16. Святые столпники

«И вот еще что вы делаете: вы заставляете обливать слезами жертвенник Господа с рыданием и воплем, так что Он уже не призирает более на приношение и не принимает умилостви-тельной жертвы из рук ваших» (Мал. 2:13). Но эта идея — слезами, воплями, самоистязанием, ограничениями добиться у Бога ответа на молитву и духовно усовершенствоваться — не исчезла ни с лицемерными священниками времен Малахии, ни с сектой ессеев, она продолжала жить, войдя, наконец, к сожалению, и в учение многих христианских церквей, заняв при этом там одно из видных мест в виде системы монастырей. В самой истории создания монастырей мы можем выделить четыре этапа. Первый — это когда некоторые верующие люди стали вести жизнь затворников, удаляясь от всех радостей этой жизни, но продолжали при этом ходить в церковь. Вторым этапом стал полный уход от этой жизни в уединенные места для ведения там аскетической жизни. Третьим этапом было объединение разрозненных затворников в совместное общежительное монашество с созданием непосредственно уже самих монастырей. И наконец, четвертым этапом было появление монашеских орденов. При этом причин появления затворничества было несколько. Первая — это страшные гонения, которые осуществляли римские императоры на христиан, вынуждая тех бежать из городов и скрываться в уединенных местах. Среди них в 251 году х. э. был и александрийский юноша Павел, бежавший в одну из пустынь Верхнего Египта, став невольно первым христианским отшельником1. Вторая причина, приведшая к появлению монашества, состояла в радикальном изменении, которое произошло с христианской церковью, когда при императоре Константине она превратилась из гонимой общины в государственную церковь империи. «Пока сама церковь была подобна вопиющему в пустыне и находилась в непримиримой вражде с преследовавшим ее миром, аскеты обоих полов обычно жили рядом с общиной или среди нее, часто даже в собственных семьях, пытаясь там достичь идеала христианского совершенства. Но когда при Константине все население империи номинально стало христианами, они почувствовали себя чужими в этой обмирщенной церкви, особенно в таких городах, как Александрия, Антиохия и Константинополь, и добровольно удалились в пустынные и безлюдные места, в горные ущелья, чтобы там спокойно трудиться над спасением своей души. Таким образом, монашество явилось реакцией на обмирщение слившейся с государством церкви и упадок дисциплины. Это была искренняя, задуманная во благо, хотя и не свободная от заблуждений попытка спасти девственную чистоту христианской церкви, перенеся ее в пустыню. Развращенность нравов Римской империи (принявшей облик христианства, но остававшейся по сути языческой, как и все общество), тяжесть налогов, крайности деспотизма и рабовладения, экстравагантной роскоши и безнадежной нищеты, пресыщение всех слоев общества, упадок творческой энергии в науке и искусстве, жестокие нападения варваров на окраинах — все это способствовало тому, что самые искренние христиане склонялись к уединению. Однако в то же время монашество заняло место мученичества, которое перестало существовать с христианизацией государства и сменилось мученичеством добровольным, постепенным самоумерщвлением, чем-то вроде религиозного самоубийства. В жарких пустынях и ужасных пещерах Египта и Сирии, среди мук умерщвления плоти и подавления естественных желаний, неустанно ведя борьбу с адскими чудовищами, аскеты старались получить венец небесной славы, который их предшественники во времена гонений получали более быстро и легко, находя мученическую смерть. Родиной монашества стал Египет, земля, где сливались воедино и сталкивались друг с другом восточная и греческая литература, философия и религия, христианская ортодоксия и гностическая ересь. Здесь возникновению и развитию монашества способствовали климат и географические особенности, замкнутость страны, подобной оазису, резкий контраст между бесплодными пустынями и плодородной долиной Нила, суеверия, склонность жителей к созерцанию и пассивному терпению, пример терапевтов и моральные принципы александрийских отцов церкви, особенно теория Оригена о высшей и низшей морали и заслуге добровольной нищеты и безбрачия. Элиан говорит о египтянах, что они безропотно вынесут самые изощренные пытки и скорее согласятся быть замученными до смерти, чем пойдут против истины. Подобные натуры, охваченные религиозным энтузиазмом, легко превращались в святых пустынников»1. И, наконец, третьей причиной формирования монашества стало, несомненно, языческое влияние и философия, которые широко вошли в христианство после реформы Константина. Дело в том, что сама философия монашества возникает задолго до Первого Пришествия Христа. Так, аскетическая система индусов сформировалась еще во времена Моисея. «Веды, отдельные фрагменты которых были созданы в XV веке до Р. X., законы Мену, составление которых было завершено до возникновения буддизма, то есть за шесть или семь веков до нашей эры, и множество других священных книг индийской религии предписывают полную отвлеченность мысли, отстраненность от мира и разнообразные действия, направленные на умерщвление плоти из покаяния и стремления обрести заслугу, посредством которой верующий получает почетное превосходство над простыми смертными и погружается в божественный источник бытия. Аскетические системы брахманизма и буддизма — двух противоположных, но в чем-то родственных ответвлений индийской религии, связанных друг с другом как иудаизм с христианством или католичество с протестантизмом, — по сути одинаковы. Буддизм — это более позднее, видоизмененное направление брахманизма. Вероятно, он возник в VI веке до Р. X. (по некоторым свидетельствам, гораздо раньше), и хотя позже брахманы изгнали его с Индийского полуострова, у него больше последователей, чем у любой другой языческой религии, так как он преобладает в Индокитае, почти на всех Индийских островах, в Японии, Тибете, большей части Китая и Центральной Азии до границ Сибири. Но две эти религии отталкиваются от противоположных принципов. Брахманский аскетизм происходит из пантеистического представления о мире, буддистский — из атеистического и нигилистического, но очень искреннего; первый руководствуется идеей абсолютного, но абстрактного единства и чувством презрения к миру, второй — идеей абсолютного, но нереального многообразия и чувством глубокой печали, связанным с пустотой и ничтожеством всякого существования; первый по сути объективен, позитивен и идеалистичен, второй — более субъективен, негативен и реалистичен; первый нацелен на поглощение универсальным духом Брахмана, второй — на слияние с небытием (если буддизм действительно основан на атеистическом, а не на пантеистическом или дуалистическом принципе). «Брахманизм смотрит назад, на начало, буддизм — на конец; первый любит космогонию, последний эсхатологию. Оба отрицают существование мира; брахманист презирает его, потому что противопоставляет его высшему бытию Брахмана, буддист оплакивает его из-за его нереальности; первый видит во всем Бога, второй — пустоту». Но все противоположности сходятся, и в конечном итоге абстрактное всеобъемлющее бытие брахманизма и не менее абстрактное небытие или пустота буддизма приводят к одному