2. ТЕРМИН «КОНКРЕТНОЕ» И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА (МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ СПОСОБ МЫШЛЕНИЯ И ЭМПИРИЗМ)

Традиция, дожившая до наших дней в ходячем словоупотреблении, зачастую связывает «конкретность» с непосредственно-чувственным способом осознания вещей и явлений окружающего мира, с чувственной полнотой и наглядностью представлений о них. В этом смысле термин «конкретное» употребляется и в наши дни сплошь и рядом. Для этого имеются известные основания, и было бы пустым педантством возражать против такого словоупотребления. Беда не в этом. Беда начинается тогда, когда это словоупотребление намеренно или нечаянно переносят в философию — здесь оно сразу приводит к неточности и к путанице.

Употребляя термин «конкретное» как синоним чувственной наглядности знания о предмете, изображения предмета, редко отдают себе отчет в том, что это словоупотребление теснейшим образом (и исторически и по существу) связано с давно отжившими свой век (а ныне ставшими реакционными) системами философских взглядов на вещи и на процесс их познания.

Редко отдают себе полный отчет в том, что такое словоупотребление предполагает, в качестве молчаливо и бессознательно принимаемых предпосылок, целую систему гносеологических представлений.

Классическую, то есть систематически продуманную во всех следствиях форму, это понимание «конкретного» обрело в философии 17-18 вв., отразившей решительный и широкий поворот к опытному исследованию природы, поворот, совершавшийся в острой борьбе со схоластическими традициями средневековой науки.

На первых порах философия, отражавшая в обобщенной форме настроения и практику современного ей естествознания и разрабатывавшая соответствующую теорию научного познания, неизбежно должна была, выражая свои идеи, пользоваться языком, созданным схоластикой. Все без исключения термины, которыми пользуются представители философии 17-18 вв., ведут свое происхождение от той самой схоластики, которую она оспаривает. С помощью тех же самых терминов выражаются полярно противоположные взгляды.

И — как это ни удивительно — понимание «конкретного» как чувственно воспринимаемой полноты явлений, окружающих человека, ведет свое происхождение вовсе не от материализма, а от средневековой схоластики.

Термин «конкретное» в его первоначальном латинском значении означает попросту нечто сложное, составленное, сращенное, смешанное. Сделавшись термином философским, войдя в обиход философского языка, он, естественно, приобрел (уже на закате античного мира) и довольно определенное теоретическое содержание, зависящее каждый раз от той системы взглядов, которую с его помощью стали выражать. Характерное для христианской схоластики презрение к чувственно-данному миру отразилось на судьбе термина таким образом, что им стали обозначать «смертные», «тленные», — составленные, а потому и обреченные на рассыпание единичные вещи, имевшие в глазах схоластической философии весьма ничтожную ценность.

«Конкретному» — то есть чувственно воспринимаемому миру единичных вещей, миру смертному, тленному и презренному, схоластика противопоставила мир нетленных бессмертных умопостигаемых «вечных» сущностей, царство рафинированного умозрения. Отсюда как раз и происходит то антикварное почтение к «абстрактному», над которым впоследствии так едко издевался Гегель.

Молодая, полная сил наука, начавшая вместе с материалистической философией разрушать устои средневекового мировоззрения и пользовавшаяся на первых порах терминологией врага, придала и терминам «абстрактное» и «конкретное» свой, прямо противоположный по своему теоретическому содержанию смысл.

«Конкретным» она — как и схоластика, называла по-прежнему те же единичные вещи и явления. То есть смысл термина остался один и тот же, — но содержание понятия оказалось прямо противоположным.

Многообразный, чувственно-воспринимаемый человеком мир единичных вещей и явлений стал теперь в глазах человека той единственно достойной уважения и изучения реальностью, по сравнению с которой мир теоретических формул оказывался лишь бледной тенью, обедненным выражением, слабым схематическим подобием, очень несовершенным, сухим и тощим «абстрактным»…

Да он и в самом деле был в то время именно таким. Наука делала лишь первые шаги, и накопленный ею багаж был несравнимо мал по сравнению с тем, что предстояло ей сделать. Безбрежный океан природных явлений и воодушевлял философию своим величием, и одновременно оказывался подавляющим масштабом для добытых знаний.

«Конкретное» все теснее связывалось и в представлении людей, и в философской терминологии с образом бесконечного разнообразия явлений окружающего мира, того мира, который человек видит, слышит, осязает, обоняет, воспринимает всеми чувствами, данными ему опять той же природой.

Но специальный анализ хода и результатов познания очень скоро обнаружил, что дело выглядит далеко не так просто, как это может показаться на первый взгляд. Все более обострявшаяся борьба материализма и идеализма, эмпиризма и рационализма вскрыла целые комплексы, узлы и гнезда проблем, связанных с процессом отражения окружающего мира, мира «конкретных» вещей в сознании человека, вынужденного сводить итоги своих познавательных усилий в «абстрактные» теоретические формулы.

