью, если бы история не засвидетельствовала, что кальвинизм на самом деле заставил поток развития течь по другому руслу и облагородил общественную жизнь народов. Поэтому в заключение я утверждаю, что кальвинизм не только явил те или иные возможности, но и показал, как их осуществить. Чтобы это доказать, просто спросим себя, чтo бы стало с Европой и Америкой, если бы в XVI столетии над Западной Европой не поднялась звезда кальвинизма. Испания разгромила бы Нидерланды. В Англии и Шотландии Стюарты осуществили бы свои гибельные планы. В Швейцарии возобладало бы малодушие. Жизненные начинания этого мира носили бы совершенно иной характер. По неизбежности, равновесие сил в Европе возвратилось бы к исходному состоянию. Протестантизм не смог бы утвердить себя в политике. Никто не мог бы сопротивляться консервативной власти Габсбургов, Бурбонов, Стюартов; и свободного развития народов, которое мы видим в Европе и Америке, просто бы не было. Весь американский континент остался бы под властью Испании. История обоих континентов оказалась бы весьма печальной, и, очень может быть, возобладал бы дух Лейпцигского перемирия 9* , чтобы через окатоличенный протестантизм привести Европу назад, под власть старой иерархии. Пылкий интерес лучших историков второй половины нашего столетия к борьбе Нидерландов с Испанией объясняется именно тем, что, если бы власть Испании не была сломлена героизмом кальвинистского духа, история Нидерландов, Европы и всего мира была бы темной и горькой, а не как сейчас — светлой и одухотворяющей благодаря кальвинизму. Профессор Фрейн справедливо заметил, что «в Швейцарии, во Франции и в Нидерландах, в Шотландии и в Англии, везде, где протестантизм утверждался мечом, в первом ряду стоял кальвинизм».

Вспомните, что этот поворот в истории мира не был бы осуществлен, если бы в человеческое сердце не был вложен новый принцип, и иной мир мысли не открылся человеческому разуму. Только при кальвинизме псалом свободы пробился из тревожного сердца к устам, только кальвинизм добился для нас и гарантировал нам конституционные гражданские свободы, и именно при нем из Западной Европы пришло могучее движение, которое возродило науки и искусства, открыло новые пути коммерции и торговле, внесло красоту в семейную и общественную жизнь, возвысило средний класс, способствовало филантропии, мало того — вознесло, очистило и облагородило нравственную жизнь пуританской серьезностью. Теперь судите сами, стоит ли сдавать этот богоданный кальвинизм в архивы истории, и так ли уж наивно считать, что он еще принесет благословение и реализует яркую надежду на будущее.

Борьба буров в Трансваале против одной из могущественнейших держав должно быть часто напоминает вам о вашем прошлом. В том, что достигнуто в Майюбе и недавно при отражении рейда Джеймсона, вновь ярко проявился героизм старого кальвинизма. Если бы кальвинизм не перешел от наших отцов к их потомкам в Африке, не было бы свободной республики на юге Черного континента. Это доказывает, что кальвинизм не умер, в нем все еще есть тот же источник жизненной силы, что и во времена его былых побед. Зерно пшеницы из фараонова саркофага, когда его снова бросают в землю, приносит стократный плод; так и кальвинизм все еще несет в себе удивительную силу для будущего народов. Если мы, христиане обоих континентов, в нашей священной борьбе все еще надеемся совершить великие дела под знаменем Креста, вопреки духу времени, то только кальвинизм вооружит нас незыблемым принципом, мощью его гарантируя верную, хотя и далеко не легкую победу.

Примечания

Примечания, помеченные «*», добавлены редактором американского издания.

1 Д-р Джеймс Орр в своих замечательных лекциях «О христианском понимании Бога и мира» (Эдинбург, 1897, с. 3) отмечает, что немецкий термин Weltanschauung не имеет точного эквивалента в английском. Поэтому он использовал буквальный перевод «мировоззрение», хотя это слово в английском имеет более узкий смысл — относящийся лишь к физическому миру. Поэтому более предпочтительным вариантом перевода было бы выражение «понимание бытия и мира». Мои американские друзья предложили, однако, более короткую фразу — «система воззрений на мир», которая за океаном часто используется именно в этом смысле. Поэтому, обращаясь к американцам, я использовал, хотя бы в заглавии первой лекции, именно эту фразу, которая предпочтительней более длинной, в самих же лекциях говорю и о «системе воззрений на мир», и о «понимании бытия и мира», смотря по тому, о чем идет речь. См. также с. 365.

2 * Джордж Уитфилд — выдающийся проповедник, родился в Глостере, Англия, в 1714 году; умер в Америке в 1770 году.

3 К. Г. Маккри, «Богослужение в пресвитерианской Шотландии», 1892, с. 95. Ценность этих взглядов Кальвина могли бы оценить, если бы их узнали в том виде, в каком о ней говорят лучшие из англикан. «Протестантизм, — писал Марк Пэттисон, — был избавлен от гибели в зыбучих песках доктринальных споров благодаря нравственному направлению, заданному Женевой. Кальвинизм спас Европу». П. Ю. Браун, «Джон Нокс», 1895, с. 252. Из всех направлений христианства лишь кальвинизм и католичество можно назвать абсолютными религиями. С. 257. Разница между Кальвином и Кастеллио, между Ноксом и анабаптистами отнюдь не ограничивалась вопросами догматики; их принципиальное различие — в том, как они понимали человеческое общество. Р. Уиллис «Сервет и Кальвин», 1877, с. 514, 5. Без сомнений, самая образованная, нравственная, деятельная и свободная часть человечества исповедует либо сам кальвинизм, либо некие его разновидности, сохраняющие в неизменности его основные принципы. Чемберс, «Энциклопедия», 1888, статья «Кальвинизм». «С возрождением евангелического направления (в англиканской церкви) кальвинизм возродился и до сих пор имеет если не подавляющее, то, во всяком случае, довольно сильное влияние в высших церковных кругах англиканства. Это — одно из самых жизнеспособных и могучих направлений Реформации». Д-р К. Сильвестр Хорн, «Евангелический журнал», август 1898, «Новый кальвинизм», с. 375 и Др. Хейсти, «Богословская наука», Глазго, 1899, с. 100–106. Моя апология реформатского богословия по сравнению с другими теологическими тенденциями эпохи строится на двух глобальных и фундаментальных принципах: универсальности его основ для человека в том, что касается его методологии, и универсальности правды Божией в том, что касается его абсолютной истины.

4 * Ян Бейкельзон, прозванный Иоанном Лейденским по названию города, где он родился в 1510 г., — голландский лидер анабаптистов, проявивший немалый фанатизм при взятии Мюнстера. Умер в 1536 г. Его приверженцы, семеро мужчин и три женщины, проводили ночное собрание в феврале 1535 г. в Амстердаме, когда их лидер Хендрик Хендрикс бросил одежду в огонь и приказал своим последователям сделать то же самое. По его повелению они последовали за ним, бегая по улицам и крича: «Горе, горе, горе! Отмщение Божие, отмщение Божие!» Вскоре их схватили, мужчинам отрубили голову, а женщин утопили, только одна спаслась. Возвещал, что он видел небеса, ад и Бога, и что приблизился судный день.

5 * Арийцы, от санскр. слова «ария» — благородные. Так называли раньше индоевропейцев или индогерманцев. Термин иногда используется в широком смысле, означая всех потомков Иафета.

6 * От слова «Аккад», вероятно — южный район Вавилонского царства (северный назывался Шумер). Некоторые считают, что это слово — не семитского происхождения. Ср. Быт. 10:10.

7 * Кельты — представители западноевропейского ответвления арийцев, которое включает шотландских гэллов, ирландцев, кимров (валлийцев, корнваллийцев и бретонцев) и др. Римляне называли их галлами. Очевидно, они связаны с тевтонами. Неразборчивое употребление термина «кельт» привело к большой путанице.

8 * Обитатели Уэльса, части Великобритании. По-голландски слово «валлиец» (Waalsch) означает иностранца. Валлийский язык относится к кимрским (см. предыдущее примечание).

9 * Меланхтон и другие, по приказу Морица Саксонского, заключили перемирие (interim) в 1548 г. Католические обряды были объявлены делом личного выбора, лютеровых «Sola Fide» («…только верою») и «Sola Scriptura» («только Писание») старались избегать. Перемирие было, в сущности, промежуточной формой Аугсбургского перемирия, заключенного в том же году. В данном случае слово «interim» означает перемирие между немецкими католиками и немецкими протестантами.

Лекция 2. Кальвинизм и религия

Заключение, к которому я пришел в своей предыдущей лекции, состояло, во-первых, в том, что, говоря с точки зрения науки, кальвинизм завершает эволюцию протестантизма, знаменуя более высокий и насыщенный этап человеческого развития. Кроме того, мировоззрение модернизма, имеющее своей отправной точкой Французскую революцию, — лишь атеистическое подобие того высокого идеала, который провозглашен кальвинизмом; а потому у него нет прав вести нас дальше и выше. И, наконец, мы заключили, что всякий, отвергающий атеизм как основную идею, вынужден вернуться к кальвинизму не для того, чтобы оживить его отжившие разновидности, но для того, чтобы еще раз усвоить его принципы и воплотить их в такую форму, которая, отвечая требованиям нашего столетия, могла бы вернуть протестантской мысли необходимое ей единство, а протестантской практической жизни — недостающую ей энергию.

Поэтому теперь, говоря «о кальвинизме и религии», я прежде всего попытаюсь проиллюстрировать доминирующую позицию кальвинизма в основной сфере нашей жизни, связанной с поклонением Всевышнему. Никто не станет отрицать, что в религиозной сфере кальвинизм занимал с самого начала особое, весьма заметное положение. Словно по мановению волшебной палочки он создал свое вероисповедание, свою теологию, свое церковное устройство, свою церковную дисциплину, свое богослужение и свою нравственную практику. Историческое исследование доказывает все определенней, что все эти новые формы, созданные кальвинизмом для нашей религиозной жизни, логически завершили его основную идею и воплотили один и тот же принцип. Сравните энергию, выказанную кальвинизмом, с крайней беспомощностью модернизма, который в тех же самых сферах не сделал абсолютно ничего. С того времени, как начался его «мистический» период, модернизм и в Европе, и в Америке признает, что надо создать новые, современные формы религиозной жизни. Прошло меньше столетия с той поры, когда рационализм блистал мишурным блеском, и вот сейчас материализм отступает в область науки, а какое-то пустое благочестие снова расставляет сети и с каждым днем все моднее становится нырять в теплый поток мистицизма. Этот нынешний мистицизм с почти чувственным наслаждением упивается ядовитым нектаром неосязаемой бесконечности. Наблюдалось даже стремление на развалинах некогда прочного пуританского строения воздвигнуть новую религию, с новым ритуалом, являющую более высокую ступень религиозного бытия. Больше четверти столетия нам обещают освятить и торжественно открыть это новое святилище; однако ничего не выходит, осязаемых результатов нет. Путаное скопление гипотез не породило действенного принципа. Нет даже признаков какого-нибудь движения, вожделенное растение не поднялось над бесплодной почвой.

Теперь посмотрим на великий дух Кальвина, который в XVI столетии могучим движением представил изумленному миру целостное здание в истинно библейском стиле. Его воздвигли так быстро, что большинство зрителей не заметило, как удивителен его фундамент. Тем, что современная религиозная мысль создала, даже не создала, а скорее нагромоздила, как неудачник-недоучка, ни один народ, ни одна семья и, наверное, ни одна душа не упокоила (если использовать выражение Августина) своего неспокойного сердца. А женевский реформатор со всей своей могучей духовной энергией и спустя три столетия снабжает руководством в жизни пять народов сразу, вознося их сердца к Всевышнему и даря им святой покой. Естественно спросить — в чем секрет этой удивительной энергии? Позвольте мне ответить на этот вопрос, рассмотрев сначала религию как таковую, затем религию, как она проявляется в жизни Церкви, и, наконец, ее плоды в практической жизни.

Итак, сначала мы рассмотрим религию как таковую. Здесь возникает четыре фундаментальных взаимосвязанных вопроса: 1) Ради кого существует религия — ради Бога или ради человека? 2) Должна ли она действовать непосредственно или через посредников? 3) Может ли она воздействовать лишь на часть жизни или должна охватывать всю сферу нашего личностного бытия? 4) Может ли она быть естественной или должна быть «неестественной», т. е. иметь сотериологический характер? На эти четыре вопроса кальвинизм отвечает: 1) Религия должна быть не эгоистической, существующей для человека, но идеальной, существующей ради Бога. 2) Она должна действовать не опосредованно, через человека, а непосредственно исходить из сердца. 3) Она должна не сопутствовать жизни, но охватывать всю нашу жизнь. 4) Она должна быть сотериологической, т. е. проистекать не из нашей падшей природы, а из обновленного человека, восстановленного через новое рождение.

Позвольте мне теперь последовательно разъяснить каждое из этих четырех положений.

Современная религиозная философия приписывает возникновение религии той силе, от которой она возникнуть не могла; которая только помогала ей и поддерживала ее. Неживую подпорку живого ростка приняли за сам росток. Нам напоминают, и весьма уместно, о пропасти между человеком и подавляющей мощью мироздания, и тут же вводят религию как таинственную силу, пытаясь укрепить человека против неизмеримой силы, которая внушает ему смертельный страх. Понимая, что невидимая душа господствует над осязаемым телом, он заключает, вполне естественно, что природой движет скрытая духовная сила. Сперва он объясняет движения, происходящие в природе, с точки зрения анимизма, полагая, что в ней действуют полчища духов, и пытается уловить их, заклясть, использовать себе во благо. Потом, поднявшись от этой идеи к более широкой концепции, он начинает верить в личностных богов, стоящих над природой, и ожидает от них действенной защиты против демонических сил природы. Наконец, уловив разницу между духовным и материальным, он оказывает поклонение Высшему Духу, стоящему над всем видимым, пока, отказавшись от веры в такого духа как в личность и прельстившись величием своего собственного духа, он не простирается перед неким безличным идеалом, поклоняясь самому себе и почитая себя воплощением высшего начала. Но каковы бы ни были стадии этой эгоистической религии, она не преодолевает своей субъективности, оставаясь религией для человека. Люди религиозны, чтобы, заклиная духов, скрывающихся за завесой природы, освободить себя от страшной хватки мироздания. Неважно, загоняет ли лама злых духов в какие-то кувшины, призывают ли восточных богов природы защитить нас от природных же сил, поклоняются ли более возвышенным богам Греции, вставших выше природы, или, наконец, поклоняется ли идеалистическая философия человеческому духу. Во всех своих формах эта религия существует ради человека; цель ее — его безопасность, свобода, возвышение и, в какой-то мере, победа над смертью. Даже когда такая религия развилась в монотеизм, бог, почитаемый ею, по-прежнему существовал, чтобы помогать человеку, обеспечивать добрый порядок и спокойствие в государстве, помогать в нуждах или укреплять более благородные и возвышенные побуждения сердца в их непрестанной борьбе с гибельными последствиями греха. Отсюда следует, что все такие религии имеют успех во времена голода и мора, среди бедных и угнетенных, униженных и немощных, но увядают в дни процветания. Ей не удается привлечь благополучных, и ее оставляют образованные. Как только культурные слои общества обретут спокойствие и благодаря научному прогрессу почувствуют себя все более свободными от бремени мироздания, они отбрасывают подпорку религии и, насмехаясь над всем святым, упорно идут вперед на своих слабых ногах. Это — неизбежный конец эгоистической религии. Она становится лишней и исчезает, когда удовлетворяются эгоистические интересы. Таков был путь всякой религии у нехристианских народов, и то же самое повторяется в нашем столетии среди номинальных христиан, принадлежащих к обеспеченным и культурным слоям общества.

Позиция кальвинизма прямо противоположна этому. Он не отрицает, что у религии есть и человеческая, субъективная сторона; и не сомневается в том, что ее развивает и укрепляет наше стремление искать помощи в нужде, а также духовного укрепления перед лицом чувственных страстей. Однако он утверждает, что, когда в привходящих мотивах видят суть и самую цель религии, надлежащий порядок извращается. Кальвинизм ценит эти моменты, как плоды религии или ее подпорки, но отказывается считать их причиной ее существования. Конечно, религия как таковая помогает человеку, но она не существует ради человека. Не Бог существует ради Своего творения, а творение существует ради Бога. Как говорит Писание, Он создал все для Себя.

Вот почему Бог налагает религиозный отпечаток даже на всю бессознательную природу — на растения, на животных, на детей. «Вся земля полна славы Его». «Как велико имя Твое, Боже, по всей земле». «Небеса проповедуют славу Божию, творение рук Его возвещает твердь». «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу». Мороз и град, снег и туман, бездна и ветер — все возносит хвалу Богу. Но подобно тому, как все творение находит завершение в человеке, так и религия находит ясное выражение только в человеке, который сотворен по образу Божиему, и не потому, что человек ищет религию, а потому что Сам Бог влагает ее в природу человека посредством «семени религии», как говорит Кальвин, посеянного в человеческом сердце 1* .

Сам Бог делает человека религиозным через sensus divinitatis, чувство Божественного, от которого и звенят струны нашей души. Набат нужды прерывает чистую гармонию божественной мелодии, но это — вследствие греха. В первоначальной форме, в естественном состоянии религия — только восхищение и поклонение, которое возвышает и объединяет, а не чувство зависимости, которое разделяет и угнетает. Подобно тому, как серафимы у престола несмолкаемо возглашают «Свят, Свят, Свят!», религия человека на этой земле должна лишь славить Бога, нашего Творца и Вдохновителя. Отправная точка всякого религиозного побуждения — Бог, а не человек. Человек — орудие и средство, только Бог — цель, начальная и конечная точка, источник, из которого текут воды, и в то же время океан, куда они возвращаются. Безрелигиозный — тот, кто оставил, отбросил высшую цель нашего бытия.

А вот не желать иной жизни, кроме жизни ради Бога, стремиться только к воле Божией, полностью погрузиться в славу имени Божиего — сердцевина и ядро всякой истинной религии. «Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя», — это тройственное прошение выражает всякую истинную религию. Наш девиз — «Ищите прежде царства Божия», а потом уж думайте о собственных нуждах. Прежде всего мы исповедуем абсолютное верховенство Триединого Бога, ибо Им, через Него, и для Него все сотворено. Поэтому молитва — самое глубокое выражение религиозной жизни. Так понимает религию кальвинизм, и до сего дня никто не изобрел более возвышенного понимания. Его просто нельзя придумать. Основная идея кальвинизма, и основная идея Библии, и самого христианства ведет к осуществлению высочайшего идеала. Религиозная философия нашего столетия даже в своих самых смелых действиях не достигала более возвышенного идеала и более идеального понимания.

Второй главный вопрос для всякой религии — должна ли она быть непосредственной или опосредованной. Должна ли церковь, священник, или, как в старину, колдун, отправитель священных мистерий, стоять между Богом и душой или все промежуточные звенья следует отбросить, чтобы религия связывала душу непосредственно с Богом? Мы видим, что во всех нехристианских религиях человеческих посредников считают необходимыми. Даже в сфере христианства посредники опять появляются в лице Пресвятой Девы, или ангельского воинства, или святых и мучеников, и в виде иерархии клира. Хотя Лютер восставал против всякого посредничества священников, все же церковь, названная его именем, по своему праву «ecclesia docens» (Учащей Церкви (лат.)) восстановила должность посредника и устроителя таинств. Только один Кальвин добился полного осуществления идеала чисто духовной религии. Религия, по его мысли, должна «nullis mediis interpositis», т. е. без всякого посредничества (со стороны творения), устанавливать прямое общение между Богом и человеческим сердцем. Дело не в какой-то ненависти к священникам, или недостаточного почтения к мученикам, или принижения значения ангелов, а лишь в том, что Кальвин чувствовал себя обязанным отстоять суть религии и славу Божию. Ни в чем не уступая, ни в чем не колеблясь, он со святым негодованием объявил войну всему, что помещало себя между душой и Богом. Конечно, он ясно понимал, что в истинной религии человек нуждается в Посреднике, но таким посредником не может быть никакой человек. Только Богочеловек, только Сам Бог может им быть. Мало того, посредничество можем утвердить не мы, но лишь Сам Бог, вселив в сердца возрожденных Святого Духа.

Во всякой религии должен действовать Бог, Он Сам должен сделать нас религиозными, Он должен вложить в нас предрасположенность к религии, нам же остается способность придать форму и выражение тем глубоким религиозным чувствам, которые Он возбудил в глубине наших сердец. Некоторые, заблуждаясь, считают Кальвина Augustinus redivivus (Воскресшим Августином (лат.)). Однако несмотря на свое возвышенное толкование Божией благодати, Августин был епископом, сохранил положение посредника между Триединым Богом и мирянами. Он был выдающейся личностью, одним из самых благочестивых людей своего времени, но тем не менее так узко смотрел на реальную потребность мирян в истинной религии, что в своих догматических трудах восхвалял Церковь как таинственную поставщицу благодати, словно Бог излил в нее всю свою благодать, и из ее сокровищниц люди должны ее черпать. Смешивать августинианство и кальвинизм может только тот, кто поверхностно сосредоточивает свое внимание на предопределении. Религия ради человека предполагает, что человек может действовать как посредник между Богом и своим ближним. Религия ради Бога жестко исключает всякое человеческое посредничество. Пока главная цель религии — помощь человеку; пока считается, что человек способен заслужить благодать своей религиозной ревностью, совершенно естественно, что человек, у которого благочестия меньше, должен призывать в посредники более святых людей. Другой должен обеспечить для него то, что он не может обеспечить сам. Плод висит слишком высоко, а потому более высокий человек должен достать его и протянуть беспомощному товарищу. Если же религия требует, чтобы каждое человеческое сердце воздавало славу Богу, то никакой человек не может предстать за другого человека перед лицом Божиим. Каждый должен предстать лично, религия достигает своей цели только при общем священстве верующих. Даже новорожденное дитя должно принять семя религии от Самого Бога; и если дитя умрет некрещеным, его не отсылают в limbus innocentium (Лимб невинных (лат.)), но оно, если избрано, навеки входит, как и люди, прожившие долго, в личное общение с Богом.

Поистине неоценима важность этого второго касающегося религии момента, достигающего кульминации в том, что человек исповедует свое личное избрание. С одной стороны, всякая религия должна делать человека свободным, чтобы он мог ясно выразить тот общий отпечаток, который Бог наложил на неразумное творение. С другой стороны, всякое подобие священника или шамана в религиозной сфере сковывает человеческий дух, и оковы угнетают тем сильнее, чем больше возрастает благочестие. В Римской Церкви даже сегодня добрые католики очень ограничены клиром. Только католик, чье благочестие угасло, способен обеспечить себе частичную свободу, ослабив хотя бы наполовину узы, соединяющие его с Церковью. В лютеранских церквах клерикальные узы менее стеснительны, но не исчезли полностью. Только у кальвинистов находим мы ту духовную независимость, которая позволяет верующему противостоять, если надо, во имя Бога даже самым властным служителям Церкви. Лишь тот, кто лично предстоит перед Богом и непрерывно общается с Ним, может поистине раскрыть славные крылья свободы. В Голландии и во Франции, в Англии и в Америке, исторический процесс с очевидностью показал, что деспотизм не нашел себе более несокрушимых противников, свобода совести не нашла себе более смелых и решительных сторонников, чем последователи Кальвина. Ведь всякое клерикальное посредничество неизменно и непременно делало религию внешней, закутывало ее в священническое облачение. Только там, где всякое посредничество со стороны священников исчезает, где Божие суверенное избрание от вечности связывает глубины души с Самим Богом, где лучи божественного света проникают прямо в эту глубину — только там, повторю, религия в своем самом абсолютном смысле получает идеальное осуществление (Эти слова Кайпера не стоит относить к институту церковных служителей как таковому, но лишь к его извращенной форме, проявившейся в учреждении клира — посредников между Богом и народом Божьим. Реформатская Церковь, и Кайпер, как один из ее видных представителей, всегда настаивала на необходимости для созидания Церкви и совершенствования святых профессионально обученных служителей Слова и Таинств, которым бы, согласно 1 Фес. 5:12,13 и 1 Тим. 5:17, народ Божий оказывал соответствующую честь (об институте служителей Слова и Таинств см. Еф. 4:11,12; 2 Кор. 5:18–20; 2 Тим. 4:1,2; Мф. 28:19; 1 Кор. 11:24; 1 Тим. 2:1,2; 1 Петр. 5:2–4 и др.). — Прим. науч. консультанта ) .

Это естественным образом приводит меня к третьему вопросу, связанному с религией: частична религия или всеохватна, всеобъемлюща, универсальна в прямом смысле слова? Если цель ее — в самом человеке, и если ее осуществление зависит от посредничества клира, то она непременно будет частичной. Человек увязывает свою религию с теми событиями своей жизни, при которых его нужда в ней обостряется, и в тех случаях, когда в его распоряжении — человеческое посредничество. Частичный характер такой религии проявляется в трех вещах: в органе, при помощи которого она должна осуществляться, в сфере, внутри которой она осуществляется, и в группе лиц, среди которых религия должна расти и процветать.

Что до органа, то хороший пример нам дадут недавние споры. Мудрецы наших дней утверждают, что религия должна оставить область человеческого разума и выражать себя или посредством мистических переживаний, или посредством практической воли. Мистический и этический элементы пылко восхваляются, а разум в той же сфере заставляют молчать, поскольку он приводит к метафизическим иллюзиям. Метафизика и догматика подпадают под все более жесткий запрет, агностицизм все громче называют решением великой загадки. В реках сантиментов и чувств можно плавать, и этическая деятельность становится единственным пробным камнем для золота веры, тогда как метафизику избегают, словно трясину. Все, претендующее открыто на роль непреложной догмы, отвергают, словно безрелигиозную контрабанду. Хотя Христос, Которого сами же современные ученые почитают как религиозного гения, говорил очень ясно: «Возлюби Бога всем сердцем твоим, и всею силой твоей, и всем разумением твоим», они пытаются отбросить наш разум как непригодный для употребления в священной сфере и не соответствующий требованиям, предъявляемым к религиозному органу.

Если орган религии находят не во всем нашем бытии, а лишь в его части, и сводят его к нашим чувствам или к нашей воле, то и сфера религии должна принять частичный характер. Религия отделена от науки, а ее авторитет удален из общественной жизни; значит, ее единственным прибежищем остается сердце. Своим Du sollst (Ты должен (нем.)) Кант ограничил сферу религии этической жизнью. Современные мистики изгнали ее в область чувства. И вот религия, некогда основная сила человеческой жизни, теперь в стороне от нее. Далеко не благоденствуя в мире, она должна, по мнению многих, прятаться в отдаленном, почти приватном убежище.

Это приводит нас естественным образом к третьей отличительной особенности частичного взгляда на религию — к мысли о том, что она является достоянием не всех, а только группы благочестивых людей. Ограничив орган религии, мы ограничили и сферу ее действия, а ограничение это естественно сужает круг людей, которые ее исповедуют. Считается, что у искусства есть свой собственный орган или своя сфера деятельности, а потому — свой круг поклонников; точно так же, по данному мнению, должно обстоять дело и с религией. Получается, что огромное множество людей почти лишено мистических переживаний и деятельной силы воли, а значит, они не могут воспринять мистического света или неспособны к истинно благочестивым делам. Но есть и те, чья внутренняя жизнь преисполнена чувством Бесконечного, они исполнены святой энергии, именно среди них благочестие, а также религия процветают ярчайшим образом в их силе воображения и деятельных способностях.

Исходя из совершенно иной точки зрения, Рим постепенно, шаг за шагом, пришел к таким же частичным взглядам. Он знал религию лишь такой, какой она была в его Церкви, и считал, что ее влияние привязано к некоторой части жизни, которую он сам и освятил. Я всецело признаю, что Рим пытался втянуть всю человеческую жизнь, насколько это было возможно, в священную сферу, но все, что вне этой сферы, все, к чему не прикоснулось крещение, все, не окропленное святой водой, было лишено какой бы то ни было сакральности. Подобно тому как Рим провел границу между освященной и мирской сторонами жизни, он разделил и свою собственную вотчину в соответствии с разным уровнем религиозной интенсивности — на клир и затвор, составляющие Святое святых, на благочестивый народ, образующий Святое место, оставляя Внешний Двор тем, кто, хотя и крещен, предпочитает греховные радости мира сего. Система ограничений и разделений для тех, кто во Внешнем Дворе, закончилась тем, что девять десятых практической жизни оказались вообще не связанными ни с какой религией. Религия стала частичной, ее перенесли с обычных дней на праздничные, с дней благоденствия — на дни бед и болезней, с полноты всей жизни — на время приближающейся смерти. Эта дуалистическая система нашла самое яркое выражение в празднестве, предоставляя религии полную власть над душой в недели Великого Поста, но великодушно дозволяя плоти перед тем, как она спустится в долину мрака, выпить до дна чашу наслаждений.

Всему этому прямо противостоит кальвинизм, который отстаивает универсальность религии, ее всеобщую применимость. Если все, что есть, существует ради Бога, из этого следует, что все творение должно воздавать Ему славу — солнце, луна и звезды на тверди, птицы в воздухе, вся природа и прежде всего сам человек, который, подобно священнику, должен посвятить Богу все творение и бурлящую в нем жизнь. Грех отнял большую часть творения у славы Божией, но требование, идеал, остается тем же: весь тварный мир должен погрузиться в поток религии и лежать, словно приношение, на алтаре Всемогущего. Поэтому религия, ограниченная чувствами или волей, для кальвиниста немыслима. Все существо священнослужителя, осуществляющего святое помазание, все его способности и силы должен пронизывать sensus divinitatis. Как же может он исключить свое разумное сознание, logos, находящийся в нем, свет мысли, который пришел от Самого Бога, чтобы его просветить? Если Бог — основа всех чувств и всякого выражения воли, но Его нет во внутреннем «я», в самом центре сознания и мысли; если есть исходный пункт для изучения природы и аксиоматических основ практической жизни, но нет прочной опоры в мыслях о Самом Творце, то кальвинист сочтет это просто отрицанием предвечного Логоса.

Такую же универсальность кальвинисты провозглашают для всей сферы религии и ее влияния среди людей. Все сотворенное Бог сразу снабдил неизменными законами существования. Поскольку Он в полной мере обеспечил такими законами и установлениями всю жизнь, кальвинист и требует, чтобы вся жизнь была посвящена служению Ему в строгом послушании. Религию, ограниченную кельей или церковью, Кальвин не признавал. Вместе с псалмопевцем он призывает небо, и землю, и все народы воздать Богу славу. Бог присутствует во всей жизни через влияние Своей вездесущей и всемогущей силы. Нельзя помыслить никакую сферу человеческой жизни, в которой религия не требовала бы, чтобы мы славили Бога и чтобы всякое labora соединялось с ora в горячей и непрестанной молитве (labora — трудись, ora — молись. Автор имеет в виду правило «ora et labora»). Где бы ни находился человек, что бы он ни делал, к чему бы ни прикладывал руку, — к сельскому ли хозяйству, к торговле, к производству — или разум, в мире искусства или науки, он во всяком деле предстоит перед лицом своего Бога, служит Ему, должен строго Ему повиноваться и, главное, должен Его прославить. Тем самым для кальвиниста невозможно привязывать религию к определенной группе людей, или к определенным кругам. Религия касается всего человеческого рода. Этот род — произведение Божие, удивительное создание Его рук, Его абсолютная собственность. Поэтому весь род человеческий, целиком, должен быть исполнен страха Божиего, весь — молодые и старые, богатые и бедные, посвященные в Его тайны и те, кто еще стоит вдали от них. Бог сотворил всех людей, Он все для всех, мало того — Он посылает не только особую благодать на избранных, но и общую благодать (gratia communis) на все человечество. Конечно, религиозный свет и религиозная жизнь концентрируются в Церкви; но тогда надо сказать, что в Церкви широко распахнуты окна, и через них свет Предвечного светит всему миру. Это град, стоящий на холме, который каждый может увидеть издали. Это святая соль, которая проникает повсюду, предотвращая разложение. Даже того, кто еще не проникся высшим светом или, может быть, просто закрывает глаза, увещевают с равным усердием во всем воздавать славу имени Божиему. Всякая частичная религия вбивает в жизнь клин дуализма; истинный же кальвинист привержен религиозному монизму. Единое призвание свыше должно наложить отпечаток единости на всю жизнь человека, потому что один Бог поддерживает и сохраняет все, точно так же, как Он все сотворил.

Это прямо подводит нас к четвертому главному вопросу — должна ли религия быть естественной или «неестественной», т. е. сотериологической? Я говорю о том, должны ли мы считать настоящее состояние человека естественным, или, учитывая, что он впал в грех, полагать, что оно неестественно. В последнем случае религия с необходимостью станет сотериологической. Господствующая в настоящее время идея поощряет взгляд, что она должна бы начинать с человека, пребывающего в естественном состоянии. Никто не утверждает, конечно, что наш род уже соответствует высшим религиозным нормам. Каждый слишком хорошо знает положение дел, чтобы говорить такие нелепицы. На деле мы сплошь и рядом встречаемся с неверием, и религиозная отсталость остается обычным явлением. Подобный естественный взгляд на религию полагает, что именно медленный, постепенный прогресс от низших форм к высшим идеалам служит подтверждением его правоты. Согласно этому воззрению, зачатки религии обнаруживаются уже у животных. Их усматривают в собаке, обожающей своего хозяина, а когда человек разумный развился из шимпанзе, религия лишь взошла на более высокую ступень развития. Начиная с этого времени, она прошла через все формы своего существования и сейчас освобождает себя от церковных и догматических уз, чтобы перейти к тому, что считается высшей ступенью — к неопределенному чувству Неизвестного и Бесконечного. Этой теории противостоит совершенно иная теория. Не отрицая, что в животных есть что-то свойственное и человеку или что (позвольте мне так выразиться) животные сотворены по человеческому образу, как человек сотворен по образу Божиему, она утверждает, что первый человек находился в совершенных взаимоотношениях с Богом, то есть был наделен чистой и истинной верой. Тем самым множества низких, несовершенных, нелепых форм религии, обнаруживаемых в язычестве, она считает не результатом творения человека, а следствием его падения. Эти низкие и несовершенные формы надо понимать не как процесс, ведущий от низшего к высшему, а как плачевное вырождение, которое по своей природе делает восстановление истинной религии возможным лишь сотериологическим образом. Так вот, в выборе между этими двумя теориями кальвинизм не позволяет себе колебаться. Задавая этот вопрос перед лицом Божиим, кальвинист так потрясен Его святостью, что осознание вины раздирает его душу и страшная природа греха тяжко давит на сердце. Всякая попытка объяснить грех как незавершенную ступень на пути к совершенству вызывает у него гнев, поскольку рассматривается им как оскорбление величия Божиего. Он исповедует с самого начала ту же самую истину, которую Бокль эмпирически доказал в своей «Истории цивилизации в Англии»: формы, в которых грех предстает перед нами, могут свидетельствовать о постепенном его смягчении, но нравственное состояние человеческого сердца остается неизменным. На восклицание de profundis («Из глубины» (лат.)), которым Давид взывал к Богу тридцать веков назад, бедная душа каждого чада Божиего, живущего в XVI веке, откликается с той же силой. Представление о том, что разлагающее воздействие греха — источник всех наших несчастий, нигде не было более глубоким, чем в окружении Кальвина. Даже в утверждениях кальвинистов, сделанных в соответствии с Библией, об аде и осуждении нет никакой жестокости, есть лишь та ясность, которую порождает предельная серьезность жизни и неустрашимая отвага глубоко укоренившегося убеждения в святости Всевышнего. Не Он ли, произнесший самые нежные и самые торжественные слова, Сам говорит решительно и многократно о «внешней тьме», об «огне неугасимом» и о «черве, который не умирает»?

И в этом Кальвин был прав, ибо, не соглашаясь с этими словами, мы выказываем непоследовательность, а значит, не совсем искренне исповедуем святость Божию и не осознаем разрушительную силу греха. В этом духовном опыте греха, в эмпирическом размышлении о бедствиях жизни, в трепете и преклонении перед святостью Божией, в твердости убеждений, заставляющих действовать в соответствии со своими взглядами, к чему бы это ни приводило, кальвинист нашел причину необходимости возрождения, без которого нет истинной жизни, и необходимости Откровения, без которого мы не поймем себя.

Предмет моей лекции не позволяет мне подробно говорить о возрождении как прямом деянии Божием, посредством которого Бог заново выпрямляет искривившееся колесо жизни. Однако я должен сказать несколько слов об Откровении и об авторитете Священного Писания. Швейцер и другие весьма некорректно представляют Писание только как формальный принцип реформатского вероисповедания. Подлинный кальвинизм лежит много глубже. То, что Кальвин имел в виду, выражено в его словах о necessitas S. Scripturae (Необходимости Св. Писания (лат.)), то есть о потребности в библейском откровении. Для Кальвина она неизбежно выражала господствующий над всем авторитет Священного Писания, и даже сейчас именно эта догма дает нам способность понять, почему сегодняшний кальвинист считает критический анализ Писания равносильным отмене христианства. В раю перед грехопадением не было никакой Библии, и никакой Библии не будет в будущем раю славы. Зачем нам нужна Библия, когда отчетливый свет природы обращается к нам непосредственно, слово Божие звучит в нашем сердце в своей первоначальной ясности, человеческие слова искренни, и слух наш верен? Какая мать читает трактат «О любви к нашим детям», когда ее собственные дети играют у нее на коленях, и Бог позволяет ей в полной мере наслаждаться их любовью? Но в нашем настоящем состоянии утеряно непосредственное общение с Богом через природу и сердце. Грех заменил это разделением, и нынешнее противление авторитету Священного Писания основано ни на чем ином, кроме как на ложном предположении, что наше состояние все еще нормально и спасать нас незачем. Конечно, в этом случае Библия не нужна, она даже мешает, полагая себя между Богом и сердцем. Зачем письмо, если можно побеседовать? Когда солнце светит в вашем доме в полную силу, вы выключаете электричество, но когда оно исчезнет за горизонтом, вы чувствуете necessitas luminis artificiosi, т. е. потребность в искусственном свете, и зажигаете его. Точно так же в религии. Когда нет тумана, затмевающего божественный свет, какая нужда в светильнике? Но когда история, опыт и сознание разом свидетельствуют, что чистый и полный небесный свет исчез и мы блуждаем во тьме, надо зажечь другой, если хотите — искусственный свет. Бог возжег его в Своем Святом Слове.

