Глава 17. Заключительные комментарии

1. Действие Бога и авторитетность Писания

Я прекрасно понимаю, что в этой книге не сумел полностью отразить вопрос о связи между богодухновенностью Писания и человеческим прочтением и интерпретацией. Ближе всего мы подошли к этой проблеме в пятой, шестой и седьмой главах, изучая эту тему от времен Нового Завета до восемнадцатого века, и в десятой главе, где мы затронули богословие Карла Барта. Барт считает, что Слово Божье доходит до нас при посредничестве Святого Духа, хотя человеческая вера и надежда играют немаловажную роль. Отцы ранней церкви тоже заявляют о своей вере в богодухновенность, но зачастую это заявление никак не связано с их практическими замечаниями о чтении и интерпретации.

Марк Боуальд, как мы уже отмечали, выступил с критикой просветительской теории познания, философии Канта и библейской критики, поскольку все эти учения либо полностью отрицают богодухновенность, либо предпочитают вовсе не затрагивать эту тему в процессе изучения герменевтики. То же самое Йене Циммерман говорит о воздействии Бога на Писание. Он призывает вернуться в эпоху, предшествовавшую Просвещению, когда акцент делался на размышлениях о Боге как на главном условии правильной интерпретации. Но их настоятельное желание сделать веру предпосылкой интерпретации, во-первых, заставляет их закрыть глаза на многочисленные исследования, посвященные предварительному пониманию, а кроме того, не учитывает богатства и разнообразия Mark Allan Bowald, Rendering the Word in Theological Hermeneutics (Aldershot and Burlington, Vt.: Ashgate, 2007), pp. 16-25 and 163-83.

Jens Zimmermann, Recovering Theological Hermeneutics: An Incarnational- Trinitarian Theory of Interpretation (Grand Rapids: Baker Academic, 2004), throughout, but especially pp. 160-80.

методов библейской критики. Необходимо отдать должное тому, что если на одном конце спектра стоят Землер, Штраус и Ф. К. Баур, то на другом мы видим Уэсткота, Лайтфута и Хорта, а в последнее время и таких писателей, как К. Ф. Д. Моул, Б. С. Чайлдс и Ф. Ф. Брюс.

В любом случае мы рискуем совершить категориальную ошибку. Выражаясь прямо, то, как Бог вдохновлял авторов Писания, должно интересовать только его одного; нам достаточно признать сам факт участия в этом процессе Святого Духа. Это не значит, что человеческие исследования не имеют никакого значения; речь идет о том, что на этот вопрос не может быть простых предсказуемых ответов, как и во всех случаях, когда речь идет о природе Святого Духа. Даже Карл Барт, рассуждая о дарах Духа, говорит, что нам следует задаться вопросом: откуда они приходят, а не как. «Нас, прежде всего, интересуют не явления как таковые, а скорее вопросы: откуда и зачем? На что они указывают и о чем свидетельствуют?»

Все осложняется еще и тем, сколь незаметно действует Святой Дух. Бог продолжает трудиться, но мы можем наблюдать лишь плоды его деятельности (Ин. 3). Не случайно вопрос о том, как это происходит, оставался без ответа с самых ранних времен. Схемы и модели Боуальда не принесли ощутимых результатов. Уолтершторф предложил одну возможную модель божественного действия. Но эта тема вне герменевтики, и очень жаль, что Боуальд противится попыткам избежать их объединения, которое способно лишь создать дополнительные проблемы. Мы полагаем, что Дух дает нам свои «дары, как Ему угодно» (1 Кор. 12, 11). То же можно сказать и о том, как Бог вдохновил такое количество людей на создание произведений, столь разных по форме и жанру.

Дж. Т. Бурткель пишет: «Ученые во многих областях бьются над вопросом о том, как отдельные события человеческой жизни происходят одновременно по инициативе Бога и человека… Ответ на него следует искать в воплощении». Мы должны избегать заблуждений как докетизма, так и арианства.

2. Развитие лингвистики и прагматики. Теория вежливости

Следует упомянуть о некоторых возможных перспективах развития герменевтики. Эти направления еще слишком новы, чтобы подробно описывать их в тексте учебника, поскольку наши предсказания остаются всего лишь догадками. Хотя в своих поздних произведениях Деррида пояснил сделанные ранее замечания в отношении автономного текста, а Барт не одинок в своих рассуждениях о смерти автора, этот подход не более чем мимолетное увлечение. Витгенштейн ясно заявляет, что языковая игра состоит «из языка и действий, в которые он вплетен». Он продолжает: «Представить себе язык — значит представить себе форму жизни». «Речь… это часть действия, или форма жизни». «Приказывать, задавать вопросы, рассказывать и просто по-дружески беседовать столь же важно и естественно для нас, как ходить, есть, пить и играть в игры». Проблема заключается в том, что все мы излишне склонны к обобщению и абстракции, задаваясь вопросами типа «Что такое язык?» и «Что такое смысл?» в абстрактном понимании.