И чем обширнее становилась область, уже завоеванная знанием, духовно усвоенная человеком, тем более возрастала роль уже накопленного знания для дальнейшего продвижения вперед, тем острее и острее становилась потребность уяснить взаимоотношение между миром вещей и миром идей, взаимоотношение, с каждым днем все усложнявшееся, с каждым новым успехом знания становившееся все непонятнее.

Все более и более четко определявшаяся тенденция эмпиризма в философии, хотя и не совпадающая до конца с материализмом, но очень тесно с ним связанная, стала обнаруживать свою крайнюю недостаточность. Все исторически неизбежные ограниченности эмпиризма как гносеологической установки, как принципиальной позиции в философии отразились, естественно, и на толковании проблемы отношения абстрактного и конкретного.

Согласно последовательно и систематически проведенному через все понимание эмпиризма человек посредством своим органов чувств воспринимает вещи именно такими, каковы они «на самом деле».

Но уже сама реальная практика науки — не говоря уже о гносеологических возражениях, основывавшихся на тщательном анализе познавательных способностей человека, — свидетельствовала о другом.

Материализм — если он хотел быть теорией, соответствовавшей реальной практике познания, — не мог не быть механистическим материализмом. А это означало в итоге, что значение объективного качества явлений окружающего мира он вынужден был признавать только за протяженностью, только за пространственно-временными характеристиками чувственно воспринимаемых вещей и явлений.

Объективная реальность в представлении и Декарта, и Гоббса — это реальность геометрическая. Все, что не может быть сведено к геометрическим отношениям, последовательно мыслящий механистический материалист вынужден истолковывать как продукт деятельности органов чувств, не имеющий ничего общего с самими вещами, — то есть как чисто субъективную иллюзию.

Между миром вещей и миром научного знания тем самым разглядели промежуточное звено — чувственность — которая, если и не абсолютно искажает вещи, то во всяком случае показывает их не совсем такими, каковы они есть «на самом деле». Чувственно-данный образ вещи — чувственно-конкретный ее образ — предстал с этой точки зрения как весьма и весьма сильно субъективно окрашенная копия с бесцветного геометрического оригинала. Задача мышления стала в связи с этим определяться уже по-иному — для того чтобы добыть чисто объективное знание, нужно смыть с чувственно-данного образа вещи все лишнее, привнесенные органами чувств краски.

Обеднение чувственно-данного образа вещи, абстрактное извлечение из него только геометрической формы уже оказывалось не уходом, не отлетом от истинной действительности, а наоборот, первым приближением к ней.

Вся конкретная полнота вещи оказалась лишь субъективной иллюзией, а мир вещей стал абстрактно-геометрическим.

Абстрактное знание, заключенное в сухих математических формулах и законах, опять начинает расцениваться — хотя и с прямо противоположных позиций — как более истинное, нежели «конкретное», непосредственно воспринимаемая органами чувств картина. Любая единичная вещь начинает пониматься как более или менее случайное сочетание одних и тех же во всех случаях элементов, частичек, атомов.

«Конкретное» опять утратило всякую цену в глазах науки и философии, отражавшей успехи научного познания. Иными словами, философия эмпиризма (поскольку она не отказывалась от материалистического принципа) неизбежно, волей-неволей, пришла к выводу, прямо противоположному ее исходному убеждению.

Последовательный эмпиризм исходит из того, что вне человека с его органами чувств и с его мышлением находятся конкретные вещи и явления, а «абстрактное» есть продукт человеческой головы, нечто, находящееся только в мышлении.

Но ведь подлинный смысл его позиции оказывался в итоге как раз обратным: вне человека существуют только абстрактно-геометрические частицы, сочетающиеся по абстрактно-математическим законам, а «конкретное» имеет место лишь в субъекте, лишь в его органах чувств, лишь в его сознании…

Путь науки и рисуется с этой точки зрения как путь, ведущий от конкретного (как неистинного, как субъективного) — к абстрактному. Мышление смывает, стирает с «конкретного» образа вещи все лишнее, все привнесенные чувственностью краски и тем самым добывает истинное знание, соответствующее объекту.

В связи с этим находится и представление об анализе, об индукции как об основной форме деятельности разума. От частного — к общему так идет, с точки зрения эмпирика, познание явлений. Акт выработки понятия начинает рассматриваться крайне односторонне — как акт отвлечения «общего» от множества единичных случаев, как отыскание общего правила, которому подчиняются разнообразные явления.