результату и к одинаковым аскетическим практикам. Аскетизм брахманизма принимает направление отшельничества, аскетизм буддизма обычно существует в общественной форме, в монастырях. Индуистские монахи или гимнософисты (нагие философы), как называли их греки, живут в лесах, пещерах, в горах, в нищете, безбрачии, воздержании, молчании. Они спят на соломе или на голой земле, передвигаются ползком, стоят весь день на цыпочках, сидят под проливным дождем или палящим солнцем, окруженные четырьмя кострами. Вид их дик и пугающ, но толпа относится к ним с большим уважением, особенно женщины. Они совершают чудеса и нередко оканчивают свою суровую жизнь самоубийством на костре или в водах Ганга. Так их описывают и древние, и современные путешественники. Буддистские монахи менее фанатичны и необычны, чем индуистские йоги и факиры. Они в основном постятся, молятся, поют гимны, занимаются созерцанием и пользуются кнутом, чтобы усмирять свою непокорную плоть. У них есть полностью разработанная система жизни в монастырях, со священниками, и монастырей этих много; есть в том числе и женские обители. Буддистские монахи, особенно на Тибете, с их обетами безбрачия, бедности и повиновения, с их общей пищей, чтением священных текстов и другими благочестивыми упражнениями настолько похожи на монахов римской католической церкви, что римские миссионеры поначалу могли объяснить это только дьявольским подражанием. [Поразительное сходство между буддистским и католическим устройством, кстати, касается не только монашества и жизни монастырей, но и иерархической организации, с ламой на месте папы, а также поклонением со всеми церемониями, праздниками, процессиями, паломничествами, исповедями, богослужениями, молитвой о мертвых, елеопомазанием и т. д. Буддизм в Южном Китае, Тонкине и Японии, где миссионеров никогда не было, так же поразительно похож на католичество, как и ламаизм Тибета, Сибири и Северного Китая]. Но оригинал всегда предшествует карикатуре, а аскетическая система сложилась в Индии задолго до проникновения христианства. В иудаизме, помимо древних назореев, были ессеи в Палестине и терапевты в Египте, хотя последние связаны с привнесением чуждого элемента в религию Моисея и не упоминаются в Новом Завете. Наконец, в мусульманстве, хотя и просто в подражание христианскому и языческому примеру, есть, как известно, дервиши и их монастыри. Были ли эти более ранние явления источником или просто аналогией христианского монашества? Невозможно отрицать, что в церковь в эпоху Константина проникло множество иноземных обычаев и обрядов. Поэтому многие утверждали, что монашество также пришло из язычества и было отступлением от апостольского христианства, которое Павел ясно предсказывал в пастырских посланиях»1. «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, через лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением» (1 Тим. 4:1-3). Говоря об особенностях тибетской религии, нельзя не упомянуть об одном примечательном сходстве, которое сразу же бросилось в глаза, причем как ученых, так религиозных деятелей. «Редких католических миссионеров, которым удавалось проникнуть в Тибет и уйти оттуда живыми, поражало необыкновенное сходство всей совокупности местных религиозных обрядов с обрядами католической церкви. Конечно, убранство храмов и монастырей отличалось. Однако сходство касалось всего остального. Буддийские ламы постригаются как и католические, они носят такие же длинные одежды, покрытые золотыми вышивками, соблюдают посты, практикуют духовное уединение, налагают на себя эпитимии и умерщвление плоти, исповедуют верующих, молят о заступничестве святых, совершают дальние паломничества на поклонение мощам и святым. Как у католических священников, безбрачие стало правилом для лам (раньше оно было лишь похвальным делом) и рядом с храмами образовались мужские и женские обители. Подобно католическим храмам, тибетские имеют алтарь, паникадила, колокола, раки или ковчежцы с мощами, сосуды со святой водой. Ламы совершают богослужение с митрой на голове и с посохом в руке, облаченные в ризы, похожие на стихарь, подрамник, и мантию, преклоняют колени перед святыми, запевают церковные песнопения, читают литании, произносят слова на языке, чуждом пастве, совершают службы за упокой душ умерших, шествуют во главе религиозных процессий, произносят благословения и заклинания злого духа, вокруг них клирошане машут кадилами, подвешенными на пяти цепочках и верующие перебирают четки, как добронравные католики»1. «Итак, монашество претендует на звание высочайшей и чистейшей формы христианского благочестия и добродетели и самого верного пути на небеса. В таком случае, вынуждены подумать мы, монашеский образ жизни должен рекомендоваться в Библии, а Христос и апостолы должны подавать нам подобный пример. Но как раз в этом у нас нет библейского подтверждения. Защитники монашества обычно упоминают примеры Илии, Елисея и Иоанна Крестителя, но они жили по закону Ветхого Завета, и мы должны относиться к ним как к необычным людям, жившим в необычное время. Их можно считать примерами частичного отшельничества (не монастырской жизни), но нигде нам не советуют подражать их образу жизни, а в пример приводится, скорее, их влияние на мир. В апологетике монашества упоминаются также отдельные отрывки Нового Завета, которые, если понимать их буквально, на самом деле не требуют отказа от собственности и брака, а рекомендуют такой вариант как частную, исключительную форму благочестия тем христианам, которые жаждут достичь более высокого совершенства. Наконец, в том, что касается духа монашеской жизни, иногда упоминается бедность Христа и Его апостолов, молчание и созерцание Марии в отличие от занятости практичной Марфы и добровольная общность имущества у членов первой христианской церкви в Иерусалиме. Но такое монашеское истолкование первохристианства принимает несколько случайных моментов сходства за единство сути, оно судит о духе христианства по нескольким отдельным фрагментам вместо того, чтобы объяснять последние на основании первого, и превращается в жалкую подделку, карикатуру. Евангелие предъявляет ко всем людям одни и те же моральные требования и не делает различий между религией для масс и религией для избранных. Иисус, пример для всех верующих, не был ни затворником, ни пустынником, ни аскетом, Он был совершенным человеком и образцом для всех. В Его жизни и заповедях нет ни следа монашеской суровости и аскетической строгости, но во всех Его поступках и словах мы наблюдаем чудесную гармонию свободы и чистоты, самое всеобъемлющее милосердие и безупречную святость. Он удалялся в горы, в уединение, но лишь временно, чтобы набраться сил для активного служения. Он хранил Себя неоскверненным среди мира и преображал мир в царство Божье в обществе Своих учеников и учениц, родственников и друзей в Кане и Вифании, садился за стол с блудницами и грешниками, беседовал с самыми разными людьми. Его бедность и безбрачие не имели ничего общего с аскетизмом. Его бедность проистекала из Его всепроникающей и всеискупающей любви, а Его безбрачие — из совершеннейшей неповторимости и необыкновенных отношений с Церковью в целом, которая единственная достойна и пригодна быть Его Невестой. Ни одна дочь Евы сама по себе