Поэтому для кальвиниста необходимость Священного Писания основана не на рассуждениях, а на непосредственном свидетельстве Святого Духа — на testimonium Spiritus Sancti. Наша теория богодухновенности есть плод исторической дедукции, и таковы все канонические утверждения Библии. Сила, с которой она влияет на душу, привлекая ее, как магнит притягивает сталь, не производна, а непосредственна. Все это происходит не каким-то магическим или неизъяснимо мистическим способом; Писание ясно, понять его легко. Бог возрождает нас. Иными словами, Он зажигает в наших сердцах светильник, угашенный грехом. Отсюда непременно следует непримиримый конфликт между внутренним миром нашего сердца и миром вне нас, конфликт тем более острый, чем больше возрождающее начало проникает в наше сознание. Бог открывает возрожденным в Библии мир мысли, мир энергии, мир насыщенной и прекрасной жизни, которая прямо противостоит повседневному миру, но удивительно согласуется с новой жизнью, возникшей в их сердцах. Возрожденный начинает догадываться о тождественности того, что оживает в глубине его души, тому, что открыто ему в Писании, тем самым познавая и суетность этого мира, и божественную реальность мира библейского. Как только он убедится в этом, он сам, на личном уровне, принимает свидетельство Святого Духа. Все в нем жаждет Отца Светов. Вне Писания он видит лишь смутные тени. Теперь, когда он смотрит ввысь сквозь призму Писания, он вновь открывает своего Отца и Бога. Поэтому он и не заковывает науку в кандалы. Если кому угодно критиковать, пусть критикует; такая критика даже может углубить наше видение Библии. Однако никакой кальвинист не позволит, чтобы критик выбил у него из рук саму призму, которая разлагает божественный луч на блестящие оттенки и цвета. Никакие ссылки на ниспосланную нам благодать, никакие слова о плодах Святого Духа не дадут ему права пренебрегать necessitas (необходимость (лат.)), которая здесь, среди грешников, сопутствует сотериологическому отношению к религии. Как творения, мы разделяем нашу жизнь с растениями и животными. Бессознательную жизнь мы разделяем с детьми, со спящими и даже с лишенными разума. Как высших существ и разумных людей нас отличает полное самосознание; и, если религия как высшая жизненная функция должна действовать в высшей сфере самосознания, то отсюда следует, что сотериологическая религия, наряду с necessitas внутреннего возрождения требует necessitas вспомогательного света, откровения, который надо зажечь в наших сумерках. Этот вспомогательный свет, приходящий от Самого Бога, но переданный нам через человека, сияет нам в Его Святом Слове.

Подводя итог нашего исследования, я могу выразить свое заключение следующим образом: применительно к каждой из четырех главных проблем религии кальвинизм проявил свою приверженность соответствующим догмам, и каждый раз делал такой выбор, который даже сейчас, по истечении трех столетий, удовлетворяет самые высокие запросы и оставляет открытым путь для дальнейшего развития. Во-первых, он рассматривает религию не в утилитарном или эвдемонистическом смысле, как существующую ради человека, но как существующую ради Бога и одного только Бога. Это его догма о Суверенности Божией. Во-вторых, не должно быть никаких тварных посредников между Богом и душой; Бог трудится Сам в глубинах сердца. Это учение об Избрании. В третьих, религия не частична, но всеобъемлюща; это догма об общей или универсальной благодати. Наконец, в нашем греховном состоянии религия не может быть естественной, она должна быть сотериологической; это двойная догма о необходимости Возрождения и о необходимости Св. Писания.

Рассмотрев религию как таковую и переходя теперь к Церкви как ее организованной форме или ее видимому проявлению, я представлю в три последовательных этапа кальвинистскую концепцию сущности, проявления и цели Церкви Христовой на земле.

По своей сути Церковь для кальвиниста — духовный организм, включающий небо и землю, центр которого, отправная точка — не на земле, но на небе. Понимать это следует так: Бог создал мироздание геоцентричным, т. е. поместил духовный его центр на нашей планете, все разнообразие ее природного царства завершил высшей точкой, человеком, который носит Его образ и потому призван освятить мироздание во имя Его славы. Поэтому в Божием творении человек предстает как пророк, священник и царь; и хотя грех испортил эти высокие замыслы, Бог все же продолжает претворять их в жизнь. Он так возлюбил Свой мир, что отдал за него Самого Себя в лице Своего Сына, и тем самым связал наш род, а через него — и весь мир с вечной жизнью. Хотя с дерева рода человеческого опадают ветки и листья, само оно не погибнет и даже зацветет, опираясь на свой новый корень во Христе. Ведь возрождение спасает не нескольких отдельных лиц, чтобы в конце концов механически сгрести их вместе, а сам организм нашего рода. Поэтому вся возрожденная жизнь образует единое тело, глава которого — Христос, а члены соединены друг с другом через мистический союз с Ним. Этот новый всеохватывающий организм станет центром мироздания, но произойдет это не прежде Второго Пришествия. Сейчас это сокрыто. Здесь, на земле — только его едва различимые очертания. В будущем этот новый Иерусалим спустится от Бога, с небес, но теперь он скрывает свои лучи от нашего взора в тайниках невидимого. Истинное святилище — еще на небесах. Там и Алтарь Искупления, и Алтарь Молитвенного Воскурения; там и Христос, единственный первосвященник, который по чину Мелхиседека совершает службу у Алтаря, в святилище, перед Богом.

Однако в средние века Церковь все более теряла это из вида, становясь обмирщенной. Святилище перенесли на землю, алтарь сложили из камня, и священническая иерархия восстановила себя для служения алтарю. Естественно, пришлось возобновить и осязаемое жертвоприношение на земле, и в конце концов Церковь придумала бескровное приношение мессы. Именно против всего этого и восстал кальвинизм. Не против священства, не против алтарей, не против жертвоприношений — служение священника не может исчезнуть, и всякий, знающий грех, чувствует нужду в умилостивительной жертве; но против всех этих мирских атрибутов, чтобы верующие снова подняли глаза к небесам, к истинному святилищу, где Христос, наш единственный первосвященник, служит у единственно истинного алтаря. Они восстали не против sacerdotium (священства (лат.)), а против sacerdotalism (сацердотализма (лат.)) 2* , и только один Кальвин вел эту битву от начала до конца с неукоснительной последовательностью. Лютеране и епископалы снова сложили на земле что-то вроде алтаря; одни кальвинисты посмели снести его полностью. Тем самым у епископалов сохранилось земное священство, даже иерархия, а в лютеранских землях правитель стал summus episcopus (верховным епископом (лат.)), и в церкви появилось что-то вроде сословных различий. Кальвинизм же провозгласил абсолютное равенство всех, занятых в церковном служении, и согласился только на то, чтобы служители были служителями, слугами. То, что через образы и символы Ветхого Завета люди познали интуитивно, теперь, когда образы получили реальное воплощение, стало для Кальвина умалением Христовой славы, принижающим небесную природу Церкви. Поэтому кальвинизм не мог остановиться, пока мирская мишура привлекала и очаровывала взор. Только когда были устранены последние зерна священнической закваски, Церковь на земле снова смогла стать Внешним двором, из которого верные могли глядеть ввысь, на реальное святилище живого Бога.

Вестминстерское Исповедание великолепно описывает небесную всеобъемлющую природу Церкви, когда говорит: «Католическая или Вселенская Церковь, являясь невидимой, состоит из полного числа избранных, которые были, есть и будут собраны воедино, под их Главою Христом. Она — невеста, тело, полнота Того, Который наполняет все во всем». Только таким образом догма о невидимой Церкви была религиозно освящена и воспринята в своем космологическом и непреходящем значении. Конечно, действительность и полнота Церкви Христовой не может существовать на земле. Здесь находится, в лучшем случае, одно поколение верующих, в данное время стоящих во вратах Храма, тогда как все предыдущие поколения, с начала и основания мира, покинули эту землю и переместились на небеса. Поэтому те, кто остается здесь, — странники. Это значит, что они идут от ворот к самому Святилищу; у тех, кто не был присоединен к Христу в этой жизни, нет никакой возможности спастись после смерти. Кальвинизм не оставляет места ни мессам за умерших, ни призывам умерших к покаянию, которые отстаивают теперь немецкие теологи. Все эти постепенные переходы, по мнению Кальвина, уничтожают абсолютный контраст между сущностью небесной Церкви и ее несовершенной формой здесь, на земле. Церковь на земле не посылает своего света ввысь на небо, но Церковь на небе посылает свой свет земной Церкви. Перед нашим взором — словно бы завеса, которая мешает ему проникнуть отсюда, с земли, в истинную сущность Церкви. Поэтому здесь мы можем только, во-первых, вступить в мистический союз с реальной Церковью посредством Духа и, во-вторых, довольствоваться тенями, мелькающими на прозрачной завесе. Никто из детей Божиих не должен думать, что истинная Церковь — здесь на земле, а там, за завесой — только идеальный плод нашего воображения. Напротив, мы должны верить, что Христос в человеческой природе, в нашей плоти, вошел в невидимое за завесой; и с Ним, вокруг Него, и в Нем, Нашем Главе находится истинная Церковь, реальное и истинное святилище нашего спасения.

После того как мы поняли природу Церкви и ее значимость для нашего человеческого рода и для всей вселенной, обратим внимание на то, как проявляется она на земле. Она представлена в виде местных общин, конгрегаций тех, кто исповедует веру, живет в определенном церковном единстве и повинуется установлениям Самого Христа. Церковь на земле — не учреждение, распределяющее благодать, она не ведает духовным врачеванием. Нет никакой таинственной, духовной касты, наделенной властью оказывать магическое влияние на мирян. Есть только возрожденные и исповедующие свою веру люди, которые по заповеди Писания и под влиянием социального элемента в религии образовали сообщество и стремятся жить вместе, повинуясь Христу как своему Царю. Церковь — только это, а не здания, не учреждение, не духовная каста. Для Кальвина Церковь пребывает в самих исповедниках веры — не в каждом отдельно, а во всех вместе, объединенных не по своему разумению, а по установлению Христа. В Церкви на земле должно осуществляться всеобщее священство верных. Поймите меня правильно. Я не говорю, что Церковь состоит из благочестивых, объединенных для каких-нибудь религиозных целей. Это само по себе еще никак не Церковь. В земной Церкви должна проявлять себя истинная, небесная, невидимая Церковь. Если это не так, у вас — просто сообщество, а не Церковь.

Истинная, действительная Церковь была и будет Телом Христовым, члены которого — возрожденные люди. Поэтому Церковь на земле состоит только из тех, кто привит ко Христу, кто преклонился перед Ним, живет Его Словом, покоряется Его установлениям. Такая земная Церковь должна проповедовать Слово, совершать таинства, осуществлять дисциплину и во всем предстоять перед Лицом Божиим.

Все это определяет и форму управления земной Церковью. Оно, как и сама Церковь, имеет начало на небесах, во Христе. Он самым действенным образом правит, руководит Своей Церковью посредством Святого Духа, через Которого действует в Своих членах. Поскольку все равны перед Ним, не может быть никаких иерархических различий между верными; есть лишь служители, которые и служат, и руководят, и управляют. Вот истинно пресвитерианская форма управления, когда церковная власть ниспосылается прямо от Христа общине, сосредоточивается в служителях общины, и через них распространяется на братьев. Власть Христа остается абсолютной, Он правит Один, как монарх, но управление Церковью на земле — совершенно демократическое. Эта система логически и неизбежно приводит к тому, что, поскольку все верующие и все общины в равном положении, никакая церковь не может каким-либо образом господствовать над другой. Напротив, все местные церкви, обладая равным положением и будучи проявлением одного и того же тела, могут объединяться лишь в конфедерацию.

Теперь позвольте мне обратить ваше внимание на другое важное следствие того же самого принципа — на разнообразие деноминаций как неизбежный результат дифференциации [протестантских] церквей в соответствии с различным уровнем их чистоты. Если Церковь рассматривается как институт, независимый от верующих, в котором иерархическое священство распределяет сокровища благодати, вверенные ему, иерархия эта неизбежно сама распространяет себя на все народы и налагает один и тот же отпечаток на все формы церковной жизни. Если же Церковь — это община верующих, а церкви основаны союзом исповедующих веру и объединяются только конфедеративно, тогда различия климата и народа, исторического прошлого и манеры мышления оказывают немалое влияние, а это порождает многообразие в церковных делах. Это далеко идущие последствия, ведь они отменяют абсолютность любой видимой церкви и помещают их рядом друг с другом. Они различаются по степени чистоты, но всегда остаются в той или иной мере проявлением святой вселенской Церкви Христовой, которая на Небесах.

Я не хочу сказать, что кальвинистские теологи знали о таких последствиях с самого начала. Им была ведома тяга к власти, да и помимо этого искушения они считали правильным и естественным судить о каждой церкви, исходя из своего собственного идеала. Но это ни в какой мере не умаляет огромного значения того, что, рассматривая свою церковь не как иерархию или институт, а как собрание верующих, они начинали в церковной жизни, как и в жизни государства и общества, не с принципа насилия, а с принципа свободы. В силу этого начального принципа не было никакой церковной власти выше власти местных церквей, не считая, конечно, тех институтов, которые сами церкви могли образовать, объединившись в конфедерацию. Отсюда с необходимостью следует, что естественные и исторические различия между людьми врежутся, словно клин, в видимую жизнь земной Церкви. Национальные различия в нравах, в образе мыслей и чувств, различия в уровнях глубины их жизни неизбежно выражаются в том, что подчеркивается то одна, то другая сторона одной и той же истины. Отсюда проистекает многочисленность сект и деноминаций, на которые распалась внешняя церковная жизнь. У нас, к примеру, есть деноминации, которые в немалой степени отделились от насыщенного, глубинного и полного кальвинистского вероисповедания, а порой даже пылко противостоят не одной статье нашего вероисповедания; и все же все они обязаны своим происхождением глубоко укоренившейся оппозиции клерикализму и пониманию Церкви как «общины верных», то есть истине, в которой кальвинизм выразил свою основную концепцию. Хотя это неизбежно ведет к мирскому соперничеству и даже греховным ошибкам, все же, после опыта трех столетий, можно признать, что многообразие, нераздельно соединенное с основной идеей кальвинизма, благоприятней для роста и процветания религиозной жизни, чем насильственное однообразие, в котором другие искали главную опору. Следует ожидать более обильных плодов, если только принцип церковной свободы не выродится в безразличие, и никакая церковь, которая своим именем и исповеданием вздымает кальвинистское знамя, не пренебрежет святой миссией, то есть не перестанет представлять другим превосходство своих принципов.

И еще одно стоит обсудить в этой связи. Концепция Церкви как «общины верных» могла бы привести к мысли, что Церковь включает только верующих, но не их детей. Это совершенно не то, чему учит кальвинизм, и наше учение о крещении младенцев показывает как раз обратное. Верующие, которые собираются вместе, не разрывают тем самым естественных уз, связывающих их с потомством. Наоборот, они освящают эту связь, посредством крещения включают своих детей в общение своей церкви, где те и пребывают до тех пор, пока не станут сами исповедовать веру или не отделят себя от Церкви через неверие. Это — чрезвычайно важная кальвинистская догма о Завете; одна из главных статей нашего исповедания, показывающая, что воды Церкви не текут вне природного потока человеческой жизни; церковная жизнь должна идти нога в ногу с естественным воспроизводством человечества в сменяющих друг друга поколениях. Завет и Церковь нераздельны: Завет привязывает Церковь к роду, и Сам Бог запечатлевает связь между благодатной и природной жизнью. Конечно, нужна церковная дисциплина, чтобы предохранить чистоту Завета, ибо воздействие природы на благодать снижает церковную чистоту. Поэтому с кальвинистской точки зрения нельзя сказать, что национальная Церковь предназначена охватить всех обитателей данной страны. Национальная Церковь, т. е. Церковь, охватывающая только одну нацию, но нацию целиком, — языческая или, в лучшем случае, иудейская концепция. Церковь Христова — не национальная, а вселенская. Территория ее господства — не одно государство, а целый мир. Когда лютеранские реформаторы по настоянию правителей национализировали свои церкви, и кальвинистские церкви позволили себе уклониться на тот же самый путь, они не встали выше католического представления о всемирной Церкви, но, очевидно, опустились ниже его. К счастью, могу сказать, поскольку сам это видел, что и наш Дортский Синод, и ваша не менее почтенная Вестминстерская Ассамблея, вновь признали вселенский характер наших Реформатских Церквей и тем самым осудили всякое отклонение от единственно правильного принципа.

Обозначив таким образом природу Церкви и форму ее проявления, позвольте мне теперь привлечь ваше внимание к ее цели на земле. Я не буду сейчас говорить о разделении Церкви и государства, это естественным образом будет сделано в следующей лекции. Здесь я ограничусь рассмотрением миссии, порученной Церкви в ее странствии по миру. Эта цель не может быть человеческой или эгоистичной. Она состоит в том, чтобы приготовить верующего к небесам. Возрожденный младенец, умерший в колыбели, идет прямо на небо без всякой дальнейшей подготовки, и где бы Святой Дух ни возжег в душе свет вечной жизни, неотступность святых обеспечивает вечное спасение. Церковь и на земле существует только ради Бога. Возрождения достаточно для избранного человека, чтобы дать ему уверенность в его вечной судьбе, но его недостаточно, чтобы удовлетворить Божию славу в Его трудах среди людей. Для славы нашего Бога необходимо, чтобы за возрождением следовало обращение, и в это обращение Церковь должна внести свой вклад посредством проповеди Слова. В возрожденном человеке сияет искра, но лишь в обращенном она разгорается в пламя, и это пламя посылает свет от Церкви в мир, чтобы, согласно заповеди Господней, прославился наш Отец. И наше обращение, и наше освящение в добрых делах — только тогда становятся знаками праведности, которой требует Иисус, когда мы воспринимаем их не как гарантию нашего спасения, а, скорее, как возможность прославить Бога.

Далее, Церковь должна лелеять это пламя и поддерживать его свечение через общение святых и через таинства. Совокупное сияние мягкого света свечей может поразить нас лишь тогда, когда на одном подсвечнике их сотни; точно так же общение святых должно объединить множество огоньков, зажженных в каждом верующем. Они взаимно усиливают свое свечение, а Христос, шествуя среди семи светильников, очищает его так, что они ярко сияют. Словом, цель Церкви не в нас, а лишь в Боге и в славе Его имени.

Из этой же возвышенной цели возникает строго духовный культ, который кальвинизм пытался восстановить в служении Церкви. Даже фон Гартман, философ далекий от христианства, понял, что культ становится все более религиозным в той мере, в какой у него хватает мужества отказаться от внешней, показной пышности, и силы уйти от символизма, чтобы облечься в красоту высшего порядка — внутреннюю, духовную красоту поклоняющейся Богу души. Церковь, действующая на чувства, стремится ублажать человека посредством религии, и только чисто духовная кальвинистская служба нацелена на чистое поклонение Богу в духе и истине.

Та же самая тенденция управляет нашей церковной дисциплиной, обязательным элементом всякой подлинно кальвинистской церковной деятельности. Дисциплина эта тоже установлена в первую очередь не для того, чтобы предотвращать соблазны, и даже не для того, чтобы отсекать сухие ветви, а для того, чтобы предохранить святость Завета и всегда напоминать внешнему миру о том, что Бог так возвышенно чист, что мы не вправе обращаться ко злу.

Наконец, у нас есть благотворительность, которую осуществляет диаконат, тоже осмысленный лишь Кальвином и восстановленный в своем первоначальном достоинстве. Ни Рим, ни православие, ни лютеране, ни Епископальная церковь не уловили его истинного смысла. Только кальвинизм вернул диаконату почетное положение как необходимому составному элементу церковной жизни. Но в диаконате тоже должен преобладать высокий принцип, чтобы он не прославлял дающих милостыню, а славил имя лишь Того, Кто располагает сердца людей к щедрости. Диаконы — не наши слуги, а слуги Христовы. То, что мы передаем им как попечителям Его собственности, мы просто возвращаем Христу, и во Имя Его это нужно распределять среди Его бедных, — нашим братьям и сестрам. Бедный член церкви, благодарящий диакона и дарителя, а не Христа, в сущности, отрекается от истинного и божественного Даятеля, Который через Своих диаконов хочет показать, что для всякого человека и на всю жизнь Он — Christus Consolator (Христос Утешитель (лат.)), Небесный Искупитель, от вечности помазанный и посланный Самим Богом падшему человечеству. Как видите, конечный результат неопровержимо доказывает, что в кальвинизме основополагающее понимание Церкви совершенно соответствует базисной идее религии. Из той и из другой совершенно исключаются эгоизм и эвдемонизм. Религия и Церковь везде и всегда существуют ради Бога, а не ради человека. Происхождение Церкви — в Боге, форма ее проявления — от Бога, и с начала до конца цель ее — возвеличивать Божию славу.

В завершение я перейду к плодам религии в нашей практической жизни, или к нравственной позиции кальвинизма, — третьему и последнему разделу, которым эта лекция естественным образом завершится.

Первая особенность, привлекающая наше внимание, — видимое противоречие между исповеданием, которое, как говорят, притупляет стремление к нравственному совершенствованию, и реальной жизнью, которая по своему серьезному отношению к нравственности превосходит все остальные религии. Антиномиане и пуритане перемешаны на этом поле, словно плевелы и пшеница, так что на первый взгляд кажется, что антиномианство — логическое следствие кальвинистского исповедания, и что лишь по счастливой непоследовательности пуритане смогли вдохнуть теплоту своей нравственной серьезности в замораживающий все холод, истекающий из догмы о предопределении. Католики, лютеране, арминиане и либертинцы всегда обвиняли кальвинизм в том, что доктрина абсолютного предопределения, достигающая кульминации в неотступности святых, должна неизбежно вести к ослаблению совести и пренебрежению нравственными требованиями. Кальвинизм не отвечает аргументом на аргумент, а демонстрирует свою известную всему миру репутацию, противоречащую ошибочно выведенным следствиям. Он просто спрашивает: «Какие плоды могут противопоставить нам другие религии, если мы укажем на высокую нравственность пуритан?» «Будем ли пребывать в грехе, чтобы изобиловала благодать?!» — старая уловка беса, которую злой дух нашептывал самому апостолу во времена младенчества Церкви. Когда в XVI столетии Гейдельбергский катехизис должен был защищать кальвинизм от позорного обвинения в том, что это учение «ведет к беспечности и безбожной жизни», то Урсин и Олевиан должны были иметь дело лишь с непрестанным повторением той же старой клеветы. Конечно, нечестивое стремление упорствовать в грехе и даже лелеять его, более того — даже сам антиномианизм снова и снова злоупотребляют кальвинистским вероисповеданием, прикрывая им, как щитом, плотские желания необращенного сердца. Но как механическое повторение написанного исповедания имеет мало общего с подлинной религией, так и кальвинистское исповедание не отвечает за тех, кто повторяет формулы Кальвина, но не имеет в сердце и зернышка кальвинистской серьезности. Истинный кальвинист, имеющий право поднять кальвинистское знамя, — лишь тот, кто лично, в собственной душе, был поражен величием Божиим и, уступая всепреодолевающей мощи Его вечной любви, посмел провозгласить эту могущественную любовь против сатаны и мира, и обмирщения своего собственного сердца, глубоко веря, что он избран Самим Богом, и потому должен благодарить Его одного за эту вечную благодать. Такой человек непременно трепещет перед мощью и величием Божиим и, само собой разумеется, руководствуется Его Словом в жизни. Это привело к тому, что из-за его приверженности Писанию кальвинизм назвали без какого-либо основания законнической религией. Это применимо к религии, провозглашающей, что спасение должно достигаться исполнением закона, а кальвинизм, наоборот, всегда считал, что спасение — только от Христа, как искупительный плод Его заслуг.

Особая черта кальвинизма — то, что он помещает верующего перед лицом Божиим не только в Церкви, но и в личной, семейной, общественной и политической жизни. Величие Божие и авторитет Бога влияют на кальвиниста во всей его земной жизни. Он — странник, не в том смысле, что он проходит по миру, до которого ему нет дела, а в том, что на каждом шагу своего долгого пути он должен помнить о своей ответственности перед исполненным величия Богом, Который ждет его в конце странствий. Перед вратами, открывающимися ему при входе в Вечность, предстоит Последний Суд, и это всеохватное и всеобъемлющее испытание покажет, совершал ли он странствие, сердечно желая славы Божией и повинуясь установлениям Всевышнего.

Что понимает кальвинист под верой в установления Божии? Для него это глубоко укоренившееся убеждение, что вся жизнь была в замысле Божием, прежде чем осуществилась в творении. Значит, вся сотворенная жизнь необходимо несет в себе закон своего существования, установленный Самим Богом. Вне нас, в природе, нет жизни без божественных установлений, названных законами природы; и этот термин мы готовы принять, если только понимаем под ним не законы, возникающие из природы, а законы, налагаемые на природу. Есть установления Божии для тверди, которая наверху, и установления для земли внизу, посредством которых утвержден этот мир, и, по слову Псалмопевца, установления эти — слуги Божии. Есть Божии установления для нашего тела, для крови, текущей по артериям и венам, для наших легких, как органов дыхания. Есть даже установления Божии в логике, которые регулируют наши мысли; установления для воображения; установления в сфере эстетики; и, наконец, строгие установления для всей нашей жизни в сфере нравственности. Это — не нравственные законы в смысле суммарных общих законов, которые оставляют решение в каждом конкретном случае нам самим. Как установления Божии определяют и траекторию мельчайшего астероида, и орбиту крупнейшей звезды, так же нравственные Его установления вникают в самые частные мелочи, сообщая нам, что в каждом конкретном случае нужно считать волей Божией. Божии установления, управляющие и величайшими проблемами, и ничтожнейшими событиями, обязывают нас не как свод законов, не как правила, записанные на бумаге, не как кодекс жизни, который пусть на один миг стал бы авторитетным сам по себе, но как постоянная воля Всеведущего и Всемогущего Бога, Который в каждое мгновение определяет путь жизни, устанавливая законы для нее и постоянно связывая нас Своим божественным авторитетом. Кальвинист не поднимается, подобно Канту, в своих рассуждениях от «Du sollst» («Ты должен») к идее законодателя; он стоит перед лицом Божиим, видит Бога, ходит с Богом, чувствует Бога во всем своем бытии и существовании, а потому он не может отвратить слух от несмолкающего «Ты должен», которое постоянно исходит от Бога в природу, в тело, в разум и в действие.

Отсюда следует, что истинный кальвинист приспосабливает себя к этим установлениям не через силу, словно к ярму, от которого хотел бы избавиться, а с той же самой готовностью, с какой мы следуем за проводником в пустыне, понимая, что мы не знаем дороги, а он ее знает, и признавая поэтому, что обрести безопасность можно только следуя по его стопам. Когда наше дыхание прерывается, мы пытаемся сразу устранить помеху, сделать его нормальным, т. е. восстановить его, снова приведя в соответствие с установлениями, которые Бог дал для дыхания. Если это получается, мы испытываем несказанное облегчение. Точно так же, нарушая нормальное течение жизни, верующий стремится как можно скорее восстановить свое духовное дыхание в соответствии с нравственными заповедями Божиими, потому что только после этого внутренняя жизнь снова свободно действует в его душе и сам он может действовать во всю силу. Поэтому всякое различение между общими нравственными установлениями и более специальными христианскими заповедями ему незнакомо. Можем ли мы представить, что когда-то Бог желал определенного нравственного порядка, а теперь, во Христе, Он хочет править иначе, как будто Он не Вечный и Неизменный, Который с самого первого часа творения и во веки веков желал, желает и будет желать и утверждать один и тот же твердый нравственный миропорядок. Поистине Христос смахнул пыль, которой грешная человеческая ограниченность покрыла этот миропорядок, и тот засверкал в его первоначальном блеске. Поистине Христос, и только Он один, открыл нам вечную любовь Бога, которая была с самого начала движущей причиной этого миропорядка. Мало того, Христос укрепил в нас способность ходить твердым шагом в соответствии с этим миропорядком. Но сам миропорядок остался таким, каким был с самого начала. Он предъявляет полные требования не только к верующим (словно от неверующих требуется меньше), но и к каждому человеку и ко всем отношениям между людьми. Поэтому кальвинизм не ведет к философствованию о так называемой нравственной жизни, как будто мы должны создать ее, открыть, или ею управлять. Кальвинизм дает нам ощутить величие Божие и подчиняет нас Его вечным установлениям и неизменным заповедям. Поэтому для кальвиниста всякое изучение этики основано на Синайском Законе, не потому, что в то время начал закрепляться нравственный порядок, но чтобы чтить Закон, как истинный, исходящий от Бога свод того исконного нравственного закона, который Бог начертал в сердце человека как Своего творения и переписывает на скрижалях каждого сердца, когда оно обращается. Кальвиниста ведут к тому, чтобы он покорился совести не как своему личному законодателю, которого каждый несет в себе, но как прямому sensus divinitatis (чувству Бога (лат.)), через которое Сам Бог подстегивает внутреннего человека и покоряет его Своему суду. Он не придерживается религии с ее догматикой, чтобы потом приспособить к ней свою нравственную жизнь с ее этикой, словно та существует параллельно с религией; его религия, его вера ставит его перед Самим Богом, Который вкладывает в него Свою божественную волю. Любовь и поклонение для Кальвина сами по себе обусловливают всякую духовную деятельность, и, таким образом, страх Божий реально и ощутимо входит во все стороны жизни — в семью и общество, в науку и искусство, в личную жизнь и политическую карьеру. Искупленный человек при любом жизненном выборе руководствуется лишь ищущим и непрестанным поклонением перед Богом, Который всегда в его сознании и всегда держит его перед Своим взором. Таков кальвинист, представленный в истории, — всегда и во всем глубочайшее и самое священное почтение к присносущему Богу. Таково правило всей жизни; и в нем единственно истинный образ настоящего пуританина.

Бегство от мира никогда не было свойственно кальвинизму, это — шибболет анабаптизма. Это доказывает особая анабаптистская догма «отдаления», согласно которой анабаптисты, объявляя себя «святыми», уходили от мира, противостояли ему. Они отказывались давать клятвы; они избегали военной службы; они осуждали общественное служение. Уже тогда они образовывали особый мир посреди греховного мира, который не имел ничего общего с нашей настоящей жизнью. Они отвергали все обязанности и всякую ответственность перед прежним миром и систематически избегали его, чтобы не оскверниться. Именно это кальвинизм всегда оспаривал и отрицал. Неправда, что существует два мира, плохой и хороший, которые приспосабливаются друг к другу. Есть одна и та же личность, которую Бог создал совершенной, и которая затем пала и стала грешной, — и это самое «я» ветхого человека возрождается и входит в вечную жизнь. Точно так же есть один мир, который однажды отображал всю славу рая, а потом подпал под проклятие, и со времен грехопадения поддерживается общей благодатью, а теперь в своей основе искуплен и спасен Христом и пройдет через ужасы суда в состояние славы. По этой самой причине кальвинист не может запереть себя в своей церкви и предоставить мир его судьбе. Он чувствует, скорее, свое высокое призвание в том, чтобы продвигать этот мир к более высокой ступени в постоянном согласии с Божиими установлениями, ради Самого Бога, поддерживая среди мучительного разложения все истинное, благородное, пользующееся доброй славой. Поэтому (если мне позволят говорить о моих предшественниках), мы видим в истории, что едва кальвинизм твердо обосновался в Нидерландах за четверть столетия, как на всех направлениях жизни начался расцвет, неукротимые силы высвободились в каждой сфере человеческой деятельности. И коммерция, и торговля, и ремесла, и промышленность, и сельское хозяйство, и садоводство, искусство и наука развивались с доселе неведомой мощью и придали новый импульс совершенно новому развитию жизни во всей Западной Европе.

Все, о чем я говорил, допускает лишь одно исключение, и я хочу защитить и получше осветить его. То, что я имею в виду, состоит в следующем: кальвинизм считает законным не всякое близкое соприкосновение с необращенным миром; он ставит преграду против слишком уж сильного влияния этого мира, четко запрещая три вещи: игру в карты, театр и танцы. Эти формы увеселения я сначала рассмотрю отдельно, а потом попытаюсь показать вам их общее значение.

Карточную игру кальвинизм запретил не потому, что будто бы запретил вообще все игры, и не потому, будто в картах есть что-то бесовское, а потому, что она взращивает в сердце опасную тенденцию отвернуться от Бога и положиться на судьбу и удачу. Игра, в которой побеждают благодаря зоркости, быстроте или опыту, только облагораживает, а вот игра, исход которой зависит от того, как перетасованы карты в колоде и вслепую разложены, ведет нас к вере в какую-то силу рока, именуемую случаем или судьбой. К этому виду неверия склонен каждый из нас. Азарт карточной игры то и дело показывает, что людей больше прельщает фортуна, чем серьезный труд. Поэтому кальвинизм рассудил, что молодых людей надо оберегать от этой опасной тенденции, которая усиливается из-за карточной игры. Постоянное присутствие Бога Кальвин и его сподвижники ощущали как неиссякающий источник, из которого они черпали свое серьезное отношение к жизни, и потому, естественно, отвращались от игры, отравляющей этот источник, ставя фортуну выше Божией милости, погоню за случаем — выше твердого упования на Божию волю. Кальвин считал, что бояться Бога и выпрашивать благосклонность у судьбы так же несовместимо, как несовместимы огонь и вода.

Совершенно иные возражения против театра. В театральном представлении самом по себе нет ничего плохого; сила воображения — ценный дар, исходящий от Самого Бога. Нет ничего плохого и в драматическом воображении. Мильтон высоко ценил Шекспира, да и сам писал драмы. Зла нет и в общественных театральных представлениях. Общественные представления давались в Женеве на рыночной площади, и Кальвин это одобрял. Наши предшественники осуждали не комедию или трагедию, и не оперу саму по себе, а ту нравственную жертву, которая, как правило, требовалась от актеров и актрис ради увеселения публики. Театральная труппа, особенно в те дни, пребывала на довольно низком нравственном уровне, отчасти из-за того, что постоянное и вечно меняющееся изображение другого человека мешает создать свою собственную личность; отчасти же потому, что наши современные театры, в отличие от греческих, пустили на сцену женщин, и успех пьесы очень часто зависит от того, в какой мере женщина оскверняет самое священное сокровище, вверенное ей Богом, — незапятнанное имя и безукоризненное поведение. Конечно, можно себе представить совершенно нормальный театр; но, за исключением нескольких больших городов, такие театры не смогут существовать по финансовым причинам. Словом, что ни говори, опыт учит, что процветание театров пропорционально моральной деградации актеров. Это бывает так часто, что Холл Кейн в своем «Христианине» повторяет печальную истину: процветание театра покупается ценой мужского характера и женской чистоты. Можно ли покупать услады слуха и зрения такой ценой? Кальвинизм, который ради Бога почитает все, что есть в человеке человеческого, не мог этого одобрить.

Что касается танцев, даже светские газеты вроде парижского «Фигаро» уже оправдывают позицию кальвинистов. Недавно статья в этой газете рассказала читателям о страданиях отца, который выводит свою дочь на первый бал. Эти страдания понятны каждому, по крайней мере в Париже, кто слышал, как злословят на балах, как нескромно глядят на девушек и чем вообще занимаются. Кальвинизм возражает не против танца, а только против той нечистоты, к которой он часто ведет.

Теперь я вернусь к преграде, о которой мы говорили. Наши отцы прекрасно понимали, что танцами, игрой в карты и хождением в театр увлекся весь мир. В светских кругах эти удовольствия считают не второстепенными развлечениями, а самыми важными; всякого, посмевшего критиковать эти удовольствия, глубоко презирали. По этой самой причине кальвинисты именно в этом увидели Рубикон, который они не могут перейти, не жертвуя своей порядочностью ради губительного веселья, а страхом Господним — ради далеко не невинных удовольствий. Посмею спросить, не оправдал ли опыт их сильные и смелые протесты? И сейчас, через три столетия, вы обнаружите как в моей кальвинистской стране, так и в Шотландии, и в ваших Штатах целые круги, куда эти светские занятия так и не получили доступа, но в которых кипит жизнь во всем своем разнообразии, и благодаря здоровому сосредоточению духа развилась такая глубокая тяга ко всему высокому и святому, что этому завидуют даже наши противники. Крыло бабочки в этих кругах сохранилось неприкосновенным, мало того — золотая пыльца сияет на нем так же ярко.

Теперь я бы хотел привлечь ваше внимание к следующему рассуждению. В наш век гораздо больше статей, трактатов и ученых трудов о нравственности, чем в век Кальвина. Философы и теологи соревнуются друг с другом, открывая нам (или скрывая от нас, это уж как хотите) прямую дорогу нравственности. Но есть нечто, что это множество ученых мужей сделать не смогло. Они не смогли восстановить нравственную строгость в истощенной совести общества.

