Глава 3. Тайна монастырских подземелий

А между тем в Киеве происходило следующее. Когда письмо с просьбой Бабиенко и его односельчан легло на стол Киевского генерал-губернатора, то тот пришел в ярость от подобной дерзости, повелев без всякого суда арестовать столь наглого просителя, предателя царя и державы и приговорить его к ссылке на Кавказ в Ставрополь. И если для самого Феофила Арсентьевича такая быстрая и жестокая реакция Киевского губернатора была полной неожиданностью, то для людей, хорошо знавших законы Российской империи, она была вполне адекватна и предсказуема. Дело в том, что Бабиенко, как и большинство граждан империи, знал только внешнюю сторону деятельности государственной церкви. Для него она олицетворялась соборами и монастырями, свечками и куличами, паломничеством и колокольным звоном. Он, как и большинство людей, видел внешнюю благолепную сторону. Бывая иногда в монастырях,

он посещал лишь верхние храмы, преклонялся пред раками святых, вставал на колени на холодном полу перед иконами, не подозревая, что под многими подобными полами скрывались страшные подземелья с дыбами, своды которых помнили крики обреченных. «В монастырских тюрьмах узники часто были закованы в ручные и ножные кандалы, прикованы к стене или к деревянной громадной колоде, подвергались „смирению по монастырскому обычаю». „Смирение» выражалось в том, что узников сажали на цепь, наказывали батогами или плетьми, изнуряли тяжкими монастырскими работами. Для усиления наказания на узников часто надевали „рогатки» — железный обруч вокруг головы, закрывавшийся под подбородком на замок при помощи двух цепей. К обручу приделывались перпендикулярно несколько длинных железных щитов. Рогатка не позволяла узнику лечь, и он вынужден был спать сидя. Такой режим применялся к узникам, считавшимся особо опасными для самодержавия и церкви. Инквизиционное хозяйство монастырей было самое разнообразное: оковы большие и малые, ручные и ножные, рогатки, кнут, ременные плети, шелепы (расширявшиеся на конце лопатообразные дубинки), батоги. Все это приобреталось на церковные деньги и хранилось в консисторских и монастырских тюрьмах. Цепи были неотъемлемой принадлежностью всех судебных дел, которые вели духовные власти. Выражения „посадить на большую цепь», „содержать в цепи» встречаются во многих памятниках. Узников подвергали наказанию на особом лобном месте, существовавшем во многих монастырях. Характер наказания зависел от усмотрения архимандрита. Виды монастырского „смирения» перечислены в одной сатирической челобитной XVII в., имевшей широкое хождение в рукописных списках. „А в Калязине обитель не малая, — читаем в челобитной, — казна большая, после мору старых лет в запасе осталось, в хлебне по подлавичью стулья да цепи валяются, в мукосейке по спицам шелепы да плети висят, в караульне по подлавичью снопы батогов лежат, а у нас, богомольцев твоих, от того страху они не видят, а у малодушных за плечами кожа вертится, от того и ночью не спится». [«Русский архив». Кн. II. 1873. С. 1780]. В монастырских тюрьмах за узниками велось постоянное наблюдение. Монахи-тюремщики производили обыски, выискивая „зловредные тетрадишки и письма», так как узникам было запрещено писать. Они следили, чтобы узники не общались между собой и с караулом. Беспокойным узникам, нарушавшим суровые тюремные правила, монастырские тюремщики вкладывали в рот кляп; его вынимали только при принятии пищи. Для испанской инквизиции типичен кляп в форме груши, которая могла раздвигаться во рту. Кляп, применявшийся в монастырских тюрьмах, был проще по конструкции, но действовал не хуже испанского, когда надо было заставить узника замолчать. Рассматривая своих узников как арестантов, монастырские тюремщики хотели придать им и внешний арестантский вид. Так, архимандрит суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Серафим Чичагов пытался одеть своих заключенных в тюремную одежду. Синод, однако, был вынужден охладить рвение тюремщика, так как в монастыри часто ссылались лица без решений суда, в административном порядке. Формально они не лишались гражданских прав, поэтому обращаться с ними, как с арестантами было признано неудобным. В 50-х годах XIX в. правительство в связи со слухами об изуверском отношении монахов-тюремщиков к своим узникам пыталось несколько смягчить режим в монастырских тюрьмах. Во главе арестантского отделения хотели поставить светского коменданта, а в придачу ему дать помощника из монахов. Но Синод решительно возражал против такой реформы, и в монастырских тюрьмах все осталось по-старому: военная стража и тюремные служители были в полном подчинении архимандрита. В монастырских застенках „для познания истины» заключенных нередко пытали. Епископ Георгий Конисский так описывает

