Глава 3

1

Очнувшись, Иоанн увидел, что лежит в какой-то пещере на козьей шкуре. Невдалеке, ближе к выходу из пещеры, сидел старый монах и плел корзину. Захотелось пить, и Иоанн уже собирался попросить об этом монаха, но тот, заметив, что ученик очнулся, молча поднес ему глиняную кружку с водой. Иоанн, жадно припав к ней пересохшими губами, сделал несколько больших глотков. Живительная влага окончательно прояснила его сознание, и он вспомнил, что сюда, в пещеру, его привел старец Диодор.

— Что со мной? — слабым голосом спросил Иоанн.

— Ох, — сокрушенно вздохнул старец, — до чего же вы, ученые люди, слабый народ! Многого хотите достичь в своих познаниях, а забываете, что едино есть на потребу. Потому-то душа, не имея блаженной целостности, дает жар телу. Вот остынет душа от суеты мирской и пустых волнений, остынет тогда и тело.

Говоря это Иоанну, старик не прекращал, быстро и ловко орудуя руками, сплетать гибкие прутья пальмовых ветвей. Слова наставника окончательно вернули Иоанна к действительности. Он попытался встать, но старец суровым голосом предупредил его движение:

— В моей келье и ложиться и вставать только по благословению.

Иоанн с радостью покорился этому велению, так как был еще очень слаб. Некоторое время он лежал молча, вспоминая о прожитых годах своей жизни. Почему-то ему вспомнился опять василевс Юстиниан с его сомнениями в возможности исполнять заповеди Христа.

— Наставник мой, — приподнимаясь на локте, спросил Иоанн, — позволительно ли мне задавать тебе вопросы?

— Да, сын мой, тебе позволительно задавать вопросы, но только те, которые служат на пользу души.

— Скажи мне, отче, возможно ли простому человеку исполнить все заповеди Господа нашего Иисуса Христа?

— Их может исполнить только тот, — отвечал старец, — кто подражает Господу и следует Его стопам.

— Кто же, отче, может подражать Господу? Ведь Господь есть Бог, и хотя Он сделался человеком, но без греха, а человек — грешник, порабощенный бесчисленными страстями, как же такой человек может подражать Господу?

— Пока человек порабощен духу мира, — отвечал старец, — никак не может подражать Господу. Но те, кои могут сказать, как апостолы: «Мы оставили все и последовали за Тобой», — вот эти люди получают от Господа силу подражать Ему и исполнять все Его заповеди.

— Вот я оставил все, научи же меня, как мне исполнять заповеди и стяжать добродетель?

Старец отложил в сторону корзину и внимательно посмотрел на Иоанна. Его суровое лицо тронуло что-то наподобие снисходительной улыбки.

— Не можешь ты, Иоанн, исполнять заповеди и стяжать добродетель, пока не отвергнешься себя. Ты раздал свое имение — это доброе начало пути. Но в своей душе ты принес в обитель свои страстные помыслы и суетные желания. Теперь ты обещал отвергнуться от них. Но исполнить это обещание намного труднее, чем раздать свое имение.

— Воистину, отче, ты прав, — покорно согласился Иоанн.

Старец, вернувшись к плетению корзины, продолжал поучать Иоанна:

— Запомни, сын мой, где страх Божий, там восхождение к добродетели, а где нерадение и бесстрашие, там нисхождение к беззаконию. Внимай, Иоанне, всему и во всем. Глаза даны тебе, чтоб, видя дела Божии, ты прославлял Бога; но если не будешь внимать и хорошо употреблять их, они могут низвергнуть тебя в блуждание ума. Язык дан тебе, чтобы славословить Всеблагого Творца; но, если не будешь внимать, можешь впасть в осуждение и хуление. Слух дан тебе, чтоб, принимая им слово Божие, освящать тем сердце; но если не будешь внимать, можешь напоить чрез него ядом душу свою. — Все это старец говорил строгим голосом, а при слове «но» поднимал указательный палец вверх. И хотя эти бесхитростные поучения не давали изучившему святых отцов Иоанну какой-либо пищи для ума, но для души его были целительным бальзамом. А голос старца продолжал мерно звучать под сводами пещерной кельи: — Как рыба не может жить без воды, так душа без безмолвия и поучения в Божественных Писаниях не может спастись. Не можешь быть солнцем, будь хоть звездой, только восходи ввысь, отрываясь от земли. Творящий добро в надежде воздаяния не Богу работает, а себе. Невозможно стяжать что-нибудь доброе без терпения и воздержания, смирения и непрестанной молитвы…

