Введение

Середина и конец 1950-х гг. стала для социалистического лагеря временем глубоких перемен. На протяжении нескольких лет после смерти И.В.Сталина в 1953 г. политическая, социальная и культурная ситуация в большинстве социалистических государств радикальным образом изменилась. Возможно, что нашим современникам, свидетелям драматического распада мировой социалистической системы, перемены тех лет кажутся не столь уж и впечатляющими. Однако у тех, кому довелось жить в социалистических странах и до, и после «хрущевских реформ», никогда не возникало сомнений в принципиальной важности тех изменений, что произошли там между 1953 и 1960 гг. Именно в середине 1950-х гг. утвердились те основные принципы, на основе которых социалистический лагерь продолжал функционировать вплоть до своего распада в 1989–1991 гг.

Эти изменения в большей степени были результатом «кампании по борьбе с культом личности и его последствиями», которая развернулась в Советском Союзе после 1953 г. и достигла своей кульминации в 1956–1957 гг. Эта кампания и связанные с ней политические и социальные реформы имели своей целью создание новой, более гуманной и более эффективной модели государственного социализма. В рамках этой модели были резко расширены границы дозволенного в культуре, науке, искусстве и общественной жизни, ушли в прошлое массовые репрессии, и правительства социалистических стран по большому счету перестали обращать внимание на частную жизнь своих подданных, если те только не бросали прямого вызова официальной идеологии и существующему строю. Однако реформаторы подразумевали, что основы социалистического строя в его ленинско-сталинской интерпретации должны оставаться неизменными, несмотря на все послабления. В экономике никто не подвергал сомнению господство государственной собственности и центрального планирования, а во внутренней политике подразумевалось, что марксистско-ленинская партия должна сохранять особый статус и осуществлять постоянный контроль над обществом.

События в Москве стали толчком к переменам, которые быстро распространились по всему социалистическому лагерю, который в тот период состоял из десятка стран в Восточной Европе и Восточной Азии. Результатом десталинизации стало то, что социалистический лагерь, доселе строго контролировавшийся Москвой, утратил свое былое однообразие. В некоторых странах — например, в Болгарии или ГДР — местные правящие круги пошли по стопам Москвы и в конечном счете создали (точнее, импортировали из СССР) более либеральную постсталинистскую версию государственного социализма. В некоторых других государствах социалистического лагеря местное руководство заняло более радикальную позицию и со временем смогло уйти от сталинской модели заметно дальше, чем Советский Союз хрущевских и брежневских времен (примером здесь может служить Венгрия). Наконец, в некоторых социалистических странах высшие руководители выступили за то, чтобы сохранить верность прежним принципам и при этом порою даже показали себя большими сталинистами, чем Сталин. При этом в большинстве подобных режимов сталинская идеологии была со временем дополнена новым компонентом — местным национализмом, так что возникший таким образом синтез правомерно называть «национальным сталинизмом»^[1]. По пути «национального сталинизма» пошли Албания, Румыния, Корея, отчасти — Китай и Вьетнам (хотя в последних двух странах речь могла идти только о советском влиянии, а не о советском контроле, причем во Вьетнаме условия военного времени оказывали огромное влияние на всю местную специфику). Как ни парадоксально, деятельность и либеральных реформаторов, и приверженцев «национального сталинизма» объективно имела схожий результат — разрушение единообразия раннего социалистического лагеря и ослабление главенства Москвы, которое в сталинские времена казалось совершенно нерушимым. Коммунистический мир в середине 1950-х гг. необратимо изменился.

