ОТМИРАНИЕ ГОСУДАРСТВА

Когда государство наконец-то становится действительным представителем всего общества, тогда оно само себя делает излишним. С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо было бы держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве. Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества, — взятие во владение средств производства от имени общества — является в то же время последним самостоятельным актом его как государства… Государство не «отменяется», оно отмирает.

Это известное высказывание Энгельса суммирует отношение к государству социалистов XIX в. Не имеет значения, кто контролирует государство, в любом случае оно — враг трудящихся классов. Оно существует чтобы подавлять их; и оно их подавляет. Социализм должен быть его антитезисом: таким образом, социализм предполагает отсутствие государства.

Тем не менее, с распространением в Европе всеобщего избирательного права и созданием социалистических партий, рабочее движение должно было решить, каково его отношение к участию в парламентском политическом процессе существующих государств. Ревизионизм, в сущности, был проявлением веры, что рабочие могут привести себя к власти путем голосования и тем самым приручить государство. Но даже для ревизионистов существующее государство оставалось врагом — не только в теории, но фактически и на практике.

Ситуация радикально изменилась с русской революцией. Накануне революции Ленин разоблачал в «Государстве и революции» тех, кто «обкарнывает» рассуждение Энгельса, «замечательно богатое мыслями», заявляя, что термин «отмирание государства» означает нечто отличное от «учения об «отмене» государства» на том основанный, что последнее является «анархистским»^[160]. Ленин настаивал, что «отмирание» на самом деле означает именно «отмену». Он, однако, сказал, что при правильной интерпретации «отмена» должна рассматриваться, как процесс, состоящий из двух стадий: «Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции. Уничтожение пролетарского государства, то есть уничтожение всякого государства, невозможно иначе, как путем отмирания»^[161]. Таким образом, большевистская партия, придя к власти в Советском Союзе, оценила это как установление «диктатуры пролетариата», которая существовала, чтобы разгромить буржуазию внутри и вне границ СССР, как первую стадию в процессе создания коммунистического общества. Следующая стадия должна была предположительно привести к отмиранию пролетарского государства.

Прошло немного времени, прежде чем критики начали отмечать, что государственный аппарат в СССР, вместо того чтобы отмирать, казалось, на деле становится сильнее, чем он был в имперской России. Для многих из критиков, советское государство управлялось «бюрократическим» слоем, который являлся новым и, для некоторых, худшим правящим классом, чем предшествующий^[162]. В свете советского опыта концепция «отмирания государства» ушла в подполье, перестала даже упоминаться, за исключением разве что жестких критиков, которые ссылались на нее, чтобы осмеять марксизм в целом. Это понятие часто подавалось как хороший пример неисполнившегося предсказания.

Я хотел бы предложить, чтобы сегодня мы иначе посмотрели на эту концепцию в свете опыта XX в. Первое и наиболее важное обстоятельство — тот противоречивый факт, что капиталистическая мировая экономика, система, в которой мы живем, стала сильнее как система и одновременно слабее в результате того же самого процесса.

Эти соперничающие между собой процессы усиления и ослабления системы в целом были осуществлены совместно основными силами, заинтересованными в поддержании системы (частнокапиталистические предприятия и предприниматели), и основными силами, заинтересованными в преобразовании системы (антисистемные движения). Обе совокупности сил особыми путями подрывали и усиливали государственные структуры и межгосударственную систему. Чтобы должным образом оценить особую диалектику XX в., мы должны рассмотреть тенденции, присущие современной микросистеме с момента ее возникновения, тенденции, которые нашли свою кульминацию в сегодняшних острых противоречиях.

Если мы используем слово «государство» нестрого, просто имея в виду централизованную власть с какой-то минимальной бюрократией, тогда, разумеется, государства существуют уже в течение тысячелетий. Однако в течение уже длительного времени существует школа мысли, настаивающая: нечто, подразумеваемое нами обычно под «государством» в современном мире, на самом деле не существовало до XVI в. Одновременно с этими спорами о моменте возникновении «государства» шла и вторая дискуссия, часто, что забавно, отделяемая от первой, о моменте появления современной «системы государств». Чаще всего начало последней датируется 1648 г., Вестфальским миром^[163], однако некоторые настаивают, что решающей датой был 1494 г., начало французско-испанской борьбы за Италию^[164]. Это может показаться несколько схоластическим спором, особенно если держать в уме напоминание Мартина Уайта, что третьей принятой датой (в дополнение к 1494 и 1648 гг.) «начала новой истории международных отношений» является 1492 г.^[165] Предположение Уайта, которое я разделяю, состоит в том, что создание этой «системы государств» фактически связано с процессом, предопределившим так называемую экспансию Европы.

