24. Послевоенное лихолетье

Страшные события Второй мировой войны воочию продемонстрировали то, на что способны люди, отошедшие от Бога и ведомые дьявольской философией. Разразившаяся стихия войны заставила содрогнуться даже тех, кто готовил эту войну как средство для решения своих эпохальных планов. Так, в своем докладе «Международный характер Октябрьской революции», приуроченном к 10-летию Октября, И. В. Сталин писал: «Существование Союза Советских Социалистических Республик, являющегося прообразом будущего объединения трудящихся всех стран в едином мировом хозяйстве, не может не служить прямым тому доказательством». И путь к созданию этого мирового Союза лежал через Мировую революцию, началом которой, как сегодня показано на базе архивных документов, должно было стать нападение СССР на Германию под предлогом освобождения Европы от фашизма. Но понявший это Гитлер попытался предупредить этот шаг Сталина, сам напав на СССР в весьма неудобный для себя момент. Не был готов к отражению агрессии и Сталин, готовивший армию к нападению примерно летом 1942 года и совершенно не готовый к отражению германской агрессии, в которую он, как сугубо прагматичный человек, не верил, здраво полагая, что Гитлер никогда не начнет войны на два фронта (к моменту вторжения в СССР Германия вела войну с Англией). Но это произошло, и германские дивизии в считанные дни продвинулись в глубь территории СССР, неудержимо идя к Москве, нанося катастрофические потери Красной Армии. И вот в этот момент всеобщего кризиса, 3 июля 1941 года Сталин наконец впервые после начала войны выступает по радио, обращаясь к народу. И уже в первых же словах этого обращения звучат совершенно новые для большевиков слова: «Товарищи, граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои…» Впервые за годы советской власти прозвучало это христианское обращение: братья и сестры, которое еще по семинарской скамье хорошо помнил Сталин. «Так начался его удивительный и такой короткий возврат к Богу. Но возврат ли? Прозрение? Или просто страх, бросивший его к Отцу? Или марксистский Богочеловек решил попросту использовать веру народа в Бога? Или все вместе? Но с того таинственного уединения он внешне мирится с Богом. И началось то, о чем никогда не писали его историки. По его приказу из лагерей возвращено множество священников. В вымирающем от голода Ленинграде, осажденном немцами, к изумлению и воодушевлению горожан, вынесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери и понесли ее крестным ходом. Потом икона прибыла в Москву, откуда отправилась в осажденный Сталинград. Эти три города так и не были сданы врагу… Будут открыты 20 000 храмов, Троице-Сергие-ва и Киево-Печерская Лавры. И напутствие «с Богом» теперь произносят перед сражениями он и его военачальники. Впервые«Правда» напечатает сообщение о встрече главы большевиков с местоблюстителем Патриаршего престола митрополитом Сергием. На встрече, как было сказано, Сталин «сочувственно отнесся к предложению избрать Патриарха и заявил, что со стороны правительства не будет никаких препятствий». Все это происходит именно в те годы, когда, согласно очередной сталинской пятилетке, намеченной еще до войны, к концу 1943 года должен был быть закрыт последний в СССР храм и уничтожен последний священник. В июле 1944 года создается Совет по делам религиозных культов, который в ноябре того же года подает в Совет Министров предложение «О порядке открытия молитвенных зданий религиозных культов», которое было вскоре одобрено. И 1 декабря 1944 года советом министров принимается постановление «О порядке открытия церквей и молитвенных зданий на территории, освобожденной от немецкой оккупации». При этом местным органам власти четко указывалось на недопустимость закрытия культовых зданий и препятствия в их восстановлении верующим. Пользуясь этим, пастор Григорьев Г. А., оставшийся, как мы помним, единственным официальным руководителем адвентистской церкви, начинает восстановление церковной организации и формирование Всесоюзного Совета Адвентистов Седьмого Дня. Одним из тех, которых он приглашает для работы во всесоюзное руководство, был пастор Павел Мацанов, который должен был стать заместителем Григорьева и одновременно главным редактором адвентистского журнала, который было намечено вновь издавать (последний номер адвентистского журнала «Голос истины», как мы помним, вышел в феврале 1929 года, после чего был запрещен властями). Однако, в отличие от других религиозных организаций, начавших выпускать свои периодические издания, адвентистам это сделать так и не разрешили. И это было, конечно, не случайно, ибо власти понимали, что печатать только общие статьи о морали, нравственности, воспитании детей адвентисты не будут. Их же материалы о библейских пророчествах, истории религии, событиях новейшего времени в свете Библии власти, конечно, не устраивали. К тому же власти знали, что собой представляли работа Мацанова и его журнал «Обзор мировых вопросов», издававшийся до войны в Латвии. И потому, ограничившись общими обещаниями, власти не дают согласие на