Неуверенность и сомнения среди правящих кругов сочетались в эти переломные годы со вспышками массовых выступлений протеста. В 1956 г. население Венгрии и Польши открыто выступило против своих коммунистических правительств под националистическими и демократическими лозунгами. В Венгрии повстанцы фактически установили контроль над столицей страны, и только прямая военная интервенция Советского Союза спасла режим от гибели. В Польше кризис в итоге разрешился мирным компромиссом, но осенью 1956 г. ситуация и там могла окончиться вооруженной конфронтацией. При этом идеи, вдохновлявшие участников выступлений протеста, могли существенно различаться. Например, другим проявлением «кризиса середины пятидесятых» можно считать события в Грузии, где в марте 1956 г. местная молодежь выступила против политики десталинизации, в защиту «чести и доброго имени» покойного диктатора, которого они искренне считали своим великим соотечественником и благодетелем. Вне зависимости от идеологической окраски, сама принципиальная возможность массовых политических акций была совершенно новым явлением. До 1956 г. открытый протест против существующего режима в большинстве социалистических стран невозможно было представить (а там, где дело до него все-таки доходило, как в Германии в 1953 г., такие выступления подавлялись немедленно и беспощадно).

Наиболее существенные перемены в социалистическом лагере произошли в 1956 г. Именно этот год стал годом XX съезда КПСС, годом «закрытого доклада» Хрущёва и официального осуждения Сталина; годом венгерского восстания и массовых беспорядков и стачек в Польше; годом нарастания напряженности в Китае; годом первого советско-югославского примирения.

Северная Корея, самая восточная страна социалистического лагеря, не оставалась в стороне от этих событий. Середина 1950-х гг. была важнейшим поворотным моментом в истории КНДР. Когда в 1953 г. окончилась Корейская война, КНДР, несмотря на некоторые местные особенности и исключительную бедность, в целом вполне вписывалась в общепринятые рамки «народной демократии» (или, скорее, «зависимого сталинизма»). Однако после 1956 г. страна начала быстро меняться. Как известно, КНДР вместе с Албанией, Румынией и Китаем относилась к тем социалистическим странам, которые тогда пусть и с разной степенью радикализма, но выступили против новой антисталинской линии Москвы. Руководство этих стран осталось верно прежним сталинистским принципам, которые все более активно дополнялись националистической риторикой. Особенно четко этот курс на построение «национального сталинизма» стал проявляться в Корее с начала 1960-х гг., но основания для него были заложены в ходе событий середины и конца 1950-х гг.

Поворотным моментом в истории Северной Кореи стала неудачная попытка смещения Ким Ир Сена, которая была предпринята в августе 1956 г. группой высших партийных руководителей. «Августовские события» стали единственным случаем открытого выступления против Ким Ир Сена за все время почти полувекового правления «Великого Вождя». Попытка оппозиции изменить политический курс окончилась неудачей, но ее последствия оказали огромное влияние на судьбу страны. «Августовский заговор» был важнейшей вехой в политической истории Кореи, его провал означал конец прежней политической системы и рождение пхеньянской версии «национального сталинизма».

Открытое выступление части высшего руководства против Ким Ир Сена стало возможным благодаря той атмосфере, что царила в столицах «стран социалистического лагеря» в середине 1950-х гг. Неуверенность и беспокойство сочеталось с ощущением неизбежности перемен. Многие надеялись на то, что государственный социализм сталинского образца удастся радикально реформировать, создав его новый, более гуманный, менее репрессивный вариант. В подобной атмосфере неизбежными были и вспышки массовых движений, и рост общественной активности во всех сферах жизни, и политические авантюры среди высшего руководства. Мотивы тех, кто выступал в поддержку реформ, были самыми разными: одних вдохновляли национальные идеалы, другие мечтали об «очищенном от извращений» коммунизме и «возвращении к Ленину», третьи намеревались каким-то образом соединить социализм и демократию, четвертые просто надеялись воспользоваться неопределенной ситуацией в собственных интересах. Тем не менее всех реформаторов объединяло неприятие сталинской системы, которую они считали и аморальной, и неэффективной. Эта политическая атмосфера являлась прямой угрозой тем силам и группам, что находились у власти, и в большинстве социалистических стран середина 1950-х гг. стала временем, когда руководители первого поколения, «маленькие Сталины» Восточной Европы, были отстранены от власти.

