16. В империи ГУЛАГа

Уже с первых дней прихода советской власти террор становился неотъемлемой частью управления страной, неотъемлемой частью идеологии, неотъемлемой частью построения нового общества. Так, уже в 1917 году один из идеологов большевизма Николай Бухарин писал: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов, …является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи». Пройдет 20 лет, и Николай Бухарин уже на себе самом испытает тот террор, о котором он так восторженно писал в 1917 году. Он поймет, что это такое, когда после месяцев издевательств он будет расстрелян. Система репрессий и концентрационных лагерей формируется в годы Гражданской войны, к окончанию которой только на территории РСФСР уже функционировало 122 концентрационных лагеря. Авторами идеи концентрационных лагерей были ближайшие помощники Ленина — Лев Троцкий и Феликс Дзержинский. По их же инициативе в 1920-е годы на Соловках создается Лагерь особого назначения, где заключенные с целью перевоспитания и идейной «перековки» принимают участие в выполнении программ индустриализации страны. Именно этот опыт Соловецкого лагеря берется за основу, когда 7 апреля 1930 года по указу правительства создается Управление исправительно-трудовыми лагерями, раскинувшимися к тому времени на необъятных территориях Урала, Сибири, Дальнего Востока. В 1931 году это Управление переименовывается в Главное управление исправительно-трудовыми лагерями, сокращенно — ГУЛАГ. К 1940 году ГУЛАГ объединял 53 лагеря, 425 колоний — промышленных, сельскохозяйственных и иных, 50 колоний для несовершеннолетних, 90 «домов младенца». Всего за период с 1930 по 1953 год в бараках лагерей и колоний побывало 18 миллионов человек! 786 тысяч были приговорены к расстрелу. ГУЛАГ является страшным детищем сталинского террора, господствовавшего в стране почти 30 лет. Исследуя этот страшный феномен, ученые пришли к нескольким выводам, показывающим, что за всей этой адской машиной стоял зловещий расчет «отца всех народов». Итак, массовая система террора способствовала: 1) уничтожению политических и идеологических противников большевиков; 2) уничтожению, пусть даже возможных, политических соперников самого Сталина; 3) созданию исправительно-трудовых лагерей с бесплатной рабочей силой в виде сотен тысяч заключенных, приводя к более быстрому, эффективному и весьма дешевому выполнению экономических, производственных задач. Строительство заводов, фабрик, каналов в условиях даже Крайнего Севера и при полном отсутствии элементарных норм проживания благодаря заключенным стоило стране в десятки раз дешевле, чем если бы для этой задачи привлекались обычные рабочие, которых надо было кормить, снабжать жильем, платить деньги. Заключенным же этого ничего не требовалось. Вместо погибших прибывали в изобилии другие. По сути, большая часть индустрии страны была построена руками заключенных, этой новой формой рабов XX столетия; 4) система террора, выявление и суд над «врагами народа», была призвана объяснить стране те неудачи в экономике и уровне жизни, которые постоянно наблюдались. Людям как бы говорили: «Видите, виновата не партия, не ее ошибочная идеология и экономическая политика, а «враги народа», вредители». У людей создавался образ врага, на который списывалось все негативное, что было в стране; 5) система террора обеспечила полную смену кадров в стране, в результате которой все ленинские кадры были уничтожены и заменены новыми, уже сталинскими; 6) «В отличии от обычного террора, применяемого любой диктатурой, тоталитарный террор был направлен не против открытых противников власти, а против лояльных граждан. Страх и репрессии делают всех членов советского общества беззащитными перед безжалостной машиной устрашения, лишают их способности думать и критически оценивать действительность, превращают всех в «винтики» гигантского механизма, развивая низменные чувства предательства и доносительства». Так «репрессии сверху дополнялись массовым доносительством снизу. Донос, особенно на вышестоящих начальников, соседей по квартирам, сослуживцев, становится средством продвижения по службе, получения квартиры. 80% репрессированных в 30-е гг. погибли по доносам соседей и коллег по работе». Людей действительно, как когда-то писал Бухарин, превращали в человека нового типа. Но понять весь размах, всю философию террора с чисто атеистических, материалистических позиций, конечно, нельзя. Только понимая то великое противостояние, которое идет между Христом и сатаной за души людей, мы можем понять и страшные 1930-е годы. Но чтобы понять, что представляла собой система террора, ГУЛАГа в те дни, недостаточно просто привести пусть даже и ужасающие цифры статистики или обозначить главные задачи террора, которые преследовали тогдашние руководители, или, точнее — руководитель страны, а еще точнее, те темные силы зла, которые стояли за его спиной. Сегодня издано очень много прекрасных научных работ, освещающих то страшное время, но мы специально среди них выбрали не только работу, отличающуюся собранием огромного фактического материала по данному вопросу, но работу человека, великого ученого и писателя, который сам прошел страшную систему ГУЛАГа и потому писал о том, что пережил и чему свидетель сам. Человек этот — великий писатель Александр Солженицын. И прежде чем мы с вами познакомимся с бытом ГУЛАГа изнутри, мы посмотрим на те методы и виды «работы», которые применяли следователи к заключенным. Для того же, чтобы оказаться на допросе и в тюрьме, человеку не обязательно было что-либо сделать, ибо существовавшие тогда законы были составлены так, что можно было посадить просто каждого человека в принципе. К примеру, «пункт 58-й статьи не толковался так расширительно, как Десятый. Звучание его было: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания». И оговаривал этот пункт в мирное время только нижний предел наказания, верхний же не ограничивался!