Вопрос на самом деле очень прост. Отличие современного государства от любых более ранних «государств» определяется тем, что оно участвует в межгосударственной системе; а современная межгосударственная система отличается тем, что это первая межгосударственная система, которая со временем не преобразовалась в мир-империю^[166]. Наша межгосударственная система эволюционировала как надстройка капиталистического мира-экономики, и именно этот факт объясняет специфику как современного государства, так и современной межгосударственной системы, и объясняет тот факт, что ни Карл V, ни кто-то из его духовных наследников не смогли создать вселенскую империю^[167]. Границы межгосударственной системы и мира-экономики, таким образом, более или менее совпадают, даже если и те и другие размыты^[168]. С течением времени, так или иначе, государства стали сильнее, но, несмотря на идеологию юридически равного суверенитета, действие механизма баланса сил обеспечило поддержание иерархии неравных держав, связанных в межгосударственную систему». Государства, в которых осуществлялись ключевые виды экономической деятельности, усилились. Это было результатом целенаправленных усилий групп, стремившихся использовать государственную машину, чтобы подкрепить квазимонополистические привилегии для своих предприятий (или предотвратить, чтобы такие привилегии создавались в ущерб им для других). Государства, где осуществлялись периферийные виды деятельности, сначала стали либо сильнее, либо слабее по сравнению с начальным моментом их включения в межгосударственную систему. Впоследствии под давлением более мощных (сердцевинных) государств и сотрудничающих с ними местных групп они стабилизировались на уровне «государственной мощи» слишком слабом, чтобы предотвратить движение экономических потоков в мире-экономике, но достаточно сильном, чтобы помогать их движению. Наконец, в полупериферийных государствах определенные группы часто стремились усилить государственную машину с целью изменить у себя структуру производства и тем самым изменить свое место в мировом разделении труда. Эти попытки различных полупериферийных государств и встречное давление держав центра были постоянным источником военной напряженности в межгосударственной системе. Результатом со временем стало то, что может быть названо подвижным равновесием: все государства стали «сильнее», но неравенство сил осталось как минимум прежним, а более вероятно, что увеличилось.

Отношение крупных предпринимателей к государственной власти было изначально неоднозначным. Они хотели, чтобы государства помогали им как в достижении непосредственных экономических целей, так и в их долгосрочных целях поддержания политической стабильности системы. Долгосрочные цели, разумеется, часто входили в конфликт с краткосрочными. В таких случаях поведение различных фирм было разным. Они часто боролись с собственными государственными машинами, вплоть до поставок оружия враждебным государствам во время войны, но обычно демонстрировали вид шумпетерианской мудрости, понимая (на практике, но не всегда в явно выраженной форме) необходимость краткосрочных экономических уступок ради сохранения долговременных политических надстроек системы.

Возникновение в XIX в. антисистемных движений создало столь же неоднозначную силу. Социальные движения оказались в ловушке аналогичной дилеммы краткосрочных/долгосрочных задач. Однако она проявлялась в зеркальной форме по сравнению с крупными предприятиями. В то время как последние часто хотели иметь дело с более слабым государством в краткосрочном плане, но понимали долгосрочную потребность в более сильном государстве (и/ или межгосударственной системе) для сохранения мировой капиталистической системы, социальные движения хотели разрушить государства в долгосрочной перспективе, но видели необходимость в более сильном государстве в краткосрочном плане, чтобы защитить движение и сделать реально возможным разрушение мировой капиталистической системы.

В XIX в. эта дилемма социальных движений приняла форму дискуссии, участвовать или нет в парламентской системе. После 1917 г. встал вопрос о том, что делать с самой государственной властью. И здесь мы подходим к имеющему решающее значение аспекту деятельности государства (отдельного) в капиталистической мировой экономике, организованной политически как межгосударственная система. Государство (отдельное) реально не является «тотальным» институтом. Ни одно из государств (даже держава-гегемон) не может действовать полностью так, как ему хочется. Потому что ни одна из групп, обладающих властью в данном государстве, не свободна трансформировать процессы внутри государственных границ в соответствии со своими представлениями. Каждая из государственных машин ограничена функционированием мировой экономики (и межгосударственной системы), необходимостью соблюдать определенные ограничения или же, в противном случае, быть готовым к определенным санкциям со стороны других государств (с целью изменить политический курс, границы или режим).^[169]

Мы обнаружили, что советский опыт — антисистемное движение, приходящее к власти и заметно усиливающее государственную машину — не искажение, а результат действия глубоких структурных сил, влияющих на сами социальные движения. На самом деле и сам Ленин (но не большинство ленинистов) видел это. Доказательством является его сказанная мимоходом фраза, которую я уже цитировал: «Уничтожение пролетарского государства, то есть уничтожение всякого государства (курсив мой. — И. В.). невозможно иначе, как путем отмирания».