Ким Ир Сен, как мы знаем, не только пережил кризис, но и воспользовался им для резкого усиления своей личной власти. Оказавшись полновластным хозяином положения, он повел свою страну в новом направлении, которое существенно отличалось от политического курса, избранного большинством стран Восточной Европы.

Перемены в КНДР оказали немалое влияние на международную ситуацию в Восточной Азии. После разгрома «августовской оппозиции» СССР и КНР попытались выступить в защиту оппозиционеров, но все их действия ни к чему не привели. Провал советско-китайского дипломатического вмешательства наглядно продемонстрировал, что Ким Ир Сен обеспечил себе прочные внутриполитические позиции и больше не является марионеткой в руках внешних сил. Стало очевидным и то, что в новых условиях у Москвы больше нет возможности навязывать свою волю «самой восточной из социалистических стран». В новых условиях Ким Ир Сен начал осторожно, но планомерно освобождаться от ставшего обременительным советско-китайского контроля. На смену «зависимому сталинизму», который был установлен в КНДР еще в конце 1940-х гг., постепенно приходил «национальный сталинизм». Первые признаки этих перемен проявились еще до кризиса 1956 г., а после кризиса эти тенденции заметно усилились. Кроме того, назревавший конфликт между Москвой и Пекином предоставил Ким Ир Сену дополнительные возможности для дипломатического маневрирования. Через несколько лет, в начале 1960-х гг., окончательно сформировалась та политика равного удаления от обоих коммунистических великих держав, которая на протяжении последующих трех десятилетий была основой всей внешнеполитической стратегии Пхеньяна.

В еще большей степени последствия кризиса 1956 г. сказались на внутренней политике КНДР. Главным результатом кризиса стало невиданное укрепление режима личной власти Ким Ир Сена и формирование культа личности Вождя, который по своей интенсивности вскоре заметно превзошел сталинские прототипы. После разгрома «августовской оппозиции» ни одна политическая группировка более не посмела поставить под сомнение лидерство Ким Ир Сена, правление которого со временем стало самым длительным во всей истории социалистического лагеря и завершилось беспрецедентной передачей власти по наследству.

Последствия кризиса середины 1950-х гг. во многом определили направление развития Северной Кореи на следующие десятилетия. Именно в тот период были заложены основы пхеньянской модели сталинского социализма, которая впоследствии стала известна как «социализм чучхе». Не случайно, что само слово «чучхе» в своем позднейшем «политическом» значении, как символ корейской «самости», было впервые употреблено в речи, с которой Ким Ир Сен выступил в разгар кампании против советских корейцев 28 декабря 1955 г.

В результате событий 1956–1957 гг. КНДР постепенно превратилась в уникальное государство. Северная Корея стала крайне милитаризированной страной, со всепроникающей системой полицейского контроля, с неистовым культом личности и с особой идеологией, которая с течением времени все дальше отходила от ортодоксального марксизма-ленинизма. Происшедшие в КНДР в конце 1950-х гг. изменения привели к ослаблению советского (и китайского) влияния, но эта новообретенная свобода от внешнего диктата не принесла населению страны каких-либо материальных или социальных преимуществ. Скорее наоборот — рядовой житель Северной Кореи заплатил немалую цену за ту самую внешнеполитическую независимость, к которой так стремились и которой так дорожили Ким Ир Сен и его окружение. С позиций сегодняшнего дня очевидно, что программа государственного социализма была в любом случае экономически неэффективной, но при этом нельзя не отметить различия в степени неэффективности, которые существовали между национальными вариантами государственного социализма. К несчастью, оказалось, что после кризиса 1956 г. Северная Корея выбрала самый неудачный вариант этой в целом неудачной экономической схемы.

Главной задачей данной работы является рассмотрение событий, которые привели к открытому конфликту в северокорейском руководстве в августе 1956 г., а также политических и социальных последствий этого конфликта. Иначе говоря, данная работа посвящена описанию тех событий, которые привели к рождению северокорейского «национального сталинизма».