практиковавшиеся в конце XVII в. казни и пытки: „Казни сии были — колесовать, четвертовать и на кол сажать, а самая легчайшая — вешать и головы рубить. Вины их изыскивались от признания их самих, к тому надежным средством служило препохвальное тогда таинство — пытки, которой догмат и поныне известен из сей пословицы русской — кнут не ангел, души не вынет, а правду скажет, и которая производилась со всей аккуратностью и по указанию Соборного уложения, сиречь степенями и по порядку, батожьем, кнутом и шиною, т. е. разожженным железом, водимым с тихостью или медлительностью по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и вздымались. Прошедший одно испытание поступал во 2-ое, а кто не выйдет живым, тот считался за верное виновным и веден на казнь». [«Русский архив». 1867. С. 1139-1155]. Чаще всего пытали поднятием на дыбу. Как описывает историк М. Снегирев, „поднятому на дыбу привязывали к ногам тяжелые колодки, на кои ставши палач подпрыгивал и тем самым увеличивал мучение: кости, выходя из суставов своих, хрустели, ломались, иногда кожа лопалась, жилы вытягивались, рвались и тем причинялись несносные мучения. В таком положении били кнутом по обнаженной спине так, что кожа лоскутьями летела». [Там же. С. 1160]. Пытки производились не только по усмотрению архимандрита, но и по настоянию епископов, которым подчинялись монастырские тюремщики. Так, епископ Холмогорский Афанасий в своей грамоте настоятелю Соловецкого монастыря прямо предписывал прибегать к пыткам, чтобы вырвать от узников нужное признание — „чистосердечное покаяние». Зная о таких монастырских порядках, архангельский губернатор в 1774 г. обратился к архимандриту Соловецкого монастыря с секретным письмом, напоминая, что пытки в монастырях формально законом не разрешались. Впрочем, нельзя осуждать одних только монастырских тюремщиков за их жестокость — ведь этого требовали от них и Синод, и правительство. Инструкции Синода, на основании которых заключались в монастырские тюрьмы узники, были очень суровы. В них указывалось, в каких тюремных помещениях следовало держать заключенных, какой должен быть для них режим, какие меры следовало применять к тем, кто начнет „сумасбродничать» — одиночное заключение, карцер, лишение пищи, телесное наказание. В инструкциях глухо упоминалась также и „вина» заключенных: „За вину его, за дела, противные благочестию, за многие вины вместо смертной казни бить нещадно кнутом и сослать в монастырь». В XIX в. режим в монастырских тюрьмах мало изменился. По-прежнему узникам запрещалось общение с монастырской братьей, из среды последней выделялись монахи для „увещевания», а по существу для систематического шпионажа за заключенными. Помимо инструкций от Синода, такие же инструкции получали монастырские тюремщики от высшей и местной администрации. Например, владимирский губернатор (ему подчинялся Суздаль, где находится Спасо-Евфимиев монастырь) требовал от монастырского начальства разные сведения о монастырских заключенных. Как видно из представленных сведений, узники не назывались по фамилиям, каждый числился под известным номером. Правом ссылки в монастырские казематы, помимо Синода, пользовались также губернские гражданские власти, местное церковное начальство. В 1835 г. ревизией Соловецкого монастыря были вскрыты значительные злоупотребления и произвол. Тогда был издан указ, запрещающий сажать в монастырские тюрьмы без особого разрешения верховной власти. Но на практике этот порядок не соблюдался. Кого же и за какие „вины» заключали в монастырские тюрьмы? Ответ на этот вопрос дают секретные донесения монастырских тюремщиков. На первом месте были лица, выступавшие против господствующей Православной церкви, против ее деспотизма в вопросах веры, за свободу совести: старообрядцы и сектанты, отступившие от Православной церкви. Среди

