9. Совершенно разные — Кэлвин и Гарриет Бичер-Стоу

«Кто такой Кэлвин Стоу?» — спросите вы. Он был мужем Гарриет Бичер-Стоу, известной писательницы, автора «Хижины дяди Тома». Она происходила из известной семьи Бичер в Новой Англии. Авраам Линкольн говорил, что именно Гарриет способствовала началу Гражданской войны в Соединенных Штатах. Это она читала лекции, как в Англии, так и в Америке, и написала множество статей и книг.

Но вы снова спрашиваете: «А Кэлвин-то кто такой?» Что ж, мне будет приятно вам его представить. Жениться в девятнадцатом веке на женщине, сделавшей фантастическую карьеру, — мужчине это кое-чего стоит. Но чего именно? Каким клеем склеили этих двух людей, которые все время критиковали друг друга и при этом оставались вместе?

«Мой дорогой муж, я много думала о тех испытаниях, которые выпали на твою долю. И я очень жалею тебя — ну что у тебя за жена! Я, по-моему, всегда была тебе помехой, а не поддержкой. И я каждый день молю Бога о том, чтобы Он поправил мое здоровье, чтобы я могла хоть что-нибудь сделать для тебя и для семьи. Если бы только я была дома, я бы, по крайней мере, вытирала пыль и мыла полы. И чистила бы картошку».

Однако очень сомнительно, чтобы Гэтти Стоу, окажись она дома, навытирала бы много пыли, не говоря уже о полах и картошке. В своих поздних книгах Гарриет Бичер-Стоу писала о «ежедневном служении святыми трудами» и о том, что «тяжелый труд нельзя воспринимать как нечто грубое и сугубо земное». Но сама она не слишком часто соответствовала идеалам, которые декларировала. Однажды, когда муж куда-то уехал, она написала ему: «Я чувствую себя дома как в тюрьме. Мне все это надоело». А годом позже, когда Кэлвин Стоу отправился на конференцию пасторов, она написала: «Мне опротивел запах скисшего молока, скисшей еды.

Такое впечатление, будто все в доме скисло. Одежда не сохнет, все мокрое, все пропахло плесенью. По-моему, я уже никогда не смогу ничего есть». Все это больше напоминает жалобы той самой Федоры, от которой сбежала вся посуда, чем речи женщины, призывавшей не воспринимать тяжелый труд как нечто грубое.

Кэлвин Стоу, в общем-то, тоже не был мастером на все руки. Неуклюжий и неэнергичный, он часто пребывал во власти дурного настроения. Он был типичным ипохондриком, часто впадавшим в депрессию. Нередко у него опускались руки, и он, мрачный, запирался в своей комнате и не выходил оттуда часами. Слава Гэтти как величайшей американской писательницы девятнадцатого века затмила незаурядные способности Кэлвина как профессора семинарии. Ею восхищались и литераторы, и политики по обе стороны Атлантики: от Диккенса до Твена и от королевы Виктории до Линкольна. Линкольн даже считал, что это именно она начала Гражданскую войну. А Кэлвин? Временами можно было видеть, как он уныло следует за ней по лекциям и банкетам.

Кэлвин был знающим в своей области ученым, исключительно эрудированным человеком, и Гэтти гордилась им, но таким его почти никто не знал. По правде говоря, даже большинство биографов Гэтти писали о нем как о «прожорливом, застенчивом и ленивом неврастенике, который никогда ничего не мог предпринять в трудной ситуации, да и вообще не был способен довести до конца хоть что-нибудь». Может, так оно и было на самом деле. Но брак Стоу был на удивление прочным. Эти люди любили друг друга и отличались редкостным чувством юмора.

«Хижина дяди Тома» стала исключительно популярна. За полгода было раскуплено 100 ООО экземпляров этой книги. Проснувшись однажды утром, Гэтти обнаружила, что возглавляет движение аболиционистов[3] в Америке. Вообще-то она никогда не имела крайне радикальных взглядов. Она всегда была утонченным и любезным человеком, и в политическом отношении весьма умеренным, как и ее отец, Лаймен.

Лаймен Бичер, пастор церкви конгрегационалистов в Личфилде (Коннектикут), выступал против дуэлей, пьянства и унитаризма. Он полагал, что лучшим решением проблемы рабства будет духовное возрождение, а не аболиционизм. У него было свое особое мнение относительно всего, включая и рождение в 1811 году его шестого ребенка. Он всем говорил, что хочет мальчика. А родилась Гарриет. Но она была талантливым ребенком, и это утешило отца. Когда ей исполнилось шесть лет, он называл ее гением. В доме Бичеров обсуждались очень серьезные вопросы, и это оказывало на Гарриет огромное влияние. Ее отец пришел в восторг, когда она в двенадцатилетнем возрасте написала эссе «Доказывает ли свет природы бессмертие души?» Гэтти очень любила читать. Лорд Байрон был для нее полубогом, и его стихи во всем ее круге чтения были единственным, что можно было счесть не соответствующим твердым нравственным устоям. Характер у нее был странный: иногда она была хмурой и замкнутой, а иногда остроумной и беззаботной. Она была хорошим слушателем и умела глубоко сочувствовать людям.

