«Апостол Павел» в Москве

«Апостол Павел» был в Москве. Всего два дня. Как и около двух тысяч лет тому назад, он достиг еще одной столицы, Москвы, которая переживает ныне тяжкие, смутные времена. Разумеется, он выступал не на центральной площади стольного града, как некогда в Афинах, Ефесе или Коринфе, а на подмостках Театра им. Маяковского, и не в своей реальной ипостаси благовестника, а в ипостаси «лицедея». Жаль только, что всего два дня, ибо сегодня, когда Россия, соблазненная политиками, оказалась на краю пропасти, остро ощутима потребность именно в Апостоле, как созидательной личности.

После просмотра спектакля, поставленного русским драматическим театром им. А. П. Чехова из Кишинева, начинаешь понимать, что искусство еще не умерло, как утверждают некоторые критики; оно может прийти на помощь обанкротившимся политикам, за которыми последовали все мы безоглядно и слепо; может поддержать Церковь, духовная и социальная миссия которой утратила ясность и перспективы; в состоянии, наконец, своим собственным потенциалом внести вклад в дело созидания личности и общества.

Новая пьеса Иона Друцэ, представленная молдавским театром москвичам, посвящена апостолу Павлу, автору новозаветных посланий, образ и деятельность которого, несмотря на церковное Предание и богатую историографию, остается по сей день загадочным и не вполне выясненным. В этой связи уместно, например, заметить, что Павел прожил в Коринфе больше года, но нам почти ничего неизвестно об этом: семнадцать месяцев, насыщенные, как и вся жизнь Апостола, многими событиями, втиснуты евангелистом Лукой в пространство всего лишь семнадцати скупых стихов «Деяний Апостолов».

Сюжет «христианской эпопеи» довольно непривычен и оригинален: драматург попытался реконструировать в художественном слове один из многих эпизодов, не отраженных в каноническом тексте. Апостол Павел(главный герой пьесы), жизнь которого была всецело отдана миссионерской деятельности, волею художника оказывается на разбойничьей стоянке среди торговцев-язычников, ожидающих прибытия пиратских кораблей. Все они (основные персонажи произведения) — Варвар, Дак, Эллин, Финикиец, Скиф, Раб и Женщина, нанятая Варваром для увеселения пиратов — собрались торговли ради. Естественно, великий подвижник, назвавший себя «апостолом язычников», не может пройти мимо этих непросвещенных, невежественных людей, философия жизни которых безотрадна и бедна в своей сосредоточенности на сугубо земных сиюминутных благах и ценностях.

Собственно, уже из этой незатейливой фабульной схемы становится очевидным, что основная конфликтная ось пьесы обусловлена трагическим несовпадением этих двух противоположных миров, каждый из которых самодостаточен и замкнут в пространстве собственного видения мира и понимания сущности вещей.

Между тем, главный герой представлен драматургом настолько неожиданно и ошеломляюще смело, что сразу было трудно справиться с ощущением некоторого внутреннего протеста: это кто угодно, но только не Павел новозаветных посланий! Евангельский образ Апостола, выросший в нашем сознании и вошедший в плоть и кровь под влиянием синодальной версии, казался несовместимым с художественной демифолгизацией, которую предпринял Ион Друцэ. Великий Апостол и Святой, канонический образ которого был так привычен в своей догматической выверенности, обретал в художественном слове драматурга непредсказуемое измерение, десакрализованную ипостась. Состояние некоторой смуты сопровождалось еще более резонными и противоречивыми вопросами: с одной стороны, в какой мере вообще допустима художественная интерпретация жизни апостола язычников, с другой — почему нет, и насколько богословские подходы или экзегетические штудии более верны, объективны и оправданы? Почему интуиция драматурга, его опыт, его тщание обращаться с Писанием, как со Словом Божьим, должны вызывать большие подозрения, чем интуиция богослова, который, всецело доверяясь осенению свыше, так или иначе полагается на свой опыт или понятийный аппарат богословского инструментария? Между тем после просмотра спектакля сомнения постепенно утихали и рассеивались. Более того, крепло убеждение, что драматург не соперник богослову, напротив, каждый из них призван к одному и тому же делу (хотя и по-своему): раскрывать перед читателем, прихожанином и зрителем глубины Священного Писания.