узников монастырских тюрем было немало психически ненормальных. Царское правительство не нашло для них другого места! Но часто психически ненормальными объявляли совершенно здоровых людей. Ненормальность их заключалась в том, что они боролись за свободу совести, выступали против господствующей церкви. Например, в 1834 г. монаха Антиоха за его „нелепые слова» против Православной церкви признали сумасшедшим и заключили в Суздальскую тюрьму. Узники этой тюрьмы из-за тяжелых условий действительно сходили с ума. Это не освобождало их, однако, от монастырского заключения. Во время обследования тюрьмы Суздальского монастыря в 1835 г. среди заключенных оказалось одиннадцать „поврежденных в рассудке». Несчастных продолжали держать в тюрьме, так как их „заблуждения», т. е. выступления против церкви, все еще считались вредными. В отдельных случаях участников антицерковных выступлений, сектантов объявляли сумасшедшими и отправляли в психиатрические лечебницы. На какой же срок помещали узников в монастырские тюрьмы? Часто этот срок не уточнялся. В приговорах и указах встречается обычно выражение „безысходно, навсегда», т. е. узники приговаривались к пожизненному заключению. Фактическое заключение можно подсчитать по сохранившимся спискам узников. Например, за период с 1772 по 1835 г. в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре перебывало 102 человека. К моменту составления сведений (1835 г.) умерло 29 человек, до 5 лет просидело 46 человек, от 5 до 25 лет — 32 человека. Крестьянин Калужской губернии Степан Сергеев находился в монастырской тюрьме 25 лет, а крестьянин Вятской губернии Семен Шубин — 43 года. Вина этих узников заключалась в том, что они отступили от православия и перешли в раскол и сектантство. Освобождение узников зависело от отзыва монастырского начальства. Но отзывы эти редко были положительными. Обычно монастырские тюремщики давали такие характеристики об узниках: „не может быть освобожден без явной опасности для общественного порядка», „заключение полезно, доколе не придет в чувство христианского самосознания в преступлениях»». [Грекулов Е. Ф. Православная инквизиция в России. М.: Наука, 1964. С. 72-75, 78-79, 86-87]. При этом Бабиенко не знал и того, что всякий гражданин империи славянского происхождения был официально причислен к государственному вероисповеданию, и что несогласие с его догматами, а тем более, выход из православия, рассматривались как государственная измена. «Верховным защитником и хранителем догматов Православной церкви и блюстителем правоверия провозглашался царь, повиноваться которому, как сказано в законах, повелевал Сам Бог. Православная церковь объявлялась национальной, русской церковью. От русских людей требовалось, чтобы они „любили эту церковь вместе с царем и царицей превыше всего». Обязанность защищать Православную церковь и ее интересы возлагалась на все гражданское и военное начальство. Уважение к Православной церкви, ее обрядам, к церковному „благочинию» поддерживалось с помощью полиции. Полиция следила за тем, чтобы при выполнении церковных обрядов не нарушалось благочиние, чтобы народ чтил праздничные и воскресные дни, чтобы раскольники и сектанты не занимались пропагандой своего учения. Она же защищала священников от всяких обид и оказывала им помощь. Под надзор гражданского начальства и полиции было поставлено и соблюдение церковных обрядов, в частности исповеди. За оскорбление церковного благочиния, за неуважительное отношение к церковным обрядам, особенно за богохульство, виновные сурово наказывались, их лишали гражданских прав и ссылали в каторжные работы сроком до 15 лет. Православной церкви предоставлялось право без всяких стеснений порицать другие религии, ей оказывала в этом содействие полиция. Выступление же против Православной церкви, против ее обрядов считалось кощунством. Такое выступление

наказывалось тюрьмой или ссылкой в каторжные работы. Переход из православия в другую религию, хотя бы и христианскую, рассматривался как большое преступление и сурово наказывался. За религиозную пропаганду и „совращение» в Уложении о наказаниях 1897 г. была целая система взысканий, вплоть до каторги. Как отмечалось выше, отступники от православия еще в XVIII в. подвергались смертной казни, а имущество их конфисковалось. По Уложению о наказаниях 1897 г. за переход в магометанство, еврейство или другую нехристианскую религию виновные лишались гражданских прав и ссылались на каторгу на 8-10 лет. За совращение из православия в другую христианскую религию виновных лишали гражданских прав и ссылали в Сибирь. За проповедь или сочинение, направленное к совращению из православия в другую религию, полагалась тюрьма сроком до четырех лет и ссылка в Сибирь. Уложение о наказаниях 1903 г. немногим отличалось от Уложения 1897 г. Оба они имели прямую связь с Уложением 1649 г. Нетерпимость, контроль над совестью и суровые наказания за несоблюдение законов о вере — вот что характерно для них. Несоблюдение жестоких законов, подавлявших свободу совести, квалифицировалось как восстание против власти. Преследования за несоблюдение этих позорных законов носили массовый характер. Об этом говорит хотя бы количество уголовных дел по религиозным преступлениям. Например, за 1842-1846 гг. зарегистрировано 3192 дела, а за 1847- 1852 гг. — 3971 дело. Более подробные данные, извлеченные из официальных источников, приводятся ниже. [Варадинов Н. История Министерства внутренних дел. Т. 8. СПб., 1862. С. 472-473].

