I. Чего нам недостает?

Муравей знает формулу своего муравейника, пчела тоже своего улья (хоть не знают по–человечески, так знают по–своему, им больше не надо), но человек не знает своей формулы.

Ф.М. Достоевский. «Дневник писателя»

1. Жизнь ущербная

Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека — это ощущение таинства. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких свершений в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, представляется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым.

А. Эйнштейн. Из статьи «Мое кредо»

Более десяти миллионов человек в Европе и Азии посетили выставку «Миры тела». Немецкий профессор Понтер фон Хагенс изобрел «пластинацию» — вакуумный процесс, который заменяет клетки человеческого тела специальными цветными составами (как минералы замещают клетки деревьев в окаменевшем лесу). Этот метод позволяет сохранить отдельные органы или человеческое тело целиком. Пластинированные тела, как оказалось, можно даже выставлять напоказ, придавая им жутковато реалистичные позы.

Выставка проходила в лондонской художественной галерее «Атлантис». Отправляясь в галерею, я толком не проснулся и не настроился: сказывался ночной перелет из Колорадо и нарушение суточного ритма. Однако уже у входа меня поджидала визитная карточка выставки: человек, весь состоящий из мышц, связок и сухожилий, с содранной кожей, перекинутой через правую руку, словно плащ. Сон слетел с меня мигом, уступив место нездоровому любопытству.

Часа два я осматривал экспонаты — около шестидесяти тел в окружении пальм и подробных описаний. Вот женщина на восьмом месяце беременности: ее утроба распахнута и можно видеть плод, лежащий головкой вниз. Вот спортсмены со снятой кожей – бегун, фехтовальщик, пловец, баскетболист. Они — в обычных для своего вида спорта позах — демонстрируют скелеты и развитые мышцы. Вот шахматист задумчиво склонился над доской: просматриваются канатики спинного мозга, верхушка черепа удалена, чтобы посетители видели головной мозг.

Я видел свисающие с потолка розовые органы пищеварительной системы: от языка вниз — желудок, печень, поджелудочная железа, кишки… Схема–описание рассказывала о процессе пищеварения. Мне почему–то подумалось о копченой семге, булочках с корицей, йогурте, рыбе с жареной картошкой. А потом — несколько чашек кофе. Наверное, съеденный над океаном обед и завтрак стали ощутимой нагрузкой для моего желудочно–кишечного тракта. Я прошел дальше. Сколько интересного я узнал о человеческом теле! Оказалось, что у младенцев нет коленных чашечек; что каждые четыре минуты почки пропускают через себя и фильтруют почти всю кровь, которая есть в организме; что без поступления кислорода кора головного мозга сохраняет деятельное состояние в течение лишь десяти секунд. Я разглядывал печень, сморщенную от злоупотребления алкоголем, и крошечное пятнышко злокачественной опухоли на груди женщины, и бляшки на стенках артерий, и черные от сигаретного дыма легкие, и уретру, сжатую увеличенной простатой.

Время от времени, отвлекаясь от экспонатов, я наблюдал за посетителями. Вот девушка, вся в черном, в маечке на пол пузика, с оранжевыми волосами, кольцом в губе и розочками–татуировками на руке. Она с интересом рассматривает живые тела, трупы ее вовсе не занимают. Японка в цветастом шелковом платье, соломенной шляпке и туфлях на платформе скрупулезно изучает каждый экспонат. Некий солидный мужчина, явно врач, изливает свои познания прекрасной спутнице — лет на двадцать моложе его. Студент в спортивном костюме втолковывает своей подружке, что «правое полушарие мозга отвечает за речь». Даже я знаю, что это неправильно. Люди с пластиковыми наушниками в ушах, зачарованные рассказом аудиоплеера–гида, молча переходят от стенда к стенду. Они чем–то напоминают зомби.

Снаружи доносится острый запах карри и звуки хип–хопа. Близлежащие улицы заполнены местными торговцами, оркестрами — проходит фестиваль карри. Я подошел к окну и засмотрелся на веселую суматоху. За пределами галереи кипела и бурлила жизнь, а внутри галереи молчаливо застыли лишь ее пластинированные остатки.