Скорее мы вправе сетовать на то, что все больше основ нашего нравственного строения постепенно расшатывают и сдвигают с места, пока в конце концов не останется ни одного принципа, который, по мнению большинства, обеспечивал бы в будущем нравственную определенность. Политики и юристы открыто провозглашают право сильного; владение собственностью называют воровством; свободную любовь защищают; честность осмеивают. Пантеизм осмелился поставить рядом Христа и Нерона; и Ницше, зайдя дальше всех прочих, счел блаженство смиренных несчастьем для человечества.

Сравните со всем этим чудесные плоды трех столетий кальвинизма. Он понимал, что мир надо спасать, не философствуя об этике, а восстанавливая чуткую совесть. Поэтому он не позволил себе рассуждать, а непосредственно воззвал к душе и поместил ее лицом к лицу с Живым Богом, так что сердце вострепетало от Его святого величия и в этом величии открыло славу Его любви. Когда, продвигаясь назад в этом историческом обзоре, вы увидите, каким разложившимся и прогнившим кальвинизм застал мир, до какого дна докатилась нравственная жизнь того времени при дворе и в народе, среди священства и среди ученых, у мужчин и у женщин, в высших и низших слоях общества, кто из вас откажет в пальме нравственной победы кальвинизму, который за одно поколение, в преследованиях, в битвах, на эшафоте, создал в пяти нациях одновременно большие и достойные сообщества благородных мужчин и еще более благородных женщин, до сих пор непревзойденных по величию своих идеалов и по силе нравственного самообладания.

Примечания

1* «Наставления в Христианской Вере» Кальвина. Англ. Эдинбург. пер., т. 1, кн. 1, гл. 3 «И мы считаем несомненным, что люди обладают врожденным чувством божественного... ». Гл. 4 «Итак, опыт показывает, что сокровенным вдохновением Божиим семя религии посеяно во всех людях. С другой стороны, трудно найти одного человека из ста, который бы лелеял это семя в своем сердце, чтобы оно проросло. Но нет никого, в ком бы оно погибло окончательно».

2* Сацердотализм — учение о том, что при свершении Евхаристии священник приносит жертву.

Лекция 3. Кальвинизм и политика

Моя третья лекция покидает святилище религии и вторгается в сферу государства — первый переход от священных предметов к мирской стороне человеческой жизни. Поэтому лишь теперь мы приступаем к тому, чтобы конспективно, в сжатом виде дать бой антиисторическому мнению, что кальвинизм представляет собой исключительно церковное и догматическое движение.

Кальвинизм предложил политическому сообществу собственную фундаментальную концепцию уже потому, что добрался до самых корней человеческого существования, а не просто обрезал ветви и очистил его стебель.

То, что так и должно быть, очевидно для всякого, кто способен понять, что никакая политическая схема никогда не становилась господствующей, если не основывалась на религиозной или антирелигиозной концепции. Именно это и случилось с кальвинизмом, что явствует из политических перемен, которые он вызвал в трех странах, где появилась политическая свобода — Нидерландах, Англии, Америке.

Всякий компетентный историк безоговорочно подтвердит слова Бэнкрофта: «Фанатик кальвинизма был фанатиком свободы, ибо в нравственной войне за свободу его вероучение было его оружием и самым верным союзником в борьбе» 1 . Грюн ван Принстерер выразил это так: «В кальвинизме — истоки и гарантия наших конституционных свобод». То, что кальвинизм перевел общественный закон на новые пути, сначала в Западной Европе, затем на двух континентах, а сегодня, все больше и больше, — во всех цивилизованных нациях, признают все ученые, если и не все общественное мнение.

Но для той цели, которую я имею в виду, недостаточно просто признать этот важный факт.

Чтобы ощутить влияние кальвинизма на наше политическое развитие, нужно показать, каким основным политическим концепциям кальвинизм отворил дверь, и как эти концепции вытекают из его основного принципа.

Этим основным принципом не был сотериологический принцип оправдания верой. Им был космологический, в самом широком смысле, принцип суверенной власти Триединого Бога над всем мирозданием, во всех его сферах и царствах, видимых и невидимых. Это изначальное верховенство распространяется для человечества на три сферы: 1) верховенство в государстве; 2) верховенство в обществе и 3) верховенство в Церкви.

Позвольте мне подробно это доказать, продемонстрировав вам, как этот тройной суверенитет осмыслен кальвинизмом.

Во-первых, возьмем верховенство в политической сфере, которая определяется как государство, и примем, что побуждение к образованию государства возникает из общественной природы человека, которая описана уже Аристотелем, когда он называл человека zoon politikon. Бог мог бы сотворить не связанных друг с другом, независимых друг от друга индивидов без какой-либо генеалогической связи. Адам был сотворен отдельно; так и второй, и третий и каждый дальнейший человек мог быть отдельно призван к бытию; но было не так.

Человек происходит от человека, и самим рождением органически соединен со всем человеческим родом. Вместе мы составляем одно человечество не только с теми, кто живет сейчас, но и со всеми прежними поколениями и со всеми теми, кто придет после нас, будь их миллионы. Весь человеческий род — одной крови. Однако концепция государства, разделяющая землю на континенты, ее каждый континент — на отдельные части, противоречит этой идее. Органическое единство нашего рода осуществилось бы политически только в том случае, если бы одно государство охватило весь мир, и все человечество объединилось в одну мировую империю. Так, безусловно, и было бы, если бы не грех. Если бы грех, разъединяющая сила, не расколол человечество, ничто бы не испортило и не нарушило органического единства нашего рода. Ошибка всех александров, августов и наполеонов не в том, что они лелеяли мысль о единой мировой империи, а в том, что они стремились осуществить эту идею, несмотря на то, что сила греха расколола наше единство.

Примерно так же выглядят интернациональные космополитические усилия социал-демократов. Эта мечта или утопия все же привлекает нас, хотя мы и сознаем, что они пытаются достичь недостижимого, стремясь осуществить возвышенный и святой идеал сейчас, в этом грешном мире. Более того, даже анархия, пытающаяся разрушить все механические связи между людьми, одновременно уничтожая всякую человеческую власть и способствуя вместо этого росту новых органических связей, возникающих из самой природы, даже она — не что иное, как поиски потерянного рая.

Конечно, без греха не было бы ни судов, ни государственного порядка. Политическая жизнь развивалась бы патриархальным путем, из жизни семьи. Ни суд, ни полиция, ни армия, ни военный флот немыслимы в безгрешном мире; если бы жизнь развивалась нормально, органически, без препятствий, всякое правило, установление, закон отпали бы, контроль и власть — исчезли. Кто связывает то, что не сломано? Кто возьмет костыли, если ноги здоровы?

Всякое государственное образование, всякое утверждение власти, всякое механическое поддержание порядка и обеспечение спокойной жизни неестественно. Против них восстает глубина нашей природы. Они могут привести к ужасным злоупотреблениям и к народным мятежам. Так возникает нескончаемая битва между властью и свободой, и всякий раз, когда власть вырождается в деспотизм, врожденная тяга к свободе утверждала себя в установленных Богом средствах для обуздания зла. Всякая истинная концепция государства и власти, с одной стороны, а с другой стороны — всякая истинная концепция права и долга тех, кто защищает свободу, зависит от первоначальной истины, которую кальвинизм поставил во главу угла: Бог установил власти, поскольку в мире есть грех.

В этой мысли сокрыты и светлая, и темная стороны государственной жизни. Темная сторона состоит в том, что не должно быть множества государств, должна быть только одна мировая империя. Нами правят механически, не согласуясь с нашей природой. От имени государства действуют грешные люди, честолюбивые и властолюбивые. Светлая сторона состоит в том, что в грешном человечестве без разделения на государства, без законов и правительств, без власти жизнь была бы истинным адом; или, по крайней мере, повторила бы то, что творилось на земле перед потопом. Обладая глубокой концепцией греха, кальвинизм выявил истинный корень государственной жизни и научил нас двум вещам: 1) мы должны с благодарностью принять из руки Божией установление государства с его средствами сохранения порядка, без которых теперь не обойтись; 2) мы должны всегда бдительно следить за опасностью для личной свободы, исходящей от власти государства.

Но это не все, кальвинизм сделал больше. В области политики он научил и тому, что человеческий элемент, то есть народ, нельзя считать самым главным, словно Бога используют лишь для того, чтобы помогать этому народу в час нужды. Кальвинизм утверждает, что Бог в Своем Величии должен сиять перед взором всякой нации, а все нации, вместе взятые перед Ним, — словно капля воды в ведре или пылинка на весах. Со всех концов земли Он собирает народы перед Своим судейским престолом. Они существуют для Него, они — Его собственность и потому они сами, а в их лице — все человечество, должны существовать для Его славы и согласно Его установлениям, чтобы, когда они руководствуются Его установлениями, в их благоденствии воссияла Его премудрость.

Человечество по причине греха распалось на множество отдельных народов. Грех, гнездившийся в сердце этих народов, разъединил людей и разделил их. Когда же он проявился в позоре и неправедности, слава Божия потребовала, чтобы зло было обуздано, чтобы в хаос вернулся порядок, и чтобы внешнее принуждение дало человеческому сообществу возможность существовать.

Это право принадлежит только Богу, и Ему одному. Никто не имеет права властвовать над другим человеком, в противном случае такое право с необходимостью и сразу же становится правом сильнейшего. Фараон на побережье Нила властвовал над предками феллахов Египта, как тигр в джунглях властвует над беззащитной антилопой.

Точно так же и группа людей, исходя только из своих собственных прав, не может принудить вас подчиняться кому-либо. К чему обязывает меня то, что в далеком прошлом один из моих предков заключил «Общественный договор» с другими людьми того времени? Как человек я свободен и не должен бояться даже самых влиятельных своих собратьев.

Я не говорю о семье, здесь правят органические, природные связи; но в государственной сфере я не склоняюсь перед таким же человеком как я.

Власть над людьми не может исходить от людей. Это же относится и к власти большинства над меньшинством — история почти повсеместно показывает, что меньшинство очень часто бывает правым. Таким образом, к первому тезису кальвинизма — власти нужны только из-за греха — добавляется второй, столь же важный: всякая земная власть исходит лишь от Божиего всевластия. Когда Бог говорит мне «Повинуйся», я смиренно склоняю голову, не ущемляя ни в чем мое человеческое достоинство. В той же степени, в какой мы унижаем себя, склоняясь перед чадом человеческим, чье дыхание в ноздрях его, мы себя возвышаем, покоряясь Господу неба и земли.

Слово Писания незыблемо: «Мною правят цари», или, как пишет апостол: «Существующие же власти от Бога установлены, поэтому противящийся власти противится Божию установлению». Власти — орудия «общей благодати»; они должны пресекать вседозволенность и своеволие, защищать добро от зла. Но это не все. Начальства и власти поставлены Богом как Его служители, чтобы предохранять славную работу Бога, сотворившего человечество, от полного разрушения. Грех вредит делу Божиих рук, Божиему замыслу, Божией праведности, Божией славе Верховного Творца и Строителя. Словом, Бог учредил существующие власти, чтобы через них утвердить Свою праведность против попыток греха. Тем самым Бог дал правителям страшную власть над жизнью и смертью. Поэтому все существующие власти, в империях или в республиках, в городах или в государствах, правят «по благодати Божией». Поэтому же справедливость носит священный характер. Исходя из того же самого принципа, гражданин обязан повиноваться не только за страх, но и за совесть.

Кальвин ясно утверждал, что власть, как таковая, ни в коей мере не зависит от того, как она установлена и в какой форме существует. Хорошо известно, что лично он предпочитал республику и не испытывал никакой любви к монархии, хотя в те времена ее считали божественной, идеальной формой правления. Так и было бы в безгрешном государстве. Если бы не пришел грех, то Бог оставался бы единственным царем всех людей. И это состояние вернется, когда Бог будет вновь всем и во всем. Прямое правление Бога — монархия в абсолютном смысле слова; никакой монотеист не может этого отрицать. Но Кальвин считал сотрудничество многих лиц под взаимным контролем, т. е. республику, желательным, поскольку установление государства необходимо вследствие греха.

В воззрениях Кальвина, однако, это могло расцениваться как небольшое различие, связанное с практической пользой, а не как фундаментальное различие, связанное с сущностью власти. И монархию, и аристократию, и демократию он считал в равной степени возможными и действенными формами правления; главное в том, что здесь, на земле никто не может претендовать на власть над равным ему человеком, если она не дана ему «по благодати Божией», и, тем самым, долг послушания налагает не человек, а Сам Бог.

На вопрос о том, как же определять, кого божественный авторитет должен облекать властью, по мнению Кальвина, нельзя дать один ответ для всех народов и времен. И все же он без колебаний говорил, что лучшие условия существования людей наличествуют там, где сам народ избирает себе правителей.

Там, где эти условия существуют, народ, по его мнению, должен с благодарностью признавать благоволение Божие, точно так, как это выражено в преамбуле ряда ваших конституций: «Благодарные Всемогущему Богу за то, что Он дал нам власть избирать своих правителей». В толкованиях к пророку Самуилу [I и II Книги Царств] Кальвин увещевает народы: «А вы, о люди, которым Бог дал свободу избирать ваших собственных правителей, смотрите, чтобы не утратить это благоволение, избрав на должности, обладающие высочайшим достоинством, обманщиков и врагов Божиих!»

Могу добавить, что народный выбор теперь возникает везде, где нет другой формы правления или где существующая форма утратила силу. Там, где основывались новые государства, это всегда осуществлялось посредством народного выбора, за исключением тех случаев, когда это происходило посредством завоеваний или силы. Там же, где верховная власть разложилась и пала, или возникли споры о праве наследования, или разгорелся мятеж, именно народ через своих представителей обычно присваивает себе право эту власть восстановить. Однако Кальвин уверен, что Бог посредством Своего Промысла вправе забрать у народа угодный ему способ правления, а то и вообще не давать его, если народ для него не годен или по своим грехам потерял на него право.

Историческое развитие того или иного народа показывает, какими различными путями приобретается власть. Ее может давать наследственное право, как при наследственной монархии. Ее можно присвоить, как присвоил Пилат власть над Иисусом. Ее могут даровать выборщики, как бывало у древних германцев. Ею могут владеть Штаты, как было в старой Голландской республике. Одним словом, она может принимать самые разные формы, ведь уровни развития наций бесконечно различны. Форма правления, подобная вашей, не удержалась бы и дня в Китае. Народ России и теперь не приспособлен к какой-либо форме конституционного правления, а среди кафров и готтентотов Африки даже такая форма, как в России, совершенно немыслима. Все это определяет и устанавливает Бог через сокровенное внушение Своего Промысла.

Но все это — не теократия. Теократия была лишь в Израиле, поскольку в делах Израиля Бог участвовал непосредственно. Через урим и туммим, через пророчества и Его спасительные знамения, через кары, Он отправлял судебную и верховную власть над Своим народом. Кальвинистское же исповедание всевластия Божиего относится ко всему миру, справедливо для всех народов и для всякой власти, которую человек осуществляет над человеком; даже к власти родителей над детьми. Эту политическую веру можно кратко изложить в трех тезисах: 1) Только Бог, но никак не человек, вправе определять судьбы народов, ибо только Бог создал их, сохраняет Своей всемогущей силой и правит ими через Свои установления. 2) Грех разрушил в сфере политики прямое правление Бога, и потому власть передана людям в качестве механического средства. 3) В какой бы форме эта власть себя ни являла, человек обладает властью над ближним только в той мере, в какой она сообщается ему величием Божиим.

Кальвинистскому исповеданию прямо противоположны две другие теории — теория народовластия в той антитеистической форме, в какой она была объявлена в Париже 1789 года, и теория государственной власти, которой занималась историко-пантеистическая школа в Германии. Теории эти по сути тождественны, но ради ясности их лучше рассмотреть отдельно.

Что вдохновляло и вело людей во времена Французской революции? Недовольство злоупотреблениями? Страх перед произволом коронованных особ? Благородная защита прав и свобод народа? Отчасти это и так, но во всем этом так мало греха, что даже кальвинисты с готовностью признают в этих трех обстоятельствах божественный суд, вершившийся в то время в Париже.

Однако движущая сила Французской революции — не в ненависти к злоупотреблениям. Когда Эдмунд Берк сравнивает «Славную революцию» 1688 г. с революцией 1789 г., он говорит: «Наша революция и революция во Франции диаметрально противоположны почти в каждой мелочи, а также во всем том духе, в каком их осуществляли» 2* .

Тот же самый Эдмунд Берк, столь непримиримо враждебный Французской революции, мужественно защищал ваше восстание против Англии, «возникшее из энергичного начала, которое являет в этом добром народе главную причину свободного духа, противостоящего самым решительным образом всякому подчинению ума и мнений».

Три великие революции в кальвинистском мире не посрамили славы Божией. Более того, они исходили из признания Его величия. Всякий согласится с этим, когда вспомнит мятеж против Испании при Вильгельме Молчаливом. Нет сомнений и по поводу «Славной революции», завершившейся воцарением Вильгельма III и ниспровержением Стюартов. Это верно и в отношении вашей Американской революции. Джон Хэнкок в Декларации Независимости развернуто заявляет, что, по мнению американцев, они, повинуясь закону природы и воле ее Творца, действуют «как наделенные Творцом определенными неотчуждаемыми правами»; взывают к «Верховному Судье мира за подтверждением правоты их намерений» 3 и издают свою Декларацию Независимости, «твердо полагаясь на защиту Божественного Провидения» 4 . В преамбуле к «Статьям Конфедерации» сказано, что «Великому Правителю мира было угодно склонить сердца законодателей» 5 . Конституции многих Штатов начинаются словами: «Благодарные Всемогущему Богу за гражданские, политические и религиозные свободы, которыми Он столь долго разрешал нам пользоваться, и обращаясь к Нему за благословением наших начинаний…» 6 . Бога почитают как «Высшего Правителя» 7 и «Законодателя Вселенной» 8 , особенно отмечая, что только от Него народы «получают право избирать собственную форму правления» 9 . На одном из заседаний Конвента Франклин, воспарив духом, предложил помолиться Богу о мудрости. Если кто-то еще сомневается в различии Американской и Французской революции, сомнение это полностью рассеивает жаркая схватка в 1793 г. между Джефферсоном и Гамильтоном. Остается сказать вместе с немецким историком фон Хольтцем: «Es wдre Thorheit zu sagen dass die Rousseauschen Schriften einen Einfluss auf die Entwicklung in Amerika ausgeьbt haben». («Было бы глупостью утверждать, что произведения Руссо оказали влияние на развитие событий в Америке» 10 .) Сам Гамильтон говорит, что «Французская революция не больше похожа с американскую, чем неверная жена из французского романа похожа на пуританскую матрону Новой Англии» 11 .

Французская революция в принципе отлична от этих национальных революций, которые совершались с молитвой на устах и с упованием на помощь Божию. Она не знает Бога; она Ему противостоит; она признает только ту основу политической жизни, которая заложена в природе, то есть в самом человеке. Поэтому первая статья исповедания самого полного неверия гласит: «Ni Die ni maоtre» («Ни Бога, ни господ»). Суверенный Бог низложен, человек со своей свободной волей посажен на пустующий трон. Именно воля человека все определяет. Вся власть, весь авторитет — от человека. От индивида переходят к группе людей; и в этой большой группе, именуемой народом, сокрыт глубинный источник всякой власти. В отличие от вашей, американской конституции, здесь нет и речи о власти, которой Бог на определенных условиях наделил народ. Здесь утверждает себя та изначальная власть, которая везде, во всех государствах исходит от самого народа, не имея более глубокого корня, чем человеческая воля. Это — народовластие, совершенно тождественное атеизму, что и не дает ему подняться ввысь.

В кальвинизме, как и в вашей Декларации, человек преклоняется перед Богом, а перед другим человеком высоко держит голову. При народовластии Богу грозят кулаком, а перед другим человеком пресмыкаются, прикрывая унижение нелепой выдумкой о том, что тысячи лет назад люди, о которых никто ничего не помнит, заключили политическое соглашение, или, как его называют, «Contrat Social» («Общественный договор»). Надо ли спрашивать, что вышло? Пусть история расскажет вам, как восстание в Нидерландах, «Славная революция» в Англии и ваше, американское восстание против Британской короны прославили свободу; и тогда ответьте сами, к чему привела Французская революция, кроме того, что заковала свободу в кандалы всесильного государства? Поистине, никакая страна в нашем XIX столетии не имеет такой грустной государственной истории.

Надо ли удивляться, что немецкие ученые начиная со времени де Савиньи и Нибура порвали с этой фиктивной властью народа. Историческая школа, основанная этими выдающимися людьми, пригвоздила к позорному столбу бездоказательные вымыслы 1789 года, и каждый знаток истории их высмеивает. Правда, то, что предложено взамен, оказалось не лучшим.

У них главную роль играет не власть народа, а власть государства, порождение германского философского пантеизма. Идеи воплощаются в реальность, а среди этих идей превыше всего — идея государства, самая содержательная, самая совершенная идея отношений между людьми. Государство стало мистическим понятием. В нем видят постепенно развивающееся самосознание, таинственную сущность, в котором сокрыто некое «я», государственная воля, которая медленно и неосознанно стремится достичь своей высшей цели. Народ, в отличие от мысли Руссо, — уже не сумма индивидов, не агрегат, а органическое целое. У организма должны быть свои органы. Постепенно органы эти исторически развиваются, с их помощью и осуществляется воля государства, и все должны склониться перед нею. Суверенная государственная воля может осуществляться в республике, в монархии, в кесаре, в азиатском деспоте, в тиране, подобном Филиппу Испанскому, или в диктаторе, подобном Наполеону; все это — не более чем формы, в которые единая государственная идея воплощает себя, этапы развития в бесконечном процессе. В какую бы форму это мистическое бытие государства себя ни воплотило, сама идея государства остается наивысшей. Государство утверждает свой суверенитет, и для каждого его члена критерий мудрости — не мешать его обожествлению.

Так устраняется трансцендентное право Бога, к Которому угнетенные обращали свой взор. Нет никакого права, кроме имманентного, и отражено оно в законе. Закон верен не потому, что его содержание находится в согласии с вечными принципами права, а потому что это закон. Если завтра закон скажет обратное, то и это должно быть правом. Из этой смертоносной теории следует, очевидно, что сознание права притупляется, неизменность его исчезает из нашей души, стремление к нему гаснет. Все действительное разумно, потому что оно действительно. Это уже не воля Того, Кто сотворил нас и знает о нас, но всегда меняющаяся воля государства, которое, не зная никого выше себя, становится Богом и дерзает решать, какой быть нашей жизни.

Если вы дадите себе труд подумать о том, что это мистическое государство выражает и реализует свою волю лишь через людей, станет ясно, что его всевластие, как и всевластие народа, не поднимется выше унизительного подчинения человека своему собрату и не узнает того высокого послушания, которое коренится в человеческой совести.

И атеистическому народовластию энциклопедистов, и пантеистическому всевластию государства у немецких философов кальвинизм противопоставляет всевластие Бога как источник всякой человеческой власти. Он поддерживает высшее и лучшее в наших устремлениях, помещая каждого человека и каждый народ перед нашим Отцом на небесах. Он признает грехопадение, которое отбросили было в 1789 году, а теперь, с пессимистической причудливостью, считают сущностью нашего существования. Кальвинизм указывает на различие между природными узами органического сообщества и механическими узами, которые налагает земная власть. Он облегчает для нас подчинение власти, заставляя во всякой власти почитать требования Божественной власти. Он избавляет нас от послушания, порожденного страхом перед силой, и приводит нас к послушанию, порожденному совестью. Он учит нас уводить взгляд от земного закона ввысь, к источнику вечного права в Боге, и порождает в нас неукротимое мужество, побуждающее восставать против неправды во имя высшего права. Как бы могущественно государство ни утверждало себя и ни подавляло свободное развитие человека, превыше могущественного государства перед очами нашей души всегда сияет бесконечно большее могущество Царя царей. Его справедливый суд дает угнетенным право апелляции. Ему мы молимся о том, дабы Он благословил нашу нацию, нас и наш дом.

Но хватит говорить о власти государства. Перейдем к власти в обществе.

Мы, кальвинисты, подразумеваем под этим, что семья, дело, наука, искусство, как и все прочее в этом роде, — социальные сферы, которые не обязаны своим существованием государству, не выводят закон своей жизни из его верховенства, но подчиняются высшей власти, находящейся в их среде и правящей по благодати Божией, так же, как правит власть государства.

Тем самым мы противопоставляем государство и общество, при этом мы понимаем общество не как конгломерат, мы анализируем его в его органических частях с тем, чтобы воздать должное независимому характеру каждой из них.

Независимость эта тесно связана с особой властью, которую мы назовем властью в отдельных социальных сферах, чтобы решительно и отчетливо выразить тот факт, что различные достижения социальной жизни не имеют выше себя ничего, кроме Бога. Государство не может вмешиваться и управлять ими. Как вы сразу почувствовали, мы коснулись крайне интересного вопроса — наших гражданских свобод 12 .

Чрезвычайно важно как можно четче осознавать разницу между органической жизнью общества и механическим характером управления. Все, что возникло среди людей изначально, с первых мгновений творения, наделено всем необходимым для своего развития и обязано этим человеческой природе как таковой. Вы видите это на примере семьи, кровных уз и других связей. Исходя из деления на два пола возникает брак. С самого начала, с первой минуты вступает в силу моногамия. Дети рождаются, поскольку нам изначально дана сила воспроизводства. Природа связала их между собой как братьев и сестер. Когда они сами вступают в брак, все связи возникают из новых родственных отношений, которые управляют их семейной жизнью. Во всем этом нет ничего механического. Развитие спонтанно, как и возникновение ствола и веток у растения. Грех и здесь оказал свое разрушительное влияние; многое, задуманное как благословение, стало проклятием. Но роковая действенность греха остановлена общей благодатью. Свободная любовь может пытаться разрушить, а сожительство — осквернить священные узы; но для подавляющего большинства брак остается основой человеческого общества, а семья образует важнейший предмет социологии. Это же можно сказать и об остальных сферах жизни.

Окружающая нас природа, быть может, утратила красоту и славу рая, и земля производит волчцы и тернии, мы едим наш хлеб в поте лица; но, несмотря на все это, основная цель человеческих усилий остается такой же, какой она была и до грехопадения, мы стремимся к господству над природой. Господства этого можно достичь, только используя те силы, которые благодаря Божиим установлениям присущи самой природе. Соответственно, наука применяет для исследования мира силы разума и мысли, дарованные нам, а искусство — не что иное, как естественная способность нашего воображения. Допуская, что грех, хотя и ограниченный «общей благодатью», создал во множестве модификаций те проявления жизни, которые возникли лишь после утраты рая и снова исчезнут с приходом Царства, мы тем не менее полагаем, что в основном они остаются такими же, какими были изначально. Они образуют жизнь тварного мира в соответствии с его законами и потому развиваются органически.

Все совершенно иначе, когда речь идет о власти. Можно допустить, что и без греха необходимость привела бы к союзу многих семей, который был бы внутренне привязан к царствованию Бога, а уж оно законно, непосредственно и гармонично правило бы в сердцах всех людей, внешним образом воплощаясь в патриархальной иерархии. Не было бы никаких государств, только одна органичная мировая империя во главе с Богом в качестве Царя. Собственно, это и предсказано о будущем, ожидающем нас, когда всякий грех исчезнет.

Но именно это грех и устранил из нашей человеческой жизни. Такого единства больше нет. Правление Бога уже не может утвердить себя. Патриархальная иерархия уничтожена. Мировую империю установить нельзя. Когда строили Вавилонскую башню, именно такое желание и погубило ее строителей. Так возникли народы и нации. Эти народы сформировали государства. В государствах Бог установил правительства. Если можно так выразиться, это — не голова, которая органически связана с телом народа, а механизм, который просто извне присоединили к телу нации. Правительство — просто вспомогательное средство, которое устраняет негативные последствия неблагоприятных условий. Это — подпорка для растения, без которой оно, по врожденной слабости, просто упало бы на землю.

Основной признак власти — право распоряжаться жизнью и смертью. Согласно апостольскому свидетельству, власть носит меч, и у меча — три назначения. Это — меч справедливости, налагающий на преступника соответствующее наказание. Это — меч войны, защищающий честь, права и интересы государства от его врагов. Это — меч порядка, который призван подавлять всякое насильственное возмущение внутри страны. Лютер и его сторонники правильно напомнили, что правителей наделили полной властью только после потопа, когда Бог повелел, чтобы тех, кто пролил человеческую кровь, подвергали смертной казни. Право отнять жизнь принадлежит лишь Тому, Кто может ее дать, т. е. Богу. Никто на земле не наделен этой властью, ее может препоручить только Бог. В этом отношении римское право, передавшее «jus vitae et necis» («Право над жизнью и смертью» (лат.)) отцу и рабовладельцу, много ниже закона Моисеева, который разрешал смертную казнь только по решению и распоряжению суда.

Высший долг властей неизменно остается долгом справедливости. Кроме того, они должны заботиться о народе как об едином целом, и у себя дома, чтобы его единство возрастало и никто не возмущал его, и за пределами своей страны, чтобы никто не принес ему вреда. Тем самым, с одной стороны, в народе проявляются все явления органической жизни (это относится прежде всего к социальным сферам), а с другой стороны, над ними стоит механическая и объединяющая сила властей. Естественно, возникают трения и столкновения. Правительство, с его механической властью, всегда склонно вторгаться в общественную жизнь, чтобы покорить ее и механически организовать. Общественная жизнь всегда стремится сбросить с себя власть правительства. В современном мире это стремление дошло до предела в социал-демократии и анархизме, причем оба движения хотят вообще низвергнуть институт власти. Если же оставить эти две крайности в стороне, общепризнанно, что всякая здоровая жизнь народа или государства всегда была историческим следствием борьбы социальной жизни и власти. Так называемое «конституционное правительство» особенно стремится урегулировать их взаимоотношения. И в этой борьбе кальвинизм первым занял определенную позицию. Почитая установленный Богом авторитет власти, он высоко ставил и другой суверенитет, который Бог даровал социальным сферам в соответствии с установлениями, данными при сотворении мира.

Он требовал независимости для каждой силы в ее собственной области, а также регулирования отношений между ними, но не посредством исполнительных органов, а посредством закона. Из-за этого жесткого требования можно сказать, что основная идея кальвинизма породила конституционное общественное право.

История неоспоримо свидетельствует, что это право процветало не в католических и лютеранских государствах, а у наций кальвинистского вероисповедания. Основная идея — в том, что власть Бога, спускаясь на уровень людей, разделяется на две сферы, механическую сферу государственной власти и органическую сферу социальных кругов. В обеих этих областях внутренне им присущая власть суверенна, то есть имеет над собой только Бога, и больше никого.

Что до механически принуждающей власти, объяснять тут нечего. Когда речь идет об общественной власти, это не так.

Доминирующий характер этой власти нигде не виден столь отчетливо, как в сфере науки. В предисловии к «Сентенциям» Петра Ломбардского и «Сумме теологии» Фомы Аквинского, один ученый томист написал: «Труд Ломбардца правил сто пятьдесят лет и произвел Фому, а после него „Сумма“ правила всей Европой (totam Europam rexit) пять полных столетий и породила всех последующих теологов» 13 . Согласимся, что сказано слишком смело, и все же идея, выраженная здесь, безусловно, правильна. Влияние таких людей, как Аристотель и Платон, Петр Ломбардский и Фома Аквинский, Лютер и Кальвин, Кант и Дарвин, простирается на многие века. Гений наделен суверенной властью. Он создает школы; он с непреодолимой силой владеет умами; он оказывает неизмеримое влияние на всю человеческую жизнь. Суверенитет гения — дар от Бога, которым обладают только по Его милости. Гений не подчинен никому и ответствен лишь перед Тем, Кто его одарил.

То же самое наблюдается и в сфере искусства. Всякий творец — царь в Храме Искусства, не по закону наследования и не по должности, а лишь по милости Божией. Эти творцы тоже наделены властью и никому не подотчетны, но правят над всем и в конце концов получают поклонение, причитающееся их мастерству.

То же самое следует сказать о суверенной власти личности. Здесь нет равенства. Есть слабые, узколобые люди с крылышками воробья; есть и гиганты с орлиным размахом крыльев. Среди этих гигантов мало царствующих особ, они правят в собственной сфере, даже если от них шарахаются или их преследуют, возмущаясь тем сильнее, чем больше они одарены. Происходит это во всех сферах жизни — на фабрике, в магазине, на бирже, на море, даже в сфере благотворительности. Везде один сильнее другого благодаря характеру, талантам и обстоятельствам. Органическое господство осуществляется везде; не по дозволению властей, а по велению суверенной жизни.

На том же самом основании бок о бок с суверенитетом личности существует и суверенитет общественных сфер. Университет осуществляет научное господство, академия художеств делает это в сфере искусств, гильдия — в сфере техники, профсоюзы управляют трудом, и каждая из этих сфер или корпораций осознает за собой власть независимого суждения и авторитетного действия внутри своей собственной сферы. За этими органическими сферами с их интеллектуальным, эстетическим и техническим суверенитетом открывается сфера семьи, с ее правом брака, домашнего мира, образования и собственности. Ее природный глава тоже сознает, что он — глава семьи не по дозволению правительства, а потому что Бог наделил его этой властью. Отцовская власть коренится в родстве и провозглашается в пятой заповеди. Таким образом, можно сказать в конце концов, что социальная жизнь города и деревни образует свою собственную сферу, которая порождена жизненной необходимостью, и потому должна быть автономной.

Словом, мы видим, что суверенитет утверждает себя: 1) в социальной сфере (через личное верховенство); 2) в корпоративной сфере университетов, гильдий, ассоциаций и т. д.; 3) в сфере семьи и домашней жизни; и 4) в общинном самоуправлении.

Во всех этих четырех сферах государство не может устанавливать законы и должно уважать их внутренний закон. Бог правит в этих сферах так же верховно и суверенно через Своих избранных мастеров (virtuosi), как Он правит в сфере государства через Им же избранных правителей.

Правительство не может ни обходить, ни изменять, ни разрушать того божественного наказа, согласно которому действуют эти социальные сферы. Суверенитет правительства по благодати Божией заменен и ограничен иным суверенитетом, тоже исходящим от Бога. Ни наука, ни искусство, ни сельское хозяйство, ни промышленность, ни торговля, ни мореплавание, ни семья, ни человеческие отношения не могут принуждать к зависимости от милости правительства. Государство ни в коем случае не должно становиться спрутом, который давит и душит всякую жизнь. Оно занимает свое место, скажем так — растет на своем собственном корне среди всех других деревьев. Тем самым оно обязано чтить и поддерживать всякую форму жизни, которая прорастает независимо от него на своей автономной территории.

Означает ли это, что правительство не может вмешиваться в эти автономные сферы жизни? Совсем нет.

У него три права, три долга: 1) когда разные сферы сталкиваются между собой, оно способствует тому, чтобы каждая действовала в собственных пределах; 2) оно защищает слабых, чтобы сильные не злоупотребляли властью; и 3) оно принуждает всех вместе нести личную и финансовую ответственность и утверждает естественное единство государства. Решения эти, однако, не могут принимать только правители. Права каждого определены законом, и право на собственный кошелек должно оставаться незыблемым оплотом против злоупотреблений властью со стороны правительства.

Здесь и начинается сотрудничество суверенного правительства с суверенной социальной сферой, которое регулирует конституция. Согласно тогдашнему порядку вещей, Кальвин назвал это доктриной о «magistratus inferiores» («низших властях»). Рыцарство, права городов, права гильдий и многое другое привели к самоутверждению этих социальных «государств», со своей собственной гражданской властью; а Кальвин хотел, чтобы эти низшие власти принимали закон в сотрудничестве с высшими.

С той поры средневековые отношения, порожденные отчасти феодальной системой, совершенно устарели. Корпорации или социальные группы больше не имеют власти, их место занял парламент или какое-либо другое собрание представителей; и долг этих ассамблей — вместе с правительством или, если надо, против него, утверждать народные права и свободы во имя всех и каждого. Совместная защита предпочтительнее индивидуального сопротивления и тогда, когда надо упростить устройство и действие государственных институтов, и тогда, когда надо их действие ускорить.

Как бы ни изменялась форма, старый кальвинистский замысел по-прежнему сводится к тому, чтобы обеспечить народу во всех его классах и группах, кругах и сферах, во всех корпорациях и независимых институтах, возможность законно и организованно влиять на принятие законов и на ход управления в здравом демократическом смысле. Но все же остается различие мнений по одному важному вопросу: будем ли мы и дальше обеспечивать права этих социальных сфер через личное право голоса или лучше заменить его правом корпоративным, которое даст возможность разным кругам защищать себя самостоятельно. Новая тенденция проявляется даже в торговле и производстве, тем более — в сфере труда. И даже во Франции появляются люди, подобные Бенуа, которые требуют дать этим организациям право голоса.

Я бы приветствовал такое движение, если бы только оно не было односторонним, а тем более — исключительным; но не могу останавливаться сейчас на этих побочных вопросах. Пока достаточно того, о чем мы сказали: кальвинизм выступает против всемогущества государства; выступает против ужасающей теории, гласящей, что выше существующих законов и кроме них никакого права нет. Выступает он и против гордыни абсолютизма, который не признает конституционных прав, зная только права, милостиво дарованные господином.

Эти три явления, получившие мощное подкрепление в виде пантеизма, гибельны для наших гражданских свобод. Кальвинизм достоин похвалы за то, что он строит дамбу, перекрывающую этот абсолютистский поток, не взывая к насилию со стороны народа и не обращаясь к фантазиям о человеческом величии, но выводя права и свободы социальной жизни из того же самого источника, из которого проистекает высшая власть правительства, а именно — из абсолютной власти Бога. Суверенитет индивидуальной сферы, семьи, социального круга вытекает из этого источника так же непосредственно, как и суверенитет государства. Поэтому два суверенитета должны прийти к взаимопониманию. Оба они одинаково обязаны утверждать данную Богом власть, подчиняя ее величию Божиему.

