Пролог. Исповедь Великого инквизитора

Очень часто, если не постоянно, мы ловим себя на мысли, что нам и окружающим нас людям кто-то или что-то мешает. Детям мешают родители с их нравоучениями и советами, а родителям — дети с их громкой музыкой и «самостоятельностью». Подчинённым — начальники с их требовательностью и придирчивостью, а начальникам — подчинённые с их нерадивостью и нерасторопностью. Сотрудникам — их коллеги, подсматривающие за ними; девушкам — их более красивые подруги, «отбивающие» у них парней, а политикам — их оппоненты, претендующие, как и они, на власть. Преступникам мешают законы, а законопослушным гражданам — преступники, не дающие им спокойно спать. Женам нередко мешают мужья, не давая им жить полноценной жизнью, а мужьям — жены, стесняющие их свободу. Мешает людям время, то летящее очень быстро, то, наоборот, очень медленно. Мешает погода — то снег, то дождь. Словом, нам всё и вся мешает, и именно на это «мешающее» нам всё и вся, мы списываем все свои неудачи и промахи. Более откровенные и честные, по крайней мере, с собой, люди понимают (хотя таких людей явное меньшинство), что причина неудач — это не то, что нам кто-то или что-то мешает, а что мы сами мешаем себе своей ленью, гордыней, злобой, несобранностью. Но редко кто открыто сознаётся даже себе в том, что в первую очередь ему мешает… Христос!? А ведь именно этот ответ и является главным. И именно, разобравшись, почему так происходит в нашей жизни, и почему нам мешает Христос, мы сможем решить все, именно все проблемы, которые существуют в нашей жизни. И что ещё более парадоксально, так это то, что Христос мешает, в первую очередь, именно верующим людям, христианам! Да, именно сегодня, когда в мире уже практически все считают себя верующими людьми, и из них громадный процент относит себя к христианам, людям больше всего мешает Бог и они больше всего борются со Христом. Христианам, причём, заметим, особенно ревностным христианам, мешает Христос. Но прежде, чем посмотреть на наш мир, на самих себя, и выяснить, почему именно Христос стал персоной non-grata для жителей XXI века, мы вспомним одну старинную испанскую легенду-сказание, которую приводит в одном из своих произведений Ф. М. Достоевский. Это всего лишь, с одной стороны, легенда, но с другой — события и люди, подобные описанным в ней, имеют место и сегодня, и не принадлежим ли и мы к одной из этих групп? Не говорим ли мы тоже, пусть и подсознательно то, что сказал в своё время Великий инквизитор, сказал в своей очень странной исповеди и одновременно обвинении, исповедуясь своему Богу и одновременно обвиняя Его же. Итак, в XVI веке, в «христианскую» Испанию, в город Севилью, один из центров деятельности инквизиции, приходит Христос. «О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, „как молния, блистающая от востока до запада“. Нет, он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на „стогны жаркие“ южного города, как раз в котором всего лишь накануне в „великолепном автодафе“, в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его. Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: „Господи, исцели меня, да и я тебя узрю“, и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: „Осанна!“ „Это он, это сам он, — повторяют все, — это должен быть он, это никто как он“. Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. „Он воскресит твое дитя“, — кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: „Если это ты, то воскреси дитя мое!“ — восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста его тихо и еще раз произносят: „Талифа куми“ — „и восста девица“. Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и „священная“ стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее». [Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л.: Наука, 1976. Т. 14. С. 226—227]. Да, толпа не изменилась. Подобно тому, как она предала своего Господа тогда в Палестине, так она предаёт его и в христианнейшей Севильи. Никто не только не вступился за своего Бога, но даже слова не вылетело не из чьих уст. Более того, поклоняясь только что Христу, эта толпа теперь не с меньшим почтением преклоняется перед тем, кто арестовал Его, и который, в этом ни у кого нет сомнения, предает Его вскоре казни. Толпа поклоняется Христу, но идет и служит Его убийцам! Идёт и служит безропотно, держа при этом в руках свечи и кланяясь перед изображением Христа! В отличии от многих иудеев она доподлинно знает Кто перед ней, но всё равно делает тот же выбор, что и иудеи в день Распятия. Доподлинно знал Кого он арестовал и Великий инквизитор. Но в отличии от толпы, служащей двум господам, он откровенен. Его откровенность зловеща и цинична, но она раскрывает суть человеческой натуры, ту суть, которую мы, люди, пытаемся прятать где-то в тайниках души, боясь сознаться перед собой, что она у нас тоже есть. «Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: „Это ты? Ты? — Но, не получая ответа, быстро прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь“, — прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновенье не отрываясь взглядом от своего пленника. Старик замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере: „всё, дескать, передано тобою папе и всё, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере“. В этом смысле они не только говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их богословов. „Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле. Всё, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на него, — но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?“ „Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает старик, — великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы „искушал“ тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо „искушениями“? А между тем если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Реши же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: „Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои“. Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: „Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!“ Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступлений нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. „Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!“ — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: „Лучше поработите нас, но накормите нас“. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Или тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать — так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: „Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!“ И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут пред идолами. Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: „Если хочешь узнать, сын ли ты божий, то вверзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в отца твоего“, но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно, как бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога, ибо человек ищет не столько бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и ждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя? Или я не знаю, с кем говорю? Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi [Так я сказал (лат.)]». [Достоевский. Указ. соч. С. 231—237]. Не узнали ли мы себя в этой толпе о которой говорил Великий инквизитор, обвиняя Христа в том, что Он отверг три предложения дьявола. А отвергаем ли мы их в своей жизни? Ведь сегодня те же самые предложения, что были сделаны Христу в пустыне предлагаются злой силой сегодня и нам. После сорока дней поста Иисус Христос нуждался в еде, она была необходима Ему, но Он отверг её в обмен на сделку с совестью, в обмен на уступку. А отвергаем ли мы? Да мы нуждаемся в насущном хлебе, месте работы, деньгах. Без этого мы не можем жить, мы люди. И часто сталкиваясь с трудностями, в которых испытывается наша вера, мы отступаем. А необходима работа, её сейчас очень тяжело найти и вот мы находим её, но там суббота рабочий день. Неужели, мы успокаиваем себя, Бог не поймёт нас и не закроет глаза на нарушение нами четвёртой заповеди. Или экзамен падает на субботу. Но учиться нужно, и если не сдать экзамен, то могут быть большие проблемы и я смогу не получить специальность. Нет, Христос должен меня понять. В конце концов, что такое один день. Какая же «неудобная» четвёртая заповедь, как она мешает. Зачем Бог так о ней много написал, говорим мы сами себе, только подсознательно, не желая в этом конечно признаваться. Сколько людей не приходит к Богу из-за этой заповеди, которая мешает жить, обрекая людей на потерю работы и хлеба насущного. А десятина? Какое странное повеление. Сегодня когда пенсий и зарплат хватает только на то, чтобы хоть как-то свести концы с концами Библия говорит, что надо отдавать десятину. Но мне и так не на что жить, говорят миллионы. Так неужели Бог хочет, чтобы мы вообще умерли с голоду? Второе предложение сатаны звучит не менее актуально. «Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею» (Мф. 4:5—6). Представим себе, что если бы Христос исполнил это, то разве Он не приобрел бы во мгновение тысячи последователей. Безусловно. Чудо, как ничто другое действует на человеческое сознание. Толпа сразу же бы поняла, что перед ней сверхчеловек, который намного могущественнее её и которому стоит поклоняться, который, обладая такими способностями, силен многое дать. И одновременно с этим опасно не преклоняться Ему. Сегодня на феномене чуда существует подавляющее число церквей. Причём не только христианских. В христианстве же это в первую очередь церкви харизматического направления, служение которых основано на чуде. Массовые исцеления тысяч, говорения на странных языках, быстрые обогащения их членов. Придите к нам и мы научим вас маркетингу веры, мы научим вас от веры получать ощутимую прибыль в виде домов, квартир, исцелений, мерседесов. Ваши молитвы это монетки брошенные в призовой автомат под именем Бог, который вам сразу выдаёт просимое. В эти церкви валят тысячи людей. Дьявол искушает нас говоря, что у вас за вера, если вы молитесь, молитесь, а ответа нет. Ваши родные по-прежнему больны, денег у вас по-прежнему мало и т.д. Оставьте вашу теоретическую религию и идите к нам, в религию призовых автоматов. Да, в эти церкви идут тысячи людей, но тысячи и оставляют их, ибо чудо, его действие кратковременно, оно не приносит ни душевного мира, ни счастья. Тем более что многие из этих чудес оказываются наподобие тех, которые творил Воланд, герой булгаковской «Мастер и Маргариты», вначале давая людям деньги, а затем превращая их в простые бумажки. Истинная вера никогда не основывалась в погоне за чудом. И, наконец, третье предложение. «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне» (Мф. 4:8—9). Да, сегодня наверно мало кому из нас предлагали подобное. Наверно и одно царство и даже город нам не предлагал никто. Но несмотря на это к нам также относится это предложение. Ибо оно основано на удовлетворении гордыни человека, его желании властвовать, пусть даже на очень и очень маленьком уровне. Но лишь бы испытать это сладостное чувство удовлетворения от того, что кто-то поклоняется мне, кто-то раболепствует передо мной. Будь то мои ученики в классе, подчинённые на работе, члены семьи, знакомые. Дьявол в каждом человеке умело разжигает это чувство гордыни, потворству своему «Я». Он обещает дать нам всё, полностью удовлетворить наши амбиции, лишь бы мы признали его нашим господином. И для этого не обязательно пойти к сатанистам и приносить человеческие жертвы, не обязательно стать атеистом или примкнуть к каким-то восточным религиям или оккультным обществам. Более того, вы можете ходить в христианскую церковь, ставить свечи, соблюдать праздники, поклоняться Богу, но только так как учит он, сатана. Не так как говорит Библия — Слово Бога. И всё. И это действительно всё для человека, это конец ему, нам, как личности. Вдумываясь в эту историю о Великом инквизиторе спросим себя, а не являемся ли мы этим инквизитором, не являются ли его мысли нашими, в которых мы боимся сознаться себя, а он их лишь выразил вслух. Итак, не мешает ли нам Христос? В нашей жизни, делах, вере? Кем Он является для нас? Сегодня почти весь мир это верующие люди, но которым мешает Бог. Они пытаются жить без Него, усовершенствовать мешающие им Его заповеди. Он мешает им на протяжении шести тысяч лет. Итак, во что же обошлось то, что люди решили жить без мешающего им… (а может быть и нам?) Бога…