Таково было бесстрашие великой Державы перед словом подданного.

Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были:

— под «агитацией, содержащей призыв», могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем «могла, мог быть» из того, что так оно и бывало.)

— «подрывом и ослаблением» власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет все то, что не усиляет! Ведь подрывает все то, что не полностью совпадает!

— под «изготовлением литературы» понималось всякое написание в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника.

Расширенный так счастливо — какую мысль, задуманную, произнесенную или записанную, не охватывал Десятый Пункт?

Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имел самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию.

На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями, — то есть зачатки организации, то есть организация!

Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения наказание не имело верхней границы!!

Этот пункт уже был столь всеохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. Знал и не сказал — все равно, что сделал сам!

Пункт четырнадцатый карал «сознательное неисполнение определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение» — карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось «саботаж» или «экономическая контрреволюция».

А отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей.

Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи — веера, покрывшего собой все человеческое существование».

Часто для того, чтобы попасть в тюрьму, надо было просто первым перестать аплодировать. «И вот [типичная] картинка тех лет. Идет (в Московской области) районная партийная конференция. Ее ведет новый секретарь райкома вместо недавно посаженного. В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минуты, четыре минуты, пять минут они все еще бурные и все еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех, ктоискренно обожает Сталина. Однако: кто же первый осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но он — недавний, он — вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в беззвестном маленьком зале, беззвестно для вождя продолжаются 6 минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, — но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики, независимый сильный человек, стоит в президиуме и, понимая всю ложность, всю безысходность положения, аплодирует! — 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное! Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг, руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на свое место в президиуме. И — о, чудо! — куда делся всеобщий несдержанный неописуемый энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..

Однако вот так-то и узнают независимых людей. Вот так-то их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного протокола) следователь напоминает ему:

— И никогда не бросайте аплодировать первый!»1 И вот попав по одному из самых нелепых обвинений в тюрьму, человек оказывался вначале, как правило, в карцере. «Принимаемого арестанта оглушают стоячим карцером — опять же узким таким, что если стоять ты не в силах, остается висеть на упертых коленях, больше никак. В таком карцере держат и больше суток — чтобы дух твой смирился. Камеры-кельи там устроены все на двоих, но подследственных держат чаще по одному. Камеры там — полтора метра на два. В каменный пол вварены два круглых стулика, как пни, и на каждый пень, если надзиратель отопрет в стене английский замок, отпадает из стены на семь ночных часов (то есть, на часы следствия, днем его там не ведут вообще) полка и сваливается соломенный матрасик размером на ребенка. Днем стулик освобождается, но сидеть на нем запрещено.

Еще на четырех стоячих трубах лежит как доска гладильная — стол. Форточка всегда закрыта, лишь утром на десять минут надзиратель открывает ее штырем. Стекло маленького окна заарма-турено. Прогулок не бывает никогда, оправка — только в шесть утра, то есть, когда ничьему желудку она еще не нужна, вечером ее нет. На отсек в семь камер приходится два надзирателя, оттого глазок смотрит на тебя так часто, как надо надзирателю шагнуть мимо двух дверей к третьей. В том и цель беззвучной [тюрьмы]: не оставить тебе ни минуты сна, ни минут, украденных для частной жизни, — ты всегда смотришься и всегда во власти». После такой «подготовки» начинали допрашивать, применяя при этом различный набор самых изощренных и жестоких приемов.

«1. Начнем с ночей. Почему это ночью происходит все главное обламывание душ? Почему это с ранних своих лет Органы выбрали ночь? Потому что ночью, вырванный изо сна (даже еще не истязаемый бессонницей), арестант не может быть уравновешен и трезв по-дневному он податливей.