Речь старца журчала, как нескончаемый поток живительной влаги. Иоанн то слушал, то проваливался в забытье. К вечеру он был совершенно здоров и, поев вместе с наставником чечевичной похлебки, встал на молитву. Когда они ложились спать, старец указал ему на единственное в келье ложе, а сам лег на какую-то дерюгу у самого порога. Иоанн пробовал возражать, но старец сказал, что он всегда спит здесь и не собирается уступать это место даже самому патриарху.

2

Вот уже три месяца, как Иоанн жил в келье своего наставника. Утром после молитвы он обычно уходил за пальмовыми ветками, приносил их в келью и очищал от листьев. Потом они со старцем плели корзины. Во время работы они или молились, или старец говорил свои поучения. По воскресным дням они приходили в лавру к Божественной литургии и причащались Святых Тайн. Когда они сплетали двадцать или тридцать корзин, старец посылал Иоанна продавать их на базар в какое-нибудь ближайшее селение или в Вифлеем.

Как-то раз, когда они закончили плетение очередной партии корзин, старец как бы невзначай сказал:

— Я слышал, чадо, что в Дамаске корзины продаются дороже, чем у нас в Палестине.

— Наверное так, отче, ведь Дамаск большой и богатый город, — простодушно подтвердил Иоанн, — впрочем, я никогда не ходил на базар, так что наверняка знать не могу.

— Ну да, я и забыл, что там у тебя были рабы, зачем же тебе самому ходить на рынок, — язвительно сказал старец.

Иоанн густо покраснел. А старец как ни в чем не бывало продолжал:

— В нашей келье, как ты сам видишь, многого самого необходимого не хватает, а надвигается зима. Да и нашей святой обители деньги нужны. Итак, возьми эти корзины, пойди в Дамаск и продай их там, скажем, по одной золотой номисме за четыре корзины.

Иоанн был в сильном смущении. Идти в город, где его все знали, казалось ему очень неудобным. Увидят бывшего великого логофета в таком бедственном положении и наверняка будут смеяться. Очень смущала его и цена. Она была неимоверно большая. В десятки раз больше, чем та, за которую Иоанн продавал корзины здесь, в Палестине. Но из смирения не стал перечить своему наставнику.

— Хорошо, отче, как благословил, так и сделаю.

— Отправляйся, сын мой, да смотри, не продавай их дешевле назначенной цены.

Так и отправился Иоанн с корзинами в Дамаск выполнять благословение старца. Когда он прибыл в город, на базарную площадь, то понял, как напрасно переживал, что его здесь будут узнавать. Жители Дамаска привыкли видеть Иоанна в богатых, тканных золотом одеяниях, а пред ними предстал нищий монах в дырявом рубище. Да и от постоянного строгого поста щеки его ввалились. Борода и волосы, когда-то аккуратно подстриженные, теперь отросли, как у настоящего отшельника. Корзины были сделаны добротно, поэтому многие подходили и спрашивали цену. Но когда Иоанн называл ее, то отходили, как от ненормального. Многие злословили и оскорбляли Иоанна. Так и не продав корзин в первый день, Иоанн ночевал во дворе одного храма прямо на мостовой. А утром, помолившись, опять пошел на базар. Один араб, подойдя к нему, долго рассматривал корзины, а потом сказал:

— Я куплю у тебя все. — Но когда узнал цену, так рассвирепел, что больно пнул Иоанна в живот, обозвав христианской собакой.