Однако подход драматурга к евангельским событиям нельзя безоговорочно сводить к неоднозначной формуле «художественная демифологизация». В свое время Р. Бультман, известный немецкий теолог, провозгласил тезис о демифологизации Нового Завета. Это новое, «революционное» понятие, содержащие в себе некоторые положительные конотации, породило в христианском богословии негативные последствия: исследователи-теологи стали легко и беззастенчиво принижать статус Библии, как Слова Божия. Поэтому, на наш взгляд, было бы неверно автоматически соотносить художественный опыт Иона Друцэ с печально известной традицией Рудольфа Бультмана. Вне всякого сомнения, попытка драматурга демифологизировать образ Павла носит достаточно условный характер и не тождественна «внеидеологической» рефлексии либеральной теологии. Задавшись целью изобразить художественными средствами один из эпизодов деятельности апостола Павла, он моделирует свой собственный художественный мир, который посягает не столько на авторитет Библии, сколько на тот предрассудок психологического свойства, который сросся с нашим целомудренным религиозным сознанием.

Именно здесь, на мой взгляд, кроется проблема некоторого недоверия драматургу. Привязанные к собственным религиозным представлениям, личностно канонизированному вкусу, мы воспринимаем художественное творчество как полную измену высшим идеалам и ценностям. Однако сакральная природа Священного Писания или библейского образа не есть ипостась, имманентно присущая новозаветному тексту, а скорее (повторюсь) константа психологического свойства, привитая религиозным воспитанием и благоговением перед текстом как словом священным. Более того, сакральность не есть некое материальное свойство присущее вербальному слову Писания, а скорее то особое ощущение, которое рождается в читателе в момент постижения воли Божией опосредованно через Его Слово. Автор пьесы считается с этой парадигмой библейского повествования и, не вступая в противоречие с реализмом Евангелий и посланий, расширяет ее, выкристаллизовывает то, что оказалось невостребованным и не отраженным, по крайней мере, евангелистом Лукой. В то же время И. Друцэ, примыкая к библейской традиции формально резко отстраняется от нее, но не для того, чтобы стать над ней, а для того, чтобы на ином уровне художественного охвата явлений, более выпукло и с большей силой обобщения приблизиться к духу и керигме Павла-благовестника. Это рискованное отстранение дало возможность восторжествовать не правде натурализма, профанирующего логику образа Павла (как показалось некоторым зрителям), а закону имагитативного реализма, который есть абсолютное отрицание натурализма как такового, изначально несовместимого ни с символизацией, ни с сакрализацией художественной реальности. Отсюда главный герой пьесы правдив, реалистичен и типологически сроден, хотя и не схож, не тождественен апостолу Павлу, автору новозаветных посланий. В какой мере, насколько, это — отдельный вопрос, который нуждается в дальнейшем обосновании.

Однако о безусловных достоинствах пьесы мы пока вынуждены судить не столько опираясь на эмпирику текста (пьеса еще не опубликована), сколько на постановку, которая состоялась в театре им. Маяковского. Драматургическое произведение, как известно, живет не только и не столько в вербалике текста, сколько в слове сценическом. Герои любой пьесы начинают свою подлинную жизнь не иначе, как ступив на театральные подмостки.

Спектакль «Апостол Павел», представленный московскому зрителю, вне сомнений, вызвал интерес. Об этом свидетельствовали не только полный зал, осиянные лица зрителей, покидавших с неподдельным умиротворением пространство муз, но и неплохая игра актеров, которым не без сопротивления давался трудный, многомерный текст пьесы. В этот сложный мир, выстроенный на духовных прозрениях драматурга и пронизанный по преимуществу библейскими аллюзиями и архетипами, нужно было войти, вжиться, врасти — задача, право же, не простая, но достижимая и, как мне кажется, отчасти достигнутая. Разумеется, не все еще было доведено до определенной полноты совершенства, временами проявлялась некоторая неуверенность в игре (как выяснилось, труппа не сыграла и десяти спектаклей), монотонность, отсутствие динамизма с провисанием ритма в том или ином эпизоде, но в целом спектакль состоялся.

Особый интерес в этой постановке вызывает игра Вячеслава Мадана, у которого сложилась своя трактовка образа Павла. Возможно, не все согласятся с его несколько «опрощенной» интерпретацией, ожидая от игры большей выразительности, динамизма и духоносности. Однако тот зритель, который читал Священное Писание и помнит как Апостол сам характеризует себя и свои дарования, а также как неоднозначно воспринимала коринфская церковь и, в особенности, ее образованная, утонченная часть, согласится, что он действительно был очень своеобразен и внешне менее колоритен, чем например, Аполлос (его друг и соработник на ниве Господней), «харизма» которого, пожалуй, состояла в эффектной манере держаться и говорить искрометно и заразительно. Павел не только и не столько предпочитал быть, сколько и был совершенно иным: «Я ведь тоже братья, — обращается он к членам Коринфской церкви, — когда приходил к вам возвещать тайну Божию, приходил без всяких притязаний на красноречие и мудрость» (1 Кор. 2:1; пер. под ред. М.П. Кулакова).