2. Убеждение в искреннем тоне. Самое простое. Зачем игра в кошки-мышки? Посидев немного среди других подследственных, арестант ведь уже усвоил общее положение. И следователь говорит ему лениво-дружественно: «Видишь сам, срок ты получишь все равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме, дойдешь, потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь — увидишь воздух, свет… Так что лучше подписывай сразу». Очень логично. И трезвы те, кто соглашаются и подписывают, если… Если речь идет только о них самих! Но — редко так. И борьба неизбежна.

Другой вариант убеждения — для партийца. «Если в стране недостатки и даже голод, то как большевик вы должны для себя решить: можете ли вы допустить, что в этом виновата вся партия? или советская власть?» — «Нет, конечно!» — спешит ответить директор льноцентра. — «Тогда имейте мужество и возьмите вину на себя!» И он берет!

3. Грубая брань. Нехитрый прием, но на людей воспитанных, изнеженных, тонкого устройства, может действовать отлично. Мне известны два случая со священниками, когда они уступали простой брани. У одного из них (Бутырки, 1944 год) следствие вела женщина. Сперва он в камере не мог нахвалиться, какая она вежливая. Но однажды пришел удрученный и долго не соглашался повторить, как изощренно она стала загибать, заложив колено за колено.

4. Удар психологическим контрастом. Внезапные переходы: целый допрос или часть его быть крайне любезным, называть по имени-отчеству, обещать все блага. Потом вдруг размахнуться пресс-папье: «X гадина! Девять грамм в висок!» — и, вытянув руки, как для того, чтобы вцепиться в волосы, будто ногти еще иголками кончаются, надвигаться (против женщин прием этот очень хорош).

В виде варианта: меняются два следователя, один рвет и терзает, другой симпатичен, почти задушевен. Подследственный, входя в кабинет, каждый раз дрожит — какого увидит? По контрасту хочется второму все подписать и признать, даже чего не было.

5. Унижение предварительное. В знаменитых подвалах ростовского ГПУ под толстыми стеклами уличного тротуара (бывшее складское помещение) заключенных в ожидании допроса клали на несколько часов ничком в общем коридоре на пол с запретом приподнимать голову, издавать звуки. Они лежали так, как молящиеся магометане, пока выводной не трогал их за плечо и не вел на допрос. — Александра О-ва не давала на Лубянке нужных показаний. Ее перевели в Лефортово. Там на приеме надзирательница велела ей раздеться, якобы для процедуры унесла одежду, а ее в боксе заперла голой. Тут пришли надзиратели мужчины, стали заглядывать в глазок, смеяться и обсуждать ее стати. А цель одна: создать подавленное состояние.

6. Любой прием, приводящий подследственного в смятение. Вот как допрашивался Ф. И. В. из Красногорска Московской области. Следовательница в ходе допроса сама обнажалась перед ним в несколько приемов, но все время продолжала допрос, как ни в чем не бывало, ходила по комнате и к нему подходила и добивалась уступить в показаниях. Может быть, это была ее личная потребность, а может быть, и хладнокровный расчет: у подследственного мутится разум, и он подпишет! А грозить ей ничего не грозило: есть пистолет, звонок.

7. Запугивание. Самый применяемый и очень разнообразный метод. Часто в соединении с заманиванием, обещанием — разумеется, лживым. 1924 год: «Не сознаетесь? Придется вам проехаться в Соловки. А кто сознается, тех выпускаем». 1944 год: «От меня зависит, какой ты лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. У нас теперь и каторжные есть. Будешь искренен — пойдешь в легкое место, будешь запираться — двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!» — Запугивание другой, худшею тюрьмой: «Будешь запираться, перешлем тебя в Лефортово (если ты на Лубянке), в Сухановку (если ты в Лефортово), там с тобой не так будут разговаривать». А ты уже привык: в этой тюрьме как будто режим и ничего, а что за пытки ждут тебя там? да переезд… Уступить?..