В семье Бичер были сплошь индивидуалисты. Старшая сестра Гэтти, Кэтрин, открыла школу для девочек в Хартфорде. В тринадцать лет Гэтти в течение года посещала эту школу, а в следующем году уже преподавала там латынь. И этот год стал очень значительным в ее жизни. Во-первых, умер лорд Байрон. Это повергло ее в отчаяние. Чтобы оправиться от этого удара, она следующим летом поехала домой, послушать проповеди своего отца. Во всей Новой Англии Лаймен Бичер считался просто исключительным проповедником. Но на Гэтти его ораторский талант не производил особого впечатления, да и сам он относился к своей популярности очень трезво. Он даже как-то заметил: «Чем эмоциональнее я говорю, тем меньше у меня есть что сказать». А Гэтти говорила: «Большинство проповедей отца были для меня так же невразумительны, как если бы он произнес их на языке чоктау».

Но однажды в воскресенье все оказалось иначе. Может быть, потому что Лаймен не смог разобрать нацарапанного на скомканной бумажке заранее подготовленного текста и говорил экспромтом. Темой были слова Христа: «Я уже не называю вас рабами… но Я назвал вас друзьями». Гэтти внимательно слушала: «Его голос был как-то по-особому патетически серьезен». И сердце Гэтти откликнулось. В этот день она упала на колени в кабинете отца и выговорила сквозь слезы: «Отец, я отдала свою жизнь Иисусу. И Он принял меня».

Сестре Кэтрин, которой подобное решение далось ценой мучительных исканий, обращение Гэтти показалось слишком уж быстрым и легким. Она говорила, что ей удивительно то, как «овечка попала в овчарню еще до того, как пастырь погонял ее как следует по пастбищу». Но внутренние борения были у Гэтти еще впереди. Она считала себя ни на что не годной. Это чувство мучило ее до тех пор, пока она не написала «Хижину дяди Тома». В пятнадцатилетием возрасте она писала Кэтрин: «Не представляю, чем бы я могла заняться в жизни. Думаю, мне лучше умереть в молодости, и пусть память обо мне и моих заблуждениях уйдет со мною в могилу, чем жить и быть для всех помехой. Ты не представляешь, какой жалкой я себя чувствую, никому не нужной, слабой, лишенной даже намека на инициативу. Мама часто говорит мне, что я странное, непоследовательное существо».

Она и впрямь была странной и непоследовательной. Когда ей исполнился двадцать один год, она была «красивой молодой женщиной среднего роста и обладала изящной, стройной фигурой». Но поклонников у нее не было. Она слишком много времени проводила за учебой, чтением или просто в мечтах. В семье ее называли совой, проводившей ночи над книгами. Ее и саму очень беспокоило отсутствие друзей. Как-то она спросила старшего брата: «Как ты думаешь, можно ли так глубоко ощущать и переживать присутствие Бога, чтобы не нуждаться в земных друзьях?» В двадцать один год она приняла решение порвать с прежней своей замкнутостью. «Я не собираюсь больше сидеть в углу. Я сама приобрету столько знакомств, сколько найдется людей, которые захотят со мной познакомиться». Она выбрала благоприятное время для такого решения. Ее отца, Лаймена Бичера, как раз пригласили стать президентом Богословской семинарии Лэйна в Цинциннати (Огайо). Осенью вся семья отправилась на запад, разбрасывая тексты проповедей из окон дилижанса.

Кэтрин тоже поехала и через несколько месяцев открыла новую школу для девушек в Цинциннати, которую назвала Западной женской семинарией. Кэтрин не хватало хорошего учебника по географии, и она попросила Гэтти написать для нее такой учебник. За несколько месяцев Гэтти написала первую часть, но сроки сдачи всей работы были очень жесткими, и она снова впала в депрессию. «Моя беда в том, что я слишком много размышляю, слишком много переживаю… Мой разум истощен, он просто мертвеет… Размышления и переживания несут мне только боль». Но вскоре у нее появились новые друзья. В августе 1833 года в Цинциннати приехал Кэлвин Стоу, недавно назначенный преподавателем библейской литературы в семинарии. Кэлвин приехал вместе со своей женой Элизой, с которой Гэтти очень близко подружилась. Все трое вступили в литературное объединение под названием «Клуб точки с запятой». Гэтти робко представила на суд публики несколько своих рассказов, и ее поразил энтузиазм, с которым они были приняты.