возобновление издания адвентистского журнала, а вскоре и изменившаяся после войны ситуация в стране, характеризующаяся новой волной репрессий и борьбы со всяким свободомыслием, ставит последний крест на этом вопросе. Амнистии узников за веру не только не происходит, но их участь утяжеляется, а также следуют новые массовые аресты. То страшное время хорошо отображено в книге пастора Давида Гомера «Пережившие эпоху». (Калининград: Янтарный сказ, 2007), пребывавшего в те годы в ГУЛАГе. Вот что он, в частности, пишет о пребывании в лагере Княж-погосте в 1949 году: «Выводили на работу нас утром, когда было еще темно, а приводили вечером, когда уже темно, ночи на севере лунные. Пока мы доходили до делянки, рассветало. Норма была три с половиной кубометра на человека, но выполнить ее было очень трудно, поскольку пилить приходилось отборный, предназначавшийся для строительства лес. Его нужно было освободить от сучков, распилить на бревна, длиной в шесть с половиной метров, и затем, сцепив несколько бревен, с помощью лошади, вывозить на площадку. С самого начала вновь прибывшие не справлялись, за эту провинность нас сажали на голодный паек в 450 граммов хлеба, без второго блюда. При этом давали только жидкую баланду… силы наши с каждым новым днем убывали. Нас изнуряла каждодневная ходьба по шесть километров утром и вечером. Да плюс весь день, мокрые и потные, мы вынуждены были пилить и валить лес, находясь постоянно по пояс, а то и выше в снегу. Как-то стоял мороз целую неделю 56 градусов, поэтому на работу нас не выводили. Когда стрелка термометра опустилась до отметки 52, выгнали все же в лес. В этот страшный мороз работать мы просто не были в состоянии. Шли быстро по хрустящему снегу, ушанку натягивали так, чтобы хорошо укутать в нее голову. Растирали щеки, чтобы кровь не стыла. Дойдя до места, лица все же обмораживали. Но чтобы не замерзнуть вконец, собирали сучья, пилили сухие деревья и из них жгли для обогрева костер. В эти дни не выдержали три лошади. Оказывается, не только от работы кони дохнут. Когда морозы спали, приключилась беда с четвертой лошадью. Снег лежал тогда больше метра. Трелевщик (извозчик леса) проезжал мимо костра, потому как дорожка, протоптанная им, пролегала рядом. И поскольку снег вблизи огня был талым, лошадь, проходя мимо, под собственной тяжестью начала проваливаться и тут же свалилась на спину в горящий костер. Рабочие подскочили и наспех стали отрезать сбруи и ремни, пытаясь помочь освободиться от адского пламени. Сильно обгорела бедняга. Смогла ли она выжить после этого? Я и не узнал тогда этого, поскольку вывозившие лес заключенные состояли в другой бригаде. Барак, в котором мы жили, был построен из бревен. Сверху крышей служил настил из досок. Отапливался он двумя металлическими бочками-печками. Однако внутри помещения было холодно настолько, что неоштукатуренные стены покрывались льдом. Единственный выход для желающих согреться — расположиться поближе к отопительному прибору. Но вот беда. Жар от него и от дымоходной трубы приводил к таянию толстого слоя снега на крыше, превращавшегося в воду, вода просачивалась сквозь щели деревянного настила крыши и капала на тех, кто находился в относительной близости к печке. Каждый раз перед сном приходилось решать для себя эту непростую задачу. Согреться хотелось еще и потому, что спали мы в том лагере, близ Княж-погоста, на голых нарах, без постели. Вместо матраса подкладывали под себя ватные штаны, под голову приспосабливали кусок полена, поверх которого ложилась фуражка. Накрывались фуфайкой и бушлатом. Мокрые ватные чулки и чуни мы относили на ночь в сушилку. Промокавшая почти насквозь одежда быстро рвалась, поэтому сдавалась часто в починку». В это же время отбывают наказание и служители Владимир Сорокин и Павел Бахмацкий. Последний в своих воспоминаниях «Победа страданий», пока еще не изданных и любезно предоставленных автору этих строк, пишет о том страшном времени и одновременно о чудесах Божьего вмешательства следующее: «11 мая я женился, а через два с половиной месяца, 26 июля 1947 г., нас арестовали. Меня, Сорокина и Смирнову Тамару отправили в Целину, а потом в Сальск. В Целине началось следствие, его вел майор начальник милиции, человек крикливый, грубый. Он часто вскакивал из-за стола, шумно ходил по комнате. Потом садился, закуривал и продолжал задавать вопросы. Почти каждым ответом он был недоволен — майор кричал. Напротив, за столом сидел спокойный сотрудник в штатской одежде, он, не поднимая головы, старательно вел протоколы допроса. Иногда поглядывал, и я подумал, вот какой мягкий спокойный человек, хорошо, если бы он вел следствие. Через несколько дней нас отправили в Сальскую тюрьму. В первый же день после ночного отбоя вызвали на допрос, держали до трех утра. Следователем оказался тот самый человек в штатском. Он так выматывал на допросе, что крикливый майор был намного лучше. Дело о религиозном миссионерстве «мягкий» сотрудник в штатском превратил в антисоветскую деятельность с отягчающими вину обстоятельствами, вредительством и подрывом колхозного строя. Из Сальской тюрьмы привезли в Целину на суд, 16 октября 1947 г. Нас осудили, каждому по 10 лет в местах заключения и 5 лет поражения в правах. Среди сфабрикованных фактов антисоветской агитации в следственном деле записано: «До 26 июля 1947 г. Бахмацкий сказал более трех сот проповедей». А в приговоре записано: «Бахмацкий и Сорокин вели активно работу по вербовке в секту новых лиц из колхозной молодежи» (см. приговор 1947 г.). Начались этапы тюремных пересылок — Ростов, Рыбинск, Новокузнецк. В заключении работа не останавливалась, истина сохранялась в сердце и практике. Есть еще живые свидетели, кто принял истину в лагере через эти свидетельства. В Ростове на заявление дать выходной в субботу дали возможность соблюдать субботу с выходом на работу в воскресенье. В Рыбинске на мехзаводе сначала посадили в карцер, а потом все начальство узнало, и дали покой в субботу, и даже ставили в пример, и дали нам зачеты рабочих дней один к трем, за один год работы считалось три, и там обратился Исаченко Владимир. Он токарь, фрезеровщик, мастер, и ему дали субботу в покое, пока не освободился; стал членом Скаковской