Запугивание великолепно действует на тех, кто еще не арестован, а вызван в Большой Дом пока по повестке. Ему (ей) еще много чего терять, он (она) всего боится — боится, что сегодня не выпустят, боится конфискации вещей, квартиры. Он готов на многие показания и уступки, чтобы избежать этих опасностей. Она, конечно, не знает уголовного кодекса, и уж как самое малое в начале допроса подсовывается ей листок с подложной выдержкой из кодекса: «Я предупреждена, что за дачу ложных показаний… 5 (пять) лет заключения» (на самом деле — статья 95 — до двух лет) … за отказ от дачи показаний — 5 (пять) лет… (на самом деле статья 92 — до трех месяцев, и то — исправительно-трудовых работ, а не заключения). Здесь уже вошел и все время будет входить еще один следовательский метод:

8. Ложь. Лгать нельзя нам, ягнятам, а следователь лжет все время, и к нему эти все статьи не относятся. Мы даже потеряли мерку спросить: а что ему за ложь? Он сколько угодно может класть перед нами протоколы с подделанными подписями наших родных и друзей — и это только изящный следовательский прием.

Запугивание с заманиванием и ложью — основной прием воздействия на родственников арестованного, вызванных для свидетельских показаний. «Если вы не дадите таких (какие требуются) показаний, ему будет хуже… Вы его совсем погубите… (каково это слышать матери?). Только подписанием этой (подсунутой) бумаги вы можете его спасти» (погубить).

9. Игра на привязанности к близким — прекрасно работает и с подследственным. Это даже самое действенное из запугиваний, на привязанности к близким можно сломить бесстрашного человека (о, как это провидено: «враги человеку домашние его»!). Помните того татарина, который все выдержал — и свои муки, и женины, а муки дочерний не выдержал?.. В 1930 следовательница Рималис угрожала так: «Арестуем вашу дочь и посадим в камеру с сифилитичками!».

10. Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть — за восемь и заставить все громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко. Или сделать два рупора из картона и вместе с пришедшим товарищем следователем, подступая к арестанту вплотную, кричать ему в оба уха: «Сознавайся, гад!» Арестант оглушается, иногда теряет слух. Но это неэкономичный способ, просто следователям в однообразной работе тоже хочется позабавиться, вот и придумывают, кто во что горазд.

11. Щекотка. — Тоже забава. Привязывают или придавливают руки и ноги и щекочут в носу птичьим пером. Арестант взвивается, у него ощущение, будто сверлят в мозг.

12. Гасить папиросу о кожу подследственного.13. Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, где содержится арестант, непомерно яркая лампочка для малого помещения и белых стен. Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора.

20. Во всех этих выстойках по 3-4-5 суток обычно не дают пить.

Все более становится понятной комбинированность приемов психологических и физических. Понятно также, что все предшествующие меры соединяются с

21. Бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность. Бессонница (да еще соединенная с выстойкой, жаждой, ярким светом, страхом и неизвестностью — что твои пытки!?) мутит разум, подрывает волю, человек перестает быть своим «я». («Спать хочется» Чехова, но там гораздо легче, там девочка может прилечь, испытать перерывы сознания, которые и за минуту спасительно освежают мозг). Человек действует наполовину бессознательно или вовсе бессознательно, так что за его показания на него уже нельзя обижаться…

Бессонница — великое средство пытки и совершенно не оставляющее видимых следов, ни даже повода для жалоб, разразись завтра невиданная инспекция. «Вам спать не давали? Так здесь же не санаторий!»

«Все вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.

По расчетам вольных инженеров в сталинском купе могут шестеро сидеть внизу, трое — лежать на средней полке (она соединена как сплошные нары, и оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз) и двое — лежать на багажных полках вверху. Если теперь сверх этих одиннадцати затолкать в купе еще одиннадцать (последних под закрываемую дверь надзиратели запихивают уже ногами) — то вот и будет вполне нормальная загрузка арестантского купе. По двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных, пятеро лягут на соединенной средней (и это — самые счастливые, места эти берутся с бою, а если в купе есть блатари, то именно они лежат там), на низ же останется тринадцать человек: по пять сядут на полках, трое — в проходе меж их ног. Где-то там, вперемешку с людьми, на людях и под людьми — их вещи. Так со сдавленными поджатыми ногами и сидят сутки за сутками.

Нет, это не делается специально, чтобы мучить людей! Осужденный — это трудовой солдат социализма, зачем же его мучить, его надо использовать на строительстве. Но, согласитесь, и не к теще же в гости он едет, не устраивать же его так, чтоб ему с воли завидовали. У нас с транспортом трудности: доедет, не подохнет». По прибытии в лагерь заключенных ждали дикий каторжный труд и жизнь в бараках. Причем что было страшнее, сказать трудно. «Ибо сколько б ни был часов рабочий день — когда-то приходят же работяги и в барак.

Барак? А где и землянка, врытая в землю. А на Севере чаще — палатка, правда обсыпанная землей, кой-как обложенная тесом. Нередко вместо электричества — керосиновые лампы, но и лучины бывают, но и фитили из ваты, обмакнутые в рыбий жир. Вот в этом сиротливом освещении и разглядим погубленный мир.