Где бы ни проходила выставка «Миры тела», от Швейцарии до Кореи ей сопутствовали организованные протесты. Одна из экспозиций целиком посвящена новостям о демонстрациях противников выставки. Оказывается, очень многие считают, что если, скажем, взять только что умершую бабушку, прежде мирно проживавшую со своими родными, расчленить и «пластинировать» ее, а затем выставить на потеху зевакам, то такая затея будет оскорблением ее человеческого достоинства.

Профессор Понтер фон Хагенс постарался защититься от обвинений. Он пояснил, что согласие на использование своих тел модели дали еще при жизни. Более того, у него на очереди стоят еще тысячи потенциальных доноров. Христианство же, по словам фон Хагенса, религия наиболее терпимая к такого рода научным исследованиям (тут профессор дает краткий очерк взаимоотношений между церковью и медициной). Выставка завершается странным экспонатом: два трупа — мышцы, кости, выпученные глаза — стоят на коленях перед крестом.

В тот день я ясно усвоил, что существуют два взгляда на мир. Один разъединяет, а другой соединяет и собирает. Нашей эпохе по вкусу первое.

Анатомированные тела, расчлененные на кости, нервы, мышцы, связки, сухожилия, сосуды и прочие внутренности, доказывают, что мы способны разъединять. Иными словами, разбирать на составные части что угодно (в данном случае, препарировать людей). Ученые называют такой подход редукционизмом  [1], и для науки он действительно полезен. Сложные структуры, такие как Солнечная система, климат планеты, человеческое тело, можно разложить на простые составляющие. Так легче разобраться в их устройстве и работе.

Нынешняя цифровая революция — торжество редукционизма: компьютеры сводят всю информацию к единице и нулю. Каждый день друзья присылают мне шутливые послания по электронной почте. Сегодня я получил список вопросов для размышления, в частности, такие: почему слово «укороченный» — такое длинное? Почему часы, когда по улицам не проедешь, названы «часами пик»? Почему не производят кошачьей еды с запахом мышей? Затейники, которым больше нечего делать, печатают эти вопросы на своем компьютере и отправляют в электронное пространство на забаву остальному миру.

Какие этапы включает этот процесс? Компьютер шутника реагирует на нажатие клавиш. Механическое воздействие преобразуется в бинарные ряды данных. Информация сохраняется в виде файла на жестком диске компьютера. Затем программа обрабатывает этот файл и кодирует данные, которые через модем или выделенную линию пересылаются на сервер. Некий пользователь находит «шутку дня» на сервере, скачивает ее на домашний компьютер и рассылает на электронные адреса друзей. Этот цикл повторяется снова и снова: шутки мчатся по телефонным проводам и радиоканалам, летят со спутников, а я захожу в интернет и читаю письмо друга, который хочет поднять мне настроение.

Что там шутки! Мы умеем преобразовывать в цифровые ряды художественные тексты, музыку, фотографии и фильмы. В считанные секунды мы перебрасываем их за миллионы километров. На горнолыжных склонах Колорадо я часто встречаю австралийцев, которые каждый вечер посылают друзьям и родственникам очередную порцию фотоотчетов о своем отдыхе. Несколько минут в поисковике — и я могу найти любую цитату из Шекспира или полюбоваться картиной, висящей в Лувре.

Но удалось ли нам создать творение, которое захотят сберечь наши потомки? Дотягивает ли современная живопись до полотен импрессионистов, а литература — до творений Шекспира? Обошли ли наши композиторы Баха и Бетховена? В подавляющем большинстве случаев препарировать легче, чем созидать. Подумайте об искусственных человеческих конечностях, изготовленных с помощью современных технологий: сколь они неуклюжи и ущербны в сравнении с теми, которые даны нам от рождения!