Никогда, однако, вопрос не ставился не в форме «может ли отмереть, или отомрет ли государство?», а в форме «может ли отмереть, или отомрет ли, система государств, или все государства?». Это вопрос, который мы игнорировали, а на самом деле должны были бы задать. Это центральный момент в том, как мы представляем себе переход мира от капитализма к социализму. Позвольте мне определить проблемы этого перехода в виде трех последовательных вопросов: «Почему в настоящее время в миросистеме существует кризис?» «Какую форму приобретает в период кризиса давление противоречий на систему?» «Каковы вероятные исходы кризиса?»

Разрешите мне начать с предложения, что именно я понимаю под кризисом. Кризис — это не просто экономический спад или фаза острой политической борьбы, даже всемирного масштаба. С момента рождения капиталистической мировой экономики около 500 лет тому назад, таких явлений было много. Я доказал, что капиталистическая, мировая экономика возникла в Европе как результат «кризиса феодализма», который я датирую приблизительно 1300-1450 гг. Этот кризис можно отличить от экономической стагнации (но не кризиса) XVII в..^[170] Сейчас, с моей точки зрения, протекает сходный «кризис капитализма», в условиях которого мы прожили значительную часть XX в. и, вероятно, будем жить как минимум в следующем. Под кризисом я понимаю поворотный пункт от одной longue duree к другой, которая наступает, когда механизмы адаптации внутри системы начинают давать сбои, потому что сбои дает сама система. В таких обстоятельствах происходит нечто большее, чем передвижка привилегий. Либо вся система должна быть фундаментально перестроена, либо она разрушается как социальная система. Кризис означает, что поддержание деятельности системы как таковой на самом деле не является жизнеспособным историческим выбором.

Причина, по которой существующая капиталистическая миросистема вошла в кризис, состоит в том, что механизмы, которые применялись, чтобы выводить мировую экономику из периодов стагнации и вновь способствовать расширению системы, столь необходимому для накопления капитала, включали в себя движение по асимптотическому приближению к пределам. Поскольку я много об этом говорил^[171], позвольте мне очень кратко резюмировать мои взгляды. Периодические стагнации мировой экономики, проявляющиеся в недостаточности эффективного мирового спроса, регулярно разрешались в ходе трех процессов: технологического развития, пролетаризации, включении новых зон в мировую экономику. Они обеспечивают относительно новые источники высокоприбыльной продукции (благодаря созданию новых ведущих отраслей), новые резервуары платежеспособного спроса (благодаря росту денежных доходов работников, получающих большую часть совокупного дохода в виде заработной платы) и новые резервуары низкооплачиваемого труда (через привлечение новых домохозяйств, частично жизни, включенных в наемный труд). Из трех механизмов лишь технологические изменения могут продолжаться в течение неограниченного будущего. Два других механизма подходят к своим пределам; таковы структурные основы «кризиса». Это основное экономическое ограничение процесса накопления имеет свою параллель в растущей силе антисистемных движений, как социальных, так и национально-освободительных, которые в XX в. коллективностали значительно сильнее, хотя многие конкретные движения потерпели поражения, и несмотря на факт, что практически каждое отдельное движение на самом деле было в той или иной степени кооптировано^[172]. Позвольте мне теперь обратиться к вопросу, как проявляется давление противоречий в рамках названного системного кризиса.

Коллективная сила антисистемных движений начала существенно ограничивать всемирную свободу действий сильных частных предприятий сердцевинной зоны, которые мы стали называть (отчасти неверно) многонациональными корпорациями (МНК). Расчеты, лежащие в основе политических стратегий, направленных на оптимизацию капиталистического накопления, изменились. Долгосрочные экономические издержки вмешательства государств центра в более слабых государствах в пользу МНК существенно возросли, причем в относительно большей мере, чем издержки кооптационных стратегий, хотя последние также увеличились. Произошедшие изменения делают сейчас последнюю стратегию более привлекательной для предприятий. Издержки кооптационных стратегий, однако, резко возросли бы и сделали ее «неэкономичной», как только интервенционистская стратегия стала бы оцениваться как вызывающая доверие альтернатива. Это привело к зигзагообразности реальной внешней политики государств центра в той мере, в какой она отвечала давлению МНК. Зигзагообразность сама по себе вела к неопределенности, что стимулировало развитие механизмов проверки и контроля, и тем самым повышало издержки как интервенционистских, так и кооптационных стратегий.