не могла бы стать равноправной спутницей Спасителя человечества, Главы и Представителя нового творения. Пример сестер Лазаря доказывает только то, что созерцательность вполне может уживаться в одном доме с практичностью и с представителями другого пола, но не оправдывает отказ от общественных отношений. Жизнь апостолов и первых христиан вообще была совсем не отшельнической, в противном случае Евангелие не распространилось бы так быстро по всем городам Римского мира. Петр был женат и путешествовал со своей женой, как миссионер. Павел пишет, что священник должен иметь одну жену, дополняет это утверждение собственным мнением о том, что лично для него более предпочтительным представляется безбрачие, и здесь, как и во всем остальном, даже в период, когда церковь была в угнетенном положении, он выступает самым ревностным защитником евангельской свободы в противоположность любым узам закона и аскетической озабоченности. Итак, монашество в любом случае не было нормальным проявлением христианского благочестия. Это неестественное явление, способ служить Богу, изобретенный людьми, и нередко он вел к печальным крайностям и отвратительным искажениям библейского христианства»1. «Прежде всего, нужно указать на опасность самого различия между обыденной и более возвышенной христианской жизнью. Эту мысль сильно и часто опровергал св. Иоанн Златоуст. «Все люди, говорит он, должны восходить до одной и той же высоты, и то, что губит весь мир, заключается в том, что мы воображаем, будто большая строгость в жизни необходима для монахов, так что другие могут вести беспечную жизнь. В действительности, это не так, от всех нас требуется совершать ту же самую дисциплину, и я настойчиво утверждаю это, или скорее не я, но тот, кто будет нашим Судьею. Наставление Спасителя, чтобы мы брали Его иго на себя, чтобы мы входили узкими вратами, чтобы мы ненавидели жизнь мира сего и все подобное, — обращено не к монахам только, а и ко всем». Но различие это однако же скоро установилось вообще, не только к ослаблению религии и нравственности среди простого народа, который стал считать высшие обязанности лежащими лишь на монахах и приходил к общему неуважению божественных законов, находя себя изъятым от действия известных правил, имевших божественный авторитет, как например, монашеское правило по вопросу о браке; но и к опасности для тех, которые принимали жизнь, столь превознесенную над жизнью, требовавшейся вообще от обыденной массы человечества»2. Безусловно, как среди первых монахов, так и монахов последующих веков, мы видим многих прекрасных подвижников. К ним принадлежал и основатель первого христианского монастыря в Египте Антоний (251-356). «Антоний, вне сомнения, был честным и искренним, хотя он из-за лукавства сатаны полностью заблудился. Вместо того, чтобы выполнять повеление Господа, данное Его ученикам: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари» (Марк. 16:15), и вместо того, чтобы последовать Его примеру и пойти по стране, делая добро, он ушел от людей, роковым образом ошибаясь и предполагая достичь высшей степени духовности через строгий образ жизни, через истязание тела добиться ненарушаемого единства с небом. Он был христианином и тем не менее чрезвычайно несведущим в сущности и природе христианства. Все его стремление было направлено на освящение плоти. Из этого и вытекают все его поражения, тщетность всех его усилий, как это обычно бывает, когда мы думаем, что в человеческой природе может быть нечто хорошее, или же мы сами своими усилиями можем исправить себя. Антоний должен был бы испытать, что постами и бездейственной жизнью он не смог освятить свою природу, наоборот, злые страсти и наклонности посредством этого усиливались. «Он в своем одиночестве, — как говорит Неандр, — постоянно боролся с чувственностью, от чего он мог бы уклониться, если бы не воображал, что его призванием является претендующая на всю его силу борьба со злыми духами. Искушения, с которыми он боролся, становились тем бесчисленнее и жесточе, чем больше он занимался самосозерцанием, чем больше он состязался с нечистыми видениями, которые возникали из глубины геенны и проникали в его внутренность, вместо того, чтобы презреть их и пренебречь ими и заняться высшими делами или же забыться в созерцании неиссякаемого источника чистоты и святости. Позднее Антоний сам признался в этом, оглядываясь на многолетний опыт борьбы, и он сказал своим монахам: «Да не станем мы считать себя погибшими. Наоборот, да будем мы всегда бодрыми и радостными, как спасенные, и да будем помнить всегда, что если Господь с нами, то враг ничем не может повредить нам, ибо Господь уже победил и низложил их. Злые духи нападают на нас, ища воспользоваться нашим унылым настроением… Когда же они находят нас в Господе, созерцающих с радостью грядущие блага и занятых делами Господними, помышляющих о том, что все находится в руках Господних и что никакой злой дух не имеет власти над Христовыми рабами, то они, посрамленные и раздосадованные, вынуждены отступить от нас, от душ, которые находятся под защитой таких помышлений»1. «Героизм отшельников, проявлявшийся в добровольном отказе от законных удовольствий и умении терпеливо сносить боль, которую отшельник причинял сам себе, достоин восхищения, и нередко он обретал почти невероятные формы. Но этот моральный героизм выходил за рамки не только требований христианства, но и здравого смысла, и здесь была его слабая сторона. Он не подкрепляется ни теоретическим учением Христа, ни практикой апостольской церкви. Он гораздо больше похож на языческие, чем на библейские примеры. Многие выдающиеся святые пустынники отличались от буддистских факиров и мусульманских дервишей только тем, что объявляли себя христианами и знали несколько фраз из Библии. Их высшая добродетель заключалась в выполнении телесных упражнений собственного изобретения, которые, без любви, в лучшем случае были бесполезны, а очень часто только служили удовлетворению духовного тщеславия и полностью затмевали собой евангельский путь спасения. В пример мы можем привести любого из самых знаменитых отшельников IV-V веков, о жизни которых рассказывают наиболее достоверные современные им источники. Священное Писание велит нам молиться и трудиться, и молиться не просто механически, произнося слова, как поступают и язычники, но от всего сердца. А Павел Препростой ежедневно произносил триста молитв, отсчитывая их количество с помощью камушков, которые он носил на груди (нечто вроде четок). Услышав о деве, которая молилась семьсот раз в день, он обеспокоился и рассказал о своем огорчении Мака-рию, который дал ему разумный ответ: «Если совесть твоя упрекает тебя, значит, либо ты молишься не от всего сердца, либо ты мог бы молиться чаще. Я в течение шести лет молился только сто раз в день, но не обвинял себя в пренебрежении молитвой». Но знаменитый отшельник и пресвитер Исидор Александрийский (рукоположенный Афанасием) не прикасался к мясу, всегда недоедал и, как сообщает Палладий, за столом часто плакал от стыда, что ему приходится есть нечто материальное, подобно неразумным зверям. Макарий Старший или Великий в течение долгого времени ел только раз в неделю, спал стоя и опираясь на посох. Не менее известный Макарий Младший