Год спустя Элиза Стоу умерла от холеры. Гэтти сильно переживала, почти так же сильно, как овдовевший Кэлвин Стоу. Они находили друг в друге поддержку и утешение.

Как и Гэтти, Кэлвин был родом из Новой Англии. Его отец умер, когда Кэлвину было всего шесть месяцев. Кэлвина вырастили «нервная, капризная мать и две суровые тетки — старые девы». Психологические последствия этого воспитания сказывались на Кэлвине всю оставшуюся жизнь. Каким-то образом он сумел накопить денег на колледж, который четыре года спустя с блеском окончил. Его авторитет как специалиста по классическому ивриту быстро рос, и, хотя ему не было еще и тридцати лет, его пригласили преподавать в семинарию в Цинциннати, которой руководил Лаймен Бичер.

Прекрасным принцем для Гэтти мог бы стать человек, представлявший собою нечто среднее между мятущимся литератором лордом Байроном и таким блестящим проповедником, как ее отец. На первый взгляд Кэлвин не имел ничего общего ни с тем, ни с другим. Но он интересовался литературой, произносил интересные проповеди и был прекрасным преподавателем. Однако большинство биографов утверждают, что это был «пухлый и неопрятный, толстый и лысый, круглолицый и бестолковый, коротенький, низенький, застенчивый, ленивый, ни на что не годный вертопрах». Много позже Сьюзи Клеменс, дочь Марка Твена, увидела его на улице и бросилась домой с криком: «Папа, там Санта-Клаус!» Даже Гэтти порой посмеивалась над ним. Как-то она в шутку написала подруге: «Кэлвин точно ведет свой род от гоблинов. Возможно, в стародавние времена он бродил по лесам Германии. А то, что он родился в Америке, — это огромная ошибка».

К счастью, Кэлвин тоже не был лишен чувства юмора. Сначала он был так привязан к Гэтти потому, что она охотно говорила с ним о его умершей жене. Он был очень привязан и к дому Бичеров; не очень изысканный, этот дом отличался хорошим вкусом и был полон юмора, разговоров о вере и уюта. Гэтти, конечно, льстило, что талантливый молодой преподаватель, старше ее на восемь лет, проявлял к ней интерес. Кажется, одно происшествие весьма упрочило их отношения. Однажды, спустя несколько месяцев после смерти Элизы, Лаймэн Бичер, Гэтти и Кэлвин Стоу отправились на пасторское собрание в дом одного священника, жившего на берегу реки Огайо неподалеку от Цинциннати. Они заметили, что с наступлением темноты священник зажег фонарь и повесил его на окно. Когда его спросили, зачем он это сделал, тот объяснил, что любой раб, живший за рекой, в Кентукки, знал, что фонарь в окне — это знак, что в этом доме он найдет еду и одежду, если решится бежать. Затем священник рассказал несколько историй о рабах, которым он помог. Он рассказал и о молодой темнокожей матери, которая бросилась на другую сторону реки Огайо, когда лед уже начал таять. Ребенка она привязала к груди. Бежать по мартовскому льду было очень опасно, на реке чернели большие полыньи. Поверхность льда покрывал тонкий слой воды, и каждый шаг мог стать последним. Она скользила, падала, бежала дальше, чтобы падать снова и снова. Но она добралась до противоположного берега, вскарабкалась по крутому спуску и постучалась в дверь дома священника. Эту историю ни Кэлвин, ни Гэтти не забудут никогда.

Укреплению их отношений способствовали и проповеди, которые читал Кэлвин. Гэтти давала отчет об этих проповедях в газету. Чтобы убедиться в том, что основные моменты отмечены верно, она встречалась с Кэлвином перед его выступлением и сразу же после него. Примерно через год после смерти Элизы Кэлвин сделал Гэтти предложение. Спустя несколько месяцев — в январе 1836 года — они поженились. Ей было двадцать четыре, а ему — тридцать два года. В день свадьбы она написала подруге в Новую Англию: «Что ж, через полчаса твой старый друг, товарищ, однокашник и т. д. перестанет быть Гэтти Бичер и станет неизвестно кем… Я все мучилась и мучилась какими-то страхами, не спала целую неделю, все думала — как я смогу пережить этот жуткий кризис. Но вот этот день настал. И я совершенно ничего не чувствую». Три недели спустя она продолжила свой репортаж о браке: «Дорогая, я сама себе удивляюсь: я совершенно счастлива и спокойна».