Растущие издержки кооптации неизбежно толкали предприятия к поиску «слабых мест» в политических позициях, занимаемых различными слоями мировых трудящихся классов в ходе прежних антисистемных битв. Такие «слабые места» не ограничиваются периферийными зонами, но во все большей степени встречаются и в сердцевине системы, особенно в периоды стагнации. Таким образом в местах, где прежние антисистемные движения были полностью приручены, существует риск возобновления активных политических конфликтов. Государства центра вынуждены будут признать этот потенциал и не будут столь же внимательны податливы к нуждам деловых кругов, как раньше. Это приведет к ситуации, когда МНК будут разрываться между экономическими преимуществами привязки к одной государственной машине как покровительствующей силе и экономическими преиуществами маневрирования между разными государствами сердцевины. Как Форд оценивает будущее Крайслера и свое собственное, одна тактика состоит в том, чтобы пытаться платить рабочим меньше и в Бразилии, и в США; другая состоит в том, чтобы постепенно переводить базу своих операций в Европу (где по крайней мере военные расходы меньше); третья — выработать соглашения о производственном сотрудничестве с СССР. Важно отметить, что каждый из вариантов имеет свои преимущества в краткосрочной перспективе, но каждый из них ограничивает накопление в долгосрочном плане.

В то же время антисистемные движения захвачены сравнимыми дилеммами. Существующий способ функционирования мировой экономики и слабости любой отдельной государственной структуры по отношению к совокупности всех действующих сил означает, что при попытке выйти из мировой экономики краткосрочные издержки, влияющие на благосостояние народа и на развитие производительных сил, намного выше, чем политически способен выдержать любой режим. Следовательно, при достижении антисистемными движениями государственной власти они испытывают грандиозное социальное давление изнутри в пользу принятия на государственном уровне «догоняющей» стратегии. Стремление данного государства достичь экономического уровня благосостояния более развитых в данный момент государств с неизбежностью предполагает накопление капитала путем экспроприации прибавочной стоимости, пролетаризации труда и дальнейшего отоваривания всех аспектов производства и обмена, которые еще не стали товарными. Догоняющее развитие, короче говоря, означает триумф закона стоимости во всех уголках, до сих пор сопротивлявшихся его господству.

С другой стороны, это фактически рассматривается многими сторонниками антисистемных движений как отказ от их целей, если не открытое предательство. Накопленное разочарование влияет на глобальную способность антисистемных движений действовать успешно. И все же, в той степени, в какой эти движения выживают, пусть и в компромиссной форме, они обеспечивают социальное пространство, а часто и ресурсы, для других движений в других местах и таким образом все равно вносят свой вклад в рост коллективной силы антисистемных движений.

Чего можно ожидать дальше? Растущая концентрация капитала и ограничения глобальной нормы прибыли будут толкать повсюду ко все большему возрастанию роли государства в предпринимательстве. В этом смысле лозунг правых о «ползучем социализме» несомненно отвечает действительности, если понимать под этим тенденцию к «национализации» предприятий в той или иной форме. Мы можем также ожидать, что повсюду за пределами сердцевины системы идеология «догоняющего развития» будет распространяться и, вероятно, станет преобладающей. В некотором смысле лозунг «конвергенции» сущностно верен, если помнить, что происходящее — фактически завершение логики мирового капиталистического развития. Пожалуй, лет через 50, и впервые в истории, мировая экономика будет функционировать полностью в соответствии с законами стоимости, как они изложены в I томе «Капитала».

Но полная победа капиталистических ценностей является на самом деле главным признаком кризиса капитализма как системы. Капитализм исторически никогда не действовал в соответствии со своей идеологией, потому что не мог этого делать. Среди прочего потому, что если бы каждый был наемным рабом, то немногие просто не смогли бы извлекать прибавочную стоимость из многих. Именно универсализация закона стоимости сделает в конечном счете невозможным сохранение «мистического туманного покрывала товаров»^[173], что завершит процесс «разрушения защитного слоя»^[174]. Это произойдет потому, что противоречивые процессы текущей фазы капиталистической мировой экономики столь основательно демистифицируют технику господства, что сделают последнее политически несостоятельным.