Характер доступных на сегодняшний момент источников неизбежно заставляет нас уделять основное внимание событиям политической истории. Острая нехватка источников является серьезной проблемой для всех исследований по истории КНДР. Пройдет не одно десятилетие, прежде чем станет возможным создание комплексных работ по социальной или культурной истории Северной Кореи. Для успешного проведения таких исследований требуется большое количество источников и материалов, сейчас практически недоступных, а также тщательная подготовительная работа. На этой же стадии нам неизбежно придется ограничиваться историей политической, хотя в тех случаях, когда в нашем распоряжении имеются подходящие материалы, в работе будут затрагиваться также вопросы социальной эволюции северокорейского общества.

К сожалению, кризис 1956 г. и связанные с ним события до недавнего времени оставались малоизученными. Было хорошо известно, что в августе 1956 г. произошла неудачная попытка отстранения Ким Ир Сена от власти, а в сентябре за ней последовал совместный советско-китайский демарш: с течением времени слухи об этих событиях получили широкое распространение и иностранные наблюдатели составили общее представление о происшедшем. «Августовский эпизод» упоминается во всех общих работах по истории КНДР. Публикации по истории Северной Кореи также обычно упоминают о тех изменениях, что произошли в северокорейском обществе в конце 1950-х гг. Так, например, начавшееся с 1956–1957 гг. усиление китайского влияния и постепенный поворот северокорейского руководства к национализму отмечаются практически всеми исследователями, занимавшимися историей КНДР. Однако до настоящего времени не было возможности детально проанализировать эти события и ту политическую ситуацию, на фоне которой они разворачивались. Практически все материалы, относящиеся к ключевым эпизодам тех решающих лет, оставались недоступными для ученых.

Ситуация изменилась в начале 1990-х гг. На протяжении 1992–1995 гг. и 1998–2000 гг. автору данной книги удалось найти в российских архивах значительное количество важных материалов, относящихся к событиям середины 1950-х гг. В период «перестройки и гласности» в начале 1990-х гг. были частично рассекречены и временно открыты для исследователей часть материалов советского посольства в Пхеньяне, равно как и некоторые другие документы из архивов советского МИДа. К сожалению, доступные материалы зачастую носят фрагментарный характер, и многие из важных источников на сегодняшний день остаются недоступными. К их числу относятся, например, практически все телеграммы, которыми обменивалось посольство СССР в Пхеньяне и Министерство иностранных дел в Москве; все относящиеся к тому времени материалы ЦК КПСС; все документы КГБ и иных советских разведывательных служб; итоговые посольские отчеты. Кроме того, период либерализма в архивах бывшего СССР продлился недолго, и во второй половине 1990-х гг. доступ ко многим ранее открытым материалам снова стал чрезвычайно ограниченным.

Наиболее распространенным типом источников, находящихся в архиве МИДа, являются так называемые «записи бесед». Такие «записи» делались дипломатами после официальных и полуофициальных встреч. Обычно они представляли собой машинописные тексты и составлялись в течение нескольких дней после самого разговора на основании тех заметок, которые делались дипломатом во время беседы или сразу же после нее. В заголовке «Записи» всегда содержалась основная информация (имя и должность) о советском дипломате и его корейском собеседнике, а также дата встречи. Рукописные заметки обычно уничтожались после того, как был готов машинописный текст, однако, как мы сможем убедиться в дальнейшем, из этого правила были некоторые исключения. «Записи бесед» считались документами «секретными» или «совершенно секретными» (второй и третий уровень четырехстепенной советской классификации секретности). Насколько нам известно, ни один из документов, которые легли в основу настоящей книги, ранее не публиковался и не был использован историками.