Конечно, ей было трудно привыкнуть к Кэлвину. Поскольку он не умел ни пилить, ни забивать гвозди, кое-чему Гэтти пришлось учиться самой. Но недостаток сноровки Кэлвина вовсе не разочаровывал ее. Ей было очевидно, что она вышла замуж за талантливого ученого, который делает блестящую академическую карьеру. Их свадебным путешествием стала поездка на конференцию, где он выступал с докладом о системе образования в Пруссии. Пять месяцев спустя он уже был в Европе, благодаря полученному им от правительства штата Огайо гранту (на что Калвина сподвиг Уильям Генри Гаррисон), и изучал европейские методики образования. Еще до его возвращения Гэтти, все чаще называвшая себя Гарриет, родила близнецов: Элизу Тайлер Стоу (названную так в честь первой жены Кэлвина) и Гарриет Бичер Стоу. Третий ребенок, Генри Эллис, родился годом позже.

Таким образом, за два года брака она стала матерью троих детей. Свой день рождения она описывала так: «С утра я вскакиваю. Тут же просыпается и малыш. „Ну-ну, мой маленький, будь умницей и дай маме одеться. Она так торопится“. Я еще не успела надеть на себя платье, а он уже скатился с подушки, кричит и воюет с простыней. Продев руку в один рукав и не успев разобраться со вторым, я спешу к нему на помощь. Усадив его попрочнее, я ношусь туда и сюда по комнате босиком, в поисках подушек и одеял, с помощью которых мне нужно устроить его поудобнее. Затем я надеваю до конца свое платье и бегу вниз, чтобы убедиться в том, что завтрак готов. Потом — обратно в детскую, помня, что сегодня день стирки и впереди еще полно работы. И начинаю подметать и приводить все в порядок. Ведь у меня в доме три несчастья, которые способны все перевернуть вверх дном».

Трое бедовых детей и один рассеянный муж доставляли Гарриет довольно хлопот, но надвигались и другие проблемы. В семинарии становилось все хуже с финансами, а столкновения на почве вопросао рабовладении будоражили город. Кэлвин нервничал. А Гарриет, казалось, и не думала о внешних проблемах: «Меня не занимает ничто, кроме поденной работы с детьми и по хозяйству». Чем дольше они жили вместе, тем острее ощущали, какие они разные. Кэлвин говорил об этом так: «По природе я очень нервный. Вплоть до того, что тяжело переживаю неприятности, которые еще не случились. Ты же так оптимистична, что будущее тебя не интересует.

Ты живешь только сегодняшним днем». Кэлвин беспрерывно хандрил, а Гарриет была вечно беззаботна.

Мать Кэлвина приехала к ним, чтобы помочь ухаживать за детьми, но укреплению брака она не помогла ни в малейшей мере. Она непрерывно критиковала Гарриет за то, как та тратила деньги, и за то, что та вечно опаздывала. Гарриет говорила, что ее свекровь «постоянно жаловалась», и из-за этого Кэлвин начал видеть все, что бы ни делала его жена, только «в превратном свете». Поскольку зарплата Кэлвина все сокращалась и сокращалась, Гарриет решила написать несколько статей и попробовать опубликовать их на Востоке. Она осуществила эту затею с блеском. «Написав несколько вещей, я смогла убедить всех в доме, что на это требуется время. Теперь домашними делами занимается толстая немка, а Анна может быть теперь с детьми постоянно. Так что два-три часа в день я могу писать. И если то там, то тут в печати появляется мое имя, то знай — я делаю это ради денег».

Стиль Гарриет был очень близок к естественной разговорной речи. У нее не было времени оттачивать стиль, поэтому она писала так, как говорила. И это всем очень понравилось. И Кэлвину тоже. Он был благодарен ей за чеки, которые пришли от издателей журналов на Востоке. И он радовался тому, что у его жены есть возможность раскрыть свои таланты. Однажды, когда она уехала в Нью-Йорк на переговоры с издателями, он написал ей: «Моя дорогая, тебе нужно писать. Так записано в книге судеб». Доходы Кэлвина сократились вдвое из-за бедственного положения семинарии. Он писал тогда: «Мой разум очень страдает от депрессии. Я кое-чего добился со времени моей болезни зимой, но сейчас у меня такое угнетенное состояние, что я не могу ничего ни планировать, ни осуществлять… Если человек не имеет сил ни думать, ни помнитьо чем-либо, тогда что он может осуществить?»