Когда–то в школьных учебниках писали, что химические вещества, составляющие человеческое тело, можно купить за небольшие деньги в магазине «Юный химик». Но это не объясняет красоту и ловкость выдающегося баскетболиста Майкла Джордана или экс–первой ракетки мира Серены Уильямс. На школьных занятиях по сексологии подросткам расскажут о фаллопиевых трубах и семявыносящих протоках, но не объяснят чудо, таинство и волнение супружеского секса. А скандальные экспонаты фон Хагенса перестают удивлять, стоит лишь присмотреться, как обычные люди жуют жвачку, смакуют чай или болтают по мобильнику. Зачем нужна какая–то там пластинация?

Мы умеем разбирать предметы и явления на части, но способны ли мы создать целое? Мы можем имплантировать в живой организм искусственные детали или препарировать тело. Но знаем ли мы, что есть человек? Откуда он произошел? Почему появился во Вселенной? Останется ли жить некая часть личности человека после его физической смерти? Взять этих несчастных с выставки: быть может, их бессмертные души пребывают в ином измерении и удивляются, что их пластинированные тела собирают толпы зевак? И как быть с невидимым миром, о котором сообщают мистики? С миром, который невозможно расчленить на кусочки и выставить напоказ в галерее? Знать отдельные части — не значит понимать целое.

Однажды я слышал, как миссионерка Элизабет Эллиот рассказывала о Даюме, женщине из эквадорского племени аука, которую Эллиот привезла в Нью–Йорк. Когда они шли по улицам, Эллиот объясняла про машины, гидранты, тротуары и светофоры. Даюма жадно впитывала объяснения, но молчала. Затем Эллиот повела ее на смотровую площадку Эмпайр–Стейт–билдинг: с высоты знаменитого небоскреба люди казались лилипутами, а автомобили игрушечными. Даюма опять ничего не сказала. Эллиот было интересно, какое впечатление производит на дикарку современная цивилизация, но добиться ответов она так и не смогла. Наконец, Даюма заговорила. Она ткнула пальцем в большое белое пятно на стене — птичьи экскременты: «Какая птица его оставила?» Женщина увидела нечто знакомое, то, что перекликалось с ее предыдущим опытом…

Некогда мне довелось побывать на Огненной Земле, архипелаге, который находится на крайнем юге Южной Америки. Такое название этим местам дал Магеллан: проходя ночью мимо побережья, он заметил огни и решил, что они вулканического происхождения. На самом деле это были костры местных жителей. Интересно, что туземцы не обратили на корабли никакого внимания. Они сочли корабли призраками: настолько необычен был их вид, который никак не соответствовал их предыдущему опыту. Выходит, чтобы осознать реальность увиденного, туземцам не хватило опыта и воображения.

А чего не замечаем мы — строители небоскребов и уже не парусников, а космических станций и телескопов «Хаббл», устремленных к границам Вселенной? Чего недостает нам? Что неспособны разглядеть по недостатку веры или фантазии мы?

У знаменитого датского философа Кьеркегора есть притча о богаче. Богач ехал в экипаже, которым правил бедняк. Снаружи было холодно и темно, а внутри — светло и уютно: экипаж освещался светильниками. Но из–за искусственного света богач так и не смог увидеть красоту дивной звездной ночи, которой любовался бедняк.

Так же и в наши времена: наука проливает все больше света на тварный мир, но из–за образовавшихся теней мы все хуже воспринимаем область невидимого.

Я не луддит, который противится всяким технологическим новациям. Благодаря ноутбуку я могу найти любую строку в любой из моих книг, написанных за последние двадцать лет. В компьютере у меня хранятся тысячи выписок и заметок. И хотя я живу в глубокой провинции, с помощью этого чуда техники я посылаю письма друзьям в Европу и Азию. С помощью компьютера я оплачиваю счета. Одним словом, всячески наслаждаюсь плюсами редукционистского подхода к технологии и науке.

Но наряду с достоинствами современного мировоззрения я ясно вижу и его опасности. Наполненный редукционизмом дух времени приучает нас смотреть на вещи упрощенно. Если можно так выразиться, наука создает топографическую карту мира. Вы видели топографические карты? На них зеленым цветом обозначена растительность, а волнистыми линиями — горы и холмы. Я часто пользуюсь такими картами, лазая по горам в Колорадо. Однако ни одна карта — ни двухмерная, ни трехмерная — не способна воссоздать всю полноту картины мира. Она не передаст очарование и великолепие гор: прозрачный и чистый воздух, ковер диких цветов, гнездо куропатки, ручьи с ледяной водой, завтрак на вершине.