Эта оговорка-признание весьма характерна, поскольку так или иначе дописывает, вырисовывает некоторые существенные черты в облике и характере Павла. Конечно, нам не вполне ясно, чем было вызвано его решение «свидетельствовать о Боге не в превосходстве слова» (1Кор. 2:1). Между тем у нас есть некоторые основания усомниться в его ораторском словесном мастерстве. Это, однако, было обусловлено не столько его недавней неудачей в Афинах, на Марсовой горе, когда он выступал пред изощренными философами, сколько тем, что Павел, как иудей, для которого греческий язык был не родным, просто не владел в совершенстве классическим греческим. С другой стороны, не исключено, что все это было вызвано другими обстоятельствами: возможно, проблема состояла не столько в его словесном мастерстве, сколько в нормативности того типа греческого языка «койне» (не приемлемого для аристократической публике коринфской общины), на котором говорил Павел и его современники. Это был язык, хотя и международный (пожалуй, большая часть Средиземноморья уже говорила на нем), но весьма неблагозвучный и непластичный. И это, естественно, не вызывало восторга у некоторых членов церкви в Коринфе.

Таким образом, Новый Завет и, разумеется, послания Павла написаны, как точно подметил блистательный филолог и знаток Священного Писания К. Льюис, «не на торжественном церковном языке», а на языке, «на котором говорили люди без подлинного чутья к греческому слову, потому что не его они употребляли в детстве. Это своего рода греческий «бейсик», элементарный греческий: язык этот не укоренен глубоко, он утилитарен, это торговый, управленческий язык. Это нас шокирует?» (Льюис К. С. Современные переводы Библии. Собр. соч. в 8 тт. М., 1998. Т. 2. С. 320-321).

Разумеется… Но, пожалуй, нас больше озадачил образ Павла и его «специфический» язык, представленные В. Маданом в спектакле. Взращенные на синодальном переводе посланий Павла, который насыщен возвышенной церковно-славянской лексикой и местами излишне поэтизирован, мы были не в состоянии оценить по достоинству «вымышленное» красноречие Апостола. Некоторые зрители не могли пережить, «вынести изменения освященных временем слов, ибо это казалось им не благочестивым» (Клайв Льюис).

Чтобы убедится в том, что Павел в своих посланиях действительно не говорил на торжественном и благочестивом языке, приведем хотя бы один пример. Послание к Галатам 3:1: «О, несмысленные Галаты! кто прельстил вас не покоряться истине…» Таков синодальный перевод, который, без сомнения, несколько снизил остроту звучания оригинала. Между тем, этот стих можно уточнить и перевести следующем образом: «О, неразумные Галаты!», или: «О, Галаты, глупцы, кто заворожил вас!». В. Н. Кузнецова, современный переводчик, еще резче переводит эти слова Павла: «Галаты, глупцы, кто вас сглазил!».

Благозвучно? Поэтично? Торжественно? Отнюдь, нет! Резковато. Обыденно. Реалистично.

Ион Друцэ, как чуткий читатель и тонкий художник уловил дух павловых посланий и в особой, убедительной манере, не нарушая реализма и глубины библейского стиля реализовал эту ушедшую в небытие словесную стихию греческого оригинала. И хотя образ Павла, олицетворенный В. Маданом на сцене, вербально не тождественен реальному Павлу и его слову, он, тем не менее, поразительно близок его духу и даже, в некоторых эпизодах, самой фразе — простой, шероховатой, грубоватой, не знающий изысков и прикрас.

В. Мадану, на мой взгляд, все же удалось перевоплощение: он стал (естественно, не без риска быть неправильно понятым) таким Павлом, несовершенства которого составляют его достоинство.

Среди многих фундаментальных идей и тем пьесы, которые обнаруживают свою актуальность сегодня, хотелось бы выделить идею совместимости и несовместимости мира. В наше тяжкое, смутное время этот вопрос является ключевым. Но если героям пьесы (Еллину, Даку, Варвару, Скифу, Финикийцу) можно простить их ожесточенную непримиримость, которая есть порождение примитивной философии языческого превосходства, то нам, за плечами которых колоссальный духовный опыт христианства, впору остановиться и задуматься. К несчастью, мы отнюдь немногим отличаемся от тех непросвещенных героев, которых Павлу все же удается примирить и усадить за один стол, который выступает символом братства, доверия, единения.