Народ, уступающий права семьи верховенству государства, или университет, уступающий ему права науки, так же виноваты перед Богом, как и нация, которая поднимает руку на права властей. Борьба за свободу не только законна, это — долг каждой личности в ее собственной сфере. Но не так, как это делалось во времена Французской революции, когда устранили Бога и поместили человека на Его престол. Наоборот, пусть же все, включая правителей, склонятся в глубочайшем смирении перед величием Всемогущего.

В третьей и последней части этой лекции остается рассмотреть еще более сложный вопрос. Как мы должны представлять себе суверенитет Церкви в государстве?

Я называю его сложным не потому, что сомневаюсь в выводах, или в вашем согласии с ними. Здесь, в Америке, всякая неопределенность в этом отношении устраняется тем, что сказано о сотрудничестве Церкви и государства в вашей конституции, а позднее внесено в ваши вероисповедания. Что касается меня, то четверть столетия назад я начертал для себя девиз «Свободная Церковь в свободном государстве» и в тяжелой борьбе претворял его в жизнь. Наши голландские церкви также намереваются пересмотреть в своих исповеданиях все касающееся данного вопроса.

Сложность проблемы в ином — в сожжении Сервета; в отношении пресвитериан к индепендентам; в ограничении свободы культа и в «гражданских лишениях», которые веками даже в Нидерландах испытывали католики. Сложность — в том, что статья нашего старого кальвинистского вероисповедания доверяет правительству «защиту истинной веры, искоренение всякого идолопоклонства и ложной веры, охрану священного служения Церкви». Сложность — в том, что Кальвин и его соратники единодушно требовали, чтобы правительство вмешивалось в дела религии.

Поэтому нас можно обвинить, сказав, что, избирая религиозную свободу, мы не защищаем кальвинизм, но противимся ему.

Чтобы защитить себя от этого подозрения, я предлагаю такое правило: система распознается не по тому, что у нее общего с другими, предшествующими системами, а по тому, чем она от них отличается.

Не кальвинизм решил, что правительство должно искоренять все формы лжерелигии и идолопоклонства. Это восходит к Константину Великому и было реакцией на ужасные гонения, которым его языческие предшественники на императорском троне подвергали «секту назореев». С тех дней такую систему защищали римские теологи и применяли все христианские государи. Во времена Лютера и Кальвина преобладало убеждение в ее истинности. Все знаменитые теологи того времени, прежде всего — Меланхтон, одобрили казнь Сервета. Эшафот, воздвигнутый лютеранами в Лейпциге для Крелля 14 , убежденного кальвиниста, заслуживал бесконечно больших порицаний, если его рассматривать с протестантской точки зрения.

В то время как кальвинисты в эпоху Реформации приносились в жертву десятками тысяч на эшафоте и на костре (едва ли надо подсчитывать жертвы лютеран и католиков), история оказывается виновной в большой и далеко идущей несправедливости, постоянно обвиняя их в сожжении Сервета, представляя это crimen nefandum (несказанное преступление).

Я не только оплакиваю эту казнь, но и безусловно ее порицаю; и все же скажу, что это не особенность кальвинизма, а фатальное следствие системы, древней системы. Кальвинизм застал ее, в ее условиях вырос и еще не мог полностью от нее освободиться.

Если же я спрошу, что должно следовать в этом отношении из самих принципов кальвинизма, вопрос придется поставить иначе. Придется заметить и понять, что переносить религиозные споры в область уголовного судопроизводства побудило убеждение, что Церковь Христова может выражаться лишь в одной форме и как один институт. Только эта Церковь в средние века была Церковью Христовой, и все, что от нее отличалось, считали враждебным этой единственно истинной Церкви. Правительство и не должно было что-то решать. Раз на земле только одна Церковь, суды, естественно, защищают ее от расколов, ересей и сект.

Но разделите эту Церковь на части; допустите, что Церковь Христова может открываться во множестве форм в разных странах, мало того — даже в одной и той же стране она иногда существует в виде многих организаций; и сразу же исчезнет все, что выводилось из единства видимой Церкви. Бесспорно, кальвинизм сам разорвал единство Церкви (Этими словами Кайпер утверждает только то, что кальвинизм «разорвал» сплоченность Римско-католической церкви как видимого института. Но единство истинной Церкви как сообщества всех верующих остается нерушимым. См. Бельгийское исповедание, арт. 27: «Мы верим и исповедуем, что существует единая Вселенская или Кафолическая Церковь, являющаяся святой общиной и собранием истинно верующих христиан, ожидающих своего полного спасения в Иисусе Христе, омытых Его кровью, освященных и запечатленных Святым Духом». — Прим. науч. консультанта ) , и в кальвинистских странах обнаружилось богатое разнообразие церковных образований, а отсюда следует, что искать что-то подлинно кальвинистское надо не в том, что он на время сохранил от старой системы, а скорее в том новом и свежем, что произросло из его собственного корня.

Результаты показали, что и через три столетия во всех католических странах, даже в южноамериканских республиках, Римская католическая церковь остается государственной, как и лютеранские церкви в лютеранских странах. Свободные церкви процветают исключительно в тех странах, которые затронуты дыханием кальвинизма, т. е. в Швейцарии, Нидерландах, Англии, Шотландии и Северной Америке.

В католических странах все еще остается прочным отождествление невидимой и видимой Церкви под главенством папы. В странах, где лютеранство было грубо предписано народу как национальное исповедание с помощью принципа «cuius regio eius religio» («чье правление, того и вера») с реформатами обходились жестко; их изгоняли как врагов Христовых. В кальвинистских же Нидерландах все те, кого преследовали за веру, нашли спокойную гавань. Там гостеприимно принимали евреев, там были в почете лютеране, там процветали меннониты; и даже арминианам и католикам позволялось свободно исповедовать их религию дома и в церквах. Индепенденты, изгнанные из Англии, обрели там спокойное прибежище; и оттуда же отплыл «Мейфлауер», чтобы перевезти отцов-пилигримов на их новую родину.

Я не надеюсь уйти от ответа, но взываю к очевидным историческим фактам, а потому повторяю: основополагающие особенности кальвинизма следует искать не в том, что он взял из прошлого, а в том, что он создал нового. Примечательно, что с самого начала наши кальвинистские теологи и юристы защищали свободу совести против инквизиции. Рим очень ясно понимал, что эта свобода вероисповедания разрушит единство видимой Церкви, и потому противостоял ей. В то же время надо признать, что, восхваляя свободу совести, кальвинизм в принципе упразднил всякую абсолютность видимой Церкви.

Как только в недрах какого-нибудь народа совесть одной половины начинала спорить с совестью другой, происходил раскол, и попытки умиротворения не приносили пользы. Уже в 1649 г. было объявлено, что гонения за веру — это «духовное убийство; умерщвление души, восстание против Бога, самый ужасный из грехов». Совершенно очевидно, что Кальвин заложил основания для правильных выводов, допустив, что против атеистов даже католики — наши союзники и, одновременно с этим, открыто признав лютеранскую Церковь. Еще выразительней его постоянные заявления: «Scimus tres esse errorum gradus, et quibusdam fatemur dandam esse veniam, aliis modicam castigationem sufficere, ut tantum manifesta impietas capitali supplitio plectatur» («Нам ведомы три степени заблуждения относительно христианской истины — слабое, которое лучше оставить в покое; умеренное, которое дoлжно исправлять умеренным наказанием; и открытое нечестие, которое нужно карать смертной казнью») 15 . Я допускаю, что это жесткое решение, но оно в принципе отменяет видимое единство; а где нарушается единство, там неизбежно должна воссиять свобода. Проблема решается именно так. У католиков система преследований вытекала из отождествления видимой Церкви с невидимой, и от этой опасной идеи Кальвин отошел. Но то, что он еще защищал, тоже зиждилось на отождествлении его исповедания истины с абсолютной истиной. Требовался более богатый жизненный опыт, чтобы понять, что и это положение, хотя оно всегда останется истинным для отдельного человека, нельзя навязывать силой другим людям.

Однако хватит с нас фактов. Теперь обсудим эту теорию и последовательно рассмотрим долг властей в духовных вопросах: 1) по отношению к Богу; 2) по отношению к Церкви; и 3) по отношению к индивидам. Что до первого пункта, власти остаются «Божиими слугами». Они должны признавать Бога Верховным Правителем, от Которого получают свою власть. Они должны служить Богу, управляя народом согласно Его установлениям. Они должны обуздывать богохульство там, где оно бросает прямой вызов Божественному Величию. Они должны признавать верховенство Бога, указывая в Конституции на Его имя как на источник всякой политической власти, утверждая соблюдение воскресного дня, объявляя дни молитв и благодарений, и призывая Божие благословение.

Чтобы править согласно Его святым установлениям, власти должны исследовать права, принадлежащие Богу и в естественной жизни, и в Его Слове, — не для того, чтобы подчинить себя решениям какой-либо Церкви, а чтобы самим уловить тот свет, без которого не познаешь Божией воли. Что касается богохульства, то право обуздывать его покоится на богосознании, присущем каждому человеку; и долг осуществлять это право вытекает из того факта, что Бог — Верховный и Суверенный Судия над всеми народами и государствами. Однако по этой самой причине факт богохульства должен считаться установленным только тогда, когда очевидно намерение бросить вызов величию Бога как Верховного Правителя. Здесь карается не религиозное оскорбление и не безбожное мнение, а подрывание основ общественного права, на котором покоятся и государство, и его правители.

В то же время есть существенное различие между государствами, которые являются абсолютными монархиями, и государствами, которые управляются конституционно; республика же управляется еще более широкой представительной ассамблеей.

У абсолютного монарха сознание и личная воля едины, то есть — одна личность призвана править своим народом согласно своему личному представлению об установлениях Божиих. Когда же взаимодействуют сознание и воля многих людей, такое единство теряется, и субъективное представление о заповедях Божиих, присущее разным людям, может применяться лишь косвенно. Но имеем ли мы дело с волей индивида, с волей множества людей, или с решением, достигаемым через голосование, основной принцип остается тем же: правительство должно судить и решать само, независимым образом, а не как придаток Церкви или ее подчиненный. Сфера государства подчиняется величию Божиему. Поэтому в ней нужно утверждать независимую ответственность перед Богом. Сфера государства не безбожна, и Церковь, и государство должны слушаться Бога и служить Его славе в своих собственных сферах. Божие Слово должно править в каждой из этих сфер, но в сфере государства — только через совесть облеченных ответственностью лиц. Конечно, самое главное, чтобы всеми нациями управляли по-христиански, то есть в согласии с принципами, которые в этой сфере исходят от Христа. Но это можно осуществить только опираясь на субъективные убеждения облеченных властью людей, с их личными воззрениями на требования христианского принципа общественного служения.

Второй вопрос — совершенно другого свойства. Каким должно быть отношение между правительством и видимой Церковью? Если бы Бог хотел установить формальное единство видимой Церкви, на данный вопрос следовало бы отвечать совсем не так, как мы это делаем сейчас. Такое единство, вполне естественно, искали с самого начала. Единство религии обладает большой ценностью и привлекательностью для народа. Только ограниченного человека удивляет отчаянная ярость, с которой Рим в XVI столетии стремился утвердить единство. Нетрудно понять, что изначально единство существовало. Чем ниже уровень развития, тем меньше различий во мнениях. Мы видим, что почти все народы начинали с единства религии. Но так же естественно, что это единство расщепляется тогда, когда индивидуальная жизнь в процессе развития набирает силу, и неоспоримое требование все более полного развития утверждает себя в многообразии. Таким образом, мы сталкиваемся с тем, что видимая Церковь раскололась, и что ни в одной стране абсолютное единство видимой Церкви уже невозможно сохранять.

Что же должны делать власти?

Вопрос можно свести к тому, должны ли они решить, какая из церквей истинна, и поддерживать ее вопреки всем другим церквам. Или же их долг — воздерживаться от суждения, рассматривая многообразие деноминаций как полноту проявления Церкви Христовой на земле?

Для кальвинистов верно второе предположение. Дело не в ложной идее нейтральности; не в том, что кальвинизм безразличен к истине и лжи (это не так). Просто у властей не хватает оснований для суждения, и всякое их суждение подрывает суверенитет Церкви. Если власти представлены абсолютным монархом, мы получим «cuius regio eius religio» лютеранских князей, а этот принцип оспаривался кальвинистами. Если же власть состоит из множества лиц, то ту Церковь, которую еще вчера считали ложной, сегодня могут посчитать истинной согласно результатам голосования, что лишает смысла и преемственность государственного управления, и положение церкви.

Поэтому кальвинисты в отличие от лютеран всегда отважно боролись за свободу, то есть за суверенитет Церкви в ее собственной сфере. У Церкви, утверждали они, есть собственный Царь, Христос. Ее положение в государстве определяет не дозволение власти, а божественное право. Она обладает своей организацией, у нее есть свои служители. Точно так же она обладает собственными способностями отличать истину от лжи. Поэтому она, а не государство, должна определять свойства истинной Церкви и провозглашать свое исповедание как исповедание истины.

Если ей противостоят другие церкви, она будет сражаться против них в духовной битве духовным и социальным оружием; но она отрицает и оспаривает право кого бы то ни было, включая правительство, властвовать над этими многообразными институтами и разрешать споры между нею и братскими церквами, с которыми она устанавливает отношения. Власть носит меч, способный ранить, а не меч Духа. По этой причине кальвинисты никогда не приписывали властям свойство patria potestas (отеческая власть). Конечно, отцы в своих семьях управляют религиозной жизнью. Но когда организовывается правительство, семья не исчезает, не отодвигается в сторону; правительство принимает на себя лишь ограниченные задачи, которые определяются суверенитетом в индивидуальной сфере, и не в последней степени — суверенитетом Христа в Его Церкви. Конечно, нужно остерегаться преувеличенного пуританства и учитывать, по крайней мере — в Европе, исторические обстоятельства. Одно дело — закладывать новое строение на свободном участке, совсем другое — реставрировать уже построенный дом.

Однако это ни в коем случае не может нарушить основного правила: власти должны уважать множественность христианских церквей как многообразное проявление Церкви Христовой на земле. Они должны уважать свободу, т. е. суверенитет Церкви Христовой в индивидуальной сфере этих церквей. Церкви процветают в наибольшей степени, когда власти позволяют им жить самостоятельно на основе добровольно избранного принципа. Кальвинистской признают не цезарепапизм русского царя, не римское подчинение государства Церкви, не «Cuius regio eius religio» лютеранских правоведов, не безрелигиозную нейтральность Французской революции, а систему свободной Церкви в свободном государстве.

Суверенитет государства и суверенитет Церкви существуют наряду друг с другом и взаимно ограничивают друг друга.

Последний вопрос, к которому я обращаюсь, а именно, долг властей по отношению к суверенности личности — совершенно другой природы.

Во второй части этой лекции я уже говорил, что развитый человек обладает индивидуальной сферой жизни, суверенитетом в своем собственном кругу. Здесь я имею в виду не семью, которая представляет собою социальную связь между людьми, а то, что проф. Вайтбрехт выразил следующим образом: «Ist doch vermцge seines Gewissens jeder ein Kцnig ein Souverain, der ьber jede Verantwortung exhaben ist» (Всякий — король своей собственной совести, суверен своей собственной личности, лишенный ответственности) 16 . Гельд сформулировал это так: «In gewisser Beziehung wird jeder Mensch supremus oder Souverain sein, denn jeder Mensch muss eine Sphдre haben, und hat sie auch wirklich, in welcher er der Oberste ist» (В некотором отношении всякий — суверен, ибо у всякого должна быть и есть своя сфера жизни, в которой он главенствует») 17 . Цитирую я это не для того, чтобы преувеличить роль совести, — с каждым, кто захочет освободить совесть от Бога и Его Слова, я буду спорить, а не соглашаться. Однако это не мешает мне утверждать суверенитет совести как оплот личной свободы, ибо совесть подчинена не человеку, а только и всегда Всемогущему Богу.

Однако потребность в личной свободе совести не утверждает себя непосредственно. Она выражает себя не в ребенке, а только в зрелом человеке. Точно так же она большей частью дремлет в малоразвитых народах; она приобретает выраженный и неодолимый характер только в высокоразвитых нациях. Зрелый и высокоразвитый человек скорее уйдет в изгнание, сядет в тюрьму, даже пожертвует жизнью, чем потерпит насилие над совестью. Глубоко укорененное отвращение к инквизиции, которое не исчезало три долгих столетия, вызвано тем, что она насиловала саму жизнь, заключенную в человеке. Указанное обстоятельство налагает на власти двойственную обязанность. Во-первых, они должны сделать так, чтобы Церковь уважала свободу совести; во-вторых, они сами должны давать суверенной совести дорогу.

Что касается первого, то суверенитет Церкви естественно ограничен суверенитетом свободного человека. Суверенная в своей области, она не обладает властью над теми, кто живет вне ее сферы. И где бы ни происходило нарушение этого принципа, власть должна уважать требование защиты свободы каждого гражданина. Нельзя заставить Церковь терпеть в качестве своего члена того, кого она считает нужным изгнать из своего круга; с другой стороны, никакого гражданина нельзя силой оставлять в Церкви, которую совесть велит ему покинуть.

То, что власти требуют от церквей, они должны соблюдать и сами, позволяя каждому гражданину пользоваться свободой совести как изначальным и неотчуждаемым правом всех людей.

Эту величайшую из человеческих свобод отвоевали у деспотизма в поистине героической борьбе. Прежде чем цель была достигнута, пролились реки крови. Но по этой же самой причине любой сын Реформации растаптывает честь своих отцов, если он не защищает постоянно и неотступно эту твердыню наших свобод. Чтобы править людьми, власти должны уважать эту глубочайшую этическую силу нашего человеческого существования. Нация, состоящая из граждан, чья совесть повреждена, лишается своей национальной силы.

И даже если меня заставят признать, что наши отцы не осмелились в теории сделать из свободы совести заключения в пользу свободы слова и свободы веры; если я признаю (а я это просто знаю), что они отчаянно пытались предотвратить распространение неугодных им книг, подвергая их цензуре и отказываясь печатать, — все это не отменяет того факта, что свободное выражение мысли посредством устного и печатного слова впервые одержало победу в кальвинистских Нидерландах. Всякий, кого где-то притесняли, мог впервые пользоваться там свободой мысли и свободой печати. Логическое развитие того, что заложено в свободе совести, как и в самом понятии свободы, впервые принесло благословение миру от имени кальвинизма.

В католических странах духовный и политический деспотизм в конце концов победила Французская революция, и мы должны с благодарностью признать, что она тоже положила начало делу свободы. Но всякий, узнавший из истории, что гильотина многие годы убивала по всей Франции тех, кто имел иное мнение; всякий, помнящий, как жестоко и бессмысленно убивали католических священников, потому что они отказывались запятнать свою совесть нечестивой клятвой; всякий, кто подобно мне имел печальный опыт духовной тирании, которую либерализм и консерватизм на европейском континенте до сих пор применяли и применяют в отношении тех, кто избирает иную стезю, вынужден признать, что свобода кальвинизма и свобода Французской революции — совершенно разные вещи.

Французская революция дала каждому христианину свободу соглашаться с неверующим большинством. Кальвинизм провозглашает свободу совести, которая дает каждому человеку возможность служить Богу в согласии с его собственными убеждениями и велением сердца.

Примечания

1 Bankroft, History of the United States of America, Fifteenth Edition; Boston, 1853; I, 464; Ed. New York, 1981, I, 319.

2* Burke, Works, III, p. 25. Ed. McLean, London.

3 American Constitutions by Franklin B. Hugh; Albany; Weed. Parsons and Co.; 1872. Vol. I, p. 5.

4 Ibidem, р. 8

5 Ibidem, p. 19.

6 Ibidem, II, p. 549.

7 Ibidem, p. 555.

8 Ibidem, p. 555.

9 Ibidem, p. 549.

10 Von Holtz, Verfassung und Democratie der Vereinigten Staten von America; Dusseldorf, 1873, 1, s. 96.

11 John F. Morse, Thomas Jefferson, Boston, 1883; с. 147. В позитивно-христианском смысле Гамильтон предложил в письме к Байарду (апрель, 1801) основать «христианское конституционное общество», и написал в другом письме, цитируемом Генри Лоджем («Alexander Hamilton», Boston, 1892 с. 256): «Когда я нахожу, что учение атеизма открыто провозглашают в парижском собрании и встречают громкими аплодисментами; когда я вижу, как меч фанатизма навязывает политическое кредо гражданам, которым предлагали подчиниться Франции как провозвестнице свободы; когда я созерцаю хищную руку, протянутую, чтобы осквернить и ограбить памятники веры, я искренне верю, что нет никакого сходства между тем, что было причиной того, что происходило в Америке, и причиной происходящего во Франции».

12 Ср. Dr. A. Kuyper. Calvinism the Source and Guarantee of Our Constitutional Liberties, 1873; Dr. A. Kuyper, Sovereignty in the Spheres of Society, 1880.

13* Издание Минье в Париже, 1841, том 1.

14* Николай Крелль, канцлер Христиана I, лидер крипто-кальвинистов в Германии. Обезглавлен в 1601 г. после десяти лет сурового тюремного заключения. Знать ненавидела его. Суд, вынесший ему приговор, проводили весьма произвольно.

15 Tome VIII, p. 516; Ed. Schippers.

16 Weitbrecht, Woher und Wohin; Stuttgart, 1877, s. 103.

17 Held, Verfassung systeem, 1, s. 234.

Лекция 4. Кальвинизм и наука

В моей четвертой лекции позвольте обратить ваше внимание на связь между кальвинизмом и наукой. Я не собираюсь, конечно, дать исчерпывающий анализ столь важной темы в одной лекции и предлагаю вашему рассмотрению только четыре пункта. Первый гласит, что кальвинизм способствовал и не мог не способствовать возрастанию любви к науке; второй — что он восстановил для науки ее сферу; третий — что он освободил науку от неестественных связей; четвертый — это рассмотрение того, как он решал и какое решение нашел для проблемы неизбежного научного конфликта.

Первое, о чем следует сказать, — это то, что в кальвинизме кроется тяга, склонность, стремление к научному исследованию. Это факт, что наука взращивалась им, и его принцип порождает дух науки. Одной славной страницы из истории кальвинизма достаточно, чтобы доказать это, прежде чем мы углубимся в более подробные рассуждения о тяге к научному исследованию. Эта несравненная по своей красоте страница его истории, или, скажем лучше, истории человечества, — осада Лейдена более трех столетий назад. В сущности, герцог Альба и принц Вильгельм Оранский определяли, сражаясь, будущий ход мировой истории. В конце концов Альбе пришлось уступить, а Вильгельм Молчаливый развернул знамя свободы над Европой. Лейден, обороняемый почти исключительно своими гражданами, составил ополчение против отборных частей армии, которую считали тогда самой лучшей в мире. Через три месяца после начала осады запас еды истощился. Стал свирепствовать страшный голод. Явно обреченные граждане уже ели собак и крыс. Страшный голод скоро сменился черной смертью, или чумой, которая унесла треть жителей. Испанцы предложили пощаду и мир умиравшим людям; но Лейден, памятуя о вероломстве врага по отношению к Нардену и Харлему, смело и достойно ответил: «Если будет нужно, каждый из нас съест свою левую руку и будет защищать правой свою жену, свободу и веру против тебя, тиран!» Словом, Лейден не сдавался. Люди терпеливо ждали принца Оранского, чтобы тот снял осаду, а принц ждал милости Божией. Плотины в провинции Голландия были прорваны, местность, окружающая Лейден, затоплена. Флот был готов поспешить на помощь Лейдену, но ветер сдувал воду назад, мешая кораблям пройти через мелкие заводи. Бог сурово испытывал Свой народ. Наконец первого октября ветер повернул на запад, вода поднялась, и флот смог достичь осажденный город. Испанцы поспешно бежали, спасаясь от прилива. Третьего октября флот вошел в Лейденский порт, и осаду сняли. Голландия и Европа были спасены. Пережившие голод горожане едва могли двигаться, но все до единого, прихрамывая, потянулись к дому молитвы. Там все упали на колени и возблагодарили Бога. Но когда они попытались выразить благодарность в псалмопениях хвалы, оказалось, что они лишились голоса, и мелодии потонули в благодарном плаче.

Вот что я называю славной страницей в истории свободы, написанной кровью. Если вы спросите меня, какое отношение это имеет к науке, я отвечу: за такую отвагу голландские провинции одарили Лейден не орденами, не титулами, не золотом или почетом, а школой наук — университетом Лейдена, который прославился на весь мир. Никто не гордится так, как немцы, своей научной славой, и все же сам Нибур сказал, что «Сенатская палата в Лейденском университете — самый достопримечательный зал науки». Лучшие ученые заняли прекрасно оснащенные кафедры. Скалигера доставили из Франции на военном корабле. Салмазий приехал в Лейден под эскортом целого эскадрона. Надо ли перечислять имена королей науки, гигантов знания, которые наполнили Лейден блеском своей славы, или рассказывать, как эта любовь к науке, выйдя за его границы, охватила всю нацию? Вы знаете представителей семей Липсиев, Хемстерхейзенов, Бурхавесов 1* . Вы знаете, что в Голландии изобретены телескоп, микроскоп и термометр 2* ; из-за чего и стала возможной эмпирическая наука, достойная своего наименования. Несомненно, кальвинистские Нидерланды вообще любили науку и заботились о ней. Но самое очевидное, самое убедительное доказательство — учреждение Лейденского университета. Дать в качестве высшей награды университет тем, кто в страшной борьбе изменил ход мировой истории, может только народ, у которого сам принцип жизни включает любовь к науке.

Теперь я перехожу к этому принципу. Мало ознакомиться с фактом, надо показать, почему кальвинизм не может не воспитывать любовь к науке. Не удивляйтесь, когда я скажу, что кальвинистская догма о предопределении была тогда сильнейшим мотивом к культивированию науки в самом высоком смысле. Чтобы избежать недоразумений, позвольте мне, прежде всего, объяснить, что означает здесь термин «наука».

Я говорю о науке в целом, а не о том, что вы зовете «науками» или, как говорят французы «sciences exactes» («Точные науки»). Особенно я не согласен с тем, что чистый эмпиризм сам по себе — совершенная наука. Самое мельчайшее микроскопическое исследование и самое дальнее телескопическое есть не что иное, как усиленное прибором восприятие. Оно трансформируется в науку, когда в отдельных явлениях, воспринятых эмпирически, мы обнаруживаем всеобщий закон и постигаем мысль, управляющую многообразием явлений 3* . Так возникают отдельные науки; но даже в них человеческий разум не может найти успокоения. То, что исследуют несколько наук, надо собрать воедино и подчинить одному принципу посредством теории или гипотезы; наконец, на сцену выходит королева наук систематика, чтобы соткать из всевозможных результатов одно органическое целое. Я знаю, что крылатое слово Раймонда Дюбуа «Ignorabimus» ([Мы] не узнаем) использовали многие, имея в виду, что невозможно утолить нашу жажду науки в высшем смысле, и что, опустив завесу перед основой и глубинами жизни, агностицизм довольствуется изучением отдельных явлений; но не так давно человеческий разум начал мстить этому духовному вандализму. Вопрос о происхождении, взаимосвязи и судьбе всего сущего нельзя отложить в сторону; и «veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), с которым теория эволюции заняла господствующее положение во всех кругах, враждебных Слову Божиему, особенно среди наших естествоиспытателей, убедительно доказывает, как необходимо нам единство воззрения.

Каким образом сможем мы показать, что любовь к науке в этом высоком смысле, то есть к единому постижению мира, обеспечивается нашей кальвинистской верой в Божие предопределение? Если вы хотите понять это, вы должны обратиться от предопределения к Божиим установлениям как таковым. Это — не вопрос выбора, а долг, неизбежность. Вера в предопределение — не что иное, как проникновение Божиего установления в вашу собственную жизнь; или, если предпочитаете, ваша решимость применить суверенность предуставляющей воли Божией к вашему собственному существованию. Это значит, что мы не просто говорим какие-то слова, а хотим через свое исповедание находиться в определенном отношении и к этой жизни, и к будущей. Так мы доказываем искренность и твердость в том, что говорим о единстве Божией воли и определенности Его действий. Это требует большого мужества, потому что навлекает на нас подозрение в гордыне. Но если вы обращаетесь к Божиим установлениям, то предопределение означает, что существование и движение мироздания повинуются закону и порядку, а не капризу и случаю; и в природе, и в истории исполняет свои замыслы твердая воля. Не правда ли, это предписывает разуму нерушимую концепцию всеохватного единства и велит принять единый принцип, посредством которого все управляется? Он принуждает нас признать нечто всеобщее, сокрытое и в то же время выраженное в конкретном. Более того, мы полагаем, что во всем должна быть стабильность и всем должна управлять регулярность. Таким образом, вы осознаете, что мироздание — не груда камней, произвольно сваленных вместе, но монументальное строение, воздвигнутое в строго выдержанном стиле. Откажитесь от этой точки зрения, и в каждый конкретный миг вы не будете знать, что должно произойти, какой ход могут принять события, что готовит новое утро и новый день для вас, вашей семьи, вашей страны и всего мира. Главное место займет капризная воля человека. Каждый человек может выбирать определенный образ действий в каждый момент, но он может выбирать и противоположный образ действий. Согласитесь, тогда вы не могли бы ни на что рассчитывать. Нет ни связи, ни развития, ни преемственности; словом, не история, а хроника. Скажите, что станет с наукой? Вы еще сможете говорить об исследовании природы, но исследовать человеческую жизнь вам никак не удастся. Ничего кроме голых фактов нельзя будет подтвердить исторически; взаимосвязи и замысел исчезнут из истории. Другими словами, история умрет.

Я вовсе не предлагаю обсуждать сейчас вопрос о свободной воле. У нас на это нет времени. Но самые основательные науки почти единодушно решили в пользу кальвинизма, когда речь идет о противостоянии между единством и стабильностью Божиих установлений, которые провозглашает кальвинизм, и поверхностностью и нечеткостью, которые предпочитают арминиане. Системы крупных современных философов, почти до единой, провозглашают единство и стабильность. «История цивилизации в Англии» Бокля доказала твердый порядок человеческой жизни с удивительной, почти математической силой. Ломброзо и вся его школа криминалистики двигаются в этом отношении по кальвинистским рельсам. Самая последняя гипотеза о том, что законы наследственности и изменчивости, контролирующие всю организацию природы, действуют и в сфере человеческой жизни, стала «символом веры» всех эволюционистов. Я временно воздерживаюсь от критики этих философских систем и натурфилософских гипотез, но по крайней мере они доказывают, что все развитие науки в наш век предполагает мир, который нельзя считать игрушкой каприза и случая. Он развивается на основе одного принципа, согласно твердому порядку, нацеленному на реализацию одного установленного плана. Это положение диаметрально противоположно арминианству и полностью согласуется с кальвинистской верой в то, что есть одна Высшая воля, причина всего сущего, подчиняющая все определенным установлениям и направляющая все в соответствии с предустановленным планом. Кальвинисты никогда не считали, что мир замыслен Богом как агрегат свободно соединенных частей, но всегда утверждали, что замысел этот образует единую органическую программу, относящуюся ко всему тварному мирозданию и всей истории. Божии установления для кальвиниста — основа и источник естественных законов. Точно так же он видит в них твердое основание и несомненный источник всякого нравственного и духовного закона; причем и естественные, и духовные законы образуют вместе единый высший порядок, который существует по заповеди Божией и посредством которого Божий совет осуществляет Свой вечный и всеохватный замысел.

Вера в такое единство, стабильность и порядок, относящиеся к личности как предопределение, или к мирозданию — как установление Божие, разбудила, словно колокол, любовь к науке. Без глубокого убеждения в таком единстве, такой стабильности и таком порядке наука не способна пойти дальше чистых предположений. Только вера в органическую взаимосвязанность вселенной дает возможность науке подняться от эмпирических исследований отдельных явлений к чему-то общему, от общего — к закону, управляющему этим общим, а от этого закона — к принципу, доминирующему над всем. Данные, абсолютно необходимые для каждой науки, могут появиться лишь при этом предположении. Вспомните, что в те дни, когда кальвинизм расчищал себе дорогу, шаткое полупелагианство настолько притупило убежденность в единстве, стабильности и порядке, что даже Фома Аквинский в немалой мере утратил свое влияние, а скоттисты, мистики и эпикурейцы наперебой пытались сбить человеческий разум с его устойчивого пути. Нетрудно понять, какой совершенно новый импульс научным исследованиям дал новорожденный кальвинизм, когда одним могучим движением образовал порядок из хаоса, обуздав дисциплиной духовную распущенность, положив конец колебаниям между различными мнениями и вместо зыбкого тумана явил нам картину горного потока, несущегося по упорядоченному руслу к океану.

Из-за своей приверженности божественным установлениям кальвинизм выдержал много яростных битв. Снова и снова казалось, что он вот-вот исчезнет. Его поносили, на него клеветали, а когда он отказался исключить из Божиего замысла даже наши греховные дела, поскольку без них план всемирного порядка опять бы рассыпался на части, оппоненты обвинили нас в том, что мы приписываем Богу сотворение греха. Они не ведали, что творили. Через злую и добрую славу кальвинизм прочно утвердил свое исповедание. Он не позволил себе, убоявшись насмешки и презрения, отказаться от твердой убежденности в том, что вся наша жизнь охвачена единством, прочностью и порядком, которые установил Сам Бог. Вот почему ему так нужны единство понимания, твердость знаний, порядок в мировоззрении. Потребность эту испытывали даже самые обычные люди, и она пробудила ту жажду знания, которую нигде не утоляли лучше, чем в кальвинистских странах. Этим объясняется и то, почему в сочинениях того времени вы встретите такую твердую определенность, такую энергию мысли, такой всеобъемлющий взгляд на жизнь. Я даже рискну сказать, что в мемуарах знатных женщин и переписке необразованных людей проявляется то единство мировоззрения, которое наложило на все их бытие какой-то научный отпечаток. Тесно связано с этим и то, что они никогда не исповедовали так называемого примата воли. В практической жизни они стремились обуздать свое сознание и руководящую роль доверяли не юмору или прихоти, не фантазии или случаю, а только величию высшего принципа, в котором они видели объяснение своего существования и которому посвящали всю свою жизнь.

Теперь от первого пункта, то есть от любви кальвинизма к науке, перейду ко второму, гласящему, что кальвинизм восстановил для науки сферу ее влияния. Наука о космосе возникла в греко-римском мире; в средние века внимание к космосу ослабело, чтобы мы думали только о будущей жизни, и лишь один кальвинизм, не теряя из виду духовного, воскресил естественные науки. Если бы нас заставили выбирать между прекрасным космическим вкусом Греции с ее слепотой к вечному и средними веками с их мистической любовью к Христу и слепотой к миру, то, конечно, каждое дитя Божие на своем смертном одре скорее потянулось бы к Бернару Клервоскому и Фоме Аквинскому, чем к Гераклиту и Аристотелю. Пилигрим, странствующий по миру, не заботясь о его сохранении и судьбе, кажется нам более идеальной личностью, чем грек, который поклоняется Афродите или Дионису, льстит самому себе в поклонении героям, унижает свое достоинство с блудницами и в конце концов опускается ниже животных в содомии.

Поймите меня правильно, я ни в коей мере не возвышаю классический мир, чтобы как-то умалить свет небесный, сияющий сквозь мглу средних веков; и все-таки утверждаю, что один Аристотель знал больше о мире, чем все отцы Церкви, вместе взятые; что под господством ислама наука процветала больше, чем в кафедральных и монастырских школах Европы; что повторное обретение произведений Аристотеля было первым толчком к обновленному, хотя и довольно ущербному, изучению природы; и, наконец, что только кальвинизм благодаря своему доминирующему принципу, который постоянно побуждает нас возвращаться от креста к творению, и, в не меньшей степени, своей доктриной об общей благодати, снова открывает для науки просторы мироздания, теперь уже озаренные Солнцем Праведности, в Котором, согласно Писанию, сокрыты все сокровища премудрости. Сделаем паузу, чтобы рассмотреть, во-первых, этот общий принцип кальвинизма, а потом — и догму об «общей благодати».

Все согласятся, что христианская вера по сути своей — сотериологическая. «Что мне делать, чтобы спастись?» — спрашивает прежде всего пытливый исследователь. Этот вопрос немыслим для тех, кто отказывается видеть время в свете вечности и привык думать об этой земле, не связывая ее органически и нравственно с будущей жизнью. Везде, где появляются два элемента, в данном случае — грешник и святой, временное и вечное, земная и небесная жизнь — есть опасность потерять из виду их взаимосвязь и неверно их истолковать в силу заблуждения или односторонности. Христианский мир, надо признать, не избежал этой ошибки. Дуалистическая концепция возрождения привела к разрыву между «порядком природы» и «порядком благодати». Слишком напряженно созерцая небеса, люди гнушались миром Божиего творения. Из-за пламенной любви к вечному, они пренебрегали земными обязанностями, пренебрегали и заботой о теле, заботясь только о душе. И эта односторонняя, негармоничная концепция привела не одну секту к мистическому поклонению одному Христу без Бога Отца, Творца неба и земли. Христа воспринимали исключительно как Спасителя, предав забвению Его космологическое значение.