Кроме документов, обнаруженных нами в архивах МИДа, в данной книге использовались и материалы из газеты «Чунъан ильбо». Группа журналистов этой газеты в начале 1990-х гг. сделала копии ряда документов из архива МИДа. На основе этих копий была создана база данных, которая сейчас доступна ученым. В целом коллекция «Чунъан ильбо» не очень велика, но в ней содержатся некоторые документы, на которые я не обратил должного внимания во время моей работы в архиве.

В данной книге использовались также записи интервью, которые автор в 1987–2006 гг. провел с бывшими советскими дипломатами, северокорейскими эмигрантами в СССР и членами их семей. В 1960-х и 1970-х гг. в СССР проживало несколько сотен эмигрантов из КНДР — в основном советских граждан корейского происхождения, которые работали в КНДР на руководящих постах, но в конце 1950-х гг. были вынуждены вернуться в Советский Союз. Некоторые из них предоставили автору интересные сведения, которые вряд ли можно было получить другими путями.

Другим источником, который широко использован в данной книге, является официальная северокорейская печать, главным образом — статьи «Нодон синмун», органа ЦК Трудовой Партии Кореи и главной газеты страны, а также официального партийного журнала «Кынлочжа». Излишне говорить о том, что пресса в КНДР, как и в любом сталинистском государстве, подвергалась строжайшей цензуре и партийному контролю. Широко распространенное выражение «официальная печать» в данных условиях является тавтологией, поскольку никакой другой прессы при сталинистском режиме существовать просто не могло. Однако в сочетании с другими источниками и ретроспективным анализом событий пресса дает неожиданно много информации. Такая ситуация является побочным продуктом двойственной роли печати в коммунистических странах, которую описывает знаменитая фраза Ленина о том, что газета является не только «коллективным пропагандистом», но и «коллективным организатором». Как «коллективный пропагандист» официальная печать могла, а зачастую и должна была искажать факты и вводить читателей в заблуждение; но, будучи одновременно с этим «коллективным организатором», она должна была хотя бы туманно и неопределенно указывать на то, в каком направлении следует двигаться партии и ее сторонникам. Язык, который использовался для этого, был, по существу, особым кодом. Этот код хорошо понимали искушенные современники, отлично знавшие стандартный партийный жаргон, умевшие читать между строк и выделять подлинный смысл официальных формулировок. Обучение этому искусству толкования формулировок являлось важной составляющей так называемого «политического просвещения» в социалистических государствах. Незначительное изменение той или иной формулировки могло иметь гораздо большее значение, чем содержание текста, а для опытного читателя расположение статьи на странице уже само по себе могло являться важным сигналом.

Однако нельзя не признать, что, несмотря на все усилия, объем доступной нам информации остается весьма ограниченным. Помимо уже упоминавшихся трудностей с доступом к советскими документам остаются совершенно недоступными китайские материалы, имеющие в данном случае особое значение. Наконец, нет пока никакой возможности работать в архивах самой Северной Кореи, которая, несмотря на перемены последнего десятилетия, остается обществом репрессивным и крайне закрытым. Нет сомнений, что с течением времени станут доступными новые документы московских архивов (не говоря уже об архивах пхеньянских и пекинских), и некоторые из этих документов заставят нас пересмотреть многие представления о политической истории Северной Кореи в конце 1950-х гг. Однако и ставшие доступными в последние годы материалы содержат значительный объем новой информации об «августовском инциденте», роли оппозиции в северокорейском руководстве летом 1956 г., а также о той общественной и политической ситуации, которая, с одной стороны, сделала возможным выступление против Ким Ир Сена, а с другой — предопределила его неудачу.

Имеющаяся у нас информация распределяется крайне неравномерно: об одних событиях мы знаем гораздо больше, чем о других. Это досадно, но неизбежно. Например, из-за того, что советские дипломаты тщательно отслеживали подготовку августовского пленума, мы имеем достаточно надежную информацию о внутриполитической ситуации в июне и июле 1956 г. — такая информация хорошо отражена в «записях бесед». Однако при оперативном обсуждении с Москвой происходящих событий советское посольство в КНДР обычно использовало шифртелеграммы, которые остаются засекреченными и по сей день. Инструкции Москвы также отправлялись в Пхеньян телеграфом и в силу этого остаются недоступными для исследователей. Это означает, что мы многого не знаем о советской реакции на развертывавшиеся в Пхеньяне драматические события.