Более того, редукционизм не оставляет места миру невидимому. Считается самоочевидным, что материальный мир — это все, что есть. Его можно измерять, фотографировать и классифицировать. Можно даже разложить на мельчайшие частицы с помощью ядерных ускорителей. Изучая части, человек выносит суждение о мире в целом.

С невидимым Богом так обращаться нельзя. Бога не измеришь и не сведешь к простейшим составляющим. Соответственно, в технологически продвинутый мозг человека закрадывается мысль, что Бога и вовсе нет. И человек замыкается в мире, который можно разлагать на все более мелкие составляющие, редуцировать и анализировать. Его слух закрыт для вестей о мире ином. По мысли Льва Толстого, материалисты принимают то, что ограничивает жизнь, за саму жизнь.

Один мой сосед просто помешан на аккуратности. Он живет на лесистом участке в четыре гектара. В какой–то момент ему стал досаждать вид засохших ветвей орегонских сосен: он регулярно проезжал на машине мимо сосновой рощи, и ему претила такая бессистемность и неупорядоченность. Сосед позвонил в лесничество и выяснил, что обрубить сухие ветки сосен обойдется в пять тысяч долларов. Опешив от такой гигантской суммы, он решил взяться за дело сам. Обзавелся цепной пилой и несколько выходных подряд, взгромоздившись на лестницу, пилил ветки, до которых мог дотянуться. Затем он снова позвонил в службу ухода и спросил, сколько они возьмут за спиливание оставшихся веток. Ответ был неутешительным: «Господин Родригес, вам придется заплатить десять тысяч долларов. Чтобы добраться до верхних ветвей, мы могли бы воспользоваться нижними. Но теперь придется вызывать специальную машину с высокой лестницей, а это дорого».

Чем не притча о современном обществе? Мы обрубили нижние ветки, на которых строилась западная цивилизация, и до верхних веток нам уже не дотянуться. Как сказала американская писательница Энни Диллард, «мы погасили свет в священных рощах и на высотах… и от пантеизма перешли к пан–атеизму».

Ни одно общество в истории не пыталось жить без веры в священное. Ни одно — вплоть до современного западного. Этот скачок в умонастроениях имел трагические последствия, и мы только теперь начинаем их осознавать. Мы запутались в основополагающих вопросах, которые всегда волновали человечество: в вопросах о смысле, цели и морали. Один мой знакомый–скептик одно время пытался пользоваться этическим критерием: «Что бы на моем месте сделал атеист?» — этакая пародия на христианское: «Что бы сделал Иисус?» Но потом он бросил это занятие, ибо мало–мальски надежных и вразумительных ответов получить не смог.

Устраняя сакральное, мы меняем всю нашу жизнь. В былые времена люди считали себя творениями любящего Бога, Который дает надежду даже в тяготах: Он держит в Своей длани весь мир и направляет его к окончательному исправлению. Сейчас веры у людей нет. И они чувствуют себя потерянными и одинокими. Исчезло послание свыше, превосходящее все земное. А в этой вести содержалось обетование, которое наполняло жизнь смыслом. Красота природы, уникальная ценность человека, жизненная необходимость нравственных критериев — сегодня все это объявлено иллюзорной надстройкой, призванной сгладить жестокую реальность. А реальность такова: мир — хаос, им правит случай, и роль человека в нем ничтожна.

Большинство же людей на протяжении всей истории человечества считали, что наш мир, с его радостями и страданиями, рождениями и смертями, любовью и горечью, связан с миром сакральным, невидимым. В наши дни так думать перестали. Во всяком случае, огромная часть населения земного шара смотрит на вещи иначе: мы рождаемся, растем, трудимся, обогащаемся (или разоряемся), общаемся и умираем без утешения. Ничто не имеет глубинного смысла.