общины. И туда же уехал и его лагерный друг Ижутин, он тоже стал членом церкви АСД. После Рыбинска меня отправили в Сибирь, привезли на таежную станцию, откуда под конвоем охранников, предстояло пройти 36 км, многие не выдерживали этого пути. Когда мы пришли на место, этап принимал один из начальствующих в лагере по фамилии Коденко. Когда выкликал по списку, то на фамилии Бахмацкий, словно споткнулся и внимательно оглядел, кто же это. Потом пригласил к себе. Он спросил: «Помнишь хутор Орлов?». Да, это было время нашего детства, и теперь вот встретились в лагерной зоне, затерянной в труднопроходимой тайге. Он угостил меня, потом сказал: «Сапожное дело знаешь?» — «да». Потом говорит: «Завтра будут всех посылать на работу в тайгу, на лесоповал, но ты не выходи, а когда скажут: а ты что? То скажи: меня оставил Коденко, — и тебя не тронут. Пойдешь в сапожную». Сапожное дело давало возможность иметь покой в субботу. К субботе все заказы были выполнены, мастерская прибрана, а что поступало новое к ремонту, то это делалось или после захода солнца или в воскресенье. И вот в этот лагерь привезли Виталия Красильникова. И как я имел покой в субботу, то и Виталий имел покой. Нас знал весь лагерь, и никто не трогал. У нас были одинаковые кремовые рубашки (сорочки) и х/б костюмы. Однажды в субботу я играю мелодию псалма на мандолине, а другой парень в бараке обращается ко мне и говорит, что это за мелодии ты играешь? А я говорю, а ты интересуешься этим? Он говорит: «Да, я хочу знать, что это за мелодии». И он пригласилменя к себе сесть на его постель рядом с ним. По правую сторону около его тумбочки сидел человек и писал письмо. Когда я стал своему собеседнику объяснять что это за мелодии и когда коснулся библейских истин, то тот человек, который сидел рядом около тумбочки, уже не писал, а слушал, что я говорил своему собеседнику, объясняя истину. Примерно часа через полтора этот человек — мой собеседник, поблагодарил меня за ответ, которым он был удовлетворен, и ушел. А тот, который сидел в стороне и не писал на тумбочке, а слушал, подошел ко мне и говорит: «Я очень хочу слышать все то, о чем ты только что говорил с этим человеком. Но чтобы ты не сомневался во мне, я вкратце расскажу тебе свою биографию. Я имею срок 25 лет, осужден за то, что был в плену. А теперь говори ты, я буду слушать». Мы с ним проговорили до самой ночи, суббота закончилась. Потом я пошел к Виталию Красильникову он был в другом бараке, рассказал ему эту историю. Он очень обрадовался, и мы вместе пришли и начали говорить с нашим новым третьим другом — это был Передистый Иван Алексеевич. Ему с этого дня дали лагерный отдых на две недели, т. к. он работал на лесоповале. Теперь он имеет возможность слушать благую весть и днем и ночью, т. к. я работал в ночной смене по ремонту обуви, а днем свободен. Виталий днем на лесоповале, а вечером дома в бараке, а Иван свободен и днем, и ночью. И за эту неделю он полностью уразумел истину и был с нами согласен во всем. В пятницу мы приготовились к субботе, обувь почистили, рубашки постирали, пищу приготовили и омылись. Утром, кто остался в зоне, всех вызывают на проверку. Мы вышли вместе все, трое, и стоим. После проверки дан приказ — каждому перенести бревно с одного места на другое. Я с Виталием прошли мимо, и нас никто не остановил, т. к. нас уже знали, а Иван Передистый тоже хотел пройти с нами, но на него так зашумели: «А ты что, а ну давай неси!» И он наклонился, взял бревно и понес. И вот прошла еще одна неделя воспитания, я так же работаю ночью, Красильников днем, а Передистый свободен и днем и ночью. В пятницу утром приказ — весь лагерь переселяется в другой лагерь, для сплава леса. Всех перевезли в другое место к новому начальнику. И здесь мы пишем заявление: «… Просим дать выходной день в субботу, с выходом на работу в воскресенье». Конечно, пишем основание закона Божьего и нашей веры. Теперь нас уже трое, три заявления. И вот Передистый говорит: «Как стало легко, когда я написал заявление, как будто камень вырвал из груди». Нас, конечно, посадили в карцер, но это не страшно. Зато с пищей вышло чудесно. Повар готовил нам отдельную пищу, как и себе, — чистую. Через две недели опять нас всех вернули на старое место в свой лагерь и на старые места работы. У Передистого отпуск кончился. Он с Виталием Красильниковым работали на лесоповале. Теперь начальство уже на себя не берет ответственность за безработных, и их в карцер, одну и другую субботу, я по-прежнему имел покой в субботу с выходом в другое время. Однажды приехал начальник части с того лагеря, где был Красильников, и выступал перед заключенными всего лагеря с лекцией о свободе совести в Советском Союзе. Он, по-видимому, ознакомился с обстановкой в лагере, потому что перед всей аудиторией во время лекции объявил: «А вот Красильников скажет: какая же свобода, когда мне за религиозные убеждения срок дали, да и здесь каждую субботу в карцер сажают». Потом обращается к нам троим, и при всех говорит: «Красильников, после лекции подойдите ко мне, я говорил с начальником, вас более трогать не будут». И действительно так было. Но через некоторое время приехал другой какой-то начальник и ему пожаловались: «Вот было двое адвентистов, а теперь уже трое». Вскоре дан новый приказ: Бахмацкого и Красильникова отправить в другой лагерь, а третьего единоверца Передистого Ивана — на переделку, в лагерь более строгого режима. Я с Красильниковым оказались под Новокузнецком в тайге, и первое, что мы сделали как и везде, написали заявление начальнику лагеря, дать выходной день субботу с выходом на работу в воскресенье. Нас поместили в небольшой комнате карцера. Услышав об этом, молодой человек принес нам пайку хлеба — навестил нас. На следующую субботу нас поместили в железную камеру. Это было в июле месяце 1952 года. Нас напихали туда более 20 человек, и при такой жаре пот лился с людей рекой. Люди кричали — ВОЗДУХА!!! Требовали начальства, но ответа нет. Потом умолкли и только смотрели друг на друга. И так с 8 утра до 12 ночи. И вдруг открылась дверь, и меня с Виталием вызывают к начальству, и еще двоих, не знаю, кто они и за что. Но меня с Виталием отдельно завели и спросили: «Пойдете в субботу на работу?»