Софроний, придя на базар, чтобы купить домой овощей, как раз застал эту картину избиения Иоанна арабом. Он пригляделся к монаху, и сердце его екнуло в груди и чуть не остановилось. Он сразу же узнал своего господина. Первым порывом было бежать к Иоанну. Но его остановила мысль: «Ведь мой господин не захочет в таком унижении предстать своему слуге. Для него это будет слишком больно». Так рассудил Софроний, заметив, что Иоанн все время наклоняет голову, чтобы случайно его кто-нибудь не признал. Слезы жалости потекли из глаз старого слуги. Он бочком, незаметно стал приближаться к своему бывшему хозяину, чутко прислушиваясь к его разговору с покупателями. Как раз подошла одна женщина и спросила цену. Когда Иоанн, не поднимая головы, назвал ей цену, она обозвала его сумасшедшим монахом. Но теперь Софроний понял, в чем дело. Его хозяин просит за корзины неимоверно большие деньги. «Значит, так нужно, — подумал Софроний, — наш господин был всегда щедрым и жадностью никогда не страдал. Надо ему помочь». И Софроний быстро пошел домой. Дома он все рассказал жене Фавсте. Та, всплеснув руками, вскричала:

— Так пойдем же скорей к нему. Приведем его к нам, напоим и накормим и купим все его корзины.

— Глупая женщина, да разве мы не раним его сердце, открыв его нищету и убогость? Да я уверен, не примет он от нас деньги. Это, наверное, его в монастыре заставили продавать корзины.

— Как? — схватилась испуганно Фавста за свой рот. — Неужели в святой обители так могут издеваться над нашим добрым господином? — И простодушная женщина горько разрыдалась.

— Хватит плакать, жена, лучше быстрее собирайся, берем деньги и идем хоть издалека посмотрим на нашего любимого господина.

Придя на рынок, Софроний разыскал своего знакомого лавочника и, вручив ему деньги, сказал:

— Подойди к тому бедному монаху и купи у него для меня все корзины.

— Да ты с ума сошел, Софроний! На эти же деньги можно целых два года жить безбедно.

— О, несмысленный, я давно собирался пожертвовать деньги на монастырь. А тут такой случай, Бог все видит и каждому воздаст.

— Ну, как знаешь. Твои деньги, мне-то что? — И пошел за корзинами.

— Благодарю тебя, добрый человек, — сказал обрадованный Иоанн, когда получил за корзины деньги. — Скажи мне хоть твое имя, чтобы я мог молиться за тебя Богу.

— Молись, монах, не за меня, а за Софрония, он купил эти корзины.

Софроний с Фавстой стояли в сторонке и украдкой смахивали с лица набегающие слезы. Они были счастливы, что смогли послужить своему господину. Иоанн же, получив деньги, не мешкая отправился в обратный путь. Когда он подходил к воротам, то обернулся последний раз посмотреть на родной город и заметил вдали мужчину с женщиной, которые смотрели ему вслед, а в своих руках они держали его корзины. Тут он догадался, кто был этот добрый Софроний. Он помахал им приветливо рукой. Они тут же, бросив корзины, радостно воздели руки к небу, но Иоанн уже скрылся за воротами города.

3

В глубоком раздумье сидел Иоанн у порога кельи своего наставника. Спокойная и размеренная жизнь святой обители, казалось бы, залечила душевную рану, причиненную строгим запретом на его писательские труды. Но так только казалось. Первый год запрет исполнялся им на удивление легко. Иоанну казалось, что он окончательно смирился со своей участью молчальника. Но вот пошел второй год, и в душу стали закрадываться сомнения: а прав ли старец в своем категоричном отрицании церковного творчества? Этот запрет Иоанн невольно сравнивал с иконоборчеством. Ведь сказано в Писании: хвалите Господа во струнах и органе. Что было бы, если бы пророк Самуил запретил царю Давиду сочинять и петь псалмы? Иоанна стала преследовать мысль, что он согрешает, не исполняя обещание, данное Богородице. Шов на его руке постоянно напоминал ему об этом. Свои сомнения Иоанн изливал в молитве к Царице Небесной. Икону Богоматери, его дар монастырю, поместили в храме на самом видном месте. И теперь, когда он со своим старцем приходил в храм к воскресной или праздничной службе, то старался встать ближе к своей иконе. Перед иконой он горячо молился Владычице о том, чтобы Она дала ему возможность выполнить обеты, данные в ту незабываемую ночь. Но Пресвятая Богородица словно не слышала его. Иоанн, всегда любивший диалектику, и здесь пытался рассуждать логично: предположим, рассуждал он, Богородица допустила испытание его смирения через запрет старца. Но ведь старец наложил свой запрет на всю жизнь, а не на какой-то срок. Нет даже лучика надежды. Впереди ничего нет. И вот эта беспросветность была самым тяжелым испытанием для него. Он хотел смиряться, и он смирялся. Но там, в глубине души, словно в раскаленном горне руда, переплавлялся его поэтический дар с возвышенными мыслями и благоговейными чувствами. Иногда этот вулкан чувств и мыслей невольно прорывался наружу небольшими струйками, как предвестниками будущего мощного извержения. Так однажды, когда он готовился к святому причастию, у него сама собой полилась молитва: «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю…» Старец внимательно слушал, а потом спросил: «Кто написал эту чудную молитву, Иоанн Златоуст или Василий Великий?» Пришлось Иоанну признаться, что он сам ее только что сочинил, не имея к этому специального намерения. Старец на это сильно рассердился: «Ты нарушаешь свои обеты, я же запретил тебе что-нибудь сочинять! Смотри же, чтобы такого больше не повторялось. Даже невольные мысли инок не должен допускать, а должен гнать их от себя как бесовское наваждение». Вот в таких тяжких раздумьях и застал Иоанна пришедший к нему монах Никифор. Иоанн сразу заметил, что у Никифора что-то случилось. Его бледный вид и растерянный блуждающий взгляд сами за себя говорили о его душевном потрясении.