в течение трех лет съедал по 100-150 грамм хлеба в день, а еще семь лет ел только сырую траву и бобы. Птолемей три года провел в одиночестве в безводной пустыне, утоляя жажду росой, которую он собирал в декабре и январе и хранил в глиняных сосудах, но потом он впал в неверие, безумие и разврат. Созомен рассказывает о некоем Батфее, у которого по причине чрезмерного воздержания из зубов выползали черви, об Але, который до восьмидесяти лет никогда не ел хлеба, об Илиодоре, который много ночей провел без сна и постился семь дней без перерыва. Отшельничество почти всегда сопряжено с некоторой цинической грубостью и резкостью, к которой в тот век могли относиться терпимо, но которая, конечно же, никак не соответствует библейской морали и оскорбляет не только хороший вкус, но и здравое моральное чувство. Аскетическая святость, по крайней мере в египетском представлении, была несовместима с чистотой и достоинством, и получала удовольствие от грязи. Здесь мы наблюдаем мнение, противоположное здравой евангельской морали и представлению современной христианской цивилизации о том, что чистота близка к благочестию. Святые Антоний и Иларион, а также их поклонники Афанасий Великий и ученый Иероним, как нам сообщают, отказывались причесываться и стричься (они делали это только раз в год, на Пасху), мыть руки и ноги. Другие отшельники ходили по пустыне почти совершенно обнаженными, подобно индийским гимнософистам. Макарий Младший, по словам его ученика Палладия, однажды шесть месяцев пролежал нагим в болоте в Скетской пустыне, подвергаясь постоянному нападению африканского гнуса, «жало которого способно пронзить даже шкуру дикого кабана». Он хотел наказать себя за то, что однажды прихлопнул комара, и был так искусан гнусом и осами, что его принимали за прокаженного и узнавали только по голосу. Святой Симеон Столпник, по свидетельству Феодори-та, в течение долгого времени терпел мучения, которые причиняли ему двадцать громадных жуков, и скрывал нарыв, полный червей, упражняясь в терпении и кротости. В Месопотамии был особый класс отшельников, которые питались травой, большую часть дня проводили в молитве и пении и жили как звери, в горах. Феодорит рассказывает о прославленном Акепсисмасе с Кипра, что он провел шестьдесят лет в одной и той же келье, никого не видя и ни с кем не разговаривая, и выглядел таким диким и оборванным, что однажды пастух принял его за волка и стал бросать в него камнями, но потом обнаружил свою ошибку и поклонился отшельнику, как святому. От такого морального превосходства был один шаг до полной деградации. Многие из таких святых были просто бездельниками или мрачными мизантропами, которые предпочитали компанию диких зверей, львов, волков и гиен компании бессмертных людей и бежали от женщин с большим ужасом, чем от дьявола. Сульпиций Север видел в Фиваиде анахорета, который ежедневно делился своим ужином с волчицей. После того как она несколько дней не приходила к нему, он умолял ее прийти снова и поделился с ней двойной порцией хлеба. Тот же самый автор повествует об отшельнике, который пятьдесят лет жил вдали от человеческого общества, в ущельях у горы Синай; он был совершенно раздет, укрывался своими длинными волосами и избегал посетителей, потому что, как он говорил, присутствие людей мешает посещениям ангелов; отсюда возникла молва, что он беседует с ангелами. Не в пользу всех этих аскетических крайностей говорит то, что они, не оправданные ничем в Писании, полностью воспроизводят (и даже в чем-то превосходят) странные способы самоистязания древних и современных индуистов, совершаемого ими якобы на благо души и удовлетворяющего их тщеславие в присутствии восхищенных зрителей. Некоторые из них хоронят себя — сообщают нам древние и современные путешественники — в ямах, куда воздух поступает только через небольшие отверстия вверху; другие, не желая касаться презренной земли, живут в железных клетках, подвешенных на деревьях. Некоторые носят тяжелые железные ошейники или цепи или тащат за собой тяжелую цепь, одним концом прикрепленную к их половым органам в доказательство своего целомудрия. Другие держат кулаки сжатыми, пока ногти не врастают в ладонь. Некоторые постоянно стоят на одной ноге, другие держат голову повернутой так долго, что потом уже не могут повернуть ее обратно. Некоторые лежат на деревянных помостах, утыканных железными иглами, другие на всю жизнь приковывают себя к дереву. Некоторые на полчаса подвешивают себя вниз головой или на крюке, воткнутом в их обнаженную спину, над костром. Александр фон Гумбольдт, в Астракане, где поселилось несколько индусов, видел в вестибюле храма обнаженного йога, съежившегося, покрытого волосами, подобно дикому зверю, который в таком положении в течение двадцати лет выносил суровые зимы этого климата. Один иезуитский миссионер описывает представителя так называемых тапасониев: тело его было заключено в железную клетку, а голова и ноги торчали наружу, чтобы он мог ходить, но не мог сидеть или лежать; ночью его благочестивые помощники зажигали сотню прикрепленных вокруг клетки светильников, чтобы было видно, как ходит этот учитель, вот только его свет, источаемый для мира, явно поддельный. В целом отшельники путали уход от внешнего мира с умерщвлением внутреннего греха. Они пренебрегали долгом любви. Нередко под маской кротости и предельного самоотречения скрывались духовная гордость и зависть. Они подвергали себя всем опасностям, сопряженным с одиночеством, вплоть до одичания, зверской грубости, отчаяния и самоубийства. Большинство монахов либо не умели читать, либо обладали недостаточной интеллектуальной культурой, чтобы посвятить себя созерцанию и изысканиям с какой-либо пользой. Они поддавались унынию или погружались, несмотря на аскетическую тенденцию подавления чувств, в самый грубый антропоморфизм и поклонение образам. Когда религиозный энтузиазм ослабевал или прекращался, жизнь в монастыре, как и жизнь отшельника, превращалась в самую бездуховную и тяжкую рутину или же способствовала процветанию тайных пороков, — ибо монахи несли с собой в уединение самого опасного врага, живущего в глубине их сердец, и часто им приходилось бороться с плотью и кровью напряженнее, чем они делали бы в человеческом обществе. Искушения чувственности, гордости и честолюбия принимали в воображении отшельников и монахов адские очертания, воплощались в видениях и снах, то приятных и обольстительных, то угрожающих и ужасных, в зависимости от состояния ума. Воображение монахов населило пустыни и уединенные места самым неприятным обществом, полчищами крылатых бесов и различных адских чудовищ. Таким образом, на смену языческим богам, которые обычно считались злыми духами, пришла новая форма политеизма. Монашеская демонология и демономахия представляет собой странное смешение грубых суеверий и сильных духовных переживаний. Она образует романтическую теневую сторону монастырской жизни, которая в противном случае была бы монотонной и скучной, и содержит богатый материал для истории этики, психологии и патологии. Больше всего монахов беспокоили чувственные искушения, которые невозможно было преодолеть без предельной сосредоточенности и постоянного бодрствования. Святых, для которых подлинное целомудрие было