Признание того, что язык часто предполагает вполне определенные действия и обстоятельства, приближает нас к тому, что Дж. Л. Остин называет «перформативным», или «иллокуционным» языком. Витгенштейн понимал, что слова «Мы оплакиваем нашего брата», сказанные во время погребальной службы, служат не описанием действия, а перформативным высказыванием, или иллокуционным выражением, предполагающим факт чьей-то смерти. Остин ясно показывает, что перформативы опираются на общепринятые традиции и обычаи. Прилагательные «истинный» или «ложный» относятся не к самому перформативу, а к предполагаемой ими ситуации. В таких примерах, как «Я, нарекаю этот корабль», «Я объявляю праздник открытым» или «Я крещу этого младенца», человек, произносящий перформативы, или иллокуционные высказывания, должен быть облечен особыми полномочиями. Кроме того, должен быть соблюден соответствующий ритуал. Что если архиепископ скажет: «Объявляю эту библиотеку открытой!», а ключ сломается в замке? Или если я скажу: «Джордж будет играть в моей команде», а он пробормочет: «Я не играю»?

Д. Д. Эванс развивает эту идею применительно к сотворению мира Богом. Прослеживается некая параллель между повседневной жизнью и заветом в контексте божественного слова, действия и повеления. Джон Серль усовершенствовал классификацию Остина, указав, что перформа-тивные глаголы не всегда соответствуют перформативным действиям. Мой бывший докторант Ричард Бриггс исследует перформативный язык применительно к вероисповеданию, отпущению грехов и учению.Несомненно, это плодотворное поле деятельности для дальнейших герменевтических исследований при условии, что мы, в отличие от некоторых немецких ученых, будем помнить: перформативы предполагают факты или утверждения, а также наличие традиций и, возможно, завета.

Все это привело к возникновению еще одной родственной поддисцип-лины в лингвистике и прагматике, известной как «теория вежливости». Она делает акцент на ситуативном окружении языка, отмечая особо, что язык и его контексты зачастую представляют собой или угрозу, или спасение репутации говорящего. Эта теория напоминает о необходимости кропотливой работы в области введения в библеистику. Что же касается лингвистической теории, она создана на основе идей Пенелопы Браун и Стивена Левинсона. Ее сторонники считают, что, используя язык, мы озабочены в первую очередь впечатлением, которое мы производим или произвели, и посему используем спасительный язык, чтобы противостоять возможной угрозе, подстерегающей нас в разговоре. В основании этой теории лежит также идея разговорной импдикатуры иречевых актов, или перформативов} Вежливость предполагает заботу о репутации другого. Пытаясь произвести благоприятное впечатление, мы хотим, чтобы нас оценили по достоинству. Некоторые стратегии нацелены на нейтрализацию угрозы или представляют собой «Действия по спасению репутации».

Уильям Ольхаузен, еще один ученый, успешно защитивший докторскую диссертацию под моим руководством, в последнее время занимался исследованиями в Первого послания к Коринфянам. Существует некая ирония в том, что некоторые библеисты сосредоточиваются на социологии Нового Завета, в то время как другие предпочитают уделять больше внимания Дерриде, постструктурализму и риторике, вследствие чего текст абстрагируется от своего ситуативного контекста. Теория вежливости помогает справиться с этими трудностями и идти вперед. Однако зачастую развитие научных идей в различных областях с большим энтузиазмом приветствуются через десять или двадцать лет после того, как они достигли своего пика в других дисциплинах, и интерес к ним начал угасать. И все же вполне возможно, что этот подход получит быстрое распространение в герменевтике.

3. Бревард Чайлдс и канонический подход

Еще одна область, о которой мне хотелось бы упомянуть в своем учебнике, это «канонический подход» Бреварда Чайлдса (1923-2007). В недавнем интервью Чайдлс заметил, что, по его мнению, термин «критика канона» не годится для характеристики его подхода, поскольку он не создал нового критического метода или методологии. Он подчеркнул также, что ни мы, ни церковь не делаем ту или иную книгу канонической, мы можем лишь признать ее каноничность. Эту же мысль высказал и Ф. Ф. Брюс. Однако Чайлдс уделяет должное внимание читательским сообществам, а на протяжении большей части своей жизни уделял внимание и восприятию текстов иудеями и христианской церковью, что нашло отражение главным образом в его комментарии к Книге Исхода, о котором мы уже говорили.

Чайлдс всегда высказывался против иллюзии ценностно-нейтральных научных исследований. Вызывает сожаление тот факт, что Хейкки Рейзэнен ставит под сомнение правильность выводов Чайлдса исключительно из-за их разногласий по этому вопросу. В своем «Введении к Ветхому Завету как Священному Писанию» (1979) Чайлдс задался целью понять, в чем заключаются особенности интерпретации той или иной библейской книги в зависимости от ее места в каноне. Слова Осии о торжестве любви выходят за рамки обстоятельств его жизни. Я изучал эту книгу с группой священнослужителей, и мы все пришли к выводу, что результат, пусть не всегда одинаковый, оказывался положительным во многих случаях.

В 1984 г. Чайлдс использовал тот же подход в отношении книг Нового Завета. Так, нельзя не заметить, что в молитве «Величит душа моя Господа» Лука воспроизводит песнь хвалы, прозвучавшую когда-то из уст Анны (Лк. 1