Следует отметить, что в нашем распоряжении нет полного отчета о решающем противостоянии, которое развернулось на пленуме ЦК утром 30 августа 1956 г., хотя нет сомнений в том, что эти события с максимальной полнотой описаны в тех шифртелеграммах, которые отправлялись в МИД в конце августа и начале сентября 1956 г. Не имея возможности работать с этими документами, мы реконструировали ход событий по менее надежным источникам (которые, кстати, тоже впервые вводятся в научный оборот). Другой пример — это материалы о состоявшемся в сентябре 1956 г. пленуме ЦК ТПК, на котором присутствовала советская делегация во главе с Анастасом Микояном. Нет сомнений, что где-то в Москве хранится детальный отчет об этой важной поездке. Однако поскольку группа А. И. Микояна официально называлась «партийной» (а не «правительственной») делегацией, то этот документ оказался в партийных архивах, которые были закрыты даже в начале 1990-х гг. В результате доступные нам материалы о самих пленумах существенно уступают по полноте имеющейся у нас информации о событиях, которые предшествовали пленумам и последовали за ними. В то же самое время мы располагаем достаточно подробными сведениями о репрессивных кампаниях, которые были развёрнуты после провала «августовской оппозиции». При этом особое внимание в документах уделяется положению советских корейцев в 1956–1960 гг., в то время как судьбы остальных фракций часто остаются вне поля зрения доступных нам источников. Можно приводить и другие примеры, но главной проблемой остается неравномерность освещения событий, связанная в первую очередь с самим характером доступных нам источников.

Автор продолжает свою работу и надеется, что рано или поздно сможет получить доступ к большему числу материалов и, возможно, опубликует существенно дополненную версию данной книги. Однако вполне возможно и то, что появления новых источников нам придется ждать многие годы, если не десятилетия (события последних лет сделали меня в этом отношении скептиком). Тем не менее даже доступная сегодня информация позволяет по-новому взглянуть на один из наиболее важных поворотных моментов в политической и социальной истории КНДР. Автор решил опубликовать эту работу в надежде, что скоро она будет дополнена новыми публикациями и исследованиями по данной теме. В то же время надо принимать во внимание то обстоятельство, что выводы, сделанные на основе имеющихся источников, неизбежно носят предварительный характер, что очень часто в этой книге мы вынуждены задавать вопросы, на которые пока нет четкого ответа.

Другим неизбежным недостатком данной работы, который ее автор полностью осознает, является присущий ей «советский угол зрения». Внутренние события северокорейской истории часто рассматриваются здесь со специфически советских позиций. Такой подход представляется неизбежным как из-за характера использованных источников, так и из-за личного опыта автора. Остается надеяться, что коллеги из других стран продолжат эту работу и ее итогом станет более гармоничная и сбалансированная картина северокорейской истории.

В то время как многие факты, касающиеся кризиса 1956 г., до недавнего времени оставались неизвестными, общая канва этих событий рассматривается в нескольких общих исследованиях по истории КНДР. Среди таких работ следует упомянуть классический двухтомник Роберта Скалапино и Ли Чон-сика (R. Scalapino and Lee Chong-sik. «Communism in Korea»), написанную Co Дэ-суком политическую биографию Ким Ир Сена (Suh Dae-suk. «Kim II Sung: The North Korean Leader»), и другие общие труды по истории Северной Кореи^[2]. В числе современных южнокорейских исследований необходимо отметить опубликованную в 1995 г. работу Ким Хак-чжуна «Пятьдесят лет истории Северной Кореи» («Пукхан 50нён са», 1995 г.) и книгу Чхве Сона «Политическая история Северной Кореи (Пукхан чонъчхи са», 1997 г.). Две последние книги основаны на недавних исследованиях южнокорейских, японских и западных авторов и опираются на новые данные по ранней истории Северной Кореи.

