4. Трудность помещения чувства среди способностей души

Чувство, понимаемое, таким образом, как временный и иррациональный беспорядок психической жизни, предназначенный пасть и раствориться в окончательной форме духа и в рациональной структуре мира, не поколебало — и, более того, подтвердило очевидное различие видов духовной деятельности (ставшее классическим в аристотелевской философии — и, стало быть, обреченное судьбой увековечивать себя на протяжении всего хода развития средневековой философии и философии Нового времени, вплоть до второй половины XVIII века, в двойной категории теоретического и практического). Ведь чувство — это не познание и не действие: оно не ставит нас ни в отношение с истиной или с реальностью, являющейся содержанием истины, ни в отношение с тем моральным миром, который является продуктом человеческих действий. Последние, как мы сказали, принимают свою истинную форму, когда они диктуются рациональным познанием, которое уничтожило чувство. Мир истинный, реальный мир, на который мы ссылаемся, подстегивает ли он наше желание познания или побуждает к действию нашу потребность реализовать условия, необходимые для нашей жизни — не имеет места для этого чувства.

Фундаментальных, классических способностей духа две: ум (или разум) и воля. И, по сути дела, при внимательном рассмотрении, мир, являющийся целью воли, с данной точки зрения, не новый мир, отличный от того, который является целью ума. Коль скоро главная цель человека, как мы видели, понимается негативно (скорее не созидать, нежели созидать), то человек с помощью ума удаляется от мира, в который он возвращается с помощью воли. Эти два духовных процесса имеют тенденцию ассимилироваться и унифицироваться; и Спиноза, в конечном счете, открыто говорит, что понимать и волеть — одно и то же; и что глубокое познание истины и есть тот самый моральный процесс, где человек освобождается от страстей, обретает свободу и возвращается к Богу с любовью, которая является пониманием.

Но, делается или не делается это отождествление, — кроме познания и действия, объединенных, по крайней мере, и сплавленных в вечный круг, в человеческом духе нет ничего иного. И если иное, кажется, существует, то эта видимость зависит или от незрелости духовной жизни, или от незрелости рефлексии над ней самой. И поэтому эта видимость рассеивается в глазах философа, стремящегося рассмотреть природу вещей и духа.