неотделимо от безбрачия, по их собственным признаниям, беспокоили нечистые мечты, осквернявшие их воображение. Чрезмерный аскетизм часто приводил к неестественным порокам, иногда к безумию, отчаянию и самоубийству. Пахомий сообщает нам, что уже в его время многие монахи бросались с обрыва в пропасть, другие вспарывали себе животы, третьи совершали самоубийство другими способами. Характерной особенностью монашества во всех его проявлениях было нездоровое отвращение к женскому обществу и грубое презрение к супружеской жизни. Неудивительно, что в Египте и по всему Востоку, на родной территории монашества, женщина и семейная жизнь так и не стали восприниматься с должным уважением и культура семейной жизни по сей день остается на низком уровне. Правила Василия запрещают разговаривать с женщинами, прикасаться к ним и даже смотреть на них, кроме случаев, когда это неизбежно. Нередко уход в монастырь требовал разрыва священных уз между мужем и женой; обычно это происходило с взаимного согласия, как в случаях Антония и Нила, но иногда и без него. Один из законов Юстиниана позволяет любому из супругов покинуть другого без всяких условий, в то время как в Слове Божьем супружеские узы объявлены нерасторжимыми. Собор в Гангре счел необходимым выступить против представления о том, что брак несовместим со спасением, и призвал жен не покидать своих мужей. Подобным образом монашество вступило в конфликт с любовью к родственникам, с отношениями родителей и детей. Это проистекало из неверного понимания заповеди Господа оставить все ради Него. Нил требовал от монахов полностью подавить в себе родственные чувства. Святой Антоний бросил свою младшую сестру и только раз виделся с ней после разлуки. Его ученик При- ор, став монахом, поклялся никогда больше не видеть своих родственников и даже говорил с сестрой с закрытыми глазами. Что-то подобное рассказывают и о Пахомии. Амвросий и Иероним совершенно искренне призывали дев уходить в монастырь, даже против воли родителей. Говорят, что, когда Иларий из Пуатье услышал, что его дочь хочет выйти замуж, он молился о том, чтобы она умерла и Бог забрал ее к Себе. Некий Муций без какой бы то ни было причины подверг своего сына жестокому насилию и потом, по повелению самого настоятеля, бросил его в воду, откуда его вытащил другой монах того же монастыря. Даже в самом лучшем случае монашеству недоставало гармоничного морального развития, той соразмерной добродетели, которая в совершенстве присутствовала во Христе, а позже — в Его апостолах. Ему недостает более тонких и кротких особенностей характера, которые обычно формируются только в школе повседневной семейной жизни и исполнения общественных заповедей Бога. Его мораль скорее негативна, чем позитивна. В умеренном и благодарном наслаждении дарами Бога больше добродетели, чем в полном воздержании; в милосердной и обдуманной речи — больше, чем в полном молчании; в супружеской верности — больше, чем в безбрачии; в самозабвенном полезном труде на благо церкви — больше, чем в одиноком аскетизме, который удовлетворяет только самого аскета и не приносит пользы»1. По благословению папы во дни Средневековья создаются целые инструкции по самобичеванию. «Петр Дамиани, [живший в XI веке], был наиболее ревностным приверженцем воззрений своего века. От него обычай добровольного самобичевания, хотя он и не был совершенно новым, приобрел необычайную популярность. Он одобрял его как своего рода «чистилище» и защищал против всех нападений. Если, доказывал он, сам Господь со Своими апостолами и мучениками подвергался бичеванию, то хорошо и нам подражать их страданиям, подвергая самих себя бичеванию; если Моисей в законе предписывал бичевание для виновных, то хорошо и нам наказывать самих себя за наши прегрешения; если людям позволительно искупать свои грехи деньгами, то те, кто не имеет денег, должны, конечно, иметь у себя какие-либо другие средства искупления; псалмопевец внушает людям «хвалить Господа на кимвалах», а так как кимвал есть инструмент, сделанный из высушенной кожи, то заповедь эта по истине исполняется тем, кто в виде подвига бьет свою собственную кожу, иссушенную постом. «Петр Дамиани… создал целую систему покаяния, рассчитанную строго арифметически. Каждому греху по этой системе, соответствовал известный период покаяния; но так как количество грехов у всякого человека так велико, что для их очищения потребовались бы целые столетия, то набожным людям предоставлялось усиливать количество благочестивых действий. Так, нормальный год покаяния равнялся для богатых 36, а для бедных 4 талерам или 3000 ударов розгами в сопровождении пения 30 псалмов. Благочестивые люди, жертвую громадными суммами или нанося себе колоссальное число ударов, усиливали норму. Сам Дамиани в течение года проделывал столетие покаяния, т. е. наносил себе 300 000 ударов и пел 3 000 псалмов»1. Кроме других сочинений, Петр написал в пользу бичевания «жизнь» некоего Доминика, великого подвижника в деле борьбы с плотью. Доминик был рукоположен во священника; но узнав, что его родители принесли часть козлиной шкуры в дар епископу, который рукополагал его, он был поражен таким ужасом от этой симонии, что отказался от всех священнических обязанностей и удалился к суровой жизни отшельника. Впоследствии он поселился под ведением Дамиана в Фонте-Авеллано, где его покаянные подвиги были предметом удивления аббата и его собратьев. На своем голом теле он носил тесные железные вериги, которых никогда не снимал, кроме как для самобичевания. Его тело и руки были стиснуты железными кольцами, шея обременена тяжелыми цепями, жалкая одежда была изношена до лохмотьев, пища состояла из хлеба и укропа, и его кожа была черна как у негра — от последствий страшного самобичевания. Обычным упражнением Доминика было прочитывание Псалтыря дважды в день, причем он бичевал себя обеими руками по тысяче ударов на каждые десять псалмов. По тогдашнему верованию, три тысячи ударов, которыми сопровождалось чтение тридцати псалмов, равнялось году покаяния; весь Псалтырь поэтому, при аккуратном числе ударов, равнялся таким образом пяти годам покаяния. Великим постом, или по случаю особого покаяния, ежедневное упражнение достигало до трех Псалтырей; он «легко» совершал двадцать (равные ста годам покаяния) в шесть дней. Однажды в начале великого поста он просил, чтобы на него наложена была эпитимия в тысячу лет, и всю ее очистил до Пасхи. Он часто совершал восемь или девять Псалтырей в течение двадцати четырех часов, но только впоследствии он мог совершать десять, и наконец он был в состоянии при одном случае исполнить двенадцать, и дошел до XXXII-го псалма в тринадцатой. Эти бичевания, по тогдашнему верованию, имели значение удовлетворения за грехи других людей. В позднейшие годы своей жизни, ради большей суровости, Доминик заменил прутья, которыми он прежде пользовался в своих упражнениях, ремнями. Он увеличил также число колец, впивавшихся в его тело, и вес цепей, висевших на его шее. Смерть Доминика, сделавшегося настоятелем монастыря на горе Соавицино (или Сан-Вицино), в Анконском округе, по-видимому, последовала в 1060 году. Брак духовенства был особенно ненавистен в глазах Петра Дамиани. Он писал, проповедовал и действовал против него. Его язык о