-1846 гг.

1847-1852 гг.

12 973

26 306

1020

938

1992

1688

847

1931

8 520

17 363

1266

1420

Привлечено к суду

Присуждено к наказанию плетьми, к ссылке в Сибирь, в каторжные работы, в крепость и другие места

Заключено в тюрьмы на разные сроки

Отдано под надзор полиции

Отдано под надзор духовенства для увещания

Обращено в православие

Из этих данных видно, что преследование за веру в 1847-1852 гг. значительно активизировалось. Наказание плетьми, ссылка в каторжные работы, в отдаленные места Сибири и Закавказья, тюрьмы — вот чем расплачивались народные массы, отказывавшие верить так, как требовали царское правительство и церковь. Во второй половине XIX в. религиозные преследования усилились. За 1874-1885 гг. таких дел зарегистрировано 3615, а за 1886-1893 гг. — 7540. Среднее число привлеченных к суду в год составляло согласно [Тарновский Е. Н. Религиозные преступления в России — «Вестник права», 1899. №4. С. 2-17]:

1885-1889 гг. 1890-1893 гг.

За богохуление, нарушение благочиния 277 452

За отвлечение и отступление от православия, ереси и раскол 165 450

Каждый год в среднем судили до тысячи человек, главным образом за выступление против церкви и религии („богохуление»), за отказ от казенной церкви и переход в разные секты. Естественно, что царский суд редко оправдывал лиц, привлеченных к суду за нежелание верить и молиться так, как требовала казенная церковь. Виновных ждала каторга, ссылка и отдаленные места Сибири. Огнем и мечом

боролись правительство и церковь против сектантов. Уже в 60-х годах XVIII в. широко распространилось антикрепостническое и антицерковное движение, направленное против господства помещиков и казенной церкви. Религиозные вольнодумцы называли казенную церковь содомом и сходбищем нечистого духа, а иконы — идолами. Они отрицали почитание святых, а священников считали слугами сатаны и злого духа. Это антикрепостническое движение под религиозной оболочкой жестоко подавлялось при содействии духовенства. В села, где распространялось это движение, вводились войска, а следствие над захваченными представителями движения вело духовенство. Так, в 1769 г. Синод вел следствие над 232 участниками такого антицерковного движения в Тамбовской и Воронежской губерниях. Сенатским приговором, вынесенным по представлению Синода, участники движения были приговорены к смертной казни. Ее заменили затем военной службой и ссылкой на крепостные работы. Жен участников этого движения отправили вместе с мужьями, а детей распределили по военным школам. Имущество осужденных поступило в казну. [Корецкий В. И. Современное сектантство и его преодоление. — «Вопросы истории религии и атеизма». Т. IX. 1961. С. 45]. Подрыв православной веры, русской народности и самодержавия церковь и правительство усматривали и в секте штундистов. Представители церкви обвиняли последователей секты в том, что они воспитывают народ в духе неповиновения властям, подрывают веру в божественное происхождение царской власти, сеют недовольство церковью и духовенством. Штундистов ссылали на каторгу, в ссылку, отбирали у них детей и помещали в монастыри для воспитания в „православном духе». [«Миссионерский съезд в Орле 16-24 сентября 1901 г.». Орел, 1902. С. 172]. В качестве примера расправы с этой сектой приведем такой эпизод, о котором сообщалось на орловском миссионерском съезде в 1901 г. В 80-х годах XIX в. по настоянию местного священника штундистов заперли в церкви, принесли стол, покрыли скатертью, поставили икону и стали подводить к ней. Тех, кто отказывался приложиться, пороли тут же, в церкви. [Там же. С. 290]. Одобряя эти меры, духовные власти считали, что карательные действия помогают казенной церкви укреплять ее господство над народом. Многим сектантам запрещалось отлучаться с места жительства, приобретать и арендовать земельные участки, их лишали права выбора в сельские общества. Сектантов выселяли в административном порядке, ссылали в Сибирь и Закавказье, а наиболее опасных заключали в монастырские тюрьмы. На третьем миссионерском съезде, состоявшемся в Москве в 1897 г., духовенство потребовало учинить над сектантами вторую Варфоломеевскую ночь и применить к ним „сильные средства» — отбирать детей, конфисковывать имущество, лишать гражданских прав, закрывать школы, где учатся их дети. Миссионеры настаивали, чтобы на фабриках и заводах производилась регистрация отношения рабочих к религии. С такой же непримиримостью выступали священники-миссионеры на епархиальных съездах. Присутствовавший на орловском миссионерском съезде в 1901 г. редактор журнала „Миссионерское обозрение» В. М. Скворцов подчеркивал, что вопросы веры и церкви тесно связаны с интересами государственной власти. Он называл сектантов „паразитами» и доказывал, что среди сектантов якобы развиваются антигосударственные идеи, что они подрывают основы религии. Для ограждения „свободы» официальной церкви Скворцов настаивал на физической расправе с сектантами. [Там же. С. 137]. Участник съезда киевский миссионер С. М. Потехин восхвалял полицейские методы борьбы с сектантством. „Мы благословляем государственную власть в России, — говорил он, — которая, начиная с помазанника Божия и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками… идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадения и совращения». [«Миссионерское обозрение».