Но случилось так, что брата Гарриет, Джорджа, который был всего на год ее старше, нашли со смертельным огнестрельным ранением во дворе его дома в Рочестере, штат Нью-Йорк. И все словно бы сломалось в душе Гарриет. Она очень сильно переживала и совершенно перестала писать. Почти единственным, что могло ее заставить рассмеяться, было то, как муж пытался заботиться о семье. «Кэлвин просто потрясающе переквалифицировался в домохозяйку и няню. Невозможно не смеяться, когда он сурово выступает в своих очках во главе маленького отряда в пижамах, препровождая его по постелям. Он сам говорит, что ухаживает за ними, как утка за утятами».

Когда ее здоровье начало сдавать из-за психологических перегрузок, Гарриет поехала в санаторий в Вермонт лечиться водами. Но Кэлвину, пожалуй, было еще тяжелее. В письмах они часто писали о своей любви друг к другу. Он говорил, что любит ее настолько, насколько вообще способен любить себе подобного. Но письма также свидетельствуют и о неуверенности Кэлвина в себе. Он задумывался о том, чтобы оставить служение. И задумывался об этом не из-за финансового положения семинарии, а из-за своего духовного состояния. Он писал ей: «Я пытаюсь быть более духовным. И обнаруживаю в себе огромное стремление ко всем видам чувственного удовлетворения». Гарриет отвечала: «Любовь моя, ведь ты знаешь, как покоряет и изменяет человека служение Иисусу. А ты же жаждешь знания. Тебе нужно так же страстно искать Христа. И ты тогда познаешь Его. Если бы ты изучал Христа хотя бы с половиной энергии, с какой изучаешь Лютера, если бы ты общался с Ним с таким же удовольствием, с каким ты ежедневно прочитываешь газету, — тогда надежда на спасение, предчувствие славы возникли бы в тебе сами собой… Ты не можешь сосредоточить на этом достаточно внимания, усилий и талантов, которыми я так восхищаюсь в тебе. Но когда ты начинаешь беспокоиться, нервничать и страшиться нищеты, ты все заботы забираешь из рук Христа и взваливаешь на себя».

Но такие увещевания шли не только от нее к нему. Когда она сама становилась мрачной, он писал ей: «Неужели твое духовное состояние, дающее ощущение счастья и уверенности, ушло в никуда? Ведь моя главная надежда — в бессилии и тьме моего разума — это то, что ты всегда будешь моим проповедником и опорой моим неуверенным шагам по этой жизни». Когда Гарриет писала Кэлвину, что в духовном отношении ее жизнь «стала много более полной», он обретал «великое успокоение среди всех несчастий». Безусловно, ее большой заслугой было то, что она духовно поддерживала мужа.

В 1850 году Кэлвин и Гарриет покинули Цинциннати. Кэлвину представилась возможность преподавать в своей «альма-матер», колледже Бодуэн, штат Мэн. Той зимой у Гарриет вновь появилось свободное время для того, чтобы писать. Но о чем писать? Ее сестра Кэтрин советовала написать какую-нибудь историю о рабах: «Гэтти, если бы я так же владела словом, как ты, я бы написала нечто такое, что заставило бы всю нацию содрогнуться от осознания, какая это ужасная вещь — рабство». Гарриет спросила совета и у своего брата, Генри Уорда Бичера. Тот ответил: «Сделай это, Гэтти. Напиши что-нибудь, и я первый же забросаю этим всю страну, как сеятель». Гэтти не чувствовала вдохновения. Но, решив, о чем писать, она набросала несколько страниц. Кэлвин взял их, медленно прочел и сказал ей со слезами на глазах: «Гэтти, вот оно. Начинай историю с самого начала. Разработай ее. Это и есть твоя книга». Она погрузилась в работу, и вскоре «Хижина дяди Тома» была написана. Сначала подзаголовок был таким: «Человек, который был вещью». Но потом Гэтти изменила его на «Жизнь среди несчастных».

Роман первоначально издавался небольшими частями в журнале «Эра нации», и Гэтти едва успевала сдавать рукописи в срок. Она часто уходила из дома в колледж, где работал Кэлвин. В его кабинете она могла работать спокойно, без помех. Хотя роман пользовалась несомненным успехом, книгоиздатель колебался. Он не был уверен в том, что вкладывать деньги в это издание имеет какой-нибудь смысл. И обратился к Кэлвину Стоу с предложением взять на себя половину расходов по изданию книги. Но необходимых для этого денег у Кэлвина не было. Впоследствии издатель согласился выплатить Стоу в качестве гонорара десять процентов от прибыли, которая будет выручена от продажи романа, и напечатал пять тысяч экземпляров книги. Этот тираж раскупили за два дня. Издатель выпустил дополнительный тираж, и через три месяца распродал еще двадцать тысяч экземпляров книги. Тогда он взялся за подготовку следующего тиража.