таких предметах отличается грубостью и доходит до бесстыдного неприличия»1. Сами основатели монашества учили своих учеников убивать в себе все родственные чувства. «Сам Антоний считал своим долгом подавлять в себе любовь к своей сестре, которую, после давнишней разлуки, он никогда не видел опять до тех пор, пока она не сделалась в старости настоятельницей монастыря, и мы видели, как Пахомий отрекся от всяких уз родства. Пиор, ученик Антония, оставляя дом своего отца, принял обет, что он никогда опять не взглянет ни на кого из своих родственников. Когда он провел пятьдесят лет в пустыне, его сестра узнала, что он еще жив; она была слишком слаба, чтобы отыскать его, но своими настойчивыми просьбами она тронула старейших его, и Пиору было приказано посетить ее. Прибыв к ее жилищу, он послал ей известие о своем прибытии. Как только дверь отворилась, он закрыл свои глаза и держал их закрытыми во все время встречи с сестрой, и, дав возможность своей сестре увидеть себя таким образом, он отказался войти в ее дом и поспешил обратно в пустыню. Другой инок, получив большую пачку писем из своего дома, с которым он не имел никаких сношений в течение пятнадцати лет, не раскрывая сжег их, чтобы содержание писем не развлекло его души, пробуждая воспоминание о домашних. Еще более необычайный пример того, как монахи старались умерщвлять свои естественные чувства, представлен некий Муций. При своем желании поступить в монастырь, он, вместе со своим сыном, восьмилетним мальчиком, принужден был, в виде испытания, долго оставаться вне монастырских врат. Постоянство, с которым он сносил испытание, побудило монахов допустить их, хотя дети вообще не допускались в монастырь, но испытание их еще не кончилось. Они были разлучены друг с другом, ребенок подвергался всяческому худому обращению, был одеваем в лохмотья, содержим в грязном состоянии и часто подвергаем побоям без всякой причины. Муций, однако же, не обнаруживал никакого противодействия; и наконец, когда ему сказано было, чтобы он бросил своего сына в реку, он исполнил и это приказание. Мальчик был конечно спасен, и настоятелю монастыря было открыто, что его новый сочлен есть второй Авраам. Идея беспрекословного послушания проходит через всю историю раннего монашества. От желавших поступить в монашеское общество требовалось, чтобы они доказали свою решимость подчинением оскорблениям, презрению, грубому обхождению и унизительным занятиям; вера и терпение монахов испытываемы были наложением тяжелых и унизительных трудов. Так, рассказывают, что Иоанну, тому самому, ответы которого впоследствии оказывали влияние на политику великого Феодосия, было приказано его настоятелем удалить огромную скалу, и он трудился над этим, очевидно, безнадежным делом до тех пор, пока не был истомлен чрезмерною тяжестью своих усилий. В другое время ему приказано было два раза в день поливать сухую палку, и в течение года он ревностно исполнял это дело, в болезни или в здравии, при всех неблагоприятных условиях погоды, нося воду два раза в день из источника, находившегося на расстоянии трех верст. Будучи наконец спрошен своим настоятелем, пустило ли растение корень, инок завершил свое послушание скромным ответом, что он не знает; тогда настоятель, вырывая палку, освободил его от этого труда. Выше уже было упомянуто о той ревности, с которою св. Амвросий учил, что девство должно быть принимаемо даже вопреки воли родителей. Бл. Иероним шел еще дальше. «Хотя бы, пишет он, увещевая Илиодора сделаться пустынником, твой маленький племянник повесился тебе на шею, хотя бы твоя мать, с распущенными волосами и разодранными одеждами, обнажала пред тобою грудь, которою она кормила тебя, хотя бы отец твой лег на порог, — наступи на твоего отца и выходи! Беги с сухими глазами к знамени креста! Единственный род благочестия состоит в том, чтобы быть жестоким в этом деле»1. История знает различные виды и формы монашества, одним из которых было столпничество. «Святой Симеон Столпник, пастух, живший на границе Сирии и Киликии, в возрасте тринадцати лет ушел в монастырь под впечатлением от заповедей блаженства, услышанных в церкви. Несколько дней он лежал на пороге, не ел и не пил и умолял принять его в качестве последнего из слуг. Он приучил себя есть только раз в неделю, по воскресеньям. В время поста он обходился без пищи все сорок дней, что кажется невероятным даже для тропического климата. Первая попытка подобного рода чуть не привела его к смерти, но потом организм приспособился и, когда его навестил Феодорит, он прожил без пищи уже двадцать шесть сорокадневных постов, чем превзошел Моисея, Илию и даже Христа, Который постился только раз. Еще одной из особенностей его предельного самоотречения было то, что он связывал себя так тесно, что веревка впивалась в кости, и когда ее разрезали, то причиняли ему ужасную боль. Потом он ушел из монастыря и жил отшельником в горах, с железной цепью на ногах, где его навещали толпы поклонников и любопытных. В конце концов даже это перестало удовлетворять его, и в 423 г. он изобрел новую форму святости: до своей смерти, в течение тридцати шести лет, он жил на расстоянии двухдневного пути (65 км) к востоку от Антиохии на столбе высотой не менее сорока локтей (18 м); высота столба росла по мере того, как он приближался к небесам и совершенству. Он не мог ни лежать, ни сидеть, только стоять или опираться о перила или преклонять колени; в последнем положении он почти касался ногами головы — такой гибкой стала его спина от поста. Однажды один наблюдатель сосчитал, что за день святой не менее двухсот сорока четырех раз преклонял колени перед Всемогущим, — а потом перестал считать. Он одевался в шкуры животных и носил цепь на шее. Даже святое причастие он принимал на столбе. Так святой Симеон простоял много долгих дней, недель, месяцев и лет под палящим солнцем, проливным дождем, на лютом морозе, в свирепую бурю, ежедневно переживая муки смерти и мученичества, стеная под бременем греха, искренне желая достичь сверхчеловеческой святости, ожидая славной награды на небесах и бессмертной славы на земле и не достигая того истинного утешения и мира души, которые проистекают из детской веры в безграничные заслуги Христа. Но Симеон не только заботился о собственном спасении. Люди стекались к нему издалека, чтобы стать свидетелями этого чуда века. К представителям разных слоев общества он обращался с одинаковым дружелюбием, кротостью и любовью, только женщин никогда не впускали за стену, окружавшую столб. С этой оригинальной кафедры, между небом и землей, он дважды в день проповедовал пораженным зрителям покаяние, улаживал споры, отстаивал ортодоксальную веру, требовал исполнения закона даже от императора, исцелял больных, совершал чудеса и обращал тысячи язычников изма-ильтян, иберийцев, армян и персов в христианство, по крайней мере номинально. Обо всем этом рассказывает знаменитый Фео-дорит, свидетель жизни святого. Он называет его великим чудом света и сравнивает со свечой на подсвечнике и с самим солнцем, лучи которого светят во все стороны. Возражающим против такого образа жизни он сообщает, что Бог часто использует поразительные средства, чтобы взволновать равнодушных, как показывает история пророков, и завершает свое повествование