Этот дуализм, однако, никоим образом не коренится в Писании. Иоанн Богослов прежде всего говорит нам, что Христос — вечное Слово, Которым все сотворено, и Которое есть жизнь человеков. Павел тоже свидетельствует, что все сотворено Христом и держится Им; а дело искупления не ограничено спасением отдельных грешников, но распространяется на весь мир и на органическое воссоединение всего, что на небе и на земле, под Христом как исконным Главой. Сам Христос говорит не только о возрождении земли, но и о возрождении всего мира (Мф. 19:28). Павел говорит: «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего». Когда Иоанн на Патмосе слушал песнопения херувимов и искупленных, всю честь, хвалу и благодарение они воздавали Богу, Который сотворил небо и землю. Апокалипсис возвращается к отправной точке Писания: «В начале сотворил Бог небо и землю». Согласно с этим, конечный исход, предсказанный в Св. Писании, — это не только духовное бытие спасенных душ, но и восстановление всего космоса, когда Бог будет все во всем под новым небом на новой земле. Это широкое, всеохватное, мирообъемлющее значение Евангелия вновь осознал Кальвин не в результате диалектических выкладок, а потому, что чувство Божиего величия пропитало всю его жизнь.

Конечно, наше спасение очень важно, но его не сравнить с весомостью Божией славы. Бог открыл Свое величие в Своем великолепном творении, оно — Его создание. Когда творение запятнал грех, открылся путь к еще более славному откровению о его восстановлении. И все же это восстановление есть и будет спасением того, что было изначально сотворено. Это теодицея изначального создания нашего Бога. И люди, и ангелы воспевают посредничество Христа, но цель этой хвалы — прославить Отца; и как ни велико сияние Христова царства, Он в конце концов отдаст его Отцу и Богу. Он — наш Ходатай перед Отцом, но приближается час, когда Его молитва за нас прекратится, ибо мы узнаем в тот день, что Отец нас любит. Тем самым кальвинизм раз и навсегда положил конец презрению к миру, пренебрежению временным, недооценке космического. Космическая жизнь обрела значение не за счет вечного, но потому, что она создана Богом и являет нам Божии атрибуты.

Чтобы убедить вас в этом, достаточно двух фактов. Во время ужасной чумы, которая некогда опустошила Милан, героическая любовь кардинала Борромео 4* ярко сияла в том мужестве, с каким он служил умирающим; но когда в XVI столетии чума поразила Женеву, Кальвин действовал лучше и мудрее, ибо он не только постоянно заботился о духовных нуждах больных, но и принял для того времени непревзойденные гигиенические меры, посредством которых чуму удалось остановить. Второе событие, на которое я обращаю ваше внимание, не менее знаменательно. Кальвинистский проповедник Петр Планций 5* из Амстердама был красноречивым оратором, неутомимым работником, первым в церковной борьбе своих дней, но, кроме того, он был истинным оракулом для судовладельцев и капитанов благодаря своим географическим познаниям. Линии долготы и широты соответствовали, по его мнению, широте и глубине любви Христовой. Он видел перед собой два деяния Божии — одно в творении, другое — в Христе, и в обоих он поклонялся тому величию Божиему, которое восхитило его душу. В этом свете заслуживает внимания то, что наши лучшие кальвинистские исповедания говорят о двух средствах, благодаря которым мы познаем Бога — Писании и Природе. Еще знаменательней то, что Кальвин не просто рассматривал природу как вспомогательное средство, как это делали многие теологи. Он сравнивал Писание с очками, помогающими нам прочитать божественные мысли, начертанные Божией рукой в книге Природы, которые стерло грехопадение. Так исчезает весьма неприятная возможность того, что тот, кто занимается природой, станет тратить способности на суетные и праздные цели.

Тогда и поняли, что во имя Бога не следует отвращать внимание от жизни природы и творения. Исследования тела вернули себе достойное положение подле исследований души; общественную организацию человечества на земле стали снова считать столь же достойной науки, как и общение святых, пребывающих на небе. Объясняет это и тесную связь между кальвинизмом и гуманизмом. В той степени, в какой гуманизм стремится подменить вечную жизнь жизнью в этом мире, каждый кальвинист будет ему противостоять. Но в той степени, в какой гуманист довольствуется надлежащим изучением мирской жизни, кальвинист будет ему союзником.

Теперь мы рассмотрим догму об «общей благодати», естественное следствие общего принципа, уже представленного вам, но в приложении ко греху, понимаемому как испорченность нашей природы. Грех ставит перед нами загадку, которая сама по себе неразрешима. Если вы рассматриваете грех как смертельный яд, как вражду против Бога, ведущую к вечному осуждению, и представляете, что грешник совершенно неспособен к чему-либо доброму, склонен ко всякому злу, и по этой причине может спастись, только если Бог возродит его сердце, то покажется, что все неверующие и невозрожденные — злые, неприятные люди. В жизни мы видим иное. У неверующего мира много достоинств. Древняя языческая цивилизация передала нам истинные сокровища. У Платона есть на редкость увлекательные страницы. Цицерон своим благородным тоном возбуждает в вас высокие чувства. Если вы посмотрите вокруг, вы увидите, что труды откровенных язычников принесли вам немало пользы и радости. В словах и действиях неверующих нас восхищает не только искра гения и блеск таланта, но и просто их добрый нрав, рвение, преданность, любовь, верность, чувство чести. Мало того, трудно скрыть, что часто нам хочется, чтобы некоторые верующие были бы более приятными людьми. Кто из нас не бывал смущен «добродетелями язычников»?

Словом, догма о всеобщей греховности не всегда согласуется с жизненным опытом. Однако если вы кинетесь в другую сторону и будете исходить только из опыта, всем вашим христианским убеждениям — конец; ведь вы сочтете род человеческий добрым и безгрешным. Злодеи окажутся просто нравственно больными, которых не за что наказывать, их возрождение для честной жизни будет совершенно излишним; а Божия благодать станет для вас чем-то вроде ненужного лекарства. Правда, некоторые выходят из щекотливого положения, называя добродетели неверующих «блестящими пороками», и в то же время вменяя грехи верующих ветхому Адаму, но при этом вы сами чувствуете, что это — несерьезная уловка.

Рим пытался найти выход в известном учении о pura naturalia (чисто природные явления). Католики считают, что есть две сферы жизни — земная, или чисто человеческая здесь, внизу; и небесная, которая выше человеческой и приносит небесные радости созерцания Бога. Согласно этой теории, Бог приготовил Адама для обеих сфер — для обычной природной жизни, которую Он даровал ему, и для сверхъестественной, через сверхъестественный дар первородной праведности. Таким образом, Адам был одарен и для естественной, и для небесной жизни. Когда он пал, он утратил вторую, но не первую; его природные дарования для земной жизни остались почти нетронутыми. Правда, человеческая природа ослабла, но все же сохранила свою целостность. Природные дарования Адама сохранились у него и после грехопадения. Это объясняет католикам, почему падшие люди блистают в естественном порядке жизни. Как видите, эта система стремится примирить догму о грехопадении с реальным положением вещей, и на этой примечательной антропологии основан весь католицизм. Ошибки тут только две: с одной стороны, система лишена глубокой библейской концепции греха; с другой стороны, она недооценивает человеческую природу. Это — ложный дуализм, о котором я говорил в предыдущей лекции. Мир в полной мере наслаждается карнавалом, но после него, чтобы спасти идеал, на недолгое время возносится в высшие сферы. По этой причине клир, разрывая земные узы посредством целибата, ставится выше мирян; а монах, отворачивающийся от земного имущества и жертвующий своей личной волей, стоит выше клира. А самого высшего совершенства достигает столпник, который просто отделяет себя от земли, или кающийся молчальник, который замуровывает себя в пещере и вообще не произносит ни слова. Горизонтально, если мне позволят так выразиться, та же мысль воплощена в разделении между священным и мирским. Все, что не одобряет и не опекает Церковь, считается низким, и экзорцизм во время крещения свидетельствует о том, что телесное действительно считается «поганым». Очевидно, такие взгляды не способствуют изучению земных вещей. Тех, кто под таким знаменем хранит святилище совершенства, может привлечь только изучение и созерцание небесных вещей.

Такому учению о нравственном состоянии падшего человека противостоит кальвинизм, который, с одной стороны, принял учение о грехе в самом абсолютном смысле, а с другой стороны, объяснил добро в падшем человеке догмой об общей благодати. Согласно кальвинизму и в полном соответствии с Св. Писанием, грех, предоставленный самому себе, сразу привел бы к полному вырождению человеческого рода; это можно заключить из того, что было перед потопом. Но Бог остановил разрастание греха, чтобы помешать полному уничтожению Своего божественного творения. Он вмешался в жизнь человека, в жизнь всего человечества и в жизнь самой природы Своей общей благодатью. Эта благодать не убивает стержень греха и не спасает для вечной жизни, а приостанавливает полную поглощенность грехом, подобно тому, как мы, люди, обуздываем диких зверей. Человек может помешать зверю, который его растерзал бы, поместив его за ограду; подчинив его своей воле, то есть укротив его; и, наконец, одомашнив дикое животное, подобно тому как это произошло с собакой и кошкой. Точно так же Бог Своей «общей благодатью» сдерживает действие греха в человеке, частично разрушая силу греха, частично укрощая злой дух человека, частично приручая его народ и семью. Благодаря общей благодати невозрожденный грешник может привлекать и притягивать нас тем, что в нем достойно любви, так же, как и наши домашние животные. Тем не менее природа греха остается такой же гибельной, как раньше. Вот вам пример: когда кошку приносят в лес, она через два поколения снова становится дикой. Такой опыт ставят и с людьми сейчас в Армении и на Кубе. Тот, кто читает описание убийств в Варфоломеевскую ночь, может приписать эти ужасы низкому уровню тогдашней культуры. Да посмотрите же! В нашем столетии их превзошел геноцид в Армении. Тот, кто прочтет, что делали когда-то испанцы в Нидерландах с беззащитными людьми, а потом услышит, что творится сейчас на Кубе, поневоле признает, что позор XVI века повторился в XIX. Там, где зло не выходит на поверхность или не проявляет себя во всей своей мерзости, мы обязаны этим не тому, что наша природа не так уж глубоко испорчена, а тому, что Бог Своей «общей благодатью» препятствует тому, чтобы разгорался тлеющий огонь. Если вы спросите, как же возможно, чтобы обузданное зло породило что-то приятное и даже хорошее, посмотрите на обычный паром. Течение стремительно понесло бы его по реке и он утонул бы, но, привязанный цепью, он безопасно достигает противоположного берега, хотя толкает его вперед та же самая сила, которая могла бы уничтожить. Точно так же Бог сдерживает зло и производит из него добро. Мы, кальвинисты, неустанно обвиняем нашу грешную природу, но хвалим и благодарим Бога за то, что Он дает нам возможность жить вместе в хорошо организованном обществе, удерживая нас от ужасных грехов. Более того, мы благодарим Его за то, что Он дает проявиться всем талантам, скрытым в нашем роде, упорядоченно развивая историю человечества и той же самой благодатью обеспечивая Своей Церкви место на земле.

Это исповедание тем не менее ставит христианина в совсем иное положение по отношению к жизни. Не только Церковь, но и мир принадлежит Богу. В них обоих нам надлежит исследовать мастерство Высшего Строителя и Создателя.

Ищущий Бога кальвинист ни на минуту не подумает ограничить себя теологией и созерцанием, оставляя неверующим другие науки. Он должен познать Бога во всех Его делах и знает, что призван охватить всей силой разума и земное, и небесное, обращая взор и на порядок творения, и на «общую благодать» Бога, перед Которым он преклоняется, видя Его и в природе со всеми ее чудесами, и в созданиях рук человеческих, и в жизни людей, в жизни общества, в истории человечества. Теперь вам понятно, как догма «общей благодати» сразу сняла запреты, наложенные на мирскую жизнь, понимая, конечно, всю опасность односторонней любви к мирским знаниям.

Понятно и то, что именно «общая благодать» произвела в Древней Греции и Риме сокровища философии, искусства и правосудия, которые зажгли в нас любовь к изучению классики, с тем, чтобы обновить столь блестящее наследие. Прежде не понимали, что история человечества — не столько назидательное зрелище жестоких страстей, сколько осмысленный процесс, в центре которого — Крест. В этом процессе у каждой нации — своя особая задача, знание о которой может быть источником благословения для каждого народа. Стало понятным, что разумным, думающим людям стоит заняться наукой о политике и национальной экономике. Более того, люди ощутили, что и в жизни природы, и в самой человеческой жизни все достойно исследования, которое может пролить новый свет на славу всего миропорядка в его видимых явлениях и невидимых действиях. Конечно, прогресс научных знаний часто приводил к гордыне и отчуждал сердца от Бога, но мы считаем, что благодаря славной догме об общей благодати среди кальвинистов самый серьезный исследователь никогда не переставал считать себя грешным перед Богом и приписывал только Божией милости свое понимание мира.

Доказав, что кальвинизм поощрял любовь к науке и восстановил ее сферу, позвольте мне показать, каким образом он защищал необходимую ей свободу. Свобода для подлинной науки — то же, что для нас воздух. Это не значит, что наука совершенно свободна и ничему не повинуется. Рыба на суше свободна погибнуть. Если она хочет свободно жить и развиваться, она должна находиться в воде и шевелить плавниками. Точно так же наука должна сохранять теснейшую связь с предметом исследования и строго повиноваться требованиям методологии. Только когда она тесно связана этими двойными узами, наука может свободно развиваться, ибо ее свобода — не во вседозволенности или беззаконии, а в отсутствии неестественных ограничений, неестественных потому, что они не укоренены в ее жизненном принципе. Чтобы полнее осознать позицию, которую занял Кальвин, мы должны освободиться от ложных представлений об университетской жизни в средние века. Государственных университетов тогда не было. Университеты были свободными корпорациями, и в этом смысле — прототипами многих университетов Америки. В те времена считали, что наука требует respublica litterarum, «сообщества ученых людей», которое должно жить собственным духовным капиталом или умереть от недостатка таланта и энергии. На свободу науки покушалось не государство. В течение веков человечеству были известны только две господствующие силы — государство и церковь. В этом взгляде на жизнь отражалась дихотомия души и тела. Церковь была душой, государство — телом. Третьей власти не знали. Центром Церкви был Папа, политическая жизнь находила единство в императоре. Стремление превратить этот дуализм в высшее единство породило яростную борьбу между короной и тиарой, о чем свидетельствовал конфликт между гибеллинами и гвельфами. Однако наука, третья власть, вклинилась между ними благодаря Ренессансу. Еще не закончилось XII столетие, когда появление университетов позволило ей существовать независимо от папы и императора.

Оставалось решить, должна ли эта новая власть тоже создать иерархический центр, чтобы реализоваться как третья великая сила, наряду с папой и императором.

Республиканский характер университета исключал всяческие монархические притязания. Естественно, что папа и кесарь, разделившие между собой все сферы жизни, с подозрением наблюдали за ростом совершенно независимой силы, пытаясь сделать все, чтобы подчинить университеты своему правлению. Если бы все тогдашние университеты заняли твердую позицию, то подобное намерение никогда бы не реализовалось. Но, как часто случается в свободных сообществах, соперничество соблазнило более слабых искать поддержку на стороне. Они обратились за помощью к Ватикану. Более сильным университетам также пришлось последовать за ними, и довольно скоро все стали домогаться покровительства Папы, чтобы обеспечить себе особые привилегии; именно здесь и таилось основное зло. Так наука отказалась от своей независимости. Люди забыли или не поняли, что интеллектуальное восприятие и размышления о мироздании, в чем и состоит всякая наука, образуют сферу, совершенно отличную от Церкви. Это зло было остановлено Реформацией и преодолено кальвинизмом, преодолено официально, поскольку кальвинизм упразднил монархическую иерархию в самой Церкви, и под единовластием Христа ввел ее республиканскую и федеративную организацию, в результате чего Церковный глава, чьей задачей было духовное управление университетами, для кальвинистов больше не существовал. У лютеран таким видимым главой был правитель страны, которого они чтили как «первого епископа»; кальвинистские же нации сохранили разделение Церкви и государства как различные сферы жизни. Диплом доктора в их системе получал свою значимость не в силу общественного мнения или согласия папы, не по причине церковного установления, а только в соответствии с научным характером учреждения.

Это еще не все. Помимо папского надзора над университетами были гонения на науку со стороны Церкви — Церковь угрожала новаторам и преследовала их за мнения и опубликованные сочинения. Рим противостоял свободе слова, и не только в Церкви, что естественно, но и за ее пределами. Только истина имела право на распространение, и свою позицию она сохраняла, не победив заблуждение в честном бою, а обвиняя его перед судьями. Это лишало науку свободы, подчиняя научные проблемы, которые не может разрешить церковная юрисдикция, гражданскому суду. Тот, кто избегал конфликтов, хранил молчание или покорялся обстоятельствам, тот же, кто был посмелее, бросал вызов противникам. Ему подрезали крылья; и если он тем не менее пытался летать, ему ломали шею. Того, кто издавал слишком смелую книгу, считали преступником, и в конце концов он становился узником инквизиции, а там — попадал на эшафот. Права на свободное исследование не было. Твердо веруя, что все познаваемое и достойное познания уже вполне известно, Церковь ничего не знала ни о грандиозной задаче, отведенной науке, только что пробудившейся от средневекового сна, ни о «борьбе за жизнь», которая в ней неизбежна. На заре новой науки церковь не сумела приветствовать рассвет, возвещающий восход нового солнца, и видела в его проблесках тлеющие искры, способные воспламенить весь мир. Она считала своим долгом погасить этот огонь, уничтожить это пламя, где бы оно ни возгоралось. Если поставим себя на ее место, мы ее поймем, но все же осудим ее основополагающий принцип; если бы все продолжали его поддерживать, он просто задушил бы зарождающуюся науку. Слава кальвинизму, который первым пресек эту гибельную тенденцию, теоретически — утверждая сферу общей благодати, а вскоре и практически — предоставляя пристанище гонимым. Правда, как всегда бывает в таких случаях, он далеко не сразу осознал всю важность этого противостояния, потому что не сразу счел нужным убрать ошибку из своего собственного кодекса. И все же непобедимая идея, которая должна была привести, и с течением времени привела к свободе слова, нашла свое абсолютное выражение в том принципе, что Церковь должна уйти в область особой благодати, а вне ее лежит широкое и свободное поле «общей благодати». Все это привело к тому, что положения уголовного права постепенно перестали применяться в соответствующих случаях. Укажем лишь один пример: Декарт, вынужденный покинуть католическую Францию, нашел среди нидерландских кальвинистов научного противника в лице Воэция, но никаким гонениям в этой республике не подвергался.

К этому я должен добавить: чтобы наука процветала, надо создать на нее спрос, а для этого общественное мнение должно стать свободным. Пока Церковь простирала свое velum (покрывало) над всеми событиями общественной жизни, рабство естественным образом продолжалось, ведь единственная цель жизни состояла в том, чтобы заслужить небо, а этим миром пользоваться в той степени, какую допустит Церковь. При таком подходе нельзя и вообразить, чтобы кто-нибудь захотел с симпатией и даже любовью изучать наше земное существование. Любовь была направлена на вечную жизнь, и люди не понимали, что христианство, помимо устремления к вечной жизни, должно осуществить доверенную Богом великую задачу по отношению к мирозданию. Эту новую концепцию впервые ввел кальвинизм, когда он в самом абсолютном смысле подрубил всякую мысль о том, что мы живем на земле только для того, чтобы заслужить блаженство на небе. Для каждого истинного кальвиниста такое блаженство вытекает из возрождения и запечатлевается неотступностью святых. Везде, где «достоверность веры» заменила торговлю индульгенциями, кальвинизм призывал христианский мир к заповеди творения: наполнять землю, покорять ее и владычествовать над всем, что на ней живет. Христианин остался странником, но кальвинисты ощущали себя обязанными осуществить важную задачу на пути к нашей вечной обители. Мир во всем богатстве природы распростерся перед, под и над человеком. Это беспредельное поле надо было обработать. Такому труду кальвинисты посвятили себя с великим пылом, ибо земля со всем, что на ней, должна по воле Божией покориться человеку. В моей родной стране в те дни невиданно расцвели сельское хозяйство и промышленность, торговля и мореплавание. Новорожденная общественная жизнь вызвала новые потребности. Чтобы покорить землю, нужно знать ее, ее природу и законы этой природы. Так и случилось, что народ, который до той поры совсем не поощрял науку, неожиданно призвал ее к активной деятельности, подстегивая ее к осознанию своей свободы, доселе совершенно неизвестной.

А теперь я подхожу к последнему пункту — к тому, что эмансипация науки неизбежно приводит к острому конфликту принципов, и применительно к этому конфликту только кальвинизм предложил готовое решение. Вы понимаете, о каком конфликте я веду речь. Свободное исследование ведет к столкновениям. Один проводит линии на карте жизни не так, как другой. Возникают школы и направления, оптимисты и пессимисты, последователи Канта и последователи Гегеля. Среди юристов детерминисты спорят с моралистами, среди медиков — гомеопаты с аллопатами. Плутонисты и нептунисты, дарвинисты и антидарвинисты соперничают друг с другом в естественных науках. Вильгельм Гумбольдт, Якоб Гримм и Макс Мюллер образовали различные лингвистические школы. Формалисты и реалисты ссорятся друг с другом в храме классической филологии. Везде споры, конфликты, борьба, иногда — яростная и умелая, нередко смешанная с личной неприязнью. В основе всех этих споров лежит конфликт принципов, но все конфликты меркнут перед лицом главного конфликта, который яростно вторгается в сферу человеческого разума. Идет непримиримая борьба между теми, кто верит в Триединого Бога и Его Слово, и теми, кто ищет решения мировой проблемы в деизме, пантеизме и натурализме.

Заметьте, я не говорю о конфликте между верой и наукой. Такого конфликта не существует. Всякая наука в определенной степени начинается с веры, а вера, не ведущая к науке, — просто ошибочная вера или суеверие, подделка, а не подлинная вера. Всякая наука предполагает веру в «я», в наше самосознание; она предполагает веру в достоверность наших чувств; веру в правильность законов мышления; веру в то, что за отдельными явлениями скрыто нечто всеобщее; веру в жизнь; в особенной мере наука предполагает веру в исходные принципы, а это значит, что все аксиомы, необходимые в плодотворном научном исследовании, возникают не через доказательство, а устанавливаются посредством внутреннего постижения и даются нам вместе с нашим самосознанием. В то же время всякая вера требует самовыражения. Чтобы выразить себя, ей необходимы слова, термины, воплощающие мысли. Мысли же должны соединяться не только друг с другом, но и с нашим окружением, со временем и вечностью, и поскольку вера, таким образом, проясняется в нашем сознании, возникает нужда в науке и доказательстве. Отсюда следует, что конфликт существует не между верой и наукой, а между утверждением о том, что мироздание, каким оно предстает сегодня, находится в нормальном состоянии, и утверждением о том, что оно находится в ненормальном состоянии. Если мироздание нормально, оно развивается, непрестанная эволюция ведет его от его возможностей к идеалу. Если же оно в его нынешнем состоянии ненормально, что-то испортилось в нем когда-то, то только возрождающая сила поможет ему достигнуть конечной цели. Это и ничто иное — принципиальная антитеза, которая разделяет мыслящих ученых на два противоположных лагеря.

Сторонники «нормальности» или «нормалисты» считаются только с природными данными, и не успокоятся, пока не найдут идентичное истолкование всем явлениям, они противоборствуют на каждом шагу всем попыткам нарушить или поставить под сомнение логическую связь причин и следствий. Поэтому они чтят и веру в формальный смысл, но лишь постольку, поскольку она согласуется с их общей идеей человеческого сознания, которое также рассматривается как нормальное. С содержательной точки зрения, однако, они отвергают саму идею творения и могут принять лишь эволюцию, у которой нет начала, зато длится она вечно, пока не затеряется в бескрайней бесконечности. Никакой вид, даже Homo Sapiens, не произошел таким, каким он присутствует сейчас; в соответствии с естественнонаучными данными, всякий вид развился из низших, предшествующих форм жизни. Особенно они настаивают на том, что чудес не бывает, вместо них неумолимо господствует естественный закон. Нет греха, есть только эволюция от низшего нравственного состояния к высшему. Священное Писание признают только в том случае, если из него удалены все части, которые нельзя логически объяснить как результат человеческой деятельности. Пускай Христос существует, если надо, но такой, который возник в результате естественного развития Израильского народа. Пусть будет и Бог или, скорее, Высшее Существо, но скрытый, в угоду агностикам, за видимой вселенной или, в угоду пантеистам, прячущийся во всем, что есть, и мыслимый как идеальное отражение человеческого разума.

Поборники «ненормальности» воздают должное относительной эволюции. Они верят не в бесконечность эволюции, а в первоначальное творение, непримиримо споря с «нормалистами». Сторонники «ненормальности» считают, что человек — независимый вид, ибо только в нем одном отражен образ Божий. Кроме того, они считают, что грех испортил нашу первоначальную природу и, следовательно, означал бунт против Бога; а потому утверждают, что только чудо исправит ненормальный порядок вещей — чудо возрождения, чудо Писания, чудо Христа, сошедшего как Бог в нашу жизнь. Поскольку нужно возродить испорченное, они ищут идеальную норму не в природе, а в Триедином Боге.

Словом, не вера и наука, а две научные системы или, если хотите, два научных предположения противостоят друг другу, и у обоих — своя собственная вера. Нельзя сказать, что наука противостоит теологии; мы имеем дело с двумя абсолютными формами науки, каждая из которых претендует на всецелое господство, исходя из собственного представления о Высшем Существе. Пантеизм, как и деизм, — теория о Боге, и, безусловно, вся модернистская теология обитает сейчас в жилище «нормалистов». Эти две научные системы — не относительные противники, которые проходят вместе первую половину пути, а затем мирно дают спутнику выбрать свою собственную дорогу. Каждая серьезно спорит с другой обо всей жизни, постоянно пытаясь уничтожить утверждения противника, включая основания этих утверждений. Если бы они этого не делали, они показали бы, что сами не верят в свои исходные принципы и не понимают изначального требования любой науки, единства концепции.

Если сторонник «нормальности» оставит в своей системе хоть малейшую возможность творения; образа Божиего в человеке; греха как падения; Христа-Бога, возрождения, отличного от эволюции; Писания, возвещающего нам действительные слова Божии, то он отстаивает двойственные позиции и утрачивает право называться ученым. Со своей стороны, если сторонник «ненормальности» хоть в какой-то степени подменяет творение эволюцией; видит в животном не первозданное творение, соделанное по образу человека, а человеческого предка; признает, что человек безгрешен; и, более того, пытается объяснить возрождение, Христа и Писание как результат чисто человеческих действий, вместо того, чтобы всей душой защищать дело Божие, чтобы Он господствовал над всей человеческой жизнью, то его столь же решительно надо изгнать из наших рядов, как человека, придерживающегося двойственных позиций, и потому не являющегося ученым. Перед нами две совершенно различные отправные точки, у которых нет ничего общего. Параллельные линии не пересекаются. Вы должны выбрать или одно, или другое. Что бы вы ни выбрали, кем бы ни стали, как ученый вы должны быть последовательны, не только в теологии, но и во всех ваших делах, в вашем взгляде на мир, в том, как вы отражаете картину мира в зеркале вашего сознания.

Да, хронологически мы, «анормалисты», много столетий были главными и нам крайне редко бросали вызов, поскольку наши оппоненты почти никогда не могли обсуждать наши принципы публично. С распадом древнего язычества и возникновением христианства среди ученых вскоре пустило корни глубокое убеждение в том, что все создано Богом, все виды возникли в результате отдельного творческого акта; что среди этих видов человек сотворен по образу Божиему в первоначальной праведности, а потом гармония была нарушена грехом; и чтобы исправить это ненормальное положение и восстановить все в первоначальном состоянии, Бог употребил «ненормальные» средства, послав Христа как Посредника и дав Священное Писание. Конечно, во все века было немало людей, которые все это высмеивали, и людей, не проявлявших к этому никакого интереса; но нетрудно сосчитать на пальцах тех, кто за десять веков осмелился противостоять всеобщему убеждению. Ренессанс, несомненно, благоприятствовал неверию, оно проникло даже в Ватикан, а гуманизм создал стремление к античным идеалам; словом, с окончанием средних веков появилась оппозиция, но все же множество филологов, юристов, врачей и физиков оставляли нетронутыми те основания, на которых покоилось указанное древнее убеждение. Однако в XVIII веке оппозиции удалось, заняв позицию в центре, изменить линию фронта. Новая философия впервые заявила на весь мир, что христианское миропонимание абсолютно несостоятельно. «Нормалисты» вначале ощутили, а затем осознали свою фундаментальную оппозицию. Всякая мысль, которую можно было применить в борьбе против еще недавно преобладавшего убеждения, развилась с тех пор в особую философскую систему. Вполне различные системы в совершенном согласии отрицали былую веру. Заручившись поддержкой передовых людей, по их стопам последовали отдельные науки, сразу же попытавшиеся исходить повсюду — в юриспруденции, в медицине, в естественных науках, в истории — из новой гипотезы о бесконечном нормальном процессе.

Общественное мнение оторопело, конечно — только на минуту; поскольку народ верил не слишком пылко, поверхностное сопротивление продолжалось недолго. За четверть столетия взгляды «нормалистов» завоевали в буквальном смысле весь мир. Только те, кто был привержен былым взглядам из-за личной веры, не присоединились к хвале «современной мысли», и при первом же ударе им захотелось отвергнуть всю науку и найти убежище в мистицизме. Правда, какое-то время теологи пытались защищаться, но эту защиту можно сравнить с усилиями человека, который старается починить покосившуюся оконную раму, не зная, что дом вот-вот обрушится.

Поэтому самые способные теологи, особенно в Германии, вообразили, что лучше бы подпереть христианство какой-нибудь из таких философских систем. Первым плодом этого скрещения философии и теологии стала так называемая теология опосредования, которая постепенно становилась все беднее в теологической и все богаче в философской части, пока, наконец, не подняла голову современная теология, снискавшая себе славу в попытках избавить теологию от ее «ненормального» характера столь основательно, что Христос преобразился в человека, рожденного так же, как мы, и даже не был совершенно безгрешным, а Священное Писание преобразилось в собрание сочинений, по большей части — поддельных, полных всяческих интерполяций и мифов, легенд и басен. Песнь псалмопевца «...поставили знаки свои вместо знамений» они поняли буквально. Всякий признак «анормального» был искоренен, включая Христа и Писание, и признак «нормального» процесса стал единственным критерием истины. В том, что произошло, повторяю, нет ничего удивительного для нас. Тот, кто считает «нормальными» и свою внутреннюю жизнь, и внешний мир, может говорить только так, как он говорит; и, как ученый, он был бы неискренним, если бы представлял все иначе. С нравственной точки зрения, если отвлечься от ответственности такого человека на суде Божием, нельзя возразить против его личных убеждений, при условии, что он не боится добровольно покинуть христианскую Церковь, о какой бы деноминации ни шла речь.

Если рассмотренный конфликт носит столь острый и неизбежный характер, то в возникающей борьбе кальвинизм предлагает занять следующую несокрушимую позицию. Эта позиция не означает занятия бесполезной апологетикой; она не превращает великую битву в пограничную стычку, а сразу же возвращается к человеческому сознанию, из которого каждый человек науки должен исходить. Сознание у всех людей разное. Если бы не было нарушено нормальное состояние вещей, то сознание у всех говорило бы одно и то же; на самом деле это не так. Один человек осознает грех очень ясно и сильно, другой — слабо или совсем не осознает. В одном его вера, плод возрождения, говорит решительно и ясно; другой даже не понимает, что это такое. В одном testimonium spiritus sancti (Свидетельство Святого Духа) звучит громко, а другой заявляет, что он его и не слышал. Так вот, эти три вещи — осознание греха, достоверность веры и свидетельство Святого Духа — существуют в сознании каждого кальвиниста. Они составляют непосредственное содержание его сознания. Без этих трех вещей самосознания просто нет. Это и отвергает «нормалист» и пытается навязать свое сознание нам, заявляя, что наше сознание должно быть таким же, как у него. От него, с его точкой зрения, ничего другого нельзя и ожидать. Если бы он допустил, что возможно реальное различие между его и нашим сознанием, он тем самым допустил бы какой-то определенный разрыв в нормальном состоянии вещей. Мы же не претендуем на то, чтобы думать и чувствовать, как он. Кальвин утверждает, что «семя религии», semen religionis, сокрыто в сердце каждого, а что «чувство Бога», sensus divinitatis, явное или непризнаваемое, при сильном ментальном напряжении заставляет трепетать душу. Но именно система Кальвина учила, что сознание верующего и неверующего не может быть одинаковым, расхождение между ними неизбежно. Тот, кто не рожден заново, не может знать о грехе; тот, кто не обратился, не может обладать определенностью веры; тот, кто лишен свидетельства Духа, не может верить Св. Писанию. Все это соответствует поразительным словам Христа: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия», и словам апостола: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия». Кальвин на этом основании не снимает вины с неверующих. Придет день, когда они убедятся в своей неправоте. Но в настоящий момент мы, конечно, должны признать, что есть два вида человеческого сознания — со-

знание человека возрожденного и сознание невозрожденного человека. Эти два вида сознания никак нельзя отождествить. В одном есть то, что отсутствует в другом. Один не осознает разрыва в естественном ходе вещей и, соответственно, верит в нормальность мира; другой знает по опыту и разрывы, и перемены, а тем самым обладает знанием о «ненормальном». Если сознание человека — действительно его primum verum (первая истина) и, следовательно, должно быть отправной точкой для всякого ученого, то отсюда логически следует, что эти два вида людей не могут прийти к согласию, и попытка примирить их обречена на неудачу. Оба искренне будут считать, что должны создать научную картину мироздания, которая была бы в согласии с фундаментальными данными их сознания.

Теперь вы понимаете, как радикально и существенно решает кальвинизм эту сложную проблему. Он не обесценивает и не отвергает науку, а постулирует ее для постижения мироздания и всех его частей. На его взгляд, наша наука должна образовывать завершенное целое. Различия между науками «нормалистов» и «анормалистов» основаны не на различных результатах исследования, а на неоспоримом различии, которое отличает один вид сознания от другого. Твердыню свободной науки мы защищаем от нападений ее тиранической сестры. «Нормалист» пытается совершить насилие по отношению к нашему сознанию. Он говорит нам, что мы должны думать как он, а все остальное нам просто мерещится и надо осудить этот самообман. Другими словами, «нормалист» хочет похитить у нас то самое, что можно считать наивысшим и священнейшим даром, за который мы непрестанно благодарим Бога. Он называет ложью то, что для нас дороже и бесспорней жизни. Наше сознание этому противится, сердце негодует. Мы согласны на изгойство и гонения, но не допустим, чтобы кто-то диктовал нам условия в святилище нашего сердца. Мы признаем право «нормалистов» созидать хорошо слаженную науку на основе предпосылок их собственного сознания, но и наше право готовы защищать, если нужно любой ценой.

Теперь роли поменялись. Не так давно позицию «анормалистов» считали почти во всех университетах аксиомой для всех наук, а немногих «нормалистов», которые противостояли принципу своих оппонентов, на кафедры почти не брали. Сперва их преследовали, потом просто отвергали, еще позже — в лучшем случае терпели. В настоящее время «нормалисты» — хозяева положения, обладают огромным влиянием и занимают девяносто процентов всех почетных должностей, а «анормалисты», изгнанные из университетов, не знают, где приклонить голову. Прежде мы указывали им на дверь; теперь греховное покушение на их свободу отомщено Божиим праведным судом, и они выгоняют нас на улицу. Найдется ли сейчас среди христианских ученых то мужество, та стойкость и энергия, которые в конце концов привели «нормалистов» к победе? Дай-то Бог! Вы не можете, мало того — вы не вправе и помыслить о том, чтобы отнять у того, чье сознание отлично от вашего, свободу мысли, слова и печати. Исходя из своих взглядов, они низвергают все, что для вас бесспорно, иначе и быть не может. Вместо того чтобы искать облегчения в малодушных жалобах, или в мистических экстазах, или во внеконфессиональной работе, христианскому ученому лучше бы понять, что энергия и деятельность наших противников побуждают его самого вернуться к своим исходным принципам, чтобы обновить в их свете свои научные исследования и наводнить печать потоком основательных исследований. Если мы готовы оставить светскую науку в руках наших противников, лишь бы удалось спасти теологию, то мы прибегаем к тактике страуса. Глупо спасать верхнюю комнату, когда весь остальной дом в огне. Кальвин в давние времена видел глубже, когда обращался к Philosophia Christiana (Христианской философии). В конце концов каждый факультет, а на самих факультетах — каждая отдельная наука, более или менее связаны с противостоянием принципов и, следовательно, пропитаются им. Так же нелепо искать спокойствия, закрывая глаза на действительное положение дел, хотя многие христиане мечтают обрести таким образом надежное убежище. Все, что открывают астрономы и геологи, физики и химики, зоологи и бактериологи, историки и археологи, нужно принимать во внимание, отвлекаясь при этом, конечно, от той гипотезы, на которой они строят свои рассуждения, а также от тех выводов, которые они делают. Всякий факт должен учитываться в качестве факта, который надо встроить и в вашу науку так же, как и в их науку.

Чтобы это стало возможным, университеты нужно радикально изменить, как и в ту эпоху, когда кальвинизм начал свой блистательный путь. В последнее время университетская жизнь во всем мире базируется на посылке о том, что наука возникает лишь из однородного человеческого сознания, и только от учености и природного дарования зависит, займете ли вы профессорскую кафедру или нет. Даже Вильгельм Молчаливый, основывая Лейденский университет в противовес Лувенскому, не думал о двух ориентациях университетов, противостоящих друг другу в силу коренных различий в принципах. Однако с тех пор всемирный конфликт между «нормалистами» и «анормалистами» разразился в полную силу, и обе стороны снова начали остро ощущать нужду в разделении университетской жизни. Первыми выступили (я говорю о Европе) неверующие «нормалисты», которые основали Свободный Университет в Брюсселе. До этого в той же Бельгии католический Лувенский университет, в силу давних традиций, стал в оппозицию нейтральным университетам Льежа и Гента. В Швейцарии возник Фрибурский университет, прославленный как воплощение принципов католицизма. В Великобритании этому же принципу следуют в Дублине. Во Франции католические факультеты противостоят факультетам государственных учреждений. Амстердам в Нидерландах видел рождение Свободного университета, призванного культивировать науки на основе кальвинистского принципа.