Кн. XI, 1903]. Так же и воронежский миссионер Рождественский говорил о необходимости беспощадно использовать для борьбы с сектантством во имя „свободы» православия государственный меч. Духовные власти и церковная печать жаловались вместе с тем на всеобщее падение религиозности народа, его „благочестия», говорили, что прежнее чувство почтительности к духовенству сменилось прямой враждой и озлоблением к нему. Само правительство устами председателя совета министров С. Витте должно было признать, что духовенство из духовных пастырей превратилось в агентов полицейского надзора и потеряло всякое доверие народа. Некоторые представители духовенства вынуждены были признать, что безмерная строгость церковников, подвергавшая народ унижению, бесчестию, потере имущества, жен и детей, а часто и жизни, вызывала ненависть к духовенству и сопротивление. [«Чтения ОИДР». Кн. 2, 1889. С. 10-12]. В начале XIX в. раскольников насчитывалось более миллиона. Правительство было вынуждено считаться с этим и предоставить раскольникам некоторые гражданские права и, по крайней мере, формально, даже право исповедовать свою веру. Гонения на раскольников, однако, не прекратились. Защищая привилегии господствующей церкви, правительство запрещало „внешнее оказательство раскола», т. е. его открытое исповедание, рассматривая это как „нарушение общего благочиния и порядка». Представители церкви зорко следили за теми, кто отказывался от исповеди и причастия по религиозным соображениям. Борьбу с расколом вели мерами полицейского порядка. Гражданские власти обязаны были содействовать Православной церкви в охранении ее господствующего положения и „незыблемости самой веры». С этой целью запечатывались раскольнические часовни, уничтожались чтимые раскольниками мощи, преследовались собрания верующих как „публичное оказательство раскола». [Мельгунов С. Церковь и государство в России. Кн. I. M., 1906. С. 36]. Во многих губерниях были организованы особые секретные комитеты по делам раскольников. Эти комитеты продолжали борьбу с расколом, стремясь его искоренить или хотя бы ограничить. Такой же секретный комитет был создан и при Синоде. Раскольников продолжали ссылать в отдаленные места, разлучали с семьями, разрушали их хозяйства. Солдат, перешедших из православия в раскол, судили военным судом и подвергали тяжким наказаниям. Так, в 1844 г. севастопольский военный суд судил 20 солдат за отход от православия. Часть солдат забили до смерти шпицрутенами, прогнав через строй в 500 человек, остальных пороли розгами. [«Собрание постановлений по части раскола…». Кн. II. С. 396]». [Грекулов Е. Ф. Православная инквизиция в России. М.: Наука, 1964. С. 130-133, 136-137, 66-67]. Он (Бабиенко) не подозревал о таком тесном взаимопроникающем влиянии церкви и государства, при котором государство выполняло роль жандарма над совестью людей. Он не подозревал, также, о той жесткой наследственной системе, которая формировалась в государственной церкви долгое время и о которой с болью пишут сами православные ученые. В частности, профессор Духовной академии в Париже А. В. Карташев. «Своеобразные условия русской экономики в общегосударственном масштабе породили и в сфере служения приходского духовенства черты наследственности, как ни в какой другой из Православных церквей. Но оригинальность этой наследственности духовной профессии в обстановке русского крепостного строя императорского периода состоит еще в его своеобразной завершенности. А именно, русское духовенство крепостной эпохи через свою наследственность в значительной мере (хотя и не полностью) спасало своих сочленов от поглощения их системой крепостного труда. Спасаясь от ига государственного рабства, духовенство укрепляло, как могло, ограду вокруг этого наследственного удела своего служения. Такой оградой и опорой ему служило право наследственной собственности на