Итак, я излагаю то, что в некоторых отношениях кажется странным сценарием: усилия предпринимателей ведут в направлении растущей национализации предприятий, в то время как усилия революционеров обеспечивают средства, пользуясь которыми закон стоимости станет в конце концов всепроникающим. Это, разумеется, еще не вся история, потому что можно предположить, что предприниматели по-прежнему руководствуются стремлением к прибыли, в то время как антисистемные движения руководствуются стремлением заменить систему, основанную на законе прибыли, эгалитарной структурой, основанной на производстве продуктов ради их пользы. Таким образом обе группы постоянно пытаются вырваться из ограничений, в которых они действуют.

Так как возможности для извлечения прибавочной стоимости непосредственно в сфере производства сжимаются, крупные предприниматели могут все более и более концентрироваться на международной системе распределения, посреднических функциях в мировой экономике, связях между все более контролируемыми государством производственными системами. Это «глобализует» их базу способами и в степени, до сих пор не известными, и может разорвать их крепкие связи с конкретными государственными машинами стран центра. Может оказаться, что их выживание станет зависеть именно от того факта, что их политические альянсы распространяются через всю межгосударственную систему — бесплотные «цюрихские гномы» представляют слишком существенные услуги, чтобы можно было позволить оставить их в руках предприятий, руководимых конкретным государством.

Одновременно и антисистемые движения, так как все большая их часть приходит к власти, могут претерпеть метаморфозу. Они могут вернуться к своему изначальному взгляду, что государства — их враги, и потому они (движения) могут двинуться к созданию структур, которые являются не национальными и не интернациональными, а транснациональными. Хотя этого можно достичь лишь когда будет достигнута вершина и лишь когда достаточное количество движений в их современных разновидностях придет к государственной власти, мы увидим созревание таких тенденций.

Эти процессы будут подкреплены тем, что было названо «цивилизационным поиском»^[175]. Одним из наиболее глубоких выражений антисистемных чувств было отрицание завесы универсализма, под прикрытием которой осуществлялись извлечение прибавочной стоимости и политическое господство, воплощенное в межгосударственной системе. Таким образом, мы имеем сегодня многочисленные формы поиска «эндогенного интеллектуального творчества». Все эти формы в каком-то смысле «националистичны», но они вовсе не обязательно и не навсегда являются «государственническими». Даже беглый взгляд на Иран после свержения шаха делает это совершенно ясным.

Основные линии напряжения во всемирной классовой борьбе, таким образом, начинают выражаться в противоречиях между логикой, ориентированной на государство, и глобальной логикой. Мировая политика может прийти к состоянию, когда будет разыгрываться тремя основными группами акторов: значительные общественные силы, стоящие у власти в государствах центра, вместе с менее значительными, но существенными силами, стоящими у власти в государствах периферии и полупериферии; узкая, но несмотря на это очень могущественная группа «частных глобализованных» предпринимателей; новые «глобализованные» антисистемные движения, которые будут представлять и фактически включать в себя большинство мирового населения. Если последние две группы окажутся более сильными, чем первая, а я думаю, что в конце концов так и окажется, мы увидим завершение перехода от капитализма к социализму с «отмиранием» государств и межгосударственной системы. Формы социалистического мирового порядка — как будет политически координироваться экономика и какие культурные формы выражения она найдет — совершенно не ясны, и мне кажется, что совершенно бесполезно пытаться их предсказывать.

Однако я могу наметить и альтернативный сценарий. Я уже сказал раньше, что под кризисом понимаю ситуацию, в которой вся система либо должна быть основательно перестроена, либо приходит к краху. Крах, конечно, является реальной альтернативой «отмиранию государств». «Основанная на государстве логика» в этот переходный период может оказаться достаточно сильна, чтобы затормозить прогресс «глобальной логики» — и у предпринимательских слоев, и в антисистемных движениях. В этом случае «время бедствий» и нарастающего разрушения может вылиться в острую борьбу за ресурсы, которые будут очень ограничены (или которые сделают очень ограниченными).

Обратите внимание, что именно я предлагал в новом взгляде на эту пренебрегаемую ныне концепцию. Социалистическая революция, которую мы переживаем, — это не Армагеддон. На самом деле она может быть единственной альтернативой Армагеддону. Ядерная война между великими державами, ведущая к грандиозным разрушениям и потерям населения и производительных сил, вполне возможна. Но столь же возможно, что государство, то есть государства, могут отмереть в ходе создания социалистического мирового порядка.