Наконец, нельзя не упомянуть и того, что в последние годы ряд западных и южнокорейских исследователей опубликовал важные работы по истории рассматриваемого нами периода. В большинстве случаев эти работы также опираются на новые источники, которые стали доступны в последнее время. В качестве примера такого исследования надо упомянуть, например, объемные и крайне интересные монографии Балоша Шалонтая и Со Тон-мана (обе книги основаны на их диссертациях). Работа Балоша Шалонтая основывается на изучении рассекреченных материалов венгерского посольства в Пхеньяне, а Со Тон-ман использует в основном корейские документы и официальные северокорейские публикации.

В Южной Корее с конца 1990-х гг. наблюдается некоторое увеличение интереса к истории Северной Кореи. Особая роль в этом принадлежит Институту Дальнего Востока при Университете пров. Южная Кённам, который стал сейчас ведущим центром таких исследований. В частности, Институт Дальнего Востока выпускает интересный журнал «Проблемы современной Северной Кореи» («Хёндэ Пукхан ёнгу»). Несмотря на название журнала, большинство публикуемых в нем статей посвящено не современной политике и экономике, а истории Северной Кореи.

Среди публикаций, касающихся кампании против советских корейцев 1955 г. необходимо отметить сответствующую главу монографии Брайана Майерса «Хан Солья и северокорейская литература», а также пространную статью Macao Оконоги «Северокорейский коммунизм: в поисках его прототипов»^[3]. В этих работах используется интересный материал и исследуются разные аспекты вопроса: книга Майерса посвящена главным образом политике в области литературы, тогда как Macao Оконоги сосредоточивается на рассмотрении промышленной политики КНДР в период после Корейской войны.

Я хочу выразить благодарность людям, без поддержки и содействия которых эта книга никогда не была бы написана. Это — мои корейские коллеги проф. Ю Киль-чжэ, проф. Ким Сок-хян, проф. Со Тон-ман, чьи советы и помощь были мне крайне необходимы. Также я очень признателен замечательным людям, с которыми я работал в Австралийском национальном университете, и в особенности профессору Вильяму Дженнеру (William Jenner), д-ру Кену Велсу (Dr. Kenneth Wells) и д-ру Син Ки-хёну (Shin Gi-hyun). Я глубоко благодарен моим российским друзьям и коллегам В. Я. Найшулю, О. В. Плаксину, А. Соловьёву, А. Н. Илларионову, М. М. Кисилёву, Б. М. Львину, Н. А. Добронравину, помогавшим получить доступ к необходимым материалам, дававшим ценные советы и оказавшим разнообразную моральную и интеллектуальную поддержку.

Я хочу выразить признательность свидетелям и участникам событий в Северной Корее в 1950-х гг. и их семьям. В работе использованы материалы не всех моих бесед с этими людьми, но эти разговоры позволили мне лучше почувствовать и понять атмосферу Пхеньяна 1950-х гг., а также мировоззрение людей, чья деятельность рассматривается в этой книге. Я выражаю свою особую признательность Кан Сан-хо, В. П. Ткаченко, Лире и Майе Хегай, В. В. Ковыженко, Г. К. Плотникову, Ким Чхану, Сим Су-чхолю и многим другим.

Огромную помощь мне оказал Балош Шалонтай, венгерский исследователь, изучающий историю социалистического лагеря в 1950-х гг., который не только предоставил ценную информацию о своих последних находках в восточноевропейских архивах, но и нашел время для того, чтобы внимательно прочитать рукопись книги и дать глубокие и чрезвычайно полезные комментарии.

Наконец, свою особую благодарность я выражаю А. А. Зобниной, которая потратила немало времени и сил на черновой перевод данной рукописи на русский язык.