самые приходские места священнослужения. Чем это достигалось? Устройством при церквах собственных домов и усадеб. Эта собственность жилищ и усадеб прикрепляла к данному месту и к данной церкви целый род на бессрочном и неотъемлемом праве собственности. Священное даже для самого государства право собственности, тем более неприкосновенное, ни для помещика, ни для мещанина, ни торговца, не говоря уже о крепостном крестьянине, было надежной гарантией для всей семьи и всего духовного рода, таким способом прикрепившегося к местному храму и приходу. И как у помещика — поместье, у купца и промышленника их заводы и магазины делались их собственными „орудиями производства» и дохода, так и для этих домовладельцев-клириков местная церковь становилась своего рода „орудием дохода», обеспечения, кормления. Пред этим веским фактом невольно склонялась воля власти государственной и церковной. Для светской власти этот факт „церковновладельчества» был безразличен, но церковную, епископскую власть он лишил высшей свободы назначений нужных пастырей на нужные места. Приходилось терпеть личные и профессиональные недостатки во имя защиты интересов замкнутого сословия и даже просто семейных интересов данного рода. Сословная замкнутость духовенства так закрепилась, что почти курьезом звучит для нас вопрос, который разбирал Св. Синод в 1799 г.: „можно ли посвящать в духовный сан лиц, хотя и из духовного звания, но уже состоявших на светской службе?» Мало этого. „Можно ли даже тех, кто служили в светском звании не в других каких-либо министерствах, а в самом синодском ведомстве? Напр., в качестве сторожей или приставов в духовных консисториях?» Синод милостиво дозволил (!) и даже объяснил это как некоторое пожалование (!) за службу. И опять как милость разрешил и детям таких лиц, даже обучающимся в духовных школах (!!), вступать в духовенство. Даже духовная школа сама по себе еще не вводила ученика духовного рода (!), но сына служаки-мирянина, в состав духовенства. Генерально по всей России отчеканились в этот период, „просвещенного абсолютизма» и черты закрытого потомственного быта духовенства. Некоторые последствия этого сословно закрытого для посторонних профессионального служения могут поражать своей неожиданностью. Так, не только семейства и роды наследственно привязывались к стоянию у престола Божия, но и самые эти престолы, т. е. храмы, попадали в обладание данного рода, т. е. становились родовыми церквами. А в семейном составе самих духовных родов (подобно наследственным линиям удельных князей) члены одного рода также держались наследственно по старшинству рождения за свою степень священнослужения (иерейство), предоставляя младшим по рождению братьям меньшие степени: дьяконство, пономарство и т. д. Старший сын при отце служил диаконом, 2-й — дьяком, 3-й — пономарем. Очередь иерейства затем была за 1-м сыном старшего брата. Если он был еще мал, то все-таки место „зачислялось» за ним. Так появились „прирожденные» дьяконы, дьячки и пономари. Наследственность мест часто именно за невестами охотно поддерживалась епархиальными владыками в целях обеспечения семейств в сиротстве. В случаях, когда наследники и наследницы данного места были еще несовершеннолетними, права их заботливо соблюдались епархиальной властью. Наследники подыскивали такого подвижного иерея-заместителя, старомодно называвшегося „викарием», и он по исследовании положения дела консисторией и епископом получал на условленный срок данное место. А тем временем подыскивал себе другое такое же „викариатство». Это было некоторым продолжением старой, московской практики перехожего духовенства, особенно для вдовцов. Когда у семьи покойного священника не было ни очередного наследника, ни невесты-наследницы, то семья продавала право (конечно, не иерархическое, а только имущественное) на место. И все

освобождающиеся места на практике назывались откровенно „наследственными», а другие столь же откровенно „продажными». Продажными бывали места с домами и при жизни священников, безродных и по старости искавших устроиться „на покой»». [Карташев А. В. История русской церкви. В 2 т. М.: ЭКСМО, 2006. С. 728-736]. Именно в невольное противоборство с этой жесткой хорошо отлаженной системой и вступил ничего не подозревавший об этом, а желающий просто исповедовать Бога согласно Слова Божьего, Феофил Арсентьевич Бабиенко, за что и оказался приговоренным к 7-ми летнему тюремному заключению в Ставрополье за распространение ереси (т. е. Слова Божьего?!).