Если, в соответствии с требованиями кальвинизма, Церковь и государство уйдут из университетской жизни (я говорю не об их щедрых дарах, а об их власти), чтобы университет мог развиваться на своей собственной основе, разделение, которое уже началось, будет совершаться само собой и беспрепятственно. И станет очевидным, что только мирное разделение приверженцев противоположных принципов обеспечивает прогресс, подлинный прогресс, и взаимное понимание. Мы призываем историю в свидетели. Сначала римские императоры пытались осуществить ложную идею одного государства, но их вселенская монархия неизбежно распалась на множество независимых наций, чтобы в Европе развились скрытые в ней политические силы. После падения Римской Империи Европа поддалась чарам одной всемирной Церкви, пока Реформация не рассеяла и это заблуждение, открыв путь для более высокой стадии развития христианской жизни. Нигде это не заметно так ясно, как в Соединенных Штатах Америки, где многообразие деноминаций дало каждому различию в принципах отдельную Церковь. Но в идее одной науки давнее проклятие единообразия все еще сохраняется. Однако можно смело сказать, что дни ее искусственного единства сочтены, она распадется, и в этой сфере по крайней мере католический, кальвинистский и эволюционный принципы породят в мире науки различные сферы, которые выразятся в многообразии университетов. Нужны разные системы в науке, согласованность в обучении, единство в образовании. По-настоящему свободно только то, что, строго придерживаясь своего исходного принципа, может освободиться от всех неестественных связей с остальным. Благодаря открывшему нам путь кальвинизму мы придем к тому, что свобода науки в конце концов восторжествует; сначала гарантируя каждой системе полную возможность пожинать научные плоды, исходя из собственного принципа, а затем — отказывая в имени ученого любому исследователю, который не посмел развернуть свое собственное знамя и не написал на своем щите свой девиз, ради которого он живет и из которого его заключения черпают свою силу.

Примечания

1* Юст Липсий (1547–1606) — лингвист, критик и гуманист. Он стал лютеранином, реформатом и вернулся в католицизм. К концу жизни был историком испанского короля. Тиберий Хемстерхейз (1685–1766), филолог; Ф. Хемстерхейз (1721–1790), племянник Тиберия, философ, моралист. Херман Бурхаве (1668–1738), знаменитый врач.

2* Изобретение телескопа приписывается Липперхею Миддельбургскому около 1600 г.; микроскопа — З. Янсену (1590); термометра, как и барометра — Ц. Дреббелю. Дреббель в 1619 г. представил сложный микроскоп Янсена Иакову I. Антони ван Левенгук (1632–1723) был одним из ученых, успешнее всего освоивших микроскоп.

3* В своей Encyclopedia of Theology, 2, р. 29, д-р Кайпер определяет науку как побуждение, существующее в человеческом духе, к тому, чтобы мир, к которому он органически относится, был пластически отражен в нас, причем так, чтобы это произошло в соответствии с его основными моментами (причинами, порождающими вещами) и логически постигнут в своих отношениях. Ср. с. 168.

4* Фредерик Борромео (1564–1631) кардинал, архиепископ Миланский. Во время голода и мора в Милане он кормил 2000 бедных каждый день.

5* Петр Планций, 1622, св. Стефан называл его «le tres-docte geograph» (очень ученым географом).

Лекция 5. Кальвинизм и искусство

В этой пятой, предпоследней лекции я буду говорить о кальвинизме и искусстве 1* .

И не преобладающая тенденция сегодняшнего дня побуждает меня сделать это. Почти фанатическое почитание искусства, свойственное нашему времени, имеет мало общего с высокой серьезностью жизни, которую исповедует кальвинизм, запечатлев ее не карандашом или резцом, а кровью своих лучших людей на эшафоте и на поле брани. Любовь к искусству, которая теперь так широко распространена, не должна слепить нам глаза; ее нужно трезво и критически исследовать. Это факт, и вполне объяснимый факт, что утонченность вкуса, до сей поры присущая лишь немногим привилегированным кругам, ныне стремится завоевать средний класс, иногда выказывая склонность спуститься в широкие низшие слои общества. Если вам угодно, считайте, что жизнь, отличавшаяся прежде аристократической прелестью, теперь демократизируется. Поистине одаренный художник может сетовать на то, что для большинства игра на рояле — просто бренчание, а картина — немногим лучше окрашенной доски; и все же ощущение, что ты приобщен к привилегиям искусства, так захватывает, что насмешка над художником предпочтительнее, чем отказ от художественного воспитания в системе образования. Для современной цивилизации становится все более характерным приносить свое творчество на алтарь искусства, каким бы ограниченным оно ни было. Наконец, люди хотят просто получать удовольствие, особенно — от музыки и театра. Нельзя отрицать, что многие получают эти удовольствия не очень благородными, а порой — греховными способами, но очевидно и то, что во многих случаях любовь к искусству побуждает искать более благородные наслаждения, уменьшая потребность в чувственности более низкого порядка. Театральные режиссеры, особенно в крупных городах, способны обеспечить первоклассные увеселения, а доступные средства коммуникации между нациями придают столь широкую международную известность нашим лучшим певцам и музыкантам, что утонченные развлечения становятся все менее дорогостоящими для все более широкой публики. К тому же надо честно признать, что человеческое сердце просто задыхается в атмосфере материализма и рационализма, и, вполне естественно, ищет этому противоядие в художественном инстинкте. Бесконтрольное и безграничное влияние денег и сухого умствования совсем заморозило эмоциональную жизнь. Не осознавая святых благ религии, мистицизм сердца реагирует упоением искусства. Нет, я не забываю о том, что настоящий творец ищет скорее горнего уединения, чем низин и равнин, и что наш век, столь бедный настоящим творчеством, пытается согреться у пламени прошлого. Мало того, я допускаю, что искусствопоклонство обмирщенной толпы с необходимостью ведет к разрушению искусства. И все же, на мой взгляд, даже самый неразборчивый эстетический фанатизм много выше, чем всеобщая погоня за богатством или почитание Бахуса и Венеры. В нашем холодном, безрелигиозном, практическом веке теплая приверженность искусству сохранила многие устремления нашей души, которые иначе умерли бы, как и было в середине прошлого столетия. Словом, как вы сами видите, я не принижаю нынешнего эстетического движения. Но безумную попытку поставить его выше или даже уравнять в ценности с религиозным движением XVI столетия следует отвергнуть в свете истории, что бы я и стал делать, если бы испрашивал у этого нового художественного движения благосклонности по отношению к кальвинизму. Защищая значимость кальвинизма в сфере искусств, я ни в малейшей мере не намерен вульгаризировать искусство, но, неотрывно глядя на прекрасное и высокое в их вечном значении, считаю его одним из наиболее щедрых даров Божиих человеческому роду.

Однако каждый, изучавший историю, знает, что здесь я столкнусь с глубоко укорененным предрассудком. Говорят, что Кальвин был лишен художественных дарований, а кальвинизм, который в Нидерландах оказался повинен в иконоборчестве, не способен ни к творческому развитию, ни даже к настоящему, заметному творчеству. Придется сказать несколько слов об этом предубеждении. Даже не слишком высоко оценивая слова Лютера «Wer nicht liebt Weib, Wein und Gesang» (Кто не любит женщин, вино и пение), мы не сомневаемся, что он был более склонен к искусству, чем Кальвин. Но что это доказывает? Будете ли вы отказывать эллинизму в артистических лаврах из-за того, что Сократ, лишенный чувства прекрасного, гордился своим огромным носом, потому что так легче дышать? Есть ли в писаниях Иоанна, Петра или Павла, трех столпов христианской Церкви, хоть какое-то почтение к искусству? Более того, благочестиво спросим, есть ли в Евангелиях место, где бы Христос защищал искусство как таковое или хотел хотя бы им насладиться? Когда на эти вопросы, один за другим, мы дадим негативный ответ, то появится ли у нас право отрицать тот неоспоримый факт, что христианство внесло почти бесценный вклад в развитие искусства? Почему же мы обвиняем кальвинизм только на том основании, что Кальвин не испытывал к искусству особых чувств? Когда вы говорите об иконоборчестве беггаров, нельзя забывать, что в VIII столетии, в центре изысканного и блистательного мира мужественный дух Льва Исавра воздвиг еще более яростное гонение на иконы; но можно ли по этой причине отнимать у Византии честь создания прекраснейших памятников искусства? Надо ли еще доказательств от противного? Мухаммад в Коране боролся с изображениями непримиримей, чем Лев Исавр в VIII в. и голландские беггары в XVI в., но Альгамбра в Гренаде и Алькасар в Севилье поражают своей красотой.

Мы не должны забывать, что склонность к искусству свойственна всем, но в зависимости от национального характера, климата и страны, развивается она самым неравномерным образом. Кто будет искать искусство в Исландии, но не ощутит его благоухания среди прекрасной природы Леванта? Что же удивляться, если юг Европы благоприятнее для этой склонности, чем Север? История показывает, что кальвинизм лучше восприняли народы Севера; виновен ли он в том, что в более холодном климате, в более бедном окружении он не пробудил ту художественную жизнь, которая процветала у южных народов? Богатству священничества кальвинизм предпочитал поклонение Богу в духе и истине, а Рим обвинял его в полном отсутствии уважения к искусству. Кальвинистам не нравилось, что женщины унижают себя, позируя художникам, или поступаются честью, занимаясь балетом. А их нравственную серьезность осуждали те, кто не считал слишком дорогой никакую жертву искусству. Все это касается только того места, какое должно занимать искусство в жизни и каковы пределы его влияния, но не касается самого искусства. И потому, чтобы взглянуть с более высоких позиций на значение кальвинизма для искусства, прошу вас рассмотреть со мной следующие пункты: 1) Почему кальвинизму не удалось развить собственный стиль в искусстве? 2) Что вытекает из его взглядов на природу искусства? 3) Что он сделал для развития искусства?

Было бы хорошо, если бы кальвинизм развил собственный архитектурный стиль. Парфеноном гордились в Афинах, Пантеоном — в Риме, Святой Софией — в Византии, Кафедральным собором — в Кельне, собором Святого Петра — в Ватикане. Точно так же и кальвинизм должен был бы создать такое поразительное строение, которое воплотило бы всю полноту его идеала. Он этого не сделал, что считают достаточным доказательством его художественной бедности. Обычно полагают, что кальвинизм пытался возвыситься до подобного художественного великолепия, но это ему не удалось, помешала нетворческая жесткость, которая не способствует эстетическому развитию. Гуманист гордится классическим искусством Древней Греции, греческая церковь — Византией, Рим — своими готическими соборами, а кальвинизм обвиняют в том, что он умалил полноту человеческой жизни. В противоположность такому совершенно несправедливому обвинению я считаю, что именно благодаря своему высшему принципу кальвинизм и не стал развивать собственный архитектурный стиль. Я вынужден говорить в основном об архитектуре, потому что и классическое, и так называемое христианское искусство полнее всего выразилось именно в ней. Все остальные его виды приспособились к храму, церкви, мечети или пагоде. Едва ли можно назвать художественный стиль, который не возник бы из поклонения божеству и не стремился бы осуществить свои идеалы в прекрасном здании, предназначенном именно для этого. Так развивалось движение, само по себе благородное. Искусство обильно черпало вдохновение в религии. Религиозное чувство было поистине золотой жилой; денег не жалели на самые смелые замыслы. Осуществляя же замыслы в священной сфере, искусство обретало не узкий круг поклонников, но всю нацию. Поклонение божеству объединяло разные искусства. Более того, через связь с вечным искусство получило внутреннее единство и высокое освящение. Что бы ни делали дворцы и театры, именно святилище накладывало на творчество особый отпечаток, и искусство было обязано ему своим стилем. Другими словами, стиль искусства и стиль служения совпадали. Если союз богослужения, вдохновленного искусством, и искусства, вдохновленного богослужением, — не какая-то промежуточная стадия, а высшая цель, к которой надлежит стремиться, то, скажем честно, кальвинизму остается только признать свою вину. Если же можно показать, что союз между религией и искусством представляет собой более низкую ступень религиозной жизни, то ясно, что отсутствие собственного архитектурного стиля оказывается сильной стороной кальвинизма. Я убежден, что это именно так, и попробую обосновать мое убеждение.

Во-первых, эстетическое развитие поклонения божествам, приводящее к тем высоким идеалам, которые воплотились в Парфеноне, Пантеоне, Святой Софии и соборе Святого Петра, возможно только на такой стадии, когда и правитель, и священнослужитель налагают одну форму религии на весь народ. В таком случае любая деталь духовного самовыражения приводит к особой форме символического поклонения, и этот союз всего народа под началом властей и клира дает возможность потратить огромные деньги на такие огромные, разукрашенные строения. Однако если нация развивается и индивидуальные особенности раскалывают ее единство, религия поднимается на более высокий уровень, на котором она переходит от символов к отчетливо сознательной жизни; тем самым становится необходимым как разделить богослужение на многие формы, так и освободить зрелую религию из-под священнической и политической опеки. В XVI столетии Европа приближалась, хотя и медленно, к этому уровню духовного развития, и не лютеранство, подчинявшее нацию религии суверена, а кальвинизм с его глубокой концепцией религиозной свободы положил начало такому переходу. Повсюду, где он только появился, он породил многообразие жизненных направлений, сломал власть государства над религией и в значительной степени положил конец священничеству. Тем самым он упразднил символическую форму поклонения и отказался подчиниться требованиям искусства, то есть воплотить свой религиозный дух в грандиозных монументах.

Мне скажут, что символическое служение было в Израиле, но это скорее поддерживает мои доводы, чем ослабляет их. Не учит ли нас Новый Завет, что служение теням, процветавшее до Христа, оказывается устаревшим и близким к исчезновению, когда исполнились пророчества? В Израиле мы находим государственную религию, которая одна и та же для всего народа. Руководят ею священники. Проявляется она в символах, а воплощается в великолепном храме Соломона. Когда такое служение выполнило свою задачу, определенную Господом, Христос пришел пророчествовать о часе, когда Богу будут поклоняться уже не в храме Иерусалима, а в духе и истине. Согласно этому пророчеству, вы не найдете ни следа, ни тени богослужебного искусства во всей апостольской литературе. Видимое священство Аарона на земле уступает место невидимому Первосвященству по чину Мелхиседека на Небесах. Чистая духовность вырывается из тумана символов.

Мое второе доказательство — в том, что все это полностью согласуется с более высокими отношениями между религией и искусством. Здесь я обращаюсь к Гегелю и фон Гартману. Оба не принадлежат к поклонникам кальвинизма, и можно положиться на них как на незаинтересованных свидетелей. Гегель говорит, что искусство, которое на низшей стадии развития дает высшее самовыражение все еще чувственной религии, в конце концов помогает ей сбросить оковы чувственности. Допустим, что на низшем уровне только эстетическое поклонение освобождает дух, однако «прекрасное искусство не является высшей формой проявления религии», ибо форму эту можно найти лишь в царстве невидимого и духовного. Фон Гартман пишет еще выразительнее: «Поначалу поклонение божеству неразрывно соединено с искусством, поскольку на низшей стадии религия все еще склонна облекаться в эстетическую форму. На этой стадии все искусства вовлечены в служение культа, и это относится не только к музыке, живописи, скульптуре и архитектуре, но и к танцу, пантомиме, драме. Чем большей духовной зрелости религия достигает, тем больше она освобождается от пут искусства, поскольку оно не способно выразить саму ее сущность. К концу этого исторического процесса религия, полностью созревшая, скорее будет полностью воздерживаться от эстетического стимулятора, посредством которого ее отравляли ложные эмоции, и сосредоточится полностью на пробуждении чисто религиозных эмоций».

Оба они, и Гегель, и фон Гартман, правы в основной мысли. Религия и искусство имеют свои жизненные сферы. Сначала сферы эти могут едва различаться и потому быть тесно переплетенными, но в дальнейшем развитии они неизбежно разделяются. Глядя на двух младенцев в колыбели, вы едва сможете сказать, кто из них мальчик, кто девочка. Но когда они достигнут зрелого возраста, станут мужчиной и женщиной, вы увидите их собственные черты и способы поведения. Достигнув высшего развития, и религия, и искусство требуют независимости; два стебля, которые сначала были переплетены, как если бы они принадлежали одному растению, теперь оказываются произрастающими из своих собственных корней. Так идет от Аарона — к Христу, от Веселиила и Аголиафа — к апостолам. В силу такого же процесса кальвинизм занимает более высокое положение в XVI веке, чем католицизм. Исходя из своего религиозного принципа, он не мог и даже не позволял себе развить свой собственный стиль в искусстве. Сделав это, он отступил бы назад, на более низкий уровень религиозной жизни. Напротив, его благородные усилия должны были прилагаться к тому, чтобы все больше освобождать религию и поклонение Богу от чувственных форм и поощрять зрелую духовность. Сделать это он мог благодаря тому, что в тот период религиозная жизнь человечества была мощной и напряженной. Теперь, когда кальвинистские церкви считают холодными и неуютными, захотелось снова ввести символический элемент в богослужение. Этим мы обязаны печальной реальности, состоящей в том, что религиозная жизнь сейчас значительно слабее, чем во дни наших мучеников. Не имея права на этой основе вновь опуститься на более низкий уровень, тусклость религиозной жизни должна вдохновить нас на молитву о более могущественной внутренней работе Святого Духа. Второе детство в пожилом возрасте — болезненное, ретроградное явление. Если человек, боящийся Бога, сохраняет свои способности действенными и неповрежденными, он не возвращается в старости к игрушкам детства.

Кто-то мог бы выдвинуть еще одно возражение, и на него я тоже хочу ответить. Не должна ли независимая жизненная тенденция создать свой собственный стиль в искусстве, если она развивается как абсолютно мирская? Надо понять о чем здесь идет речь. Мой оппонент не имеет в виду, что, если кальвинизм на самом деле обладает эстетической ценностью, он должен был создать в сфере искусства определенное направление. Кальвинизм создал свое направление, и вскоре мы это покажем. Основной пункт возражения лежит глубже и ставит вопросы иначе: во-первых, возможен ли чисто мирской стиль в искусстве; и, во-вторых, можно ли требовать от кальвинизма чисто мирского и доминирующего стиля? На первый вопрос отвечу следующим образом: история искусства не знает всеобъемлющего стиля, независимого от религии. Заметьте, я говорю не об отдельной школе, а о направлении, которое оказывает концентрированное воздействие на все виды искусств. В определенной степени можно сказать, что римское искусство и искусство Ренессанса, хотя и лишенные руководства религии, достигли в своих художественных формах всестороннего выражения. Говоря об архитектуре, можно сказать, что римский или византийский купол выражает не религиозную мысль, но политическую силу. Он символизирует всемирную власть. Возможно, в несколько ином смысле, можно признать, что и Ренессанс имел свое начало не в религии, а в кругах, связанных с гражданской и общественной жизнью. Это мы обсудим подробнее в третьей части лекции, что же касается римского искусства, я отвечу: во-первых, стиль, который почти все свои мотивы заимствовал из греческого искусства, едва ли может претендовать на независимый характер; во-вторых, в Риме идея государства стала тождественной идее религиозной, а во времена императоров искусство достигло наивысшего процветания, и жертвы приносили Божественному Августу, так что неисторично рассматривать государство и религию, словно они были тогда раздельными сферами.

Если же отойти от исторических событий, можно спросить, существовал ли когда-либо всеохватный стиль в искусстве, возникший вне религии? Для этого необходимо, чтобы в умственной и эмоциональной жизни народа господствовал центральный мотив, который постепенно распространял бы свое влияние от духовного центра к периферии. Конечно, национальный мир искусства порожден не мыслью. Интеллектуальное искусство — не искусство, и попытка Гегеля вывести его из мысли противоречит самой сути искусства. Интеллектуальная, этическая, религиозная и эстетическая жизнь, каждая в отдельности, управляет своей собственной сферой. Сферы существуют отдельно, и не следует выводить одну сферу из другой. Главное переживание, центральный импульс, центральное вдохновение в самом корне нашего бытия ищут того, чтобы открыть себя внешнему миру. Искусство — не побочный отросток на главной ветви, а независимая ветвь, которая вырастает из ствола самой нашей жизни, хотя оно и гораздо в большей степени сближается с религией, чем с нашим мышлением, или с нашим этическим существованием. Если же, тем не менее, спросят, как же возникнет единство концепции, вбирающей в себя эти четыре сферы, то окажется, что в пределах конечного это единство находится только в той точке, через которую оно вытекает из источника Бесконечного. Единство в нашем мышлении обеспечено лишь хорошо организованной философской системой; и нет системы философии, которая не возвышалась бы до вопроса о Бесконечном. Точно так же единство в нравственном бытии обеспечено лишь соединением нашего внутреннего существования с нравственным миропорядком; и нет нравственного миропорядка, не порожденного Бесконечной Силой, которая и учредила порядок в нравственном мире. Таким образом, единство в выражении искусство обретает лишь по вдохновению Вечной Красотой, которое проистекает из источника Бесконечного. Всеобъемлющий стиль в искусстве может возникнуть только в результате особого импульса, а он, этот импульс — от Бесконечного, действующего в самых глубинах нашего бытия. Поскольку преимущество религии над интеллектом, моралью и искусством заключается в том, что она одна создает в нашем сознании связь с Бесконечным, сама мысль о всеобъемлющем стиле в искусстве, независимом от религиозного принципа, просто нелепа.

Поймите, что искусство — не бахрома на одежде, не приправа к жизни, но в высшей степени серьезная сила нашего нынешнего бытия. Поэтому его основные видоизменения должны утверждать тесную связь с основными проявлениями нашей жизни; а поскольку все эти проявления определяются нашим отношением к Богу, то мы принизим и себя, и искусство, если решим, что все ветви на стволе искусства не зависят от глубочайшего корня, которым вся человеческая жизнь укоренена в Боге. Никакой стиль в искусстве не возник из рационализма XVIII столетия или из принципов 1789 года. Как ни грустно для нашего XIX столетия, все попытки создать новый собственный стиль окончились полной неудачей, а его творения только тогда обладают подлинной красотой, когда позволили себе вдохновляться шедеврами прошлого.

Таким образом, подлинный стиль в искусстве не может возникнуть независимо от религии; но даже если бы и мог, было бы нелогичным (вот мой второй довод) требовать такой мирской тенденции от кальвинизма. Можно ли желать, чтобы охватывающее всю жизнь движение, которое обрело изначально свою силу в том, что поставило всех людей и всю человеческую жизнь перед лицом Божиим, искало импульс, страсть и вдохновение для своей жизни вне Бога в такой чрезвычайно важной сфере, как искусство? Поэтому нет и тени правды в презрительном упреке, гласящем, что неумение создать свой архитектурный стиль доказывает художественную бедность кальвинизма. Кальвинизм мог бы создать свое направление искусства только в соответствии со своим религиозным принципом. Но как раз потому, что он достиг много более высокой стадии религиозного развития, самый его принцип запретил ему символически выражать свою веру в видимых и чувственных формах.

Вопрос следует сформулировать иначе. И эта формулировка приводит нас ко второму пункту. Вопрос не в том, произвел ли кальвинизм то, что с его, более высокой точки зрения ему больше не дозволялось делать, то есть создать общий художественный стиль, а в том, какое толкование искусства вытекает из его принципов. Другими словами, есть ли в кальвинистском взгляде на мир и на жизнь место для искусства, и если есть, то какое оно? Противостоит ли его принцип искусству, или, по меркам кальвинистского принципа, мир без искусства потерял бы одну из своих идеальных сфер? Я говорю сейчас не о злоупотреблении искусством, а просто об использовании искусства. В каждой отдельной сфере нужно учитывать своеобразие этой сферы. Вторжение в иные сферы незаконно; и наша человеческая жизнь только тогда достигнет благородной гармонии, когда все ее функции будут в строгом соответствии взаимодействовать с нашим общим развитием. Логика разума не должна презирать чувств сердца, любовь к прекрасному — заглушать голос совести. Какой бы святой ни была религия, она должна находиться в своих собственных рамках, чтобы, перейдя их, не выродиться в суеверие, безумие или фанатизм. Точно так же слишком сильная страсть к искусству, презирающая голос совести, окончится весьма неприятным раздором, противоположным тому, что греки называли kalokagathos («любовь к добру» и «любовь к красоте» (греч.)). Кальвинизм возражал против нездоровой и унизительной игры с честью женщины и осудил как упадок всякую форму безнравственного увеселения, но мы сейчас говорим не об этом. Все это — злоупотребления, никак не связанные с законным употреблением искусства. А то, что это законное употребление не отвергал, но поощрял и даже рекомендовал сам Кальвин, легко доказывают его собственные слова. Когда Писание упоминает о первом появлении искусства в шатрах Иувала, который изобрел арфу и свирель, Кальвин решительно напоминает нам, что речь идет о «превосходных дарах Святого Духа». Да, на его взгляд, Бог наделил Иувала и его потомков редким дарованием, и эта творческая сила — очевидное доказательство божественной щедрости. Еще выразительнее он говорит в комментарии к Книге Исход, что «всякое искусство от Бога и его дoлжно почитать как божественное изобретение». Согласно Кальвину, этими ценностями природной жизни мы обязаны в первую очередь Святому Духу. Все виды искусства — и наиболее, и наименее важные — должны постоянно возносить хвалу и славу Богу. Искусство, полагает Кальвин, дано нам для утешения в этой нелегкой жизни. Оно противостоит разладу, вызванному грехопадением. Когда его женевский соратник, профессор Коп поднял руку на искусство, Кальвин немедленно приказал, по его собственным словам, вернуть этого глупого человека к здравому смыслу и разуму. Слепое предубеждение против скульптуры на основании второй заповеди Кальвин считает недостойным спора. Он превозносит чудесную способность музыки трогать сердца и облагораживать нравы. Среди превосходных даров Божиих, данных нам для отдыха и увеселения, музыка занимает, по его мнению, самое высокое место. Даже если искусство нисходит до того, что просто веселит простой люд, считает он, то и этот вид удовольствия не следует отвергать. Словом, можно сказать, что Кальвин ценил искусство во всех его разновидностях как дар Божий, или, конкретней, как дар Святого Духа. Он полностью осознавал, какое глубокое влияние оказывает искусство на эмоциональную жизнь, и высоко ценил ту цель, ради которой оно даровано, — чтобы через него мы славили Бога, облагораживали нашу жизнь и пили из источника высших наслаждений. Наконец, не считая искусство простым подражанием природе, он приписывал ему благородное призвание — раскрывать перед человеком более высокую реальность, чем та, которую преподносит нам этот греховный, испорченный мир.

Если эта позиция Кальвина — просто его личное мнение, то она, конечно, не имеет решающего значения для кальвинизма в целом. Но мы знаем, что Кальвин в искусстве не разбирался, и должен был вывести эту краткую систему эстетики 2* из своих принципов. Следовательно, можно полагать, что он изложил, по существу, кальвинистское понимание искусства. Чтобы подойти непосредственно к сути, мы начнем с последнего его высказывания, а именно — что искусство открывает для нас более высокую реальность, чем та, которую предлагает этот греховный мир. Мы уже упоминали о вопросе, должно ли искусство подражать природе или превосходить ее? В Греции виноградные гроздья вырисовывали столь аккуратно, что птицы, обманутые их видом, пытались клевать их. Подражание природе казалось высшим идеалом для школы Сократа. Идеалисты часто забывают, что формы и отношения, представленные в природе, остаются основными формами и отношениями всякой действительности; и если искусство не следит за ними, не внимает звукам природы, но предпочитает парить над ней, оно вырождается в дикую игру воображения. В то же время идеалистическое толкование искусства следует предпочитать чисто эмпирическому, когда эмпирическое толкование ограничивает свою задачу простым подражанием. В этом случае допускается та же самая ошибка, которую часто допускают ученые, ограничивая свою научную задачу чистым наблюдением, вычислениями и скрупулезным отчетом о фактах. Наука должна подняться от явлений до исследования присущего им порядка, чтобы человек, его познавший, разводил лучшие виды животных, цветов или фруктов, чем смогла создать сама природа. Точно так же призвание искусства — не в простом наблюдении всего видимого и слышимого, чтобы потом воспроизвести его в художественной форме, но в том, чтобы, открыв в природных формах порядок прекрасного и обогатившись этим высшим знанием, создать прекрасный мир, который превосходил бы красоту природы. Это и утверждал Кальвин, когда говорил, что искусства — дары, которые Бог дал нам, когда подлинная красота ушла от нас после грехопадения. Наше решение в данном случае полностью зависит от нашего понимания мира. Если мы рассматриваем мир как осуществление абсолютного блага, тогда нет ничего выше природы, и искусство должно ее копировать. Если, как учат пантеисты, мир медленно развивается от несовершенства к совершенству, искусство становится пророчеством грядущей фазы жизни. Если же вы исповедуете, что мир некогда был прекрасен, а потом пал, и через завершающий катаклизм должен снова обрести полноту славы, превосходящую красоту рая, тогда перед искусством стоит мистическая задача — напоминать нам об утраченной красоте и об ожидании совершенства. Вот это и есть кальвинистское исповедание. Кальвинисты яснее католиков ощущают мерзкий привкус греха, а потому выше ценят красоту первоначальной праведности. Ведомый этим райским воспоминанием, кальвинизм пророчествует об искуплении внешней природы, которое должно осуществиться в Царстве небесной славы. С этой точки зрения он почитает искусство как дар Святого Духа и утешение в настоящей жизни, дающее нам возможность открыть для себя за пределами падшего мира что-то более прекрасное и высокое. Стоя у развалин некогда дивного творения, искусство указывает кальвинисту и на все еще видимые черты первоначального плана, и на то великолепие, посредством которого Верховный Художник и Строитель однажды обновит и даже усилит красоту Своего первоначального творения.

Таким образом, по данному вопросу подход Кальвина полностью согласуется с кальвинистским исповеданием. То же самое можно сказать и о следующем пункте: если суверенность Божия остается для кальвинизма неизменной отправной точкой, искусство не может произойти от дьявола, ибо дьявол лишен всякой творческой силы, он лишь злоупотребляет благими дарами Божиими. Не может искусство появиться и от человека, поскольку, будучи творением, человек способен только использовать силы и дары, которые Бог дал в его распоряжение. Если Бог был и остается Верховным Владыкой, искусство может творить красоту лишь в соответствии с установлениями, которые Бог учредил для прекрасного, когда Он как Верховный Художник призвал к существованию этот мир. Более того, если Бог был и остается Верховным Владыкой, Он наделяет артистическими дарами тех, кого пожелает, и сначала — даже потомство Каина, а не Авеля; не потому, что искусство было каиновым, но для того, чтобы согрешивший против высших дарований, по крайней мере (как прекрасно выразился Кальвин) имел в этом низшем даре искусства какое-то свидетельство о божественной щедрости. Тем, что у человека может быть художественное дарование, восприимчивость к искусству, мы обязаны тому, что сотворены по образу Божиему. В реальном мире Бог творит все. Создать что-то новое может только Он, и потому Он был и остается созидателем, художником. Как Бог, Он один изначален, мы — только носим Его образ. Творя по Его подобию и по подобию Его творения, мы создаем лишь ненастоящие произведения искусства. В нашем воображении мы подражаем делу рук Божиих. В здании мы создаем некий вид вселенной; приукрашиваем природные формы в скульптуре; воспроизводим жизнь, одушевленную линиями и оттенками в живописи; переливаем таинственные сферы в нашу музыку и нашу поэзию — и все это потому, что прекрасное не может быть произведением нашей собственной фантазии и не происходит из нашего субъективного восприятия, но объективно существует, выражая божественное совершенство. Сотворив мир, Бог увидел, что все хорошо. Вообразите, что все глаза закрылись, всякое ухо потеряло слух, но и тогда прекрасное остается, Бог видит его и слышит его, ибо не только Его «Вечная Сила», но и Его «Божество» от дней творения воспринимаются в созданном Им и духовно, и телесно. Художник может заметить это в себе самом. Если он осознaет, как его способность к живописи зависит от глаз, то с необходимостью заключит, что первоначальный глаз — в Самом Боге, Чье искусство творит все и по Чьему образу сам художник был сотворен среди других людей. Мы узнаем это из творения вокруг нас, из тверди, которая распростерта над нами, из богатства природы, из разнообразия людей и животных, из бурного потока воды, из песни соловья. Как могла бы существовать вся эта красота, если бы ее не сотворил Тот, Кто прежде замыслил прекрасное в Своем собственном бытии, и произвел его из Своего собственного совершенства? Таким образом, суверенность Бога и наше сотворение по Его образу с необходимостью ведет к тому высокому толкованию возникновения, сущности и призвания искусств, которое принял Кальвин и все еще подтверждают наши художественные дары. Мир звуков, мир форм, мир оттенков, мир поэтических идей не может иметь иного источника кроме Бога; и наша привилегия, привилегия Его образа и подобия — воспринимать этот прекрасный мир, воспроизводить его в художественных формах, и по-человечески им наслаждаться.

Теперь я подхожу к третьему и последнему пункту. Мы обнаружили, что отсутствие собственного стиля в искусстве нельзя считать возражением против кальвинизма. Напротив, оно говорит о более высокой стадии развития. После этого мы рассмотрели, какое возвышенное понимание искусства вытекает из кальвинистского принципа. А теперь посмотрим, как достойно кальвинизм поощрял прогресс искусства и в теории, и на практике.

Прежде всего я обращу ваше внимание на то, что именно кальвинизм, освободив искусство от церковной опеки, первым осознал его значение. Не отрицаю, что Ренессанс являл такую же тенденцию, но она была искажена односторонним предпочтением, отдаваемым языческому, а также страстной приверженностью идеям скорее языческим, нежели христианским. Кальвин же твердо придерживался христианства, и еще острее, чем все остальные реформаты, противостоял всякому языческому влиянию. Однако, чтобы отдать должное древней христианской церкви, здесь уместно некоторое пояснение. Христианство появилось в греческом и римском мире, который был основательно деморализован, но все еще отличался высокой цивилизацией и художественным великолепием. Чтобы противопоставить принцип принципу, христианство с самого начала было вынуждено отвергнуть преобладающий тогда культ искусства и тем самым покончить с опасным влиянием, которое оказывало язычество, даже перед своим концом, очарованием своего прекрасного мира. Пока борьба с язычеством шла не на жизнь, а на смерть, отношение христианства к искусству не могло не быть враждебным. Этот период сменился достаточно скоро тем, что на высокоцивилизованную Римскую Империю хлынули варварские германские племена. После их быстрого крещения центр власти постепенно переместился из Италии за Северные Альпы, давая Церкви возможность, едва начался VIII век, возвыситься невиданным образом над всей Европой. Благодаря этим событиям Церковь на несколько веков стала хранительницей более достойной человеческой жизни, и столь благородно исполнила эту задачу, что ни религиозная ненависть, ни партийное предубеждение не смеют оспаривать успехов, которых она тогда достигла. В буквальном смысле слова все человеческое развитие того времени полностью зависело от Церкви. Никакая наука и никакое искусство не могли процветать, если она их не охраняла. Так родилось то особое христианское искусство, которое попыталось воплотить максимум духовной сути в минимуме формы и цвета. Не скопированное с природы, а призванное с небес, оно сковало музыку григорианскими цепями, тянулось к потустороннему, а возведение кафедральных соборов достигло своей вершины и снискало неувядаемую славу. Всякая опека Церкви в сфере образования тем временем двигалась к своему концу. Умный опекун как можно быстрее стремится сделать свою опеку излишней, а тот, кто пытается ее удлинить, хотя его питомец достиг зрелости, создает неестественные отношения и вызывает протест. Когда первый этап просвещения Северной Европы был завершен, а Церковь все еще настаивала на том, чтобы держать свой скипетр над всеми сферами жизни, с четырех разных сторон возникли четыре великих движения: Ренессанс в искусстве, итальянский республиканизм в политике, гуманизм в науке, а в центре, в религии — Реформация.

Несомненно, эти четыре движения получили свой импульс от весьма разных, а то и враждующих принципов. Но все они сходились в том, что стремились избежать опеки Церкви и создать свою собственную жизнь в соответствии с собственными принципами. Поэтому совсем не удивительно, что в XVI столетии эти четыре силы нередко действовали сообща. Люди устали от опеки и любым способом стремились к более свободному развитию. Когда старый опекун попытался силой удержать взрослого питомца, четыре силы, совершенно естественно, стали поощрять друг друга к яростному сопротивлению и не прекращали его до тех пор, пока не достигли свободы. Без этого четырехстороннего союза опека Церкви не только сохранилась бы над всей Европой, но и, подавив мятеж, стала бы еще мрачней и нетерпимей. Благодаря сотрудничеству смелое предприятие было увенчано далеко идущим успехом, и союзники объединенными усилиями заслужили вечную славу, дав науке и искусству, политике и религии все права совершеннолетия.