Гарриет проснулась знаменитой. Издатель еще не выписал ей чек, но сообщил, что речь идет о тысячах долларов. Долгие годы Кэлвин зарабатывал одну тысячу долларов в год. Она отправилась в Нью-Йорк, где ее встретили как знаменитость. Гэтти написала домой мужу: «Ни слава, ни похвалы не доставляют мне радости. Как никогда мне важно сейчас быть любимой. Я так хочу услышать твои слова о любви ко мне». Когда кто-то заметил, что такая внезапная популярность делает человека заносчивым и тщеславным, она ответила: «В моем случае не стоит опасаться этого. Дело в том, что книгу написала не я».

-Что вы имеете в виду? — спросили ее.

-Я была лишь инструментом. Книгу эту написал Господь.

Вскоре «Хижину Дяди Тома» издали в Англии, Франции, Германии, Италии и Португалии. Слава Гарриет стала международной. Через год ее и Кэлвина пригласили в Англию, оплатив все расходы на эту поездку. В разговоре с одним английским писателем Гарриет с присущим ей чувством юмора охарактеризовала себя как «этакую крохотную женщину слегка за сорок, сухую и тонкую, как фитиль. Даже в лучшие дни тут и взглянуть было не на что, а сейчас — просто мятая старая газета». А ее муж? Гарриет отозвалась о нем так: «В его сокровищнице — греческий и иврит, латинский и арабский. Но иных богатств у него и в помине нет».

Поездка в Англию была приятной для Гарриет, но не для Кэлвина. Друзьям в Штаты он писал: «Жена все это переносит замечательно. Она скромна, благочестива, нежна и любвеобильна, как всегда. Что до меня, то я до смерти устал от такой жизни. Все, от самых знатных аристократов и до последнего крестьянина, осаждают мою жену, и меня тоже, — с расспросами о ней. И это беспрерывно. У нас нет ни минуты покоя». Все, буквально все — от Чарлза Диккенса и до архиепископа Кентерберийского — мечтали о том, чтобы пожать руку Гарриет Бичер-Стоу. Кэлвин едва мог поверить в это.

Возвратившись в Америку, Гарриет осознала себя лидером движения за отмену рабства. Ее возмутило то обстоятельство, что на Севере Штатов даже среди священников не было единодушия в осуждении рабства. С помощью своего брата Эдварда и мужа она написала петицию об отмене рабства, получила подписи трех тысяч священников и отправилась в Вашингтон, чтобы представить эту петицию Конгрессу. Через несколько лет Линкольн пригласил Гарриет в Белый Дом. Президент протянул ей свою огромную ладонь и сказал: «Так это та самая маленькая леди, которая начала великую войну?»

1 января она спокойно сидела в ложе бостонского концертного зала и наслаждалась музыкой, когда в город пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Авраам Линкольн подписал Декларацию об отмене рабства. По всему залу прокатились радостные возгласы.

В воздух полетели шляпы. Люди обнимали и целовали друг друга. Затем кто-то заметил Гарриет и закричал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Вскоре весь концертный зал скандировал: «Миссис Стоу! Миссис Стоу!» Она была маленькой леди, которая сделала больше всех для того, чтобы освободить Север от рабства. Возможно, само принятие Декларации есть факт, которым Америка обязана Гарриет не меньше, чем Линкольну.

Но жизнь дома с Кэлвином была гораздо более обыденной по сравнению с овациями, которыми ее встречали толпы народа. Время от времени он жаловался ей на ее недостатки. Он говорил, что жить с ней не так-то уж легко: «Я по природе своей очень упорядоченный человек. Все, что находится не на своем месте, меня страшно угнетает. А тебе это чувство вообще неведомо. Ты не имеешь ни малейшего представления ни о времени, ни о пространстве. Постоянство — моя отрада. Ты же вся живешь лишь переменами». Но это было еще не все. Кэлвин продолжает: «По природе своей я человек, который придает огромное значение мелочам, а ты принципиально небрежна. Иногда ты причиняешь мне невыносимые страдания, даже не подозревая об этом. Ты способна довести человека до истерики. Ты берешь мои газеты и, вместо того чтобы нормально сложить их и вернуть на место, либо разбрасываешь их по полу, либо комкаешь в одну лохматую груду и преподносишь мне на рабочий стол, который после этого приобретает такой же вид идеального порядка, как растоптанные кишки дохлой курицы». А вот еще одна из его жалоб: «Я по природе своей человек очень раздражительный. И очень обидчивый. Но едва я выскажу свою обиду, как она тут же проходит. Ты — человек гораздо более терпеливый. Тебя не так-то просто задеть. Но если ты обижена, то молчишь и держишь это в себе».