— Нет!

Ругань, угрозы, обещания еще более суровой кары и лагерный срок. Но, видя твердую веру и непоколебимость, нас отпустили в палатку, а там находился тот самый молодой человек, который приносил пайку хлеба и быстро исчез. Оказывается, это был католик, родом с Западной Украины, его звали Николай Кит. В этом лагере он всего месяц. Он рассказал опыт из своей жизни, как в ответ на его молитву, соблюдать святые дни и воскресенье, явился ему Ангел Божий и сказал на его родном украинском языке: «Ты не знаешь, — святой день суббота и святи его». Виталий Красильников записал это 2 августа 1952 года из его уст. А Я (Павел Бахмацкий) снял копию 20 октября 1952 года и прислал домой письмом. Жена моя Раиса Ивановна — сохранила этот рассказ до моего возвращения из заключения, и он сохранился до сих пор». Среди сотен осужденных был Тимофей Семенович Сидоренко, арестованный только за то, что его отец был арестован за веру, объявлен врагом народа и расстрелян 7 июля 1941 года. Спустя совсем немного времени после этого Тимофея арестовали. Вот что он свидетельствует в своих воспоминаниях, написанных им для данной книги: «Когда мне было 20 лет, я учился в техникуме, и когда узнали, что я адвентист, мне не дали учиться, так как всех тех, чьих родителей арестовывали и расстреливали, они считали и говорили, что это дети «врага народа». И меня тоже арестовали и судили, и дали 5 лет тюремного заключения. Но когда вели меня по городу Киеву по улицам на суд, то сопровождали четыре конвоира со штыками, как «великого преступника», один спереди, другой сзади, и два по сторонам, слева и справа; люди смотрели и думали, в чем вина этого молодого человека? Что такая сильная охрана? Осужденных выгоняли на работу и в субботу, и мне в тюрьме надо было отстаивать субботу по 4 заповеди Закона Бо-жия. Я не выходил в субботу на работу, и меня сажали в карцер, это подвал, где нет никаких условий для человека. Давали на сутки один стакан воды и кусочек хлеба 50-100 грамм. Я там молился Богу целый день, чтобы Бог заступился за меня. Под силой оружия меня выгоняли в субботу на работу и ставили на мороз в 30 °С, и предупреждал начальник конвоя, что «шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх — считается побег, и стреляют без предупреждения». Надо мной стоял конвоир или полицейский. Нельзя было шевелиться на морозе, замерзай и все». Но эти испытания не сломили юношу, оставшегося верным Господу, Которому он посвятил более 40 лет пасторского служения. Но и те, кто не были арестованы, в то время претерпевали страшное давление со стороны властей. Одним из тех, кто созидал церкви в то страшное время, был служитель Тарасенко Тихон Яковлевич, дочь которого, ныне здравствующая Мария Тихоновна оставила интересные воспоминания как об отце, так и вообще о том страшном времени. «Отец родился 1906 году в селе I Педашка ст. Зачепиловка Красно-градского р-на Харьковской обл. Истину познал в юношеские годы. Все происходило так. Они со старшим братом Иваном повезли зерно в мельницу в Зачепиловку. Очередь на сдачу зерна была большая. Им пришлось долго ожидать, пока подойдет очередь. Там же, в очереди, они познакомились с одним человеком, который гостеприимно пригласил их к себе. Приведя гостей в дом, хозяин, подобно Аврааму, распорядился, чтобы приготовили обед. Хозяйка и дочери накрыли стол. После обеда хозяин сказал: «А теперь, девчата, заспевайте». Дочери спели несколько псалмов. Это была адвентистская семья, которая и пригласила их в собрание. Итак, Господь через одну большую адвентистскую семью открыл дорогу к истине другой большой православной семье, которая делала уже первые шаги. Приняв свет истины, эти молодые люди горели желанием открыть ее тем, кто находился во мраке. В то время практиковались диспуты между представителями разных конфессий. Этот метод переняли и эти юноши. В поезде или в других местах они старались завести громкую беседу. В таких случаях один из братьев на основании Писания доказывал учение адвентизма, а другой — православия или баптистов. Окружающие прислушивались, подсаживались. В дальнейшем Тихону предстояла армия. И это было испытание не из легких. И ему за то, что решил остаться верным в соблюдении субботнего дня, предстояло выкопать для себя могилу. В пятницу под конвоем его повели к месту, где должна быть его могила. Сказали: «Если хочешь покоиться в седьмой день, нужно хорошо поработать в шестой». Дали лопату и приказали копать для себя могилу. И он копал. Но как только солнце склонилось к закату, он отбросил лопату в сторону, предавшись воле Божией. Его не расстреляли, но, наверное, личное дело стало толще. Его же перевели в другое место, где у него была бригада по возведению мостов. (Еще сохранилась книжка с расчетами по строительству мостов). Позже он стал частым гостем в семье Грица Александра Макаровича, проповедника Днепропетровской общины. Там же он познакомился с Тарасенко Надеждой Тимофеевной, адвентисткой с детства, с родной сестрой жены Александра Грица, Ольгой Тимофеевной. В 1934 году Тарасенко Тихон Яковлевич и Тарасенко Надежда Тимофеевна (оказались однофамильцы) заключили брачный союз и поселились в г. Новомосковске. Первая семья, состоящая из четырех человек: Тихон Яковлевич с женой Надеждой и ее родители. В 1936 году арестовали Александра Грица и его родного брата Михаила. Старшая дочь Грица Александра, Вера -1929 года рождения, вспоминает, как пришла милиция. Она со своей мамой мыла посуду. Мама послала ее принести детскую посуду, как бы для мытья. Она стояла на этажерке и под ней под салфеткой лежали письма. Она собрала посуду и письма и все накрыла салфеткой. Мама еще ее поторопила: «Что так долго?» Это был условный знак. А маленький пятилетний сынишка Алек, 1931 года рожде-ния, не отставал от папы, и папа взял его с собой. Милиционер сказал, чтобы оставил сына дома, но он сказал: «Привезете». Позже милиция привезла сына домой, но папа уже никогда домой не возвратился, оставив вдову — тридцатилетнюю женщину с четырьмя детьми. Надюша родилась уже без папы. Ему только вынесли к поезду показать, что у него дочь, когда его отправляли, а он на пальцах показал, что ему дали пять лет. Вначале жена Грица с детьми жила на квартире сестры Воленберг, а позже переехала в Новомосковск и жила при фотографии, где Тихон Яковлевич работал фотографом и был завфотографией. Здесь же и застала их война. Весной 1941 года был арестован Тимофей Степанович Тарасенко, обвиненный в том, что жил под чужой фамилией. Хотя это было такой тайной, что даже старшие внуки считали, что он был вторым мужем Натальи Евстафиевны. После ареста было лишь одно сообщение о нем. «Отец жив, здоров. Посылку шлите по адресу: Кировоград (своим родственникам для передачи отцу)». Такое сообщение получила дочь Надежда с подписью «Бурмистров» от 11.04.1941 года (сообщение хранится). И больше никаких вестей ни о нем, ни о других кировоградских родственниках, которые тоже были арестованы, они жили прежде на хуторе Веселом. Говорили, что всех их перед войной расстреляли. Впоследствии мама вспоминала: «А эти обыски, аресты, — чего это стоило пережить!» Позже один поэт писал:

«Сарай и погреб и чердак обыщут именем закона,

И Псалмы, Библии, стихи — все заберут, составив списки,

А сердцу больно так — враги на эшафот уводят близких».