Знаменитый биохимик Жак Моно на сей счет высказался предельно жестко: «Человек осознает, что, подобно цыгану, живет на краю чуждого ему мира. Мира, глухого к музыке его души, безразличного к его чаяниям, равно как и к его страданиям или преступлениям… Рано или поздно человек осознает, насколько же он все–таки одинок в равнодушной бескрайней Вселенной, в которой он возник по воле случая».

Эйнштейн заметил, что «признак нашего времени — обладание совершенными средствами для достижения неясных целей». Физики сводят материю к элементарным частицам, а программисты практически все наши знания о мире — к битам информации. Мы знаем, как происходит то, что происходит, но не знаем, почему и зачем. Мы даже толком не знаем, почему люди обладают свободой выбора. Действительно, почему мы можем выбирать — любить детей или их бить, учиться и работать или пьянствовать? Почему мы ведем себя именно так, а не иначе и делаем именно такой выбор, а не иной?

Возникла новая наука под названием эволюционная психология, которая объясняет, что наше поведение закодировано в ДНК, и в основе всех наших поступков лежит некий принцип, так называемый «эгоистичный ген». Открытие этого гена, по словам приверженцев новой науки, представляет собой важнейшее достижение биологии со времен Дарвина. Суть открытия заключается в следующем: все мои поступки продиктованы необходимостью сохранить генетический материал. Те поступки, которые не идут на пользу мне лично, идут на пользу генофонду человечества.

Как ловко! Всякая доброта оказывается лишь формой эгоизма. Эдвард Уилсон, один из основателей современной социобиологии  [2], провозгласил, что альтруизм есть чистой воды эгоизм. По его мнению, человек действует «благородно», желая получить некую награду. Доброта, говорит Уилсон, сопряжена с «ложью, притворством, обманом и даже самообманом, поскольку убедительнее других играет тот актер, который вжился в роль».

Когда его спросили о матери Терезе, Уилсон ответил, что она рассчитывала на награду от Христа — а значит действовала из эгоистических побуждений.

Впрочем, за пределами узкого круга специалистов в эту теорию не очень–то верят. Психотерапевты, ежедневно выслушивающие людей, знают: наш выбор не поддается однозначному объяснению. Да и родители понимают: даже самое продуманное чередование «кнута и пряника» не гарантирует нужного результата.

Что же нами движет? Почему одни учатся старательно и добросовестно, а другие лодырничают, и их исключают из школы? Почему одни работают круглыми сутками, чтобы сколотить себе состояние, другие — чтобы лечить людей, а третьи валяются на диване перед телевизором или пьют кровь из родителей? Простого объяснения не найти ни в одном из этих случаев.

Редукционистам особенно трудно объяснить природу нравственности. Недавно эволюционные психологи навлекли на себя гнев феминисток, назвав изнасилование проявлением естественного отбора: это способ, которым мужчины пытаются распространить свое семя максимально широко. Гипотеза отвратительная, но в свете концепции «эгоистичного гена» не бессмысленная.

Другой видный эволюционный теоретик, Франс де Вааль, говорит: «Мы подходим к рубежу, когда наука вырвет мораль из рук философов».

Он находит немало примеров «этического» поведения в природе: киты и дельфины рискуют жизнью, спасая раненых сородичей, шимпанзе приходят на помощь попавшим в беду, а слоны отказываются покидать убитых товарищей…

Все так, но уж очень однобоко подобраны аналогии. Где, к примеру, можно научиться правильному отношению между полами? У нас в Скалистых горах каждую осень происходит олений гон. Вокруг быка собирается гарем из нескольких десятков важенок, и он мощными рогами отгоняет конкурентов. Да и вообще моногамия, а уж тем более — равноправие, в природе встречаются нечасто. Какой же вывод мы отсюда сделаем? Должны ли женщины брать пример с самок богомолов, которые поедают своих самцов? Ориентироваться ли нам на карликовых шимпанзе, которые устраивают сексуальные оргии?

Или насилие… Некогда зоологи считали убийство себе подобных сугубо человеческим занятием, но оказалось, что это не так. У крякв селезни, случается, насилуют самок, причем последние из–за агрессии самца могут утонуть. Африканские рыбки скалярии запросто выклевывают глаза другим скаляриям. Среди гиен распространен безжалостный каннибализм: новорожденные детеныши дерутся не на жизнь, а на смерть. Некоторые эволюционные психологи полагают, что люди генетически предрасположены развивать цикл насилия, свойственный животному миру.