И совсем не случаен тот факт, что эмпиризм и сенсуализм в теории познания всегда обнаруживают более или менее явственную тенденцию к номинализму. Любое понятие (кроме математических) по существу приравнивается к общему термину, выражающему или сходство или чувственно воспринимаемое отношение между вещами. Критерием истинности понятия тем самым оказывается его прямое соответствие чувственно воспринимаемому образу вещи.

И — поскольку эмпирик остается на позициях материализма, и, следовательно, полагает, что истинное знание о природе выражается только на языке чисел, — он все остальные понятия истолковывает только как общие термины, служащие человеку для упорядочения «опыта», для удобства запоминания, для общения с другим человеком и т.д. и т.п.

Понятие — как структурная единица, как «клеточка» мышления тем самым и приравнивается к выражению чувственно воспринимаемого сходства между единичными вещами в слове, в речи, в языке, — а исследование процесса образования понятия, как правило, сводится к анализу процесса образования абстрактных имен. В этом смысле очень характерны исследования Локка, родоначальника гносеологии одностороннего эмпиризма.

При этом неизбежно все логические категории растворяются в психологических и даже в грамматических. Для Гельвеция, характернейшего представителя материалистического сенсуализма, «метод абстракции» прямо определяется как способ, как способность «запоминания наибольшего количества вещей»; тот же Гельвеций видит в неправильном употреблении имен одну из самых фундаментальных причин заблуждения.

Нельзя не упомянуть, что идеалистический вариант локковского эмпиризма, классическую форму которому придал Беркли, превращает все без исключения категории и понятия в «слова», за которыми нелепо искать какого-либо реального смысла. То же самое делает и Юм в своих атаках на такие категории, как причинность, необходимость и пр. Все они превращаются лишь в обозначения «общего» в идеалистически трактуемом «опыте». Так что субъективный идеализм Беркли и скептицизм Юма — это законное дитя эмпиризма, — его слабости, систематизированные и принявшие самостоятельный образ.

Чрезвычайно характерно, что ни один из представителей эмпиризма и сенсуализма 17-18 вв. не внес ничего сколько-нибудь существенного в разработку собственно логических проблем — в исследование закономерностей рациональной, логической обработки чувственных, эмпирических данных. Поскольку материалист-метафизик касается этой сферы, все его старания, как правило, ограничиваются лишь тем или иным (чаще всего психологическим) обоснованием справедливости, применимости или негодности старинных логических форм, вскрытых еще трудами Аристотеля.

Это и неудивительно. С точки зрения номиналистической трактовки проблемы понятия и невозможно всерьез поставить вопрос о специфических законах и формах логического процесса, процесса логической обработки опытных данных, потому что его точка зрения не дает даже возможности четко отличить логический процесс от простого пересказывания эмпирических данных в речи, в формах языка, в словах и терминах.

Ограниченность изложенной позиции выявилась уже простым сравнением ее с тем, что и как делало в процессе научного познания современное ей естествознание, реальное мышление, направленное на обработку чувственных эмпирических данных. Уже сам Локк приходит к вполне справедливому выводу, что целый ряд важнейших понятий не может быть оправдан путем показа их соответствия тому общему, которое можно усмотреть в чувственно созерцаемых вещах, не может быть показан как отражение чувственно воспринимаемого сходства множества единичных вещей. Обосновать категорию «субстанции» с точки зрения материалистического сенсуализма и эмпиризма ему уже никак не удается.

Но дело, конечно, заключалось не только в категории «субстанции», а в том, что логические представления, развитые школой Локка, соответствовали лишь психологической поверхности реального логического процесса. Вряд ли удалось бы Локку философски обосновать и оправдать правоту Коперника против Птолемея. Последний со своей системой гораздо ближе соответствовал тому, что человек ежедневно и еженощно созерцает в виде «общего в опыте». Принципиально невозможно оправдать хотя бы один из законов Ньютона тем, что он правильно отражает общее в чувственно созерцаемых фактах. Эмпирия свидетельствует как раз об обратном.

Все дело заключалось в том, что позиция метафизического материализма не позволяла разглядеть подлинной реальности логического процесса как реальности общественно-исторической. Отдельный мыслящий и обобщающий чувственные факты индивид неведомо для него включен в сложнейший процесс развития знания, обладающего законами, которые как раз и составляют Логику человеческой мыслительной способности. Но эта подлинная реальность логического процесса остается вне сферы внимания материалиста-метафизика.

Поэтому операция отвлечения общего, сходного, одинакового в чувственно-созерцаемых фактах на самом деле совершается в русле сложнейшего процесса, процесса общественно-исторического развития научного знания. Но в глубины этого процесса ни один материалист-сенсуалист не заглядывал. Оставалась для него неведомой и действительная основа развития познания — процесс чувственно-практического овладения общественным человеком объективной реальности…