А как прятали книги «Великая борьба». За их хранение говорили — «тюрьма». Я уже помню, как достали где-то из-под пола «Опыты и видения», напечатанные на папиросной бумаге, сильно испорченные мышами. Обидно было. До слез жалко. Как старались прочесть, но многое нельзя было понять. Было у нас и Евангелие от Матфея, Марка, Луки, Иоанна, где-то размером 2,5 х 4 см с крупным шрифтом, но это для тюрьмы. Вспоминала Вера, старшая дочь Грица Александра, как мама ее писала что-то на папиросной бумаге и зашивала в швы белья для папы. Война. Немцы в Новомосковск вступили неожиданно. В субботу один солдат пришел к папе домой за фотокарточками, так как фотография была закрыта, а они срочно отправляются. Услышали перестрелку. Папа спросил: «Что это?» Он ответил: «Наверное, учение». И вскоре вступили немцы. Сразу со всех сторон. Этот солдат, вероятно, не успел и вернуться в часть. Немцы поселились у нас в квартире — офицеры. Один иногда угощал моих старших сестер конфетами. Говорил, что у него двое таких дочерей, что знает адвентистов, но что им плохо сейчас в Германии. Самые страшные дни были перед тем, как немцы должны были отступать. Все жгли и всех стреляли. Поэтому все, наша семья Тарасенко, Грица и сестра Золотаренко Ирина, обращенная из сионистов, сидели у нас в погребе. Дом и сарай, в котором и находился погреб, были сожжены. А патруль ходил прямо по погребу, не подозревая, что под ним, в погребе, находятся люди. Всего десять человек — четверо взрослых и шестеро детей от 6 до 14 лет. Детей душил кашель, чтобы не слышно было, кашляли в подушки. Самая младшая, трехгодовалая, находилась вместе с бабушкой Натальей в окопе, который был выкопан в огороде. Смутно помню, что в углу стоял бачок с водой, и немца, который наставил автомат, а бабушка показывала, что вылезти не может. В погребе же в щель по очереди наблюдали за патрулем то папа, то т. Оля. Еще вспоминала мама, что однажды, когда они были с сестрой Олей на огороде, увидели, что через их огород идет немец с автоматом. Оля сказала: «Надя, молись». Они склонились в молитве, а немец прошел мимо. Так Господь хранил Своих детей. Когда мои родные рассказывали об освобождении г. Новомосковска от немецких оккупантов, мне всегда напоминалось описанное Духом пророчества освобождение народа Божия. «Наследники Божий вышли из чердаков, хижин, тюремных камер, эшафотов, гор, пустынь и морских глубин» В. Б. 650 (1911). Новомосковск был освобожден субботним утром. Люди, находящиеся в укрытиях, услышали издали доносящиеся звуки музыки и песни «Гей, гей, красный герой». Поспешно оставляли свои укрытия, чтобы первыми встретить победителей. Слезы радости катились по щекам. Никто не удерживался от слез. Было, чему радоваться, и было, отчего плакать. Победители тоже имели весьма жалкий вид. Они были так непохожи на тех, кто пришел в Новомосковск три года назад. Те больше имели вид победителей. Выхоленные, на лошадях, они имели грозный вид. Эти же — в обгорелых фуфайках, на лицах сажа, но радостные, с гармошкой, ели дыни и арбузы и ехали на подводах, запряженных волами. Все говорило, что победа нелегко досталась им. Освободиться человеку от греховных уз и заблуждений тоже нелегко. Этим и занимался папа, он искал людей, которым мог бы помочь. Его работа в основном сосредоточивалась на знакомстве с пасторами других конфессий. Их он старался убедить в истине. В нашем доме часто за дружеским чаепитием проходили беседы с пасторами: евангелистов, баптистов или пятидесятников. На своей работе в фотографии он вместе с вдовой Грица Ольгой работал над обращением сотрудников в истину. Был у папы в фото-графии еще один молодой человек, ретушер, Осипенко Владимир Яковлевич, который вначале скептически относился к истине и даже противился, закрывал уши и уходил. Но Святой Дух работал над его сердцем, и он стал постепенно прислушиваться к истине. Да и Ольга Михайловна, сама познавая истину, старалась говорить о ней с Владимиром. Это было во время войны. Но во время облавы, когда все прятались, папа сказал Владимиру, чтобы прятался. Он ответил, что он глухой, его не возьмут, но его забрали, и он оказался в лагере в Польше. И то, что казалось крахом в работе, Бог использовал ко благу. Совместные усилия и молитвы дали свои результаты. Бог вел его Своим путем. В лагерь, где он находился, приходили баптисты и проводили там богослужения. Из Варшавы он возвратился обращенным человеком. Мои родные часто вспоминали, как возвратившись из Польши, Владимир с большим вдохновением, не имея слуха, пел:

«Брат, напомни мне опять звуки слов любви,

Чтоб я сердцем мог понять тайну слов любви.

Песнь хвалы Христовой будет жизнью новой.

Славьте Христа, славьте Христа, славьте любовь Христа».