Эта часть пьесы — кульминация всего произведения. Она производит глубокое впечатление, ибо здесь происходит трансформация не только на уровне сознания героев, но и на уровне поэтики текста. События, сконцентрированные на социально-бытовом, временном уровне переходят, врастают в иной, духовно-метафизический, вневременной план, характерный в отдельных эпизодах и библейскому стилю. Здесь сосредоточена фундаментальная, стержневая тема произведения. Здесь текст пьесы преодолевает свою изолированность и врастает в слово сакральное. Здесь квинтесенция Евангелия от И. Друцэ. В этой части пьесы воссозданы интуицией художника утерянные или недописанные священные страницы о великом благовестнике и его необыкновенном умении обращать людей к Господу. С одной стороны, мы видим, как осененные благодатью язычники, приобщаются к тому, без чего немыслимо подлинно религиозная жизнь — вечеря Господня, евхаристия. С другой — мы начинаем понимать, что стиль пьесы, формально немотивированный библейским подтекстом, неожиданно меняется: новозаветные аллюзии начинают формировать семантическую структуру текста. Автор мягко и непринужденно сливает в единое слово текущий бытовой момент и реальность высшую. Ученики Павла начинают прозревать и постигать то, что некогда осязаемо пережили ученики Иисуса Христа: «Вот ведь чудо какое! — восклицает Дак. Один хлеб, и мы, многие, одно тело!!».

«Необрезанные» сердца язычников оказываются куда более чуткими, чем утонченный дух наших просвещенных народов, отдельного современника (политик ли он или бизнесмен), которые оперируют такими понятиями как справедливость, честность, милость, прощение, любовь, и в то же время проявляют полное небрежение к этим нравственным ценностям. Деструктивная философия несовместимости — примета времени. Вслед за Эллином мы продолжаем утверждать: «Ты не усадишь нас всех за один стол». Вместе с тем сегодня, кажется, нет Личности, которая могла бы так же авторитетно заявить, как это делает главный герой пьесы: «Усадит Бог!». Церковь молчит, апостолов не видно, интеллигенция ушла в тень, и мы вынуждены слушать то, что уже слышали не раз: «Усадит сила!». Вот магическая формула, неприемлемая и абсурдная, которая мутит сознание политиков и военных сегодня. Понятно, когда выразителем этой философии является один из героев пьесы, Скиф, который видит решение любой проблемы в искусстве владения мечом: «Раз — и нету гада». Но ведь мы, кажется, уже не скифы и не варвары (не язычники!), а просвещенные Евангелием народы. Через два года вступаем в третье тысячелетие торжества христианской цивилизации, и не замечаем, не ведаем, что продолжаем жить по плоти и водимы языческим духом, а не Духом Господним. До тех пор, пока для нас главным не будет душа отдельного человека, то есть ценность личности — а это один из важнейших мотивов пьесы («Мы о душе только и говорим», — утверждает Апостол в беседе с торговцами) — мы не в состоянии будем считаться с целыми народами, и хаос будет продолжаться. Ненависть будет возрастать, народы будут ожесточаться. Страна будет разваливаться.

На беду, мы, напротив, только о себе и говорим, о себе печемся. Не об alter ego, а о собственном «эго». В центре всех наших интересов — взлелеянное «Я». Между тем этот путь ведет в никуда и грозит гибелью России. Главный герой пьесы именно эту истину стремиться донести до сознания своих новых друзей, и эти простые и вместе с тем глубокие слова вызывают в наших очерствелых душах благоговение и трепет: «Если каждая травинка отгородится забором, у нас не будет ни полянок, ни пашни, ни зеленых лугов; если каждый дуб отделится межою, исчезнут рощи, дубравы, леса; если каждая капля возмечтает о собственных берегах, исчезнут реки, озера, моря; если брат пойдет на брата, исчезнут языки, обычаи, отечества; если увлекаться разбрасыванием и пренебрегать собиранием камней, исчезнут печки, дома, храмы; если нету крыши, то и Бога нет. Вот мои слова.»

Пьеса Иона Друцэ необыкновенно насущна, своевременна и глубока, и в этом убедил нас прежде всего Кишиневский государственной русский театр им. Чехова, который сумел сделать почти невозможное: за такой короткий срок овладеть массивом такого ПОСЛАНИЯ и безоглядно ринуться (как это делал в свое время Апостол) за пределы своей родины (при нынешних невзгодах и трудностях) с одной единственной целью — поделиться БЛАГОЙ ВЕСТЬЮ, ставшей частью их самих, с нами, россиянами, нуждающимися сегодня, как никогда ранее, в созидательном, целительном Слове. Хвала вам и честь!