Справедливо ли на этом основании утверждать, что кальвинисты освободили религию, а не искусство, и что честь его эмансипации принадлежит только Ренессансу? Я с готовностью признаю, что Ренессанс имеет право претендовать на участие в победе, поскольку он стимулировал само искусство отстаивать свободу своими чудесными творениями. Эстетический гений, если можно так его назвать, был вложен Самим Богом в Грецию, и только снова признав и восславив основные законы, им открытые, искусство могло оправдать свои притязания на независимость. Однако само по себе это не могло принести желанную свободу. Церковь тех дней ни в малейшей степени не противостояла классическому искусству как таковому. Напротив, она приветствовала Ренессанс, и христианское искусство было только радо обогатить себя лучшим из того, что он мог предложить. В так называемом Cinquecento (XVI в.), или высоком Ренессансе, Браманте и да Винчи, Микеланджело и Рафаэль обогатили католические соборы сокровищами искусства, совершенно уникальными и неподражаемыми, до сих пор непревзойденными. Древние связи продолжали соединять Церковь и искусство, и само по себе это способствовало постоянному покровительству. Действительное освобождение искусства требовало гораздо больших усилий. Исходя из принципов Реформации, Церковь надо было вернуть в духовную сферу. Ограничивая себя до той поры священными сферами, искусство должно было явить себя в социальном мире. Религия должна была отложить свои символические облачения, чтобы, взойдя на более высокий духовный уровень, обновить весь мир своим животворящим дыханием. Как справедливо заметил фон Гартман, «чисто духовная религия одной рукой лишает художника особого религиозного искусства, а другой предлагает ему взамен религиозно воодушевить весь мир». Лютер, конечно, желал чистой, духовной религии, но именно кальвинизм первым уловил ее сущность. Сначала под влиянием его пробуждающих импульсов наши отцы порвали с splendor ecclesiae (великолепием Церкви), т. е. с ее внешним блеском, и огромными владениями, через которые она держала искусство в финансовом плену. Гуманизм восстал против этого неестественного положения вещей, но у него не было никакой надежды на радикальные перемены, если бы он оставался при своих собственных ресурсах. Вспомните хотя бы Эразма. Человеку, который сражался за веру посредством одной лишь критики, не приходилось рассчитывать на победу. Успех выпадал только тому, кто, находясь на более высокой ступени религиозного развития, преодолевал символический характер религии как таковой. Можно смело сказать, что именно кальвинизм дал тот духовный импульс, с помощью которого была одержана победа, и своей несгибаемой стойкостью положил конец неоправданной опеке Церкви над всей человеческой жизнью, включая искусство.

Между тем я с готовностью признаю, что такой исход был бы совершенно случайным, если бы кальвинизм в то же самое время не вел к более глубокому пониманию человеческой жизни, а с нею — и искусства. Когда Гарибальди 3* освободил Италию, заря свободы засияла и над вальденсами средней и южной Италии, хотя ни Виктор-Эммануил, ни сам Гарибальди даже не думали о вальденсах. Точно так же в борьбе за права человека кальвинизм, ни в малейшей степени не намереваясь это делать, разорвал узы, которые до той поры держали в плену искусство. Поэтому я должен рассмотреть и второй фактор, который сам по себе оказался решающим. Я уже не раз обращал ваше внимание на кальвинистскую доктрину «общей благодати» и в этой лекции об искусстве должен снова к ней обратиться. То, что относится к церковной сфере, отмечено верою, и потому подлинно христианское искусство могут создавать только верующие. Кальвинизм же учил, что всякое искусство — дар, которым Бог наделил в равной степени и верующих, и неверующих. Более того: как показывает история, дары эти даже в большей степени процветали вне священных границ. «Отблески божественного света, — писал Кальвин, — сияли среди неверующих ярче, чем среди святых Божиих». Конечно, это изменяет предложенный порядок вещей. Если вы ограничиваете высшее наслаждение искусством фактом возрождения, то этот дар — удел одних верующих и должен быть церковным как плод особой благодати. Но если свидетельство опыта и истории убедит вас, что высшая склонность к искусству — естественный дар и, следовательно, относится к тем милостям, которые, несмотря на грех, в силу общей благодати, Бог дарует человеку, отсюда с очевидностью следует, что искусство может вдохновлять и верующих, и неверующих, а Всемогущий по Своему благоволению наделяет им одинаковым образом и язычников, и христиан. Это применимо не только к искусству, но и ко всем естественным проявлениям человеческой жизни, и иллюстрируется сопоставлением в древности Израиля и других народов. В той мере, в какой это касается священного, Израиль был избран, и не только благословен больше всех народов, но и выделен из них. В том, что касается религии, Израиль не только обладает преимуществом, но и один владеет истиной, а все остальные народы, даже греки и римляне, томились под бременем лжи. Христос не происходит отчасти от Израиля, отчасти от других народов; Он — только от Израиля. Спасение — от Иудеев. Но в той же мере, в какой Израиль сиял в религиозной сфере, он был отсталым в искусстве, науке, политике, торговле по сравнению с окружающими его народами. Постройка Храма потребовала, чтобы в Иерусалим прибыл человек из языческой страны; и Соломон, в котором обитала Премудрость Божия, не только знал, что Израиль нуждается в его помощи, но и публично показал, что он, царь Иудеев, не стыдится прихода Хирама, но принимает его помощь как естественное Божие установление.

Итак, на основании Писания и истории кальвинизм пришел к тому, что неверующие народы — вне Святилища, но, тем не менее, в светской истории они призваны Богом к особому предназначению и образуют необходимое звено в длинной цепи явлений. Всякая человеческая жизнь связана с особенностями происхождения человека, жизненными обстоятельствами, а также характером естественной среды и климата. В Израиле все это было приспособлено к тому священному наследию, которое он должен был получить в Откровении Божием. Израиль был избран ради религии, но это ни в коей мере не мешает избранию греков ради философии или искусства, римлян — ради классического развития в сфере государства и права. Жизнь искусства имеет и предварительное развитие, и последующую эволюцию; но чтобы обеспечить себе более внушительный рост, она должна в первую очередь полно и ясно осознать самую свою суть, чтобы раз и навсегда выявить неизменные основы своего идеального существования. Такое явление как искусство достигает самооткровения лишь однажды, и откровение это, некогда дарованное грекам, остается классическим и навсегда господствующим. Дальнейшее развитие может искать новые формы и более богатый материал, но природа источника остается прежней. Таким образом, кальвинизм не только смог, но и был обязан признать, что по благодати Божией греки — первая нация в сфере искусства; что благодаря им оно завоевало право на независимое существование; и что хотя оно обязано сиять и в духовной сфере, его нельзя прививать насильно к церковному древу. Возвращая искусство к вновь открытым фундаментальным чертам, Ренессанс был для кальвинизма не греховным, а богоданным. Кальвинисты поощряли его не по чистой случайности, а с ясным сознанием и определенной целью, в согласии со своими глубочайшими принципами.

Поэтому нельзя сказать, что кальвинизм способствовал освобождению искусства лишь косвенно, борясь с Римской церковью. Напротив, он требовал этого освобождения и был призван осуществить его, в пределах его собственных границ, как следствие своего мировоззрения. Мир после грехопадения — не погибшая планета, годная лишь для того, чтобы предоставить Церкви поле сражения; человечество — не бесцельное собрание людей, которое служит только порождению избранных. Мир, как и вначале, — театр могущественных деяний Божиих, и человечество — Его творение, которое, независимо от того, спасено ли оно или нет, осуществляет великое дело здесь на земле, и в своем историческом развитии прославляет имя Божие. С этой целью Он установил для человечества разные формы самовыражения, и среди них искусство играет совершенно независимую роль. Оно выявляет то, чего не могут явить свету ни наука, ни политика, ни религиозная жизнь, ни даже откровение. Можно сказать, что оно произрастает и цветет на своем собственном корне. Конечно, оно иногда нуждается в поддержке, и в ранние времена Церковь превосходно предоставляла ему подпорки, но кальвинистский принцип требовал, чтобы это земное растение научилось держаться самостоятельно и мощно простирать свои ветви в разные стороны. Кальвинизм признавал, что, поскольку греки первыми открыли законы, которые управляют искусством, они по-прежнему полномочны привязывать дальнейший рост и новый импульс в искусстве к его первому, классическому развитию, но не ради того, чтобы ограничить развитие искусства Грецией, без критики принимая ее языческие воззрения. Искусство, как и наука, не может задерживаться на начальной стадии, оно должно развиваться, становиться сильнее, в то же самое время очищая себя от всего, что прилепилось к нему извне. Некогда открытый закон его роста и жизни должен раз и навсегда оставаться основным законом, не навязанным ему извне, а происшедшим из его собственной природы. Таким образом, разрывая всякую неестественную связь и прилепляясь ко всякой естественной связи, искусство должно найти внутреннюю силу, которая нужна для утверждения его же свободы. Поэтому Кальвин не отчуждал искусство, науку и религию друг от друга; напротив, он хотел, чтобы вся человеческая жизнь пропиталась этими тремя жизненными силами. Должна существовать именно такая наука, которая не успокоится, пока не осмыслит все мироздание; именно такая религия, которая не успокоится, пока не пропитает всю человеческую жизнь; и, наконец, должно быть искусство, которое, не презирая ни одну область жизни, охватит всю человеческую жизнь, включая и религию.

Пусть эти слова будут вступлением к моему последнему пункту. Кальвинизм действительно и самым конкретным образом способствовал развитию искусства. Едва ли надо напоминать, что он не мог играть роль волшебника, а мог работать только с естественными данными. Итальянцы более музыкальны, чем шотландцы, а немцы больше любят петь, чем голландцы, но это просто данность, с которой искусство должно считаться и под римским владычеством, и при кальвинизме. Это — неоспоримый факт, объясняющий, почему нелогично и нечестно упрекать кальвинизм в том, что связано лишь с различиями в национальном характере. Очевидно, что в северных странах Европы кальвинизм не мог произвести, словно по волшебству, мрамор, порфир или благородный камень, и потому скульптура и архитектура были больше развиты в тех странах, где все это — в достатке, чем в болотистых и глинистых Нидерландах. Только поэзию, музыку и живопись можно считать наименее зависимыми от природных условий. Это не значит, что фламандская или голландская ратуша не может занимать почетное место среди архитектурных сооружений. Лувен и Мидделбург, Антверпен и Амстердам показывают, что голландское искусство создало из камня. Тот, кто видел статуи в Антверпене и могилу Вильгельма Молчаливого, сооруженную Квеллинием и де Кейзерсом, не сомневается в способностях наших мастеров резца. Однако нередко говорят, что стиль нашей ратуши был известен задолго до того, как кальвинизм появился в Голландии, и что даже в своем позднем развитии этот стиль не выказывает ни одной специфической кальвинистской черты. Кальвинизм в силу своего принципа не строил ни кафедральных соборов, ни дворцов, ни амфитеатров, и не был способен заполнить скульптурами пустующие ниши этих гигантских строений.

Заслугу кальвинизма перед искусством надо бы искать не в объективных, а в исключительно субъективных искусствах, которые не зависят от опеки богатства, не нуждаются в залежах мрамора и спонтанно возникают в человеческом сознании. О стихах я говорить не стану, ибо тогда мне пришлось бы открыть вам богатства нашей голландской словесности, поскольку тесные границы языка исключили нашу поэзию из достояния всего мира. Привилегия создания поэзии, являющейся всемирным достоянием, дана лишь тем народам, чей язык, будучи используемым миллионами, становится средством межнационального общения. Но если язык небольших наций далеко не всем известен, то зрение не имеет национальных границ, и музыку, воспринимаемую слухом, понимает каждое сердце. Чтобы проследить влияние кальвинизма на развитие искусства, ограничим себя двумя субъективными и независимыми его видами — живописью и музыкой.

Надо сказать, что до появления кальвинизма они высоко парили над повседневной жизнью народов и только под его влиянием снизошли до значительно обогатившейся жизни простых людей. Что касается живописи, вспомните о голландском мастерстве в использовании кисти и гравировальной иглы в XVI и XVII столетиях. Имени одного Рембрандта достаточно, чтобы представить вашему взору целый мир сокровищ. Музеи всех стран и континентов соревнуются друг с другом, пытаясь получить хоть какие-то его творения. Даже ваши маклеры почитают художественную школу, доход от которой столь значителен. Мастера всего мира все еще заимствуют самые захватывающие темы и самые лучшие направления у тех, кто в свое время вызывал всемирное восхищение, поражая своей новизной. Конечно, это не значит, что все эти художники были убежденными кальвинистами. Ведь и в прежних художественных школах, которые процветали под влиянием Рима, «bon Catholiques» (добрых католиков) тоже было немного. Такое влияние не сказывается непосредственно на личном уровне, оно накладывает отпечаток на окружение и общество, на мир восприятий, представлений и мысли; и, как плод различных воздействий, появляется определенная художественная школа. В этом смысле контраст между прошлым и настоящим в голландской школе неоспорим. До этого времени о простом народе не говорили, считая достойными внимания лишь тех, кто выше него, то есть мир Церкви и священников, рыцарей и князей. С той поры народ повзрослел, и под покровительством кальвинизма искусство живописи, предрекающее демократическую жизнь грядущих времен, первым провозгласило совершеннолетие народа. Семья перестала быть придатком Церкви и утвердила независимую значимость своего положения в обществе. В свете общей благодати стало видно, что нецерковная жизнь тоже имеет большое значение и вполне может стать объектом искусства. В течение многих веков невидимая в силу классовых различий повседневная жизнь простого человека вышла из тени, подобно новому миру, во всей его здравой действительности. Широкая эмансипация повседневной, земной жизни и инстинкт свободы покорили сердца, вдохновляя их к обладанию сокровищами, которыми столь долго пренебрегали. Даже Тэн воздал хвалу благословению, которое родилось из кальвинистской любви к свободе и пришло в мир искусства, а Каррьер, тоже далекий от симпатий к кальвинизму, громогласно провозгласил, что только кальвинизм был способен вспахать поле, на котором может процветать свободное искусство.

Мало того, часто отмечали, что идея избрания по свободной благодати внесла немалый вклад в то, чтобы заинтересовать искусство скрытой важностью малого и неприметного. Если обычного человека, которого мир и не замечает, ценит и даже избирает Бог, то это должно побудить художника заняться обычным и повседневным, обращая внимание на чувства и движения человеческого сердца, улавливая художественным дарованием его возвышенные порывы, и, наконец, с помощью кисти являя миру свои открытия. Даже глупости и злые причуды стали сюжетами искусства, просто как порывы человеческого сердца и проявления человеческой жизни. Человеку следует показать его собственное безумие, чтобы он отошел от зла. До того времени художник занимался только идеализированными фигурами пророков и апостолов, святых и священников; теперь же, когда он увидел, как Бог избирает грузчика и рабочего, он стал проявлять внимание не только к голове или фигуре обычного человека, но и воспроизводить то, что выражает жизнь человека любого социального положения и состояния. До той поры глаза были прикованы к страданиям «Мужа Скорбей», теперь некоторые начали понимать, что есть и скрытое страдание. Общее горе открывает доселе неисследованные глубины человеческого сердца и, тем самым, дает возможность гораздо лучше изобразить еще более глубокую бездну голгофских страданий. Церковная власть больше не сдерживала художника, золото королей не сковывало его цепями. Художник был человеком, свободно пребывающим среди людей и открывающим внутри и за пределами человеческой жизни совсем не то, что до сих пор показывали его взору дворец и замок. Открывшееся ему оказалось намного более ценным, чем то, что до сих пор видел самый острый взгляд. Как выразительно сказал Тэн, для Рембрандта человеческая жизнь прятала свое лицо за многими мрачными тонами, но даже в этой светотени его взгляд на жизнь был глубоко реалистичным и значительным. Признав зрелость человека и любовь к свободе, которую кальвинизм пробудил в сердцах народов, повседневная, но одновременно и богатая человеческая жизнь открыла искусству совершенно новый мир. Открывая глазам малое и неприметное, открывая сердцу страдания человечества, голландская школа живописи создала из этого новооткрытого мира те удивительные произведения, которые сохраняют в бессмертии ее славу, показав всем народам путь к новым достижениям.

Что касается значения кальвинизма для музыки, мы сталкиваемся с одной из тех его превосходных сторон, которая менее известна, но чрезвычайно важна, как показал нам Дуэн десять лет назад в двух объемных томах, посвященных Маро. Музыка и живопись идут рука об руку. Подобно тому, как в церковно-аристократический период мастеров кисти интересовало лишь высокое и святое, так и в музыке доминировало однообразное григорианское пение, которое упразднило ритм, презрело гармонию, и, по мнению профессиональных критиков, своим намеренным консерватизмом преграждало музыке путь к дальнейшему развитию. Много ниже этого величественного уровня звучала, увы, весьма фривольная песня простого народа, которая во время так называемых «ослиных фестивалей», к большому огорчению Церкви, проникала даже в храмы, где происходили те отталкивающие сцены, которые удалось запретить только Тридентскому Собору. Привилегией сочинять музыку обладала Церковь, а то, что сочинял народ, презирали как нечто, недостойное искусства. Слушать священную музыку не возбранялось, но народ не имел права присоединяться к пению. Таким образом, как отдельный вид искусства музыка была почти полностью лишена независимости. Ей разрешалось процветать только в той мере, в какой она могла служить Церкви. То, что она делала на свой страх и риск, оставалось лишь в народном употреблении. Подобно тому, как в каждой сфере жизни протестантизм вообще, а кальвинизм — более последовательно, обуздал попечительство Церкви, так освободил он и музыку, открыв путь ее блистательному развитию. Те, кто первыми писал музыку для кальвинистских псалмов, были отважными героями. Обрезая канаты, привязывающие нас к григорианскому пению, они выбирали свои мелодии из свободного мира музыки. Конечно, они адаптировали народные напевы, но, как справедливо замечает Дуэн, только для того, чтобы вернуть их народу очищенными и крещеными христианской серьезностью. Музыка стала процветать не в узких границах особой благодати, а на широких и плодоносных полях благодати общей. Хор был упразднен, народ пел сам, и потому Буржуа 4* и тем кальвинистским мастерам, которые последовали за ним, пришлось выбирать из народных мелодий; но ставя перед собой определенную цель — чтобы народ пел не в кабаке и не на улице, а в церкви, и, таким образом, сердечная серьезность торжествовала над низкими страстями.

Если в этом и состоит общая заслуга кальвинизма или, скорее, то изменение, которое он осуществил в сфере музыки, сделав так, что деление на мирян и клир уступило место всеобщему священству верующих, то историческая точность требует рассмотреть все более подробно. Буржуа был великим мастером, чьи работы все еще обеспечивают ему место в первом ряду самых знаменитых композиторов протестантской Европы. При этом следует указать на то, что он жил и работал в Женеве, рядом с Кальвином и даже отчасти под его руководством. Этот был тот Буржуа, который посмел ввести ритм и заменить восемь ладов григорианского пения на два — мажор и минор, — взятые из народной музыки; а кроме того, имел мужество возвысить народное искусство до священных гимнов, придав достоинство той музыкальной гармонии, из которой возникла вся современная музыка. Точно так же Буржуа ввел созвучие и песню, состоящую из нескольких частей. Он обручил мелодию со стихом посредством того, что зовется выразительностью. Сольфеджио, т. е. пение по нотам, уменьшение количества аккордов, более ясное разделение нескольких диапазонов и многое другое, посредством чего изучение музыки значительно упростилось, обязано стойкости и настойчивости этого композитора-кальвиниста. Когда Гудимель 5* , его кальвинистский коллега, учивший некогда в Риме великого Палестрину, слушал, как поет народ в церкви, и обнаружил, что детские голоса перекрывают тенор, который до той поры играл главную роль, он первым передал эту ведущую роль сопрано. Данное далеко идущее изменение с тех пор прочно сохраняется.

Простите, если я утомил вас этими подробностями, но музыкальные заслуги протестантизма, и в частности кальвинизма, слишком значительны, чтобы и дальше мириться с их недооценкой. Я полностью признаю, что кальвинизм оказывал на отдельные искусства лишь косвенное влияние, просто признавая их зрелость и предоставляя им свободу процветать в своей собственной сфере. На музыку же кальвинизм повлиял основательно, благодаря духовному поклонению Богу, которое дало новую роль пению и музыке, создавая мелодии и песнопения для народа. Что бы старая школа ни делала для того, чтобы присоединиться к развитию музыки в новые времена, современная музыка плохо сочеталась с cantus firmus, потому что происходила из совершенно другого корня. Кальвинизм же не только присоединился к этому развитию, но и под руководством Буржуа и Гудимеля дал ему первый импульс, так что даже католическим авторам пришлось признать, что превосходное развитие нашей музыки в прошлом и нынешнем столетиях в очень большой мере обязано еретическим церковным гимнам.

Нельзя отрицать, что позже кальвинизм почти полностью утратил влияние на эту сферу. У нас долго преобладал нездоровый спиритуализм, и анабаптизм заражал многих своими дуалистическими предубеждениями. Но когда по этой причине, с полным невниманием к нашему великому музыкальному прошлому, Рим обвиняет кальвинистов в эстетической тупости, полезно вспомнить, что великий Гудимель был убит римскими фанатиками в Варфоломеевскую ночь. Этот факт значим, и мы можем спросить вместе с Дуэном: «Вправе ли жаловаться на безмолвие леса тот, кто своею рукой поймал и убил соловья?»

Примечания

1* Искусство определяли как воплощение прекрасной мысли в чувственной форме, например, в мраморе или речи. В Calvinisme en Kunst д-р Кайпер утверждает: «Как носитель образа Божиего человек обладает способностью создавать прекрасное и наслаждаться им. Это „kunstvermogen“ („способность к искусству“) — не отдельная способность души, но непрерывное выражение образа Божиего».

2* Эстетику можно определить как науку о прекрасном и о вкусе; отраслью знания, которая относится к прекрасным искусствам и искусству критики. Общепринятой эстетики нет. Есть три школы: сенсуалистская (Хогарт), эмпирическая (Гельмгольц) и идеалистическая, обязанная своим происхождением Канту.

3* Гарибальди, итальянский патриот и освободитель (1807—1882).

4* Луи Буржуа родился около 1510 г. в Париже, в 1541 г. последовал за Кальвином в Женеву, где и стал церковным «chartre». Он одним из первых стал сочинять мелодии к псалмам. Но поскольку он желал ввести еще более «meerstemmige» псалмы, он вошел в конфликт с Кальвином и его консисторией и в 1557 г. возвратился в Париж. Он опубликовал свой «vierstemmige» Псалтырь в Лионе (1547) и Париже (1554). Написал он и «Le droict chemin de musique» (1550).

5* Клод Гудимель родился в Безансоне, Франция, в 1505 или 1510 г. Около 1540 г. он открыл Школу музыки. Обычно отрицают, что Палестрина одно время был его учеником. Он принял реформатскую веру и поселился в Лионе, где был убит во время Варфоломеевской ночи (1572). Он писал музыку к псалмам (1562) и опубликовал мелодии, которые все еще используются.

Лекция 6. Кальвинизм и будущее

Главной целью моих лекций в вашей стране было искоренить ложную идею, что кальвинизм представляет собой исключительно догматическое и церковное движение.

Кальвинизм не остановился на церковном устройстве, но расширился до системы воззрений на мир. Он не исчерпал свою энергию в догматических построениях, но создал свой собственный взгляд на жизнь и мир, а потому способен приспосабливаться к нуждам каждой стадии человеческого развития, к каждой области жизни. Он возвысил нашу христианскую религию до ее высшего духовного блеска; он создал церковный порядок, который стал прообразом государственной конфедерации; он оказался ангелом-хранителем науки; он освободил искусство; он утверждал политическую систему, которая породила конституционное правление и в Европе, и в Америке; он поощрял развитие сельского хозяйства и промышленности, торговли и мореплавания; он наложил христианский отпечаток на домашнюю жизнь и семейные узы; благодаря своим высоким нравственным стандартам он способствовал утверждению чистоты в общественных отношениях. Все эти многообразные достижения стали возможны потому, что он заложил в основание Церкви и государства, в основание общества и домашнего очага фундаментальную философскую концепцию, непосредственно выведенную из его основного принципа, и поэтому полностью ему принадлежащую.

Это само по себе исключает всякую мысль о подражании. Потомки старых голландских кальвинистов и отцов-пилигримов должны не копировать прошлое, словно кальвинизм — застывшая глыба, а возвратиться к живому корню, очистить и омыть его, чтобы он вновь расцветал и плодоносил, теперь уже — в полном согласии с нашей современной жизнью и требованиями грядущего века.

Это объясняет тему моей заключительной лекции. Будущему нужно новое развитие кальвинизма.

Как признает всякий, изучавший социологию, перспективы этого будущего не представляются нам в розовых тонах. Я не пойду столь далеко, чтобы утверждать, что мы — на пороге всеобщего социального краха, но и того факта, что приметы времени зловещи, отрицать нельзя. Конечно, в области контроля над природой и ее силами год за годом отмечаются грандиозные успехи, и самое смелое воображение не в состоянии предсказать, каких высот могущества в этом отношении может достичь человечество в следующей половине столетия. В результате у нас появляется все больше жизненных удобств. Средства связи и сообщения становятся все более скорыми и всеохватными. Азия и Африка, до недавнего времени пребывавшие во сне, постепенно ощущают, что вовлечены в более широкий круг пробуждающейся жизни. Принципы гигиены, получив помощь от спорта, оказывают возрастающее влияние. Мы физически сильнее, чем предыдущее поколение. Мы живем дольше. В борьбе против недугов и болезней, которые отягощают нашу телесную жизнь, хирургическая наука достигла поразительных успехов. Короче говоря, материальная, осязаемая сторона жизни обещает самое прекрасное будущее.

И все же мы неспокойны, мыслящий разум не может подавить своих тревог. Как бы высоко мы ни ценили материальные вещи, они не исчерпывают нашего бытия. Жизнь людей и граждан не сводится к удобствам и к телу, которое связывает нас с внешним миром. В действие нас приводит дух; и мы все больше и мучительней осознаем, что гипертрофия внешней жизни приводит к серьезной атрофии жизни духовной. Нельзя сказать, что способности к мышлению и рефлексии, искусство поэзии и письма остаются невостребованными. Напротив, эмпирическая наука еще никогда так не блистала своими достижениями, знания распространяются все шире, и цивилизация, например в Японии, почти ослепляет фантастически быстрым развитием. Но интеллект — это еще не весь разум. Личность располагается глубже, в сокрытых уголках нашего внутреннего бытия, где формируется характер, возжигается пламя энтузиазма, лежат основания морали, дает ростки любовь, родятся верность и мужество, и в чувстве бесконечного наше временное существование достигает самых врат вечности.

Именно потому, что личность таится в глубине, мы слышим отовсюду жалобы на обнищание, вырождение и оцепенение. Именно эти немощи породили такого мыслителя как Артур Шопенгауэр. Успех его пессимистического учения показывает, до какой степени роковой ветер иссушил поля жизни. Правда, Толстой в своей проповеди являет немалую силу характера, но даже его религиозная и социальная теория — это протест против духовного вырождения нашего рода, которая вписывается в общую тенденцию. Фридрих Вильгельм Ницше может оскорбить нас богохульными насмешками, но ведь его «сверхчеловек» — просто вопль отчаяния, вызванный горьким осознанием духовной гибели. Что такое социальная демократия как не могучий протест против существующего порядка вещей? Даже анархизм и нигилизм слишком ясно показывают, что тысячи тысяч предпочитают уничтожить и истребить все, чем нести бремя современной жизни. Немецкий автор «Decadenz der Volker» («Упадок народов») видит в будущем только распад и социальное разложение. Даже трезво мыслящий лорд Солсбери недавно говорил, что народы и государства уже готовятся к погребению. Часто сравнивают наше время с золотым веком Римской империи, когда внешний блеск так же слепил глаза, а общественный диагноз мог вынести лишь один вердикт: «Все прогнило насквозь». На американском континенте, в более молодом мире, жизнь все же здоровее, чем в состарившейся Европе, но это ни на минуту не обманет думающий разум. Невозможно герметически отгородиться от Старого Света, ведь вы — не отдельное человечество, а один из членов его великого тела. Яд, проникший в систему, рано или поздно распространится по всему организму.

Но и это не все. Мы должны ответить на серьезный вопрос: можно ли ожидать, что путем естественной эволюции из духовного упадка возникнет более высокая стадия общественной жизни? Ответ истории далеко не утешителен. В Индии, в Вавилоне, в Египте, в Персии, в Китае бурный рост сменялся духовным упадком; но ни в одной из этих стран движение вниз не обращалось в движение к высшему. Все эти народы пребывают в духовном застое, и лишь в Римской империи темную ночь прервала заря более высокой жизни. Но этот свет возник не путем эволюции; он воссиял с креста Голгофы. Явился Христос, и только Его Евангелие спасло от полного разрушения общество той поры. Когда же к концу средних веков Европе угрожало социальное банкротство, снова воскресли из мертвых, явив новые силы, народы Реформации. Но и тогда их спасла не эволюция, их спасло Евангелие, которого жаждали сердца, и чья истина провозглашалась столь свободно, как никогда прежде. Что же предлагает нам история такого, что могло бы поддержать наши ожидания? Как возникнет жизнь из смерти, если все симптомы говорят о могильной скорби? Правда, Мухаммаду в VII веке удалось оживить мертвые кости, когда он представил себя вторым Мессией, даже более великим, чем Христос. Если бы было возможным пришествие Помазанника, превосходящего славой нашего Христа, мир исцелился бы от нравственного недуга. Поэтому некоторые так ожидали какого-то «Универсального Духа», который снова влил бы жизненную силу в душу народов. Но к чему задерживаться на таких фантазиях? Никто не может превзойти Богом данного Христа; и мы должны ожидать не другого Мессию, а Того Самого Христа Голгофы, не для того, чтобы открыть новый путь эволюции нашего падшего мира, а чтобы пожать плоды и во славе завершить историю мира. Близко ли это второе пришествие, стоит ли оно у порога, переживаем ли мы предсмертную агонию человечества или нас еще ожидает обновление? Как бы то ни было, прийти такое обновление может только через древнее и вечно новое Евангелие, которое и в начале нашей эры, и во времена Реформации спасло наш погибающий род.

Однако тревожнее всего то, что наш немощный организм почти лишился восприимчивости, без которой нет исцеления. В греко-римском мире такая восприимчивость существовала, сердца открывались истине. Еще в большей степени существовала она в век Реформации, когда множество людей томилось по Евангелию. Тогда, как и теперь, они страдали анемией, началось даже заражение крови, но не было отвращения к единственно действенному противоядию. Современный упадок отличает именно то, что люди все меньше принимают Евангелие, а ученые его просто отвергают. На приглашение склонить колени перед Христом как Богом очень часто пожимают плечами или саркастически отвечают: «Это годится для детей и старух, а не для нас, мужчин!» Современной философии, которая занимает лидирующее положение, представляется, что она переросла христианство.

Исходя из сказанного, прежде всего следует ответить на вопрос, что нас к этому привело. Вопрос очень важен, ибо для эффективного лечения нужен правильный диагноз. Если подойти исторически, причина зла — ни в чем ином, как в духовном вырождении, которое знаменует окончание предыдущего века. Ответственность за это вырождение лежит отчасти на самих христианских церквах, не исключая и церкви Реформации. Истощенные борьбой с Римом, эти церкви уснули, позволив листьям и цветам засохнуть на ветвях и, по-видимому, забыв о своем долге перед всем человечеством, и перед всей сферой человеческой жизни. Не стоит вдаваться в подробности; можно принять как данность, что к концу того столетия общий тон жизни стал пресным и посредственным, убогим и малодушным. Жадно поглощаемая словесность того времени является наглядным доказательством. Против этого восстали философы, атеисты и деисты — в Англии, энциклопедисты — во Франции, предложив поставить жизнь на новую основу, перевернуть все с ног на голову и построить новый мир, исходя из той посылки, что человеческая природа чиста и невинна. Эта героическая концепция затронула самые благородные струны человеческого сердца, но во время великой революции 1789 года она осуществилась в самой опасной форме, ибо в этом нагромождении политических обстоятельств, а еще больше — убеждений, идей, способов жизни, отчетливо различались два элемента. С одной стороны, она подражала кальвинизму, с другой — была прямо противоположна его принципам. Не следует забывать, что произошла она в католической стране, где сперва в Варфоломеевскую ночь, потом — отменив Нантский эдикт, гугенотов убивали и изгоняли. После насильственного подавления протестантизма во Франции и других католических странах древний деспотизм стал вновь поднимать голову, и для этих наций плоды Реформации были утеряны. Такая карикатура на кальвинизм спровоцировала попытку бороться за свободу насилием и установить мнимый демократический порядок, который навсегда исключил бы возвращение к деспотизму. Отвечая на насилие насилием, преступлением на преступления, Французская революция стремилась к социальной свободе, которую провозгласил кальвинизм, но он-то достигал ее посредством чисто духовного движения. Тем самым она в некотором смысле осуществила Божий суд, плоды которого дали даже кальвинистам повод для ликования. Тень Колиньи была отмщена сентябрьскими убийствами.

Но это — одна сторона медали. Обратная сторона являет нам цель, прямо противоположную здравой кальвинистской идее свободы. Кальвинизм со своей глубоко серьезной концепцией жизни укрепил и освятил общественные и этические связи; Французская революция ослабила и разорвала их, отрывая жизнь не только от Церкви, но и от Божиих установлений, даже от Самого Бога. Человек, как таковой, каждый индивидуум, должен был стать себе хозяином, руководствуясь своей волей и прихотью. Поезд жизни должен был устремиться вперед еще быстрее, но не по путям божественных заповедей. Что же могло произойти, кроме крушения? Спросите у сегодняшней Франции, какой плод принесла идея ее великой революции за столетие свободы, столь богатое всякими ужасами, и услышите самую жалкую историю о национальном и социальном упадке.

Униженная врагом из-за Рейна, разорванная изнутри, обесчещенная панамскими махинациями, а еще более — делом Дрейфуса, опозоренная засильем порнографии, сломленная экономическим упадком, почти переставшая рожать Франция, как хорошо сказал доктор Гарнье, очень крупный медик, доведена эгоизмом до вырождения брака, похотью — до уничтожения семьи, и, в сущности, являет отвратительное зрелище противоестественного греха. Да, конечно, во Франции есть тысячи семей, которые живут безупречно и ежедневно скорбят о падении их страны; но именно они и сопротивлялись ложным притязаниям революции. А вот утратили облик человеческий те, кто покорился первому же натиску вольтерьянства.

Из Франции этот дух разрушения, эта тяга к дикой эмансипации, распространились среди других народов, особенно через бесславно распутную словесность, и заразили их жизнь. Тогда благородные умы, например — в Германии, осознали, какой глубины достигло зло во Франции, и попытались осуществить привлекательную и простую идею «освобождения от Бога» в более возвышенной форме, сохранив ее сущность. Величавая вереница философов, каждый из которых создавал свой вариант космологий, стремилась подвести под социальные и этические отношения либо твердый фундамент естественного права, либо основание из собственных умозаключений. На минуту-другую показалось, что эта попытка имеет шанс на успех, ибо эти философы все же не упраздняли Бога, но искали прибежища в пантеизме, давая возможность создать социальную структуру не на принципах естественного состояния и не на воле атомизированных индивидов как во Франции, а на историческом процессе и коллективной воле нации, бессознательно стремящейся к высшей цели. И действительно, более половины столетия эта философия вносила в жизнь определенную стабильность, не потому, что какая-то стабильность была ей присуща, а потому, что установившийся законный порядок и сильные политические институты в Германии косвенно посредством традиции поддержали здание, которое иначе сразу бы рухнуло. Однако и в Германии нравственные принципы становились все более сомнительными, а моральные основы — опасными, и никакое иное право, кроме действовавшего, не получало признания. Как бы сильно ни разнились пути Франции и Германии, и та, и другая согласно демонстрировали свою неприязнь к традиционному христианству и попросту его отвергали. Богохульства Ницше, книги которого с особенной жадностью поглощает немецкая молодежь, уже давно превзошли вольтеровское «Ecrasez l’infame» («Раздавите гадину»).

Следуя этим курсом, мы, наконец, достигли в Европе того, что именуется современной жизнью, в которую непременно входит радикальный разрыв с христианскими традициями Европы. Дух этой жизни особенно ярко определяется тем, что человек для нее не сотворен по образу Божиему, а эволюционно произошел от животного. При этом подразумеваются две основные идеи: 1) Отправная точка — не идеальная или божественная, а материальная и низменная; 2) Власть Бога отменяется, и человек препоручен таинственному течению бесконечного процесса, regressus et progressus in infinitum («Бесконечному регрессу и прогрессу»). Из корня этих плодоносных идей развился двойственный тип жизни: с одной стороны — интересная, богатая, высоко организованная жизнь университетских кругов, доступная лишь самым утонченным умам; с другой (или, скорее, снизу) — приземленная жизнь масс, жаждущих удовольствий, но, в своем роде, тоже исходящих из приоритета материального и в своей циничной манере освобождающих себя от всяких установлений. Этот второй тип жизни набирает силу, особенно — в наших вечно растущих городах, заглушая голос сельских мест, и формирует общественное мнение, которое в каждом последующем поколении провозглашает все более открыто разрыв с Богом. Деньги, удовольствия, влияние в обществе — только это им и нужно, а средствами уже не гнушаются. Голос совести становится все менее слышным, и тускнеют глаза, которые на пороге Французской революции еще отражали какой-то отблеск идеала. Огонь высокого энтузиазма погас, остались лишь угли. Что может удержать разочаровавшихся людей от поиска выхода в самоубийстве? Лишенный целительного покоя, мозг перевозбуждается, перенапрягается, пока сумасшедшие дома не окажутся переполненными. Люди спорят о том, не тождественна ли собственность воровству, и все меньше сомневаются в том, что жизнь должна быть свободной, а брак — расторжимым. Моногамия уже не стоит того, чтобы за нее сражались; а полигамию и полиандрию прославляют все произведения реалистической школы искусства и литературы. Религия, конечно, уже не нужна, поскольку она омрачает жизнь. Зато искусство — превыше всего, но не ради своей идеальной ценности, а потому что оно услаждает и опьяняет чувства. Люди живут настоящим, преходящими благами, затыкая уши, чтобы не услышать колоколов вечности. Все неотвратимо стремятся сделать мировоззрение конкретным, удобным, практичным. Из осовремененной частной жизни возникает социальная и политическая жизнь, которой свойственны упадок парламентаризма, постоянно возрастающая тоска по диктатору, острый конфликт между пауперизмом и капитализмом; а могущественные государства, чьи стремления к территориальной экспансии угрожают самому существованию более слабых наций, вооружаются на земле и на море, не считаясь с затратами. Постепенно конфликт между сильным и слабым возрастает до того, что становится главной особенностью жизни. Возникает он из дарвинизма, чья основная идея борьбы за жизнь приводит именно к этому противостоянию. С тех пор как Бисмарк ввел ее в политику, право сильного нашло почти повсеместное признание. Ученые и специалисты все жестче требуют, чтобы обычный человек склонился перед их авторитетом. Приведет это к тому, что однажды здравые принципы демократии будут упразднены не ради высоких идеалов и новой, благородной аристократии, а ради kratistocracy (господства) наживы и животной силы денег. Ницше — не исключение, а глашатай. Христос по Своей божественной милости испытывал сострадание к слабым, а современная жизнь занимает противоположную позицию, полагая, что слабого должен подавлять сильный. Таким, говорят нам, был процесс отбора, которому мы обязаны своим происхождением, и так будет продолжаться впредь.