Мы возмущаемся, когда парень хамит старику–отцу с болезнью Альцгеймера, когда школьники бьют пятилетку, когда десятилетнего мальчика насилуют в туалете, когда мать топит своих детей в пруду, чтобы они не мешали ей жить. Но почему? С какой стати мы возмущаемся, если считаем мораль выдумкой, а поведение объясняем генетическим кодом? А если мораль определяем не мы сами и не генетика, то кто? И как нам тогда быть?

«Обезьяний процесс» над школьным учителем Скоупсом, дерзнувшим преподавать теорию эволюции вопреки запретам, проходил, как известно, в 1925 году. За год до него был еще один нашумевший судебный процесс: ради интеллектуальной забавы два студента университета, начитавшиеся Ницше, решили совершить «идеальное убийство» и убили мальчика. Защищал их известный адвокат Кларенс Дарроу. Он, в частности, говорил следующее: «Можно ли говорить о вине, если человек серьезно воспринял философию Ницше и выстроил по ней свою жизнь? Ваша честь, едва ли будет справедливо повесить девятнадцатилетнего паренька за отличное знание философии, которой его учили в университете».

Одним словом, редукционисты не объяснили, почему мы, люди, должны вести себя лучше животных, а не подражать им. Говорил же Гитлер: «Природа жестока, поэтому и я жесток».

Довольно часто редукционизм еще и мешает радоваться. Весьма возможно, представителю племени масаи, который стоит на одной ноге, оперевшись на копье, и глядит в небо, лунное затмение кажется великим чудом, чего не скажешь обо мне — человеке, который прочитал в газете, что в такой–то день и час Земля загородит Луну от солнечного света. Некоторые знаменитые редукционисты с готовностью признают, что способность воспринимать мир как таинство и получать удовольствие у них атрофировалась  [3]. У Чарльза Дарвина читаем:

«До тридцатилетнего возраста или даже позднее мне доставляла большое удовольствие всякого рода поэзия, например, произведения Мильтона, Грея, Байрона, Вордсворта, Кольриджа и Шелли. Еще в школьные годы я с огромным наслаждением читал Шекспира. Я находил большое наслаждение в живописи и еще большее — в музыке. Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочесть ни одной стихотворной строки. Недавно я пробовал читать Шекспира, но это занятие показалось мне невероятно, до отвращения скучным. У меня еще сохранился некоторый вкус к красивым пейзажам, но и они не приводят меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы. Кажется, что мой ум превратился в некую машину, которая перемалывает факты в общие законы. Утрата этих наслаждений равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах. Она ослабляет эмоциональную сторону нашей природы» [4].

Необразованные «первобытные» люди интуитивно чувствуют, что буйволы и попугаи, орангутанги и жирафы — это далеко не все существующее. За зримым миром скрывается нечто таинственное, сакральное. Они, не знающие технологической цивилизации, даже начинают поклоняться природе. Напротив, те, кто сводит сущее к материи, могут и вовсе лишиться способности радоваться, удивляться и восхищаться.

Однажды в Финляндии я стоял в поле и, дрожа от холода, смотрел на северное сияние. По темному небосводу расходились гигантские арки изумрудного переливающегося света. Зеленый свет сгущался, соединялся в единый поток, потом разрывался на островки, пульсировал и вновь сливался в цельный узор. Арки парили в небесах, заслоняя звезды и не подчиняясь силе тяжести. Меня поразило, что столь великое и грандиозное чудо совершается в полной тишине. Его не сопровождали ни рокот вулкана, ни даже раскаты грома. Я подумал: как должны были удивляться ему древние скандинавы, которые ничего не ведали ни о магнитном поле, ни о солнечных пятнах, солнечном ветре и ионных бурях.