Радость сверкала в его глазах. Как вспоминают мои старшие сестры, каждый вечер семья Грица и семья Тарасенко собирались на вечернее богослужение. Жили они по соседству. Папа снимал для них домик. Любимый его текст из Писания Иер. 29 гл., ст. 11: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду». Этот текст он старался, чтобы знали все дети наизусть. Вечером мама садилась за фисгармонию, а папа часто брал скрипку. Его любимый псалом из Псалмов Сиона был № 426 «Я устал, пошли покой» или «С Спасителем в сердце спокойно я сплю и снится мне небо, блаженство в раю» № 423. Каждую субботу проводились библейские беседы (пользовались журналами прошлых лет). Так тогда называли субботнюю школу, и была проповедь. Дети, а их было четверо семьи Гриц и трое Тарасенко плюс взрослые и новые члены — все свято хранили субботу. А 30 ноября 1946 года пуля бандитов оборвала жизнь моего отца, Тарасенко Тихона Яковлевича». После его трагической гибели церковь в Днепропетровской области возглавляет Осипенко В. Я., несший это служение более 25 лет, о многих духовных опытах которого написала, в частности, его дочь в своих воспоминаниях. Владимир Осипенко, несмотря на потерю слуха, случившуюся с ним еще в 4-летнем возрасте, на многие болезни внутренних органов, имел удивительную работоспособность и посвящение в служении Богу, Которому он служил без остатка, в меру своих скромных сил. А какому давлению подвергались дети верующих родителей! Один из таких примеров вспоминает сегодня пастор Николай Герасимович Зинюк, один из прекрасных проповедников и администраторов, несший служение в церкви с 1965 года (в Виннице, Уладовке, Донецке, Луганске, Харькове, Томске), везде оставляя добрый след. «С нашим приездом в с. Уладовку Винницкой области серьезно было обращено внимание детей на святость 4-й заповеди. Еще в Виннице в 1 классе наш старший сын не посещал по субботам школу. А приехав в Уладовку, он пошел во 2-й класс, а меньший сын — в 1 класс — также не посещая по субботам школу. При этом самое серьезное испытание было: идти по дороге в Церковь в субботу мимо школы, другой дороги не было. Но дети настолько были утверждены в святости субботнего дня, что ни гуляющие дети во дворе школы и зовущие их в школу, ни издали наблюдающие учителя во дворе школы — ничто не влияло на детей. Ну а в понедельник после каждой субботы — так было не очень долго — был допрос и соответствующие нравоучения учителей. А однажды директор вызвал старшего сына на очередной допрос. В кабинете сидел еще какой-то дядя (так говорил Виктор). Он без страха вошел в кабинет директора. Дома Виктора учили на что и как отвечать, или молчать. Вначале его начали пугать и задавать нелепые вопросы. Например: если придут немцы и будут пытаться расстрелять твою мать, что ты будешь делать? Но не это было ужасным. Видя, что Виктора невозможно сломить, директор достает пистолет и кладет на стол перед сыном. «Млн ты пишешь расписку, что будешь посещать в субботние дни школу, или вот пистолет. Выбирай!» И это, конечно, сломило ребенка. Он написал эту расписку. Пришел домой после школы — весь белый. Мы сразу поняли: что-то не то. Успокоив сына и узнав суть ЧП, я пошел к директору. Спокойно сказал: «Я все знаю о вашем отношении к сыну. Я ничего от вас не требую, но предупреждаю, что я сейчас же еду в Винницу, туда — куда надо обращаться по таким вопросам». И тут чудо: директор вспотел, стал умолять в прямом смысле этого слова, чтобы этого я не делал. Пообещал при этом, что больше такого не повторится. Надо заметить, что так дальше и было. Наших детей не трогали». Жизнь других верующих подвергалась постоянной опасности. Так, за свои религиозные убеждения пастор Богатырчук Дмитрий Иванович чутьне был застрелен председателем колхоза, раздраженным тем, что, несмотря на все усилия, в его селе еще есть верующие. В те страшные годы у верующих родителей насильно и тайно забирали детей. Такое зло совершили и над семьей пастора Павла Егоровича Бахмацкого. И сегодня без содрогания нельзя читать об этой истории, произошедшей 20 мая 1964 года и запечатленной в детском письме к своим родителям, Павлу и Раисе Бахмацким.

«20 мая мы пришли в школу, прошел первый урок, а на втором уроке пришла пионервожатая и нас позвала из класса в коридор и сказала: «Поедем домой». Когда мы услышали, что гудит машина, и увидели, что все двери закрыты, а нас выводят в другие двери, мы стали плакать и говорить: «Вы нас возьмете, а мама не будет знать, где мы, будет искать нас и, если не найдет, она умрет». Они нас не хотели слушать, а директор позвал больших мальчишек и сказал: «Возьмите их и попхайте в машину». Мы очень сильно кричали. В машине сидел милиционер, а шапку спрятал за спину, чтоб мы не видели, но мы видели все равно. И еще там сидели две тетки. Потом в машину села пионервожатая, они поехали, а мы плакали. Они поехали другой дорогой, мы сказали: «Мы не там живем», и опять начали плакать и говорить: «Вы нас завезете от мамы и папы», а они говорят: «Если вам там не понравится, то мы вас заберем и отвезем домой». А когда привезли нас в детприемник и записали, и стали уходить, а я говорю: «Вы говорили, если вам не понравиться, то мы вас отвезем домой, а сами уезжаете». А они говорят: «Мы поедем в милицию, а потом папа и мама приедут и заберут вас домой». А сами поехали. И вечером к нам никто не приехал, и мы плакали. Когда приехала Валя (старшая сестра), мы очень хотели ее видеть. Нам не разрешили, и мы плакали и через щель протягивали руки друг другу, а нас прогоняли и загоняли в помещение и не давали через щель посмотреть один на другого. Мама и папа, мы очень соскучились и хотим домой.

Люба и Павлик».

Не зная, где находятся их малыши, родители писали во все инстанции, включая и личные письма Н. С. Хрущеву и Л. И. Брежневу. Вот одно из родительских писем в органы власти в те годы:

«Где мой сын?

Я, гр. Бахмацкая Раиса Ивановна, проживающая в г. Бердичеве, ул. Огибная, № 4, Житомирской области.

Мы жили счастливо и радостно в кругу своей семьи: муж, я и четверо детей. Но счастье наше длилось не долго.

Когда наступило время занятий, мои детки Любочка и Павлик пошли в 1 класс в 1964 г., гор. Бердичев, школа № 3.

Я люблю своих детей, как и все матери. Я всегда была счастлива видеть своих детей, нежить их материнской любовью, укладывать их в детские кроватки и подолгу любоваться ими, пока они уснут. В школу пошли подготовленные во всем. Учились хорошо по всем предметам. И в школу и из школы, я всегда видела радость на их лицах.

Я верю Богу, так как моя совесть не может отвергать Его. И на это имею право на основании закона «Свобода совести и вероисповедания».

На основании конвенции «О борьбе с дискриминацией в области образования», ст. 5, пункт б, родители и законные опекуны, в соответствующих случаях, должны иметь возможность обеспечивать религиозное и моральное воспитание детей в соответствии с их собственными убеждениями.

Конвенция о борьбе с дискриминацией в области образования вступила в силу для СССР 1 ноября 1962 г. (Ведомости Верх. Совета СССР 1962 г. № 44/1131 452* конвенция).

Узнав в школе о наших детях, со стороны учителей и директора школы стали их всячески притеснять, и когда всякие насмешки не приводили к цели, стали принимать другие меры.

12 марта 1964 г. лишили материнства, лишили радости и счастья к детям. Лишили детей материнской любви и ласки.

Убили семейную радость.

20 мая 1964 г. моих детей не было из школы, их увезли — украли. Узнав, что деток увезли не известно куда, я потеряла радость и счастье. Через две недели прислала Любочка письмо:

«Дорогая моя Мамочка и Папочка, я с Павликом, знаю, что вы плачете. Нам в классе сказала пионервожатая: дети, пойдемте на двор. И когда мы вышли, у дверей стояла крытая машина. Нам приказали садиться, но мы не садились. Тогда директор позвал старших мальчишек, они схватили нас за руки и за ноги и бросили в машину. Так нас увезли от вас, дорогая Мамочка и Папа».