Нары в два этажа, нары в три этажа, признак роскоши — вагонки. Доски чаще всего голые, нет на них ничего: на иных командировках воруют настолько подчистую (а потом проматывают через вольных), что уже и казенного ничего не выдают и своего в бараках ничего не держат: носят на работу и котелки и кружки (даже вещмешки за спиной — и так землю копают), надевают на шею одеяла, у кого есть, либо относят к знакомым придуркам в охраняемый барак. На день барак пустеет как необитаемый. На ночь бы сдать в сушилку мокрое рабочее (и сушилка есть!) — так раздетый ведь замерзнешь на голом! Так и сушат на себе. Ночью примерзает к стене палатки — шапка, у женщин — волосы. Даже лапти прячут под головы, чтоб не украли их с ног. — Посреди барака — бензиновая бочка, пробитая под печку, и хорошо, если раскалена — тогда парной портяночный дух застилает весь барак, — а то не горят в ней сырые дрова. — Иные бараки так заражены насекомыми, что не помогают четырехдневные серные окуривания, и если летом уходят зэки спать в зоне на земле — клопы ползут за ними и настигают их там. А вшей с белья зэки вываривают в своих обеденных котелках». Особые страдания в лагерях переживали женщины. «В лагере, напротив, женщине все тяжелее, чем нам. Начиная с лагерной нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в этапах, она не находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и, значит, в общем бараке ей почти никогда не возможно ощутить себя по-настоящему чистой, достать теплой воды. Никаким законным путем она не может достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..

Баня? Ба! С бани и начинается первый приезд в лагерь, — если не считать выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода с вещами на горбу среди конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар. Будет ли вода в бане или нет, но осмотр на вшивость, бритье подмышек и лобков дают не последним аристократам зоны — парикмахерам возможность рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки — это традиция еще соловецкая, только там, на заре Архипелага, была нетуземная стеснительность — и их рассматривали одетыми, во время подсобных работ. Но Архипелаг окаменел, и процедура стала наглей. Мужчины стали по двум сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом между придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас сидела в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. После Указов 30-х и 40-х годов соотношение это немного выравнялось, но не настолько, чтобы женщин не ценить, особенно привлекательных). В иных лагерях процедура сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака — и тут-то входят сытые, в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда в лагере уже сразу выглядит бешеным франтовством) уверенные и наглые придурки. Они не спеша прохаживаются между вагонками, выбирают. Подсаживаются, разговаривают. Приглашают сходить к ним в гости. А они живут не в общем барачном помещении, а в «кабинках» по несколько человек. У них там и электроплитка, и сковородка. Да у них жареная картошка! — мечта человечества! На первый раз просто полакомиться, сравнить и осознать масштабы лагерной жизни. Нетерпеливые тут же после картошки требуют и уплаты, более сдержанные идут проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся, милая, в зоне, пока предлагают по-джентльменски. Уж и чистота, и стирка, и приличная одежда, и неутомительная работа — все твое.

И в этом смысле считается, что женщине в лагере — «легче». Легче ей сохранить саму жизнь. С той «половой ненавистью», с какой иные доходяги смотрят на женщин, не опустившихся до помойки, естественно рассудить, что женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть у нее путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь мир заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.

[Люди переставали быть людьми. И единственными (!), кто сохранял человеческое достоинство, как показывают работы ученых, воспоминания узников и в частности Солженицын, были христиане!] Корявые, малограмотные, не умеющие сказать речь с трибуны, ни составить подпольного воззвания (да им по вере это и не нужно), они шли в лагеря на мучение и смерть — только чтоб не отказаться от веры! Они хорошо знали, за что сидят, и были неколебимы в своих убеждениях! Они единственные, может быть, к кому совсем не пристала лагерная философия и даже язык. Это ли не политические? Нет уж, их шпаной не назовешь. И женщин среди них — особенно много. Когда рушится вера — тогда-то и есть подлинно-верующие. Дочери, достойные первых веков христианства, — сестры тех, кого бросали на арены ко львам. Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники, — кто сочтет эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в самой близи от себя. Это были лучшие христиане России. Худшие все — дрогнули, отреклись и перетаились». И среди этих людей были и очень многие адвентисты, и адвентистские пасторы, которые даже в ГУЛАГе с Божьей помощью крестили людей (!), проповедовали вечное Евангелие и отдавали за него жизнь. Посмотрим же на тех, кто сохранил веру и делился ею с другими в страшной империи ГУЛАГа.