Однако, как мы говорили, нельзя забывать, что в современной жизни существует и другое, более благородное движение. Люди высокого ума не хотят дышать тяжким туманом современной нравственной атмосферы и терпеть животное себялюбие, они пытаются согреть жизнь и человеколюбием, и мистическим культом чувств, иногда используя для этого даже название христианства. Правда, они, в соответствии с принципами школы Французской революции, порвали с христианской традицией и отказываются признать какую-либо отправную точку, кроме эмпиризма и рационализма. Принимая, подобно Канту, грубый дуализм, они все же попытались избежать его фатальных последствий. Именно этот дуализм и вдохновил их на многие благородные идеи, воплощенные в их стихах, в их трогающих душу романах, в обращенных к нашей совести этических трактатах и, что главное, в серьезных делах жизни. Согласно их мнению, совесть утверждает свой авторитет вместе с разумом; мало того — она богато одарена Богом. Социологическими исследованиями и практическими мерами эти люди облегчили множество страданий и своим высоким альтруизмом устыдили эгоизм во многих сердцах. Обладая склонностью к мистицизму, некоторые из них заявили право на освобождение внутренней жизни от всех ограничений критицизма. Потерять свое «я» в бесконечном, ощутить поток бесконечного в глубочайших тайниках внутренней жизни — вот их благочестие. Другие, в особенности — теологи, в меньшей степени оторванные от христианства хотя бы в силу своих знаний и занятий, предались альтруизму и мистицизму, пытаясь представить Христа если не Богом, то наивысшим идеалом для современного сердца. Попытки эти, искренние и идеальные, можно проследить от Шлейермахера и до Ритчля (Альбрехт Ритчль (1822–1889) — немецкий теолог) ; и тот, кто смотрит на таких людей свысока, лишь бесчестит себя самого. Скорее мы должны благодарить их, а заодно — и тех благородных женщин, которые своими психологическими романами примерно в таком же духе противостояли всему низменному и взрастили много ценных ростков. Даже спиритизм, хотя его приверженцы и впали в заблуждение, часто вдохновляла надежда, что контакт с потусторонним миром, уничтоженный критицизмом, можно восстановить через видения. К несчастью, как бы смело ни воспринимать этот этический дуализм, каким бы смелым метаморфозам ни способствовал этот мистицизм, за ними скрывается натуралистическая и рационалистическая система мысли. Они превозносят естественность своей космологии, противопоставляя ее неестественности нашей веры; и потому христианство — и в принципе, и в способе своего проявления — неизбежно потеряло почву в такой степени, что некоторые из умнейших людей не побоялись признать, что они предпочли бы не только спиритизм, но и ислам, и Шопенгауэра, и даже буддизм старой евангельской вере. Теологи от Шлейермахера до Пфлейдерера продолжали воздавать почести имени Христову, но лишь потому, что и Христос, и христианское вероисповедание подвергались все более смелым метаморфозам. Это болезненный, но абсолютно очевидный факт, если сравнить их символ веры с исповеданием, за которое умерли наши мученики.

Даже ограничив себя апостольским символом, который почти две тысячи лет был общим для всех христиан, мы найдем, что вера в Бога, «Творца неба и земли», упразднена, потому что творение заменено эволюцией. Упразднена и вера в Бога-Сына, рожденного Девой Марией от Святого Духа. Многие не верят в Его Воскресение, Вознесение и Второе пришествие. Упразднена даже вера в воскресение мертвых, или по крайней мере в воскресение тела. Имя христианства еще удерживается, но по существу оно стало совсем другой религией. Когда нам постоянно говорят, что традиционный Христос Церкви ничуть не похож на подлинного Христа, а современные толкования подняли завесу над тем, каким был исторический Иисус из Назарета, мы можем только ответить, что в конце концов не современное понимание, а церковное исповедание Христа завоевало мир. Столетие за столетием лучшие, самые благочестивые люди поклонялись Христу Предания и радовались о Нем как о своем Спасителе.

Поэтому, хотя я первым одобряю то, что есть благородного в таких попытках, я совершенно убежден, что ожидать помощи надо не с этой стороны. Теология, которая фактически уничтожает авторитет Священного Писания, видит в грехе лишь недостаток развития, признает Христа просто религиозным гением первой величины, а искупление — изменением субъективного способа мышления, да еще потворствует мистицизму, который противопоставлен разуму, — такая теология подобна дамбе, прорывающейся при первом же сильном напоре. Его не поддержат обычные люди, это — мнимая вера, совершенно бессильная даже ненадолго оздоровить едва живую нравственную жизнь.

Может быть, большего следует ожидать от той удивительной энергии, которую в последней половине этого столетия проявляет Рим? Но и в этом случае не надо спешить с ответом. Хотя история Реформации установила фундаментальное противостояние между Римом и нами, было бы узко и близоруко недооценивать реальную силу, которую даже сейчас он проявляет в своей борьбе против атеизма и пантеизма. Только неосведомленность в католической философии и социальных начинаниях Рима могла бы оправдать столь поверхностное суждение. Кальвин в свое время признал, что в противостоянии духу из преисподней он считает католиков своими союзниками. Правоверным протестантам стоит выделить в своих исповеданиях и катехизисах те доктрины религии и морали, которые не стали предметом споров между Римом и нами, чтобы сразу понять, что общими для нас являются именно те главные положения христианской веры, которые сейчас подвергаются самым яростным нападкам со стороны современного духа. Когда речь идет о церковной иерархии, о природе человека до и после падения, об оправдании, о мессе, о призывании святых и ангелов, о поклонении образам, о чистилище и о многом другом, мы так же неуклонно, как и наши отцы, противостоим Риму. Но не показывает ли современная литература, что не эти проблемы провоцируют основную борьбу? Линия фронта проходит между теизмом и пантеизмом; грехом и несовершенством; Христом Богом — и человеком Иисусом; крестом, жертвой примирения, и крестом, символом мученичества; Библией, богодухновенным Писанием, и обычной книгой, созданной человеком; десятью заповедями, установлениями Божиими, и археологическим документом; абсолютными божественными установлениями, и моралью, проистекающей из субъективного сознания. Здесь, в этом конфликте Рим — не антагонист нам, он стоит на нашей стороне в той мере, в какой признает и утверждает Троицу, Божественность Христа, Крест как умилостивляющее жертвоприношение, Писание как Слово Божие, и Десять заповедей как установленное Богом правило жизни. Позвольте мне спросить: если римские теологи поднимают меч, устремляясь в яростный и умелый бой против той же самой тенденции, с которой мы сами собираемся бороться не на жизнь, а на смерть, не стоит ли нам использовать их ценную помощь? Кальвин, по крайней мере, апеллировал к Фоме Аквинскому. И я, со своей стороны, не стыжусь признаться, что многие мои взгляды прояснились благодаря изучению трудов римских теологов.

Это, однако, ни в малейшей степени не подразумевает, что наша надежда на будущее может быть связана с католицизмом, и что мы, оставаясь праздными, станем дожидаться его победы. Беглого взгляда на сегодняшнюю ситуацию достаточно, чтобы убедить нас в обратном. Начнем с вашего континента и спросим, может ли Южная Америка хоть на миг выдержать сравнение с Северной? Сейчас в Южной и Центральной Америке властвует Римская католическая церковь, а протестантизм не может считаться сколько-нибудь значимым фактором. Значит, там — необъятное поле, на котором социальная и политическая власть Рима может содействовать возрождению нашего рода, свободно претворяться в жизнь. Тем более что на этом поле он не какой-то недавний поселенец, он господствует здесь почти три столетия. Именно он воздействовал на раннее развитие этих стран и продолжал контролировать там интеллектуальную и духовную жизнь, когда они освободились от Испании и Португалии. Более того, население этих государств вышло из тех европейских стран, которые всегда находились под неоспоримым влиянием Рима. Но напрасно мы будем искать в американских католических странах полноценный, развивающийся, духовно здоровый мир. Финансово они слабы, экономически — сравнительно отсталы, а их политическая жизнь являет нам грустное зрелище бесконечной внутренней борьбы. Если бы кто-то захотел нарисовать идеальную картину будущего, он мог бы представить себе что-нибудь противоположное нынешней ситуации в Южной Америке. Нельзя ссылаться для оправдания Рима на исключительные обстоятельства, ибо политическая отсталость есть не только в Чили, но и в Перу, Бразилии, Венесуэльской Республике. Кроме того, переместившись из Нового Света в Старый, мы сможем сделать те же самые заключения по поводу Европы. Репутация протестантских стран высока, а южные страны, католические, этим похвастаться не могут. Экономическое и административное положение дел в Испании и Португалии, да и в Италии, дает повод для постоянных недовольств. Внешнее могущество и внешнее влияние этих государств очевидно уменьшается. Особенно удручает то, что неверие и революционный дух имели в этих странах такой успех; половина населения еще считается католическим, на самом же деле оно порвало со всякой подлинной религией. Это можно видеть на примере Франции, почти целиком католической, в которой подавляющее большинство постоянно голосует против представителей религии. Можно сказать так: чтобы оценить благородные и сильные черты католиков, лучше наблюдать их не в их собственных странах, где они пребывают в упадке, а на протестантском севере Германии, в протестантской Голландии, в Англии, в ваших собственных протестантских Штатах. Там, где они лишены контролирующего влияния, они приспосабливаются к другим порядкам, концентрируют свои усилия как оппозиция и под руководством таких людей, как Мэннинг и Уайзмен, фон Кеттелер и Виндхорст, вызывают искреннее восхищение борьбой за свое дело.

Но даже если мы не примем во внимание свидетельство, поставляемое самим Римом, который так плохо правит в Южной Европе и Южной Америке, где обладает полным господством, можно сказать, что и в соперничестве наций его власть и влияние заметно падают. Баланс сил в Европе постепенно перемещается в руки России, Германии и Англии, а это — государства не католические, да и на вашем континенте впереди идет протестантский север. С 1866 года Австрия постоянно движется вспять, и, когда умрет император, она вполне может распасться. Италия попыталась жить не по средствам, она стремилась к колониальной и морской власти и вот стоит на пороге экономической катастрофы. Битва при Адде нанесла смертельный удар не только по ее колониальным устремлениям. Испания и Португалия совершенно утратили влияние на общественное, интеллектуальное и политическое развитие Европы, а Франция, которая еще пятьдесят лет назад, стоило ей взмахнуть мечом, повергала всю Европу в трепет, сейчас тревожно листает книги Сивиллы, беспокоясь за свое будущее. Даже со статистической точки зрения мощь Рима все время уменьшается. Во многих католических странах экономическая и нравственная депрессия значительно уменьшила рождаемость. В России, Германии, Англии и Соединенных Штатах население растет, а в некоторых католических странах остается почти неизменным. Даже сейчас статистика относит к Римской Католической Церкви меньше половины христианского мира, и можно с достаточной уверенностью предсказать, что в следующей половине столетия ее доля будет меньше сорока процентов. Поэтому как бы высоко я ни ставил прирожденную мощь католического единства, как бы ни полагался на его ученость для защиты того, что и мы считаем священным, как бы ни признавал, что мы могли бы отбить атаку модернизма только объединенными усилиями, нет и малейших шансов, что политическое верховенство когда-либо опять перейдет к Риму. Даже если против ожиданий это произошло бы, кто порадуется такому осуществлению своего идеала, если увидит, что условия, преобладающие сейчас в Южной Европе и Южной Америке, воспроизведутся где-либо еще?

Можем сказать и больше: исторически это было бы шагом назад. Мир Рима и его взгляд на жизнь представляют собой более древнюю, а значит — более низкую ступень развития. Протестантизм сменил его и потому занимает духовно более высокое положение. Тот, кто хочет идти не назад, а ввысь, должен или разделять мировоззрение, выработанное протестантизмом, или (что тоже можно представить) указать на еще более высокую точку зрения. Это и пытается сделать современная философия, признавая Лютера великим человеком своего времени, но считая Канта и Дарвина апостолами гораздо более содержательного Евангелия. Но это не должно нас останавливать. Каким бы великим в изобретениях ни был наш век, как бы ни славился он умом и энергией, он не продвинул нас ни на шаг в установлении принципов, не дал нам более высокого взгляда на жизнь, не одарил нас ни большей стабильностью, ни большей крепостью религиозного и нравственного, то есть истинно человеческого существования. Твердую веру Реформации он променял на зыбкую гипотезу и, притязая на систематизированное и строго логическое воззрение, продвинулся не вперед, а назад, к языческой мудрости дохристианской эпохи, о которой Павел свидетельствовал, что Бог выставил ее на позор безумством Креста. Поэтому незачем говорить: тот, кто протестует против возврата к Риму, поскольку история не обращается вспять, не имеет сам права настаивать на протестантизме, т. к. после протестантизма пришел модернизм. С таким возражением надо подождать, пока не опровергнут мой тезис, что материальный прогресс нашего столетия не имеет ничего общего с этическим прогрессом. Что до модернизма, он не столько современен, сколько древен, ибо не последует, а предшествует протестантизму, возвращая нас к стоикам и Эпикуру.

Словом, только на пути протестантизма можно достичь успешного прогресса. И действительно, на этом пути сегодня ищут спасение, но в таких двух направлениях, которые должны привести к горькому разочарованию. Одно из них — практическое, другое — мистическое. Потеряв надежду защититься от современного критицизма, тем более — от критики вероучения, сторонники первого, практического направления считают, что христиане должны возвратиться к добрым делам. Они не знают, как быть с Писанием, отстранились от вероучения, но ничто не мешает им жертвовать собой и своим имуществом ради филантропии, проповеди Евангелия и миссионерства. Это даже приносит тройную пользу: объединяет христиан всех оттенков, облегчает страдания многих, обладает притягательной силой для нехристианского мира. Конечно же, проповедь через действие нужно поощрять с благодарностью. В прошедшем столетии христианская деятельность была на самом деле весьма ограничена; и христианство, которое не доказало своей ценности на практике, вырождается в сухую схоластику и праздные разговоры. Однако не надо думать, что его можно удержать в практических границах. Наш Спаситель исцелял больных и кормил голодных; но самым главным в Его служении было все же то, что, в строгом соответствии с Писанием Ветхого Завета, Он открыто говорил о Своей Божественности, Своем посредничестве, об искуплении грехов через Его кровь и о Своем пришествии для суда. Церковь Христова никогда не исповедовала какой-либо ключевой догмы, которая не выражала бы того, что Христос сказал о Своей миссии в мире и о самом мире, в который Он был послан. Он исцелял больное тело, но и, что еще важнее, лечил наши духовные раны. Он спас нас от язычества и иудаизма и переместил в совершенно иной мир убеждений, в котором Он Сам, как Богом данный Мессия, занимает центральное место. Кроме того, в той степени, в какой это касается нашего спора с Римом, мы не должны забывать, что в христианской деятельности и религиозном рвении Рим все еще опережает нас. Признaем без оговорок, что даже неверующий мир начал соперничать с нами, и в делах благотворительности во все большей степени стремится обогнать нас. Конечно, неверие не следует по нашим стопам; но как мы можем открывать миссии, что будем проповедовать, если у нас не будет твердо установленного Евангелия? Можно ли вообразить что-либо более дикое, чем «либеральных миссионеров», призывающих лишь к человечности и бесцветному благочестию, когда языческие мудрецы могут ответить, что они сами учили именно такому, вполне современному гуманизму.

Может быть, у мистического направления больше сил для защиты? Никакой мыслитель или исследователь истории не станет это утверждать. Да, мистицизм излучает жар, согревая сердце; и горе гиганту догмы или герою действия, если им чужда ее глубина и чуткость. Бог создал руки, голову и сердце: руки — для дела, голову — для мира, а сердце — для мистицизма. Царь в деянии, пророк в речи, священник сердцем — таким должен стать человек перед Богом; и христианство, презирающее мистицизм, становится холодным и оцепеневшим. Мы должны радоваться всякий раз, когда мистическая атмосфера обволакивает нас, позволяя дышать благодатным воздухом весны. Жизнь становится истиннее, глубже и богаче. Но было бы досадной ошибкой полагать, что мистицизм сам по себе может победить дух эпохи. Не Бернар Клервоский, а Фома Аквинский, не Фома Кемпийский, а Лютер были властителями духа людей.

Мистицизм по самой своей природе замкнут; он стремится избегать контактов с внешним миром. Сама его сила — в неразличимой жизни души, и потому он не может занимать активную позицию. Он протекает по подземному руслу, не являя отчетливых линий на поверхности. Мало того, история доказывает, что односторонний мистицизм всегда становился болезненным и в конце концов вырождался в мистицизм плоти, поражая мир своим нравственным бесславием.

Поэтому, радуясь возрождению практической и мистической тенденций, я думаю, что обе они окончатся скорее провалом и уж во всяком случае не компенсируют отказа от Истины Спасения. Мистицизм сладостен, добрые дела ценны, но семенем Церкви и при зарождении христианства, и в век Реформации была кровь мучеников; а мученики наши пролили кровь не за мистицизм и не за филантропию, а за истину. Сознательная жизнь — божественная прерогатива человека, и только из ясного, незатемненного сознания проистекает могущественное слово, которое заставит время обратить свой ход и сотворит переворот в духе мира. Когда практические и мистические христиане верят, что они смогут действовать без собственной христианской жизни и своего мировоззрения, они просто обманывают себя. Никто не может так действовать. Тот, кто думает, что он может упразднить христианские истины и покончить с катехизисом Реформации, бессознательно внимает постулатам современного мировоззрения и, не осознавая, как далеко он ушел в сторону, присягает катехизису Руссо и Дарвина.

Поэтому не будем останавливаться на полпути. У всякого растения есть корни; за всяким проявлением жизни скрывается некий принцип. Принципы взаимосвязаны, их общий корень — в основном, главном принципе, из которого логически и систематически развивается целый комплекс направляющих идей и концепций, которые составляют нашу жизнь и наше мировоззрение. С таким последовательным взглядом на жизнь и мир, твердо покоящимся на своем принципе и непротиворечивым в своей конструкции, модернизм атакует христианство. Против этой смертельной опасности вы, христиане, можете успешно защитить свое святилище, только представив свое разработанное с той же ясностью мировоззрение, опирающееся столь же твердо на свой собственный принцип. Этого достигнешь не добрыми делами и не мистицизмом. Преисполнив сердце мистической теплотой и проявляя в обильных плодах свою личную веру, надо вернуться к той поворотной точке истории, которой достигла Реформация, то есть — к кальвинизму. Здесь нет выбора. Социнианство умерло бесславной смертью; анабаптизм погиб в диких революционных оргиях. Лютер так и не разработал своей основной мысли. Протестантизм, взятый в общем, без дальнейших различий, — либо чисто негативная концепция без содержания, либо слово, подобное хамелеону, которым прикрываются, как щитом, те, кто отрицает Богочеловека. Только о кальвинизме можно сказать, что он последовательно и логически проследовал путем Реформации, создал Церкви и государства, наложил свой отпечаток на социальную и публичную жизнь и, таким образом, в полном смысле слова создал для всей жизни человека свой собственный мир мысли.

Я убежден, что после того, что я рассказал в первых лекциях, никто не обвинит меня в недооценке лютеранства. И все же сегодняшний германский император не менее трех раз показал нам дурные последствия как будто бы небольших ошибок Лютера. Лютер заблуждался, признавая суверена той или иной земли главой церкви этой земли. И что же мы можем в результате ожидать от германского эксцентричного императора? Штекера, лидера христианских демократов, он удалил от двора просто за то, что этот смелый защитник церковной свободы позволил себе выразить желание, чтобы император не был верховным епископом. Затем, направляя немецкую эскадру в Китай, он приказал Генриху, принцу Прусскому, нести на Дальний Восток не «христианское», но «имперское Евангелие». А недавно он призвал своих подданных исполнять свои обязанности, указывая в качестве побудительного мотива на то, что после смерти они предстанут перед Богом и... Христом? …Нет! Перед Богом и... великим императором. Наконец, на банкете во время пребывания в Вестфалии, он заявил, что Германия должна неуклонно продолжать свои труды в условиях благословенного мира, как на то указывает простертая рука великого императора, возвышающегося здесь над нами. Поистине, это все более смелое наступление цезаризма на сущность христианской религии! Как вы видите, это далеко не пустяки; затронуты принципы всемирного значения, за которые наши праотцы в век Реформации яростно сражались. Мне, как и любому, это очень не нравится. Чтобы ради защиты христианства противопоставить принцип принципу, мировоззрение мировоззрению, в распоряжении настоящего протестанта есть только кальвинистский принцип, являющийся единственным надежным основанием, на котором можно созидать.

Что же мы должны понимать под возвратом к кальвинизму? Имею ли я в виду, что всякий протестант должен подписаться, и чем скорее, тем лучше, под реформатскими символами веры, чтобы церковное многообразие было поглощено единством реформатской церковной организации? Я далек от столь грубого, столь невежественного, столь неисторического желания. Само собой разумеется, каждое убеждение, каждое исповедание стремится к абсолютной и безусловной пропаганде, и слово Павла к Агриппе: «…Молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все, слушающие меня сегодня, сделались такими, как я…» (Деян. 26:29) остается сердечным пожеланием не только каждого доброго кальвиниста, но и вообще всякого, кто наделен твердыми, непоколебимыми убеждениями. Но столь идеальное желание человеческого сердца не может осуществиться в эту эпоху наших отношений с Богом. Прежде всего ни один реформатский стандарт, даже самый чистый, не может считаться таким же безошибочным, как слово Павла. Кроме того, кальвинистское исповедание столь глубоко религиозно, столь возвышенно духовно, что, за исключением периодов сильного религиозного брожения, его никогда не примут широкие массы, и воздействует оно лишь на относительно небольшой круг. Далее, врожденная односторонность человека с необходимостью ведет к тому, что Церковь Христова является во многих формах. Наконец, одна Церковь может поглотить членов другой лишь в критические моменты истории. При обычном ходе вещей восемьдесят процентов христиан умирает будучи членами той Церкви, которой они принадлежали по рождению и в которой были крещены. Кроме того, отождествление моей программы с поглощением одной церковью другой не соответствовало бы ходу моего рассуждения. Я представлял вам исторический кальвинизм не как явление, ограниченное узким церковным кругом, а как феномен всеобщего значения. Поэтому то, о чем я говорю, в основном можно свести к четырем пунктам: 1) Надо не уходить от кальвинизма там, где он еще существует, но укреплять его там, где живо его влияние; 2) Кальвинизм надо изучать, чтобы внешний мир узнал его; 3) Надо снова развивать кальвинистские принципы в согласии с нуждами нашего времени и последовательно применять их в различных сферах жизни; 4) Следует, чтобы Церкви, которые все еще исповедуют его, больше этого не стыдились.

Итак, кальвинизм надо не игнорировать там, где он все еще существует, а скорее укреплять его историческое влияние. Чтобы подробно, даже тщательно, указывать на следы, которые он оставил в социальной, политической и эстетической жизни, нужно изучить его шире, чем позволяет краткий лекционный курс. Позвольте мне поэтому указать американской аудитории на отличительную особенность вашей политической жизни. Я уже отметил в своей третьей лекции, что в преамбуле нескольких ваших конституций, занимающих решительную демократическую позицию, заложена не атеистическая точка зрения, свойственная Французской революции, но кальвинистское исповедание верховной власти Бога, иногда — даже в тех же словах, что у Кальвина. Среди вас нельзя найти и следа того циничного антиклерикализма, который стал тождествен самой сути революционной демократии во Франции и в других местах. Когда ваш президент провозглашает национальный день благодарения или когда заседания Конгресса в Вашингтоне открываются молитвой, это каждый раз свидетельствует, что даже сейчас по жилам американской демократии еще струится кровь отцов-пилигримов. Даже ваша обычная школьная система, в той степени, в какой она благословлена чтением Писания и вступительной молитвой, указывает, хотя и с меньшей отчетливостью, на такое же кальвинистское происхождение. Сходным образом, в возникновении вашего университетского образования, созданного по большей части благодаря частной инициативе; в децентрализованности и автономности ваших местных правительств; в строгом, но все же не законническом соблюдении воскресного дня; в уважении к женщинам без свойственного Парижу обожествления их пола; в чувстве домашнего очага; в прочности семейных уз; в несравненной свободе слова и безграничном уважении к свободе совести — во всем этом ваша христианская демократия прямо противоположна Французской революции. Можно исторически показать, что вы обязаны этим кальвинизму и только кальвинизму. Но пока вы пользуетесь его плодами и пока даже за пределами ваших границ конституционная система, результат кальвинистской борьбы, поддерживает вашу национальную честь, повсюду шепчутся о том, что все это следует считать благодеяниями гуманизма. Едва ли кто-нибудь по-прежнему чтит следствия кальвинизма; почти все думают, что он влачит незаметное существование в каких-то догматически окостеневших кругах. И вот я требую с историческим правом, чтобы это неблагодарное игнорирование наконец закончилось и чтобы влияние его снова заметили там, где он еще остается в повседневной жизни. Люди совершенно иного духа хотели бы бессознательно направить поток жизни по пути Французской революции и германского пантеизма. Что ж, вы, по эту сторону океана, и мы, по другую сторону, должны самым яростным образом сопротивляться такой фальсификации исторических принципов нашей жизни. Чтобы мы были способны это сделать, я призываю изучать историю и принципы кальвинизма. Без знания нет любви, и кальвинизм потерял свое место в сердцах людей. Сегодня он защищается только с теологических позиций, и то весьма односторонне. Причину этого я указывал в предыдущей лекции. Поскольку кальвинизм произошел не из абстрактной системы, а из самой жизни, то и в пору своего расцвета он не представал как систематическое целое. Дерево цвело и приносило плоды, но никто не исследовал его природы и роста. Кальвинизм поначалу скорее действовал, чем убеждал. Сейчас изучение больше нельзя откладывать. И биографию, и биологию кальвинизма нужно тщательно исследовать и продумать. Иначе, не зная самих себя, мы отклонимся в сторону, в мир идей, который скорее в разногласии, чем в согласии с жизнью нашей христианской демократии, и будем отсечены от корня, на котором мы некогда столь плодоносно росли.

Только такое исследование сделает возможным то, что я называл третьим по счету — согласие принципов кальвинизма с нуждами современного сознания и их приложение к каждой области жизни. Я не исключаю теологию, она тоже влияет на жизнь во всех ее проявлениях. Грустно смотреть, как теология Реформатских Церквей в стольких странах подпала под влияние совершенно чуждых систем. Но как бы то ни было, это — только одна из многих наук, которые требуют кальвинистского подхода. Есть еще и философия, психология, эстетика, юриспруденция, социальные науки, литература, даже медицина и биология, каждая в отдельности и все вместе, когда они, воспринятые философски, возвращаются назад, к основам. Следует гораздо серьезнее, чем прежде, спросить, согласуются ли онтологические и антропологические принципы, господствующие сейчас в методологии этих наук, с принципами кальвинизма, или противоречат самой его сути.

Наконец, я добавил к трем требованиям, которые мне представляются исторически оправданными, и четвертое, заключающееся в том, чтобы те Церкви, которые, по их словам, исповедуют реформатскую веру, этого не стыдились. Вы слышали, как широка моя концепция и как широки мои взгляды, даже в области церковной жизни. Спасение церковной жизни я вижу только в ее свободном развитии. Я высоко ценю многообразие. Даже Церкви, имеющей самое чистое вероисповедание, я бы не советовал отказываться от помощи других Церквей, ее неизбежная односторонность должна восполняться. Но меня всегда наполняло негодованием, когда я видел Церковь или встречал служителей Церкви, знамя которых свернуто, когда надо бы его развернуть, смело являя на ветру свои славные цвета. То, что кто-то считает истиной, он должен проявлять в слове, делах, всем образе жизни. Если Церковь, кальвинистская по происхождению и все еще узнаваемая по исповеданию, утратила мужество и больше не стремится смело отстаивать свое исповедание перед всем миром, она бесчестит не кальвинизм, а саму себя. Церковь, поистине реформированная, может быть небольшой, но она необходима для кальвинизма. Незначительность семени не должна нас тревожить, если это семя, здоровое и целое, преисполнено неодолимой жизненной силой.

Моя последняя лекция быстро подходит к концу. Перед тем как ее завершить, я чувствую, что надо бы ответить на вопрос, который я и намеревался задать в конце: упраздним мы или утвердим учение об избрании? Позвольте мне противопоставить слову «избрание» другое слово, которое происходит от того же корня. Наше поколение уже не слышит слов «избрание» или «избранный», но с безумным энтузиазмом воспринимает слово «отбор». Как же в таком случае сформулировать животрепещущую проблему, которая скрывается за этими двумя словами? Как различаются решения этой проблемы, представленные такими похожими словами? Проблема касается фундаментального вопроса: откуда происходят различия? Почему не все одинаковы? Почему одно — в одном состоянии, а другое — в другом? Нет жизни без различий, и нет различий без неравенства. Восприятие различий — источник человеческого сознания, причина всего, что существует, растет и развивается, другими словами — основа всякой жизни и мысли. Поэтому я смело скажу, что в конце концов всякую проблему можно свести к названной: откуда происходят различия? Откуда происходит разнородность, гетерогенность существования, происхождения и сознания? Скажем так: если бы вы были растением, вы хотели бы скорее быть розой, чем грибом; если насекомым, то скорее бабочкой, чем пауком; если птицей, то скорее орлом, чем совой; если высшим позвоночным, то львом, а не гиеной; а будучи человеком — скорее богатым, чем бедным, скорее талантливым, чем тупым, скорее белым, чем готтентотом или кафром. Между всем этим существует различие, и немалое. Везде есть различия, и такие, которые почти в каждом случае заключают в себе предпочтение. Когда сокол терзает голубя, почему они отличны друг от друга? Вот один из самых важных вопросов в животном и растительном мире, среди людей, в социальной жизни; и наш век пытается решить эту проблему проблем посредством теории отбора. Даже в отдельной клетке есть различия между слабыми и сильными элементами. Сильнейший одолевает слабейшего, победа заложена в более высокой потенции бытия. Если же слабый как-то сохраняет существование, различие проявится в дальнейшем ходе борьбы.

Трава этого не осознает, как и паук, собирающийся поймать муху, и тигр, убивающий оленя; слабое создание не объясняет для себя своих бед. Но мы, люди, ясно сознаем эти различия, и потому не можем избежать вопроса, не изобретена ли теория отбора, чтобы примирить менее одаренное творение со своим существованием. Обычно признают, что сама по себе данная теория может только провоцировать еще более яростную борьбу, предложив слабейшему что-то вроде «lasciate ogni speranza, voi ch’entrate» («Оставь надежду, всяк сюда входящий»). Если слабейший должен просто подчиниться сильнейшему, всякая борьба, в соответствии с системой отбора, бесполезна. Примирение, не обусловленное фактами, должно бы возникнуть из идеи. Но из какой? Быть может, там, где эти различия установились, и появились разные создания, это либо результат случая, либо необходимое следствие слепых природных сил? Должны ли мы верить, что такое решение примирит страдающее человечество с его долей? И все-таки я приветствую эту теорию, восхищаясь проницательностью и силой мысли тех, кто предлагает ее нам, — правда, не потому, что она истинна, а потому, что она посмела взяться еще раз за самую фундаментальную из всех проблем и, таким образом, достигла той же глубины мысли, что и Кальвин.

Значение доктрины избрания в том и состоит, что три столетия назад кальвинизм осмелился обратиться к той же самой проблеме, разрешив ее, однако, не через слепой отбор, возникший в бессознательных клетках. Он воздал честь свободному выбору Того, Кто создал все видимое и невидимое. Кем или чем станет то или иное творение, камелией или лютиком, соловьем или вороной, ланью или свиньей, а среди людей — девочкой или мальчиком, богатым или бедным, тупым или умным, белым или цветным, даже Авелем или Каином — вот самое поразительное предопределение, какое только мыслимо на небе и на земле. Мы видим его в действии каждый день, и сами подчинены ему всей нашей личностью, всем нашим существованием, самой нашей природой. Наше положение в жизни полностью зависит от него. Это всеохватное предопределение кальвинизм вкладывает не в руку человека, тем более — не в руку слепой природы, а в руку Всемогущего Бога, Единовластного Творца и Владыки неба и земли. Со времен пророков Библия представляла нам это всевластное избрание в образе горшечника и глины — избрание в творении, избрание в провидении, избрание к вечной жизни; избрание в царстве благодати и в царстве природы. Сравним две системы, отбор и избрание. Не показывает ли нам история, что доктрина избрания веками давала покой и мир сердцам страждущих верующих? Все христиане верят, как и мы, в избрание, когда речь идет о творении и промысле. Не отличается ли кальвинизм от других христианских исповеданий только тем, что в поисках единства, ставя славу Божию над всем сущим, он осмеливается распространять эту тайну и на духовную жизнь, и на надежду на посмертную жизнь?

К этому и восходит кальвинистская догматическая узость. Поскольку времена слишком серьезны для иронии и шуток, пусть каждый христианин, который еще не может отказаться от возражений, по крайней мере задаст себе самый важный вопрос: какое решение этой фундаментальной, мировой проблемы дало бы мне способность лучше защищать мою христианскую веру теперь, когда идет острейшая борьба против обновленного язычества, собирающего свои силы и крепнущего день ото дня? Не забывайте, основное противостояние всегда было, есть и будет до самого конца: христианство — или язычество, идолы — или живой Бог. До сих пор мы чувствуем глубокую истину в словах германского императора о буддизме, наступающем враге. Плотно задернутая завеса скрывает будущее, но Христос сказал нам на Патмосе о приближении последнего конфликта, и стремительное развитие Японии за последние сорок лет исполняет Европу ужасом перед той опасностью, которая может нас ожидать со стороны «желтой расы», составляющей столь значительную часть человечества. Не говорил ли Гордон, что китайские солдаты, вместе с которыми он разгромил тайпинов, если их хорошо натренировать и хорошо ими руководить, станут самыми прекрасными солдатами, какими он только командовал? Азиатский вопрос на самом деле исключительно важен. Проблема для мира возникла в Азии, и в Азии она найдет свое разрешение. И в техническом, и в материальном развитии ход событий показал, что языческие нации, как только они пробуждаются и восстают от своего летаргического сна, почти сразу же начинают соперничать с нами.

Конечно, опасность была бы гораздо меньше, если бы христианский мир в Старом и Новом свете объединился бы вокруг креста, воспевая песнь благодарения своему Царю, и был бы готов, как в дни крестовых походов, двинуться на последний бой. Но может ли это произойти, если языческая мысль, языческие ожидания, языческие идеалы набирают силу даже среди нас и проникают в самое сердце нарождающегося поколения? Разве мы не предали армян низко и малодушно как раз из-за того, что понятие христианской солидарности столь прискорбно ослабилось? Не были ли греки разгромлены турками, когда нас покинул Гладстон, христианский государственный деятель, кальвинист в политическом отношении до мозга костей, который имел смелость назвать султана «великим убийцей»? Поэтому нужно радикально определить позиции. Полумеры не гарантируют желаемого результата. Поверхностность не укрепит нас. Принцип должен свидетельствовать против принципа, мировоззрение — против мировоззрения, дух — против духа. Пусть, кто может, скажет лучше, но я не знаю более прочного и более надежного оплота, чем кальвинизм, если только брать его в здоровом и жизнеспособном виде.

Может быть, вы скажете, полушутя, что слишком наивно ожидать от изучения кальвинизма возврата к христианскому мировоззрению. Что ж, отвечу так: жизнь возрождают не люди, а Бог. Только от Его суверенной воли зависит, поднимается ли прилив религиозной жизни в одном столетии и затухает ли в следующем. И в нравственном мире когда-то бывает весна, все цветет и шелестит жизнью, а потом приходит холод зимы, замерзает всякий поток и затухает всякая религиозная энергия.

Эпоха, в которой мы живем, — это, конечно, время религиозного отлива.

Если Бог не пошлет Своего Духа, не будет никакого поворота, вода быстро понизится. Но вы помните, что люди помещали арфу Эола у своих жилищ, чтобы ее пробуждал ветер. Пока он не дул, арфа молчала. Даже если бы он подул, а ее бы не было, они услышали бы лишь шелест ветра, и ни одна нота божественной музыки не усладила бы слух. Пусть кальвинизм — лишь Эолова арфа, совершенно бессильная без Духа Божия; и все же мы чувствуем, что Бог повелел нам держать ее наготове в окне Святого Сиона, ожидая, когда повеет Дух.

Абрахам Кайпер

Христианское мировоззрение

Оглавление