Их отправили в г. Житомир в детский приемник. Там они находились 2 недели, и когда узнали, что мы их нашли, отправили в детдом села Бобрица Емельчинского района. Там они были шесть месяцев, где и заболела Люба воспалением легких. Я ее посетила в больнице, где мне сказали: девочка выписана уже три дня, но почему-то никто не забирает ее. И мне была возможность ее забрать домой.

Павлик в детдоме был без Любы около года. Оттуда и отправили неизвестно куда. Во все стороны мы обращались, чтобы узнать о своем ребенке, где он, но везде отвечали бездушно отказом. Прочитав в газете «Известия» за август м-ц № 196 (14975) 1965 г. статью «Буду ей за Брата и отца» потрясающее ужасом событие, о котором пишет один из солдат.

В Житомирской области сгорел дом-интернат, в котором были жертвы — дети. Этот случай нас встревожил, быть может, и наш сын там сгорел. Коварные, жестокие сердца у местных начальствующих, не говорят, где наш сын.

Обратились к Хрущеву, но ответ не последовал, отвечал нам Киев.

Писали Микояну, ответа не было, отвечал опять Киев.

Писали в Верховный Суд СССР, отвечал Киев: «Все правильно».

Обратились к генеральному прокурору, отвечал прокурор Шмиль. Тоже не интересовался настоящими факторами, но пользовался теми данными, что были оформлены, и не дал удовлетворительного ответа.

Обратились в Облрано к инспектору, Т. Кузнецова ответила: «Он вам не сын, вы лишены по суду родительских прав, и не находим нужным отвечать вам, где ваш сын».

Обратились к Брежневу, но ответа не было. Я не могу вас оставить в покое, так как я сама не нахожу его.

Где мой сын? Помогите мне, пожалуйста, ведь вы тоже все имеете детей, радуетесь с ними и знаете, как их жаль.

Я думаю, не все с холодными сердцами, которых я уже встретила. Нет, есть люди, и много таких, с доброй душой, которые, все-таки верю, помогут в моем тяжелом переживании, о котором уже нет сил говорить.

ПОМОГИТЕ мне найти СЫНА!!!

Жду милосердного ответа, чтобы отменить решение суда.

Бахмацкая».

И только спустя годы был дан ответ, потрясший уже в наше время современных журналистов, один из которых посвятил этой страшной истории отдельную статью.

«Украденное детство, или Адвентисты Бахмацкие.

Лет тридцать назад корреспондент «БВ» за этот материал мог бы лишиться свободы. Защищать кого-либо из верующих было тогда не принято. Сейчас времена изменились. Бывшие партработники и коммунисты ходят в церковь, ставят свечки. Быть религиозным теперь не запрещено. Церкви не рушат, а строят. Православие вошло в моду. Но некоторые люди по-прежнему с опаской относятся к другим, менее известным конфессиям. В нашем городе можно встретить семьи баптистов, адвентистов, кришнаитов. Жизнь одной из них заинтересовала меня. Адвентистам Бахмацким в далекие шестидесятые из-за своих убеждений пришлось пережить настоящий кошмар.

Суд-

До того, как оказаться в Батайске, семья Бахмацких жила в г. Бердичеве Житомирской области. Там и произошла эта история.

Осень 1963-го. Люба и Павлик пошли в первый класс. В школе они учились хорошо.

Проблемы начались, когда учителя и директор узнали о том, что родители Любы и Павлика являются приверженцами учения Церкви Адвентистов Седьмого Дня. Будучи людьми религиозными, они и троих детей своих воспитывали в вере. С тех пор брат и сестра стали чувствовать на себе презрительные и насмешливые взгляды сверстников, стали изгоями среди таких же, как они, мальчишек и девчат. Притеснения учителей и обидные вопросы любопытной детворы не давали покоя. В то время и православных-то не очень жаловали, Пасху отмечали тайком. Считалось, что церковь только одурманивает население… Адвентистов же называли сектантами, фанатиками, чуждыми советскому строю. Бахмацкие веры своей не скрывали. Дело дошло до суда.

12 марта 1964 года Бердичевский народный суд вынес решение лишить родительских прав Раису Ивановну и Павла Егоровича Бахмацких и передать их троих детей на воспитание государству, а значит, отправить в детдом.

«Бахмацкие являются адвентистами 7-го дня и грубо нарушают советские законы, в частности, воспитания детей. Так, у них имеется трое детей, которых они заставляют совершать религиозные обряды. На протяжении всего учебного года не пускают в школу по субботам, сами по субботам ничего не делают, не приготовляют пищи, запрещают детям посещать кино, иметь подруг, быть членами общественных организаций…» На этом строил свое обвинение суд. Ссылались на прошлую жизнь отца детей, Павла Егоровича, еще в юности принявшего крещение, который был в «дальних местах», то есть осужден, и детей стал воспитывать в вере. В зале суда родителей Бахмацких сравнивали с фашистами, пришедшие готовы были избить их, подняли крик. «Принесла детей в жертву, еще не народив!» — кричали вдогонку матери.

Детдом.

В один из майских дней Люба и Павлик с учебы домой не вернулись. К парадным дверям школы подъехала машина. В нее силой стали усаживать брата и сестру. Дети сопротивлялись, плакали, испуганно смотрели на всех. Но, несмотря на это, сердце директора не дрогнуло, и он приказал другим ребятам бросить ихв машину. Те взяли Любу и Павлика за руки и за ноги, запихнули в фургон. Машина захлопнулась и направилась в детприемник. Две недели мать не знала, что случилось с ее детьми, пока не получила от Любочки письмо.

В Житомирском детприемнике Люба и Павлик провели две недели. Родители приезжали, но свидания им не разрешали.

— Мне удалось увидеть через щель забора дочку, — рассказывала в письме для газеты Раиса Ивановна. Я крикнула: «Доченька, Любочка!» Она услышала, заплакала и сказала: «Мама, идите к дверям», — и побежала к проходной. Но детей сейчас же загнали в помещение. Я просила увидеться с детьми, но где там… «Ну, примите хотя бы гостинец», — сказала я. Смягчилось сердце — приняли. Дети услышали наш разговор через закрытые ставни, слышим — плачут и кричат: «Мама, папа, уезжайте в Москву и все расскажите, как они нас украли, закрыли и никуда не пускают». Дети верили в справедливость. Но на себе испытали совсем другое.