Все это Кэлвин написал ей, когда Гарриет путешествовала. Но через пять дней он решил, что погорячился. Он извинился за то, что с такой резкостью написал о различиях их характеров. Но тут же последовали и новые упреки: «Ты редко колеблешься, обещая что-либо, и при этом для тебя неважно — есть у тебя возможность сдержать обещание, или такой возможности нет. То же самое свойственно и твоему отцу, и Кейт, — но все же не в такой степени, как тебе, — и данные с такой легкостью обещания нарушаются с той же самой легкостью, что и даются».

Ответ Гарриет — смесь извинений и возражений. Вот что ей не нравилось больше всего в Кэлвине: «Если бы ты действительно, наговорив несправедливых обвинений необдуманно, брал свои слова обратно, когда твое раздражение проходит. Но нет. Ты никогда не делаешь этого. Ты оставляешь отравленную стрелу в ране». Но потом, немного успокоившись, Гарриет пишет: «При наличии такого стремления к взаимному уважению и таких чувств, как у нас, — ведь мы так любим друг друга — хорошо, что мы можем менять друг в друге то, что нам тяжело переносить. Я могу помочь тебе стать добрее и сдержаннее. Аты мне — обязательнее и аккуратнее». Кэлвин всегда был пессимистом. Она же всегда смотрела в будущее оптимистично. Он экономил на каждой мелочи и был уверен, что каждая большая трата — шаг к дому призрения. А она была мечтателем и всегда стремилась заменить все, что устарело или обветшало, на нечто новое.

В 1863 году Кэлвин, которому тогда исполнилось шестьдесят, вышел на пенсию. И Гарриет, которая была на восемь лет его моложе, стала мечтать о прекрасном доме, где они могли бы жить вместе. Кэлвин, само собой, не очень-то помогал ей. Это касалось как мечтаний, так и строительства. На этот раз он был убежден в том, что в конце концов сможет сказать ей: «Ну я же говорил», — и будет при этом прав. Но она радостно писала ему: «Мой дом с восемью фонтанами растет, словно в сказке. Я каждый день хожу взглянуть на него. Я вся в заботах о дренаже, канализации, сточных трубах, земляных работах. Но больше всего — о навозе. Ты и представить себе не можешь, с каким удовольствием я любуюсь навозными кучами. Человек с воображением может увидеть в них и виноград делаваров, и ангулемский горох, а также множество букетов роз».

Когда они въехали в новый дом, Гарриет, хотя и с большой неохотой, но все же признала, что на этот раз Кэлвин, пожалуй, оказался прав. Однажды он решил вздремнуть после обеда в своей спальне. И именно в это время прорвало проходившую под потолочными перекрытиями водопроводную трубу. Кэлвин в считанные секунды промок до нитки. Один из биографов перечисляет возникавшие сложности: «Трубы постоянно прорывало, окна заклинивало, подвалы затапливало. Словом, случалось все, что только можно было придумать. Когда счета за ремонт присоединились к расходам, и без того чрезмерным, которых требовало содержание дома, теплицы и большой лужайки, то общая сумма получилась впечатляющей». Говорят, что именно в это время Гарриет молилась следующим образом: «Господь, не забирай меня раньше, чем заберешь к Себе моего дорогого мужа, поскольку больше никто на свете не сделает для него столько, сколько делаю я». Одной из вещей, которые она для него сделала, стала публикация его книги. Много лет он писал богословский труд о происхождении книг Библии. Хотя он и был одним из самых выдающихся богословов своего времени, психологически ему было очень трудно напечатать свою рукопись. Гарриет поторапливала его с окончанием работы, но без особого успеха. Наконец она поговорила без ведома мужа с книгоиздателем: «Поскольку дело касается мистера Стоу, вам, пожалуй, не стоит отталкивать его, заявляя, что, прежде чем начать печатать книгу, вам нужна оконченная рукопись. Возьмите те три четверти работы, которые он вам принесет, и по крайней мере сделайте вид, будто начали печатать. Он сразу же энергично возьмется за работу и быстро ее закончит. В противном случае, по причине занятости, да и природной лени, он неизбежно отложит все на потом. Я хочу, чтобы вы поставили его в такое положение, когда ему деваться будет некуда и очевидно, что сейчас нужно заниматься именно этим, отложив все остальное». План Гарриет сработал. К величайшему удивлению издателя, да и самого Кэлвина, но только не его оптимистичной жены. Книга очень хорошо продавалась и даже заставила Кэлвина забыть о доме призрения. На время.

У Стоу было семеро детей: сестры-близнецы Элиза и Гарриет, которые так и не вышли замуж, Генри Эллис, Фредерик Уильям, Джорджана Мэй, Самьюэл Чарлз, умерший в детстве от холеры, и Чарлз Эдвард, родившийся, когда его матери было тридцать девять лет.

Генри утонул в реке Коннектикут, недалеко от летнего лагеря Дартмутского колледжа, где он учился. Кэлвин и Гарриет были убиты горем. Но Гарриет быстрее оправилась от этого несчастья. Много недель Кэлвин по несколько раз в день ходил на могилу сына. «Я подчинился, но не могу смириться с этим», — говорил он. Гарриет, убедив его в том, что он нуждается в отпуске, уговорила отправиться на несколько недель всей семьей в Мэн.

Но самым трудным их ребенком был Фрэд, который вернулся с Гражданской войны капитаном. Он был ранен под Геттисбергом.

Но его проблема заключалась в том, что он пил. Долгое время Гарриет не могла поверить в то, что у ее сына серьезные проблемы. Кэлвин был озабочен этим в гораздо большей степени. Она же много писала, вдохновлялась новыми проектами — такими, например, как постройка дома, — и не очень-то думала о Фрэде. Между 1863 и 1870 годами она написала десять книг, сборник рассказов, сборник духовной поэзии и несколько десятков статей. Но настало время, когда игнорировать алкоголизм Фрэда стало просто невозможно. И она решила занять сына каким-нибудь делом.

Это был грандиозный замысел. Гарриет арендовала хлопковую плантацию неподалеку от Джексонвилла (Флорида), и назначила Фрэда ее управляющим, хотя тот и не имел ни малейшего представления ни охлопке, ни о том, как этим хлопком торговать. Она была уверена, что работа на свежем воздухе повлияет на него благотворно. Для осуществления этого проекта были наняты сто бывших рабов. Но Фрэд продолжал пить. После двух лет безуспешных попыток Фрэда освободиться от алкогольной зависимости и заняться, наконец, хлопком, мать перевела его управляющим на апельсиновую плантацию площадью в двести акров. Но и из этого ничего хорошего не вышло. Через несколько лет Фрэд Стоу исчез. Последний раз его видели в Сан-Франциско, но затем его следы затерялись.

Потеряв этого ребенка, для которого она так старалась сделать все, что можно, Гэтти состарилась. За очень короткое время она полностью поседела.

В течение долгих лет она продолжала писать и даже читала лекции, но после смерти Кэлвина в 1886 году общественная жизнь Гарриет остановилась. Она прожила еще десять лет и была похоронена рядом с мужем в Андовере (Массачусетс).

Это был очень необычный брак, особенно для девятнадцатого века. Хотя известность Кэлвина как исследователя и преподавателя была неизмеримо меньшей, чем слава его жены-писательницы, он, похоже, был искренне рад ее успехам. В одной из своих книг она пишет о библейских персонажах. Ее описание Авраама и Сарры, возможно, дает ключ к пониманию ее взаимоотношений с Кэлвином: «Хотя Сарра и называла Авраама „господин», из некоторых небольших, но драматичных сцен нам становится ясно — она имела в виду то, что он будет использовать свою власть для осуществления ее желаний».

Занимаясь каждый своей карьерой, Кэлвин и Гарриет провели много времени порознь. Хотя они часто критиковали друг друга, их взаимная горячая любовь очевидна. Именно Кэлвин убедил ее стать писательницей. И Кэлвин был ее литературным агентом, как в Америке, так и в Англии, в самом начале ее карьеры. Кэлвин был подвержен приступам неуверенности и страха. Это объясняется теми фактами, которые нам известны о его детстве. Но когда это случалось, сильный характер Гарриет не позволял всем в семье впасть в апатию. Когда Кэлвин становился мрачен и у него опускались руки, Гарриет делала все, чтобы вселить в него надежду. Когда ему становилось тоскливо, как царю Саулу, ей приходилось становиться царем Давидом и, играя на арфе, гнать прочь его дурное настроение.

Как и многие современные браки, союз Кэлвина и Гарриет Бичер-Стоу не был подарком. Но каждый из них придавал другому силы. И, вероятно, ни ему, ни ей не удалось бы добиться известности без этой взаимной поддержки.

Библиография

Bradford, Gamaliel, ed. Portraits of American Women.Boston: Houghton Mifflin, 1919. Gerson, Noel B. Harriet Beecher Stowe: A Biograhy.New York: Praeger, 1976. Johnston, Johanna. Runaway to Heaven. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1963.

Stowe, Charles Edward. The Life of Harriet Beecher Stowe.Boston: Houghton Mifflin, 1889.

Wilson, Robert F. Crusader in Crinoline: The Life of Harriet Beecher Stowe.Philadelphia: J. B. Lippincott, n.d.