словами: «Если бы этот святой жил дольше, он совершил бы еще более великие чудеса, ибо он был украшение вселенной и честь религии». Симеон умер в 459 г., на шестьдесят девятом году жизни, от давно скрываемой и отвратительной язвы на ноге; торжественная процессия перевезла его тело в главную церковь Антиохии»1. По смерти своего основателя столпничество существовало до XII века. Конечно, история знает примеры того, как некоторые монастыри способствовали сохранению письменности, науки, способствовали утверждению веры, помогали людям обрести покой. Сыграли немалую роль монастыри особенно в истории средневековой Руси, помогая сохранить веру перед угрозой католической экспансии и монголо-татарского ига, особенно после того, как Золотая Орда приняла ислам. Между тем сами ведущие православные историки пишут следующее о монастырской жизни на Руси. «Чем руководились [на Руси] при выборе кандидатов на епископство: только ли их личными духовными достоинствами или еще посторонними, так сказать, житейскими соображениями, относительно их фамильного происхождения, потому что избираемые во всяком случае становились людьми высокого ранга, сановниками, вхожими к боярам и князьям, и должны были обладать образованностью, которая также была преимущественно распространена среди высших классов общества? Как показывает практика русской церкви последующего периода, у нас, по примеру греков, установился с самого начала вполне естественный обычай возводить на епископские кафедры монахов из боярского сословия. Вот одно обстоятельство, которое говорит за то, что для возведения в епископы необходимо было обладать если не знатностью рода, то, по крайней мере, богатством. В Греции было очень старое установление, чтобы поставляемый в сан епископа платил большие пошлины поставляющему. Для ограничения крайностей в подобных случаях имп. Юстинианом была издана особая новелла, где узаконялись нормы ставленных пошлин. Однако и умеренные законом цифры эти оказываются весьма высокими. За епархии самого высшего разряда узаконялось взимать 400 золотых монет, а самого низшего — 28 таких монет. Определяя каждую из этих νóµισµ вслед за специалистами в 20,5 золотых франков, получаем пошлину за епархии высшего разряда 8 200 французских золотых. Исключительно громадные русские епархии, вероятно, ценились никак не ниже этого высшего разряда. Указания как на существование этих пошлин у нас на Руси, так и на их высоту, есть в Киево-Печерском Патерике. Княгиня Верхуслава говорит, что она для по-ставления монаха Поликарпа в епископы не пожалела бы и тысячи гривен серебра. Если мы поймем это в буквальном смысле, то должны будем перевести эту цифру на 17 тысяч старых золотых рублей, а если в смысле гиперболическом, то и тогда придется предполагать, что для получения епископского сана нужны были серьезные суммы денег, которые едва ли могли найтись у монаха из простонародья. Хотя и достойные простолюдины у нас, несомненно, достигали епископских мест, а в таком случае за них платили ставленые пошлины их патроны-князья. Но вообще в нашем древнем епископстве возобладала аристократическая тенденция, ныне совершенно исчезнувшая. Со второй половины XII столетия мы встречаем, однако, целый ряд летописных свидетельств, говорящих о решительном преобладании и исключительном значении воли князей при выборе епископов. Такая специально русская практика несомненно сложилась под влиянием удельной системы в политической жизни древней Руси, когда каждый местный князь менее всего был склонен в своих внутренних делах быть послушником центральной киевской власти, не только гражданской, но и церковной. Замечательно при этом то обстоятельство, что только одна из летописных заметок о поставлении епископа князем относится к южной Руси (Лавр. 1126 г. о поставлении епис. Переяславльского); все же остальные — к Руси северной; видимо, сказался в данном случае властительный дух севернорусских князей, создавших впоследствии московское государство. Раз избранные на известную кафедру епископы в древней Руси, согласно с обычаем греческой церкви и с каноническими постановлениями, почти исключающими возможность архиерейских перемещений (I Вс. пр. 15; Сард. пр. 1, по ап. пр. 14), уже обрекались на пожизненное служение этой кафедре. Две трети всех монастырей были построены князьями и боярами. Из остальных известно только о 10, как построенных самими монахами, и притом почти во всех случаях монахами богатыми, на деньги, принесенные из мира. Таким образом, один только Киево-Печерский монастырь был в подлинном смысле монастырем монашеского строения, воздвигнутым без всяких предварительных денежных средств одним трудом и подвигами братии. Князья строили монастыри, собственно, не для монахов, т. е. главным образом не для них, а для себя, чтобы иметь собственных молитвенников за свою душу при жизни и смерти. Это была дань подражания грекам, у которых по давнему обычаю все коронованные, знатные и богатые люди строили свои фамильные монастыри и владели ими на основании ктиторского права, что с течением времени повело в Византии к эксплуатации монастырских доходов со стороны обедневших ктиторов. У нас, кроме Новгорода, ктиторами монастырей везде явились только князья, и потому у них не было корыстных отношений к своим монастырям. По тем же ктиторским побуждениям строили монастыри и богатые из монахов. Так, например, один из ранних киевских монастырей Спасо-Берестовский (упом. под 1072 г.), называвшийся Германечь по имени своего строителя Германа, который был в нем игуменом, поставлен был всего в сотне метров от монастыря Печерского и, следовательно, не для удовлетворения нужды в том монашествующих, а из желания строителя иметь свой собственный монастырь. Стефан, преемник преп. Феодосия по игуменству в Печерском монастыре, после того как был выжит оттуда недовольной братией, также устроил при помощи сочувствовавших ему бояр свой монастырь в Киеве, так наз. Кловский Влахернский или Стефанечь. Антоний Римлянин, богатый новгородец, в завещательной грамоте созданному им монастырю великодушно отказывается от передачи кому-либо другому своих ктиторских прав, которые подразумевались сами собой: «се поручаю, пишет он, (свой монастырь) святой Богородице и крестьянам и даю в свободу». Обыкновенные монахи не усердствовали в строении монастыря, вероятно, потому, что не имели перед собой соответствующего примера Византии, где множество монастырей, настроенных в древнее время, не вызывало нужды в новом строительстве, а во-вторых, вероятно, потому, что удовлетворялись возможностью монашествовать при церквах, тем более что в таком способе монашества даны были все удобства к послаблениям аскетической дисциплины. К сожалению, как мы видели, самое начало русского монашества было неблагоприятно для его готовности следовать высокому образцу общежития. Оно сразу же ознакомилось с льготными условиями келлиотства. Энергическая попытка ввести на Руси строгий общежительный устав не увенчалась желанным успехом»1. Анализируя все аспекты того, что дала система монастырей, крупнейший мировой историк христианской церкви XIX века, авторитет которого признается всеми христианскими конфессиями, Филипп Шафф, отмечает следующее: «Монашество лишило общество многих полезных сил.