В детдоме Люба и Павлик оставались еще долго. Но Любе все же удалось оказаться в родных стенах. Пусть ненадолго, но сутки, проведенные рядом с мамой, показались ей самым счастливым временем в ее жизни.

Побег.

Как-то раз Люба попросилась на каникулы домой. Отпускать ее не хотели. И тогда пришла мысль о побеге. На электричке она добралась до дома и пробыла там сутки.

— Мама сделала для меня все, — вспоминает Любовь Павловна, — но самое главное, вывела вшей керосином. Тогда эти насекомые были у многих детдомовских. А мою длинную косу даже воспитатели не решались обрезать.

Но вот настала полночь. В дом Бахмацких постучали. Голос за дверью произнес:

— Раиса, открывай! Мы знаем, что Люба здесь. Не откроешь — будем ломать дверь.

Это были местные милиционеры. Мама их узнала, но решила схитрить.

— Откуда я знаю, кто вы? Не открою, боюсь я!

С улицы продолжали настаивать. Испуганная Люба, с еще не успевшими просохнуть волосами, вышла из-за печки.

— Завтра утром я сама приду в детдом, только переночую здесь, — сказала она.

— Тебя хотят принести в жертву. Нам велено тебя забрать, — не унимались милиционеры и сильнее стучали в окна. Потом выломали дверь.

У Любы прошла дрожь по телу, стала подниматься температура, заболела голова. Вместе с матерью они стали молиться. До сих пор, уже будучи взрослой женщиной, Любовь Павловна не может понять, почему тогда, проникнув в дом, милиционеры все же ушли, не забрав ее силой. Может быть, молитва помогла, а может, просто сжалились.

До утра Раиса Ивановна и Люба не могли уснуть и рано уехали в детдом, как и обещали. Конечно, там Любу ждало наказание, но это уже было не так важно. Заветное желание — увидеть маму — сбылось.

Исчезновение Павлика.

После воспаления легких Любу разрешили ненадолго забрать домой. Все это время Павлик был в детдоме один. Когда мать, преодолев все трудности, приехала к нему, он, рыдая, спросил: «Любу взяли, а как же я?» Эту сцену видели все детдомовцы, и в их глазах вроде бы блеснуло сопереживание. Воспитательница даже прослезилась, стала уговаривать Павлика, чтобы тот не плакал, так как за него уже хлопочут. Он этим утешался и ждал. И всякий раз, когда приезжала мама, спрашивал: «Мама, а документы привезли?» Но Раиса Ивановна ничего не могла ответить, она тоже ждала ответа «сверху».

Однажды Раиса Ивановна сказала воспитательнице, что уйдет домой только вместе с Павликом. Взяла его и направилась к выходу. Только они завернули за угол, как их окружил кольцом весь детдом, 100 человек разного возраста. Кольцо сжималось, оттесняя мать от сына. Но Павлик держал мать за руку. Тогда мальчишки-детдомовцы стали щипать до крови руки Раисы Ивановны, чтобы та отпустила сына.

— Мальчики, отойдите! А если бы это вас и вашу мать так мучили? — умоляла она.

Тут пришли две женщины, которые были сторожами в детдоме. Одна из них бросилась на Раису Ивановну, начала крутить ей руки и громко ругаться. Неподалеку стояли, опустив глаза, другие воспитатели. Они не помогали детям, но и не защищали мать.

Павлика спрятали и заперли в конторе детдома. В следующий раз свидание проходило в присутствии воспитателя. Когда расставались, Павлик шептал маме на ухо: «Я все равно убегу». Он постоянно порывался убежать. Когда детдомовцев водили в лес, то Павлика привязывали длинной веревкой.

Через год Павлика куда-то отправили. Чего только ни делали родители, чтобы узнать, где он. Как-то им попалась на глаза статья в газете «Известия» (за август 1965 года), в которой описывалось ужасное событие. В Житомирской области сгорел дом-интернат, в котором было много жертв среди детей. «Может, и наш сын был там», — подумала Раиса Ивановна. Писали Хрущеву, Брежневу, Микояну, в Верховный Суд — ответа не было. В областном районо ответили: «Он вам не сын, вы лишены по суду родительских прав, и мы не находим нужным отвечать вам, где он».

Вместо заключения.

Спустя много лет после скитаний по приютам и детским домам Люба и Павлик вернулись в родной дом. После восьмого класса всех детдомовцев выпускали «в жизнь». Как ни пытались воспитатели «переделать» этих детей в образцово-показательных советских школьников, заставить отречься от родителей и своих убеждений, они смогли остаться прежними, сохранить веру.

— Павлика настраивали против родителей, говорили, что его хотят принести в жертву. После детдома он боялся есть домашнюю еду. Думал, что она отравлена. Только когда мама кушала из его тарелки, начинал есть и Павлик, — рассказывала Любовь Павловна о брате. — Вся эта история очень сильно отразилась на нашей психике. Сильно расшаталась нервная система, мы часто впадали в депрессию. Я и сейчас не могу без слез вспоминать те события.

Когда я встречалась с Любовью Павловной, то узнала, что они вместе с братом и сестрой до сих пор не реабилитированы. Говоря русским языком — не оправданы, то есть своего рода преступники. Уже долгое время они пишут запросы в различные инстанции, надеясь получить хоть какую-нибудь компенсацию. Сейчас обращение Бахмацких лежит в Кремле. Ответ пока не пришел.

Может, терпимость и понимание со стороны общества — это и есть единственная настоящая реабилитация для этих людей?

Оксана Корниенко».

В те страшные времена, конечно, об издании журналов не могло быть и речи, тем более, что даже печатных машинок тогда практически ни у кого не было, а те, кто имели их, должны были их ставить на учет в милицию, с образцом отпечатанных на них страниц, чтобы, если будет найдена какая-либо подозрительная бумага, то легко будет определить имя владельца машинки, на которой она напечатана. Но и в эти страшные послевоенные годы старые довоенные журналы, не изъятые и не уничтоженные властями, продолжали нести свое служение. Когда же время страшных сталинских и лукавых хрущевских репрессий миновало и появилась возможность иметь печатные машинки, то им на смену пришли самиздатовские журналы, история которых представляет отдельную страницу летописи адвентистской журналистики.