— Я пришел к тебе с мольбой и надеждой. Я знаю, только один ты сейчас можешь мне помочь.

— Расскажи мне, брат Никифор, что случилось? — с беспокойством спросил Иоанн.

— У меня большое горе. Умер мой брат Нафанаил; ты знаешь, Иоанн, что он мне был братом не только по плоти, но и по духу. Когда-то он заменил мне отца и мать, а теперь его нет со мной. Только не успокаивай меня, Иоанн, как это делают другие, говоря, чтобы я не скорбел, как и прочие, не имеющие упования. Я все это знаю не хуже других монахов. Но одно дело знать разумом, а другое потерять близкого тебе человека. Для души разум не всегда может дать утешение. Я не знаю, что мне делать.

— Только молитва, брат Никифор, может облегчить твою душу, — стал увещать его Иоанн.

— Ты сказал истину, Иоанн. Именно за этим я и шел к тебе. Напиши мне такую умилительную молитву, чтобы я нашел в ней утешение в моем великом горе.

— Никифор, как же ты можешь просить меня об этом, если знаешь, какой запрет наложил на меня Диодор?

— Может быть, Диодор и достиг своими подвигами какого-либо совершенства, но я не вижу в нем сострадания к ближним. Уж больно суров твой старец. Я не хочу его осуждать, ибо сказано: не судите, да не судимы будете, но горе нам, если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев. Умоляю тебя, Иоанне, прояви сострадание к твоему ближнему, и Господь вознаградит тебя. Твой же старец ничего не узнает, он ушел в город и не скоро вернется.

— О, брат мой Никифор, неужели ты думаешь, что я буду лукавить пред моим наставником и скрывать от него свои неправедные поступки? Да не будет такого никогда! Твое горе делает простительным твой грех. Иди с миром, я буду скорбеть вместе с тобой о твоем брате, но исполнить твою просьбу не в моей власти.

Никифор упал пред Иоанном на колени и взмолился:

— Прости мне, брат мой Иоанн; действительно, горе помрачает мой рассудок, потому-то я и пришел к тебе за лекарством.

— Прости и ты меня, Никифор, за то, что я не могу тебе помочь ничем.

Никифор встал с колен, сокрушенно вздохнув, и побрел, опустив голову. Но потом все же повернулся и с упреком в голосе сказал:

— Иоанн, а если б ты был врачом, а какой-нибудь больной страдал от телесного недуга, как я сейчас страдаю от духовного, ты тоже бы ему отказал во врачевании? И как бы ты дал ответ пред Богом за то, что умер человек, которому ты не оказал помощи?

— Погоди, брат Никифор, — сказал Иоанн.

Никифор остановился, с надеждой посмотрев на Иоанна. Тот стоял в глубокой задумчивости, словно и не замечая Никифора, которого только что сам окликнул.

— Иоанн, — робко произнес монах, — ты мне хотел что-то сказать.

На Никифора устремился глубокий, словно пронизывающий взгляд скорбных глаз Иоанна.

— Я должен помочь тебе, ведь любовь сильнее любых запретов. Принеси мне сейчас чернила и пергамент.