• Оно распространяло равнодушие к семейной жизни, гражданскому и военному служению государству, практическим общественным деяниям. Проходившие повсеместно религиозные каналы, орошавшие мир живой водой, обращались в пустыню, и это ускорило падение Египта, Сирии, Палестины и всей Римской империи. Монашество подпитывало религиозный фанатизм, часто поднимало народные волнения, страстно предавалось богословским спорам. Обычно оно выступало на стороне ортодоксии, но нередко, как в случае с ефесским «разбойничьим собором», и на стороне ереси — особенно защищая грубейшие суеверия. Ибо простой, Божий путь спасения через Евангелие заменялся в нем произвольной, эксцентричной, показной и нарочитой святостью.

• Оно затеняло вседостаточные заслуги Христа блеском сверхдолжных дел человека.

• Оно измеряло добродетель на основании количества внешних упражнений, а не качества внутреннего настроя, распространяло веру в личную праведность человека, насаждало беспокойную, формальную и механическую религию.

• Оно поощряло идолопоклонническое почитание Марии и святых, поклонение образам и реликвиям, всяческие суеверия и благочестивые вымыслы.

• Оно верило во множество видений и чудес, противоречивших законам природы и разуму, превосходивших чудеса Христа и апостолов. Никейская эпоха полна нелепейших монашеских басен, и в этом отношении не уступает мрачнейшим периодам Средневековья. [Монашеские чудеса, которыми изобилуют Vitae Patrum иезуита Росвейда и Acta Sanctorum, часто противоречат законам природы и выходят за грани разумного. Вряд ли они заслуживали бы упоминания, если бы не исходили от таких отцов церкви, как Иероним, Руфин, Север, Палладий и Феодорит, и не отражали бы дух никейской эпохи. Мы далеки от того, чтобы отвергать все чудеса как ложь и обман и соглашаться с суждением Исаака Тейлора (Ancient Christianity, ii, 106): «Никей-ские чудеса таковы, что шокируют любого, чьи чувства серьезны, достойны и благочестивы; они явно наивны, ужасны, богохульственны и безумны». Многие истории слишком невероятны даже для легковерных римлян, и историки, относящиеся к предмету критически, либо полностью игнорируют их, либо существенно сокращают и видоизменяют. Мы читаем не только о бесчисленных видениях, пророчествах, исцелениях больных и одержимых, но и о воскрешении мертвых (как в случае Мартина Турского), о превращении сухой палки в плодоносящее дерево, о монахе, который невредимым прошел через пылающую печь, как через освежающую ванну, подчиняясь своему аббату (см. Сульпиций Север, Dial., i, с. 12, 13.). Даже дикие звери играют значительную роль в этих историях, превращаясь в разумных слуг египетских святых пустынников. На похоронах Павла Фи-вейского, по словам Иеронима, функции могильщиков добровольно выполняли два льва. Пахомий невредимым ходил по змеям и скорпионам и пересекал Нил на спине крокодилов, которые сами подставляли ее. Макарий Младший или (согласно Historia Lausiaca; см. также исследование Тиллемона, tom, viii, p. 811 sqq.) монах Марк был в таких хороших отношениях со зверями, что гиена (согласно Руфину, V. Р., ii, 4, это была львица) принесла ему в келью своего детеныша, чтобы он мог открыть ему глаза. Он сделал это с помощью молитвы и плевка. На следующий день она из благодарности принесла ему большую шкуру овцы. Сначала святой отказался от дара и упрекнул животное в двойном преступлении — убийстве и краже, посредством которых оно добыло шкуру. Но когда гиена раскаялась и выразила свое согласие кивком, Макарий взял шкуру, а потом завещал ее великому епископу Афанасию. Север (Dial., i, с. 9) рассказывает нечто подобное о некоем неизвестном отшельнике, но, как и Руфин, заменяет гиену Палладия на львицу с пятью детенышами, а святой у него принимает в дар шкуру без упреков или увещеваний. Однако незадолго до этого (с. 8) он рассказывает о волчице, которая однажды ограбила дружественно относившегося к ней отшельника, делившегося с ней своим ужином. Потом волчица раскаялась в содеянном и со склоненной головой пришла просить у святого прощения. Возможно, Палладий или тот, кто переводил его книгу на латинский язык, соединил вместе две эти истории]. Под влиянием монашества понизились требования общественной морали, так как монашество поставило себя выше нее и претендовало на соответствующую высшую заслугу. В целом оно оказывало деморализующее влияние на народ, который начал считать себя profanum vulgus mundi и жить соответственно. Отсюда частые жалобы, не только Сальвиана, но также Златоуста и Августина, на равнодушие и леность христиан того времени. Поэтому по сей день в странах юга Европы и Америки, где монашество преобладает, положение вещей прискорбно и аскетическая святость противопоставляется вседозволенности мирян, а среднего здорового класса не существует, нет ни добродетельной семейной жизни, ни моральной силы в массах. В XVI веке монахи были самыми ожесточенными врагами Реформации и истинного прогресса»1. В Западной Европе монастыри привели к появлению зловещих рыцарских орденов: Тевтонского, Ливонского, Мальтийского, печально прославившихся своими страшными Крестовыми походами, в том числе и против русских, украинских и белорусских земель. Убийства, насилия и пожарища оставляли после себя монахи-крестоносцы. Еще более страшный след в истории оставил монашеский орден доминиканцев, в ведении которого в течение 800 лет была Инквизиция. Люди, принявшие монашеский постриг, носящие знаки креста, зверски пытали и мучили людей, составляли целые инструкции по тому, как надо пытать. Миллионы замученных на совести этих монахов, которые, кстати, истязая свою жертву, всегда плакали над ней, сожалея якобы о ее вечной участи. И даже сожжение они объясняли заботой о людях, ибо умерщвление при помощи топора привело бы к кровопотере, а, значит, как учили доминиканцы, у человека «вылилась» бы душа. А так, сжигая людей, они обеспечивали им «полную» сохранность души. Страшный след в истории оставил и орден иезуитов, само название которого стало сегодня нарицательным, став синонимом коварства, предательства, изощренной жестокости. Подробный разбор истории каждого из этих монашеских орденов представляет собой отдельную и весьма поучительную тему, но он не входит в задачу настоящей работы. Однако и общий взгляд показывает нам весьма ярко, к чему привело отступление от Слова Божьего. «Римское католичество или греческое православие испытывают потребность в монашестве. Они соединяют в себе моральные крайности, а не здоровые средства. Кроме того, папство нуждается в монашеских орденах, как абсолютная монархия — в больших постоянных армиях для завоеваний и защиты. Но евангельский протестантизм, отвергающий всякое деление морали на высшую и низшую, считающий всех людей одинаково обязанными исполнять Божий закон, видящий суть религии не во внешних крайностях, не в уходе от мира и от общества, но в очищении и освящении мира свободным духом Евангелия, знаменует смерть великого института монашества»1. Сегодня, как и много столетий назад, Господь через пророка Малахию призывает людей не обливать Свой Алтарь слезами, Он предлагает путь спасения не через совершение дел, не через самоистязания, посты, ограничения, скорбь, уныние. Он предлагает спасение через Христа, Его Голгофскую жертву.