Библейские псалмы наполнены радостью о тварном мире, появившемся по воле Личности. Мир — шедевр великого Художника. Но можно ли увидеть красоту мира, если считать его случайным сочетанием нанокусочков материи, а наши органы чувств – чисто случайной комбинацией молекул?

Я много лет выписываю журналы, которые предназначены для членов клуба «Сьерра» Общества охраны диких мест и Национального общества Одубона. Чтение невеселое: в основном рассказы о том, как мы отравляем воду и воздух, варварски обращаемся с пустынями и обрекаем на вымирание целые виды животных и растений. Поразительно, однако, сколь часто авторы, взывая к срочным мерам, используют слова «священный», «сакральный», «бессмертный». Говоря о сохранении участка в верховьях Миссури, один защитник природы заявил: «Мы должны сохранить его для потомков. Было бы кощунством не сделать этого».

Клуб «Сьерра» был основан Джоном Муиром, чудаковатым натуралистом, который разработал богословие природы. В ней он видел действие руки Божьей. Гуляя по Кумберлендским лесам на юго–востоке США, Муир записал:

«Ах, эти лесные сады Отца нашего! Какое совершенство, какая божественная архитектура! Какая простота и вместе с тем таинственная сложность деталей! Кто прочтет летопись этих лесных страниц? Кто внемлет учению братьев–родников, радостно поющих в долинах, и всех обитающих здесь блаженных тварей, окруженных нежной заботой Отца?

Впоследствии большая часть руководителей клуба «Сьерра» отказались от богословских основ учения Муира. Но подобно тому, как основатели Соединенных Штатов апеллировали к «неотъемлемым правам», которыми людей «наделил Творец», защитники окружающей среды ищут трансцендентной Высшей Власти, которая бы санкционировала наше почтение к Творению. Но все–таки они пользуются словом «сакральный» как метафорой, хотя само понятие сакральности они утеряли и даже отказались от библейской концепции попечения человека о природе. Но какой ценностью обладают дартеры–моллюскоеды или леса из калифорнийского Мамонтова дерева, если не Господь их сотворил?

Вацлав Гавел, бывший президент Чехии, который успел пожить и при коммунистическом богоборчестве, сформулировал проблему следующим образом:

«Я убежден, что с утратой Бога человек утратил и абсолютную, универсальную систему координат, с которой мог постоянно соотносить все — а прежде всего себя. И вот мир и личность человека стали постепенно распадаться на отдельные разрозненные фрагменты, пытающиеся прилепиться к разномастным и сугубо относительным системам координат».

Гавел говорит о страшных последствиях безбожия: «Я вырос в стране, где умирали леса, где реки были похожи на сточные канавы, где жителям некоторых местностей советовали не открывать окна». Корни этого бедствия он возводил к «гордыне людей новой эпохи, которые возомнили себя владыками природы и всего мира». У таких людей не было метафизического якоря, «то есть смиренного уважения ко всякой твари и чувства ответственности перед ней. Если бы родители верили в Бога, их детям не пришлось бы ходить в школу в марлевых повязках, и их глаза не гноились бы».

Мы живем в страшное время. Повсюду острейшие проблемы — не только экология, но и терроризм, войны, сексуальная распущенность, нищета. Мы пытаемся размыть, затуманить определения жизни и смерти. Обществу насущно необходимо вновь обрести нравственные границы, или, как выразился Гавел, «систему координат». Нам нужно понимать, какое место мы занимаем в мироздании, каковы наши обязанности перед ближними и перед Землей. Можно ли ответить на эти вопросы без Бога?

Современная литература славит бунтаря, который живет в бессмысленном мире, но не сдается. Эволюционная философия уверяет, что человек разумный, Homo Sapiens, — такой же вид, как и все прочие. Им движет программа «эгоистичного гена». Но что если в обеих этих концепциях упущено самое большое, главное, судьбоносное? Что если их авторы проглядели нечто очень важное, как туземцы Огненной Земли не заметили проплывавших мимо них кораблей Магеллана?

Бесконечные поиски и открытья

Дают знанье движенья, но не покоя;

Знанье речи, но не безмолвья,

Знанье слов и незнанье Слова.

Томас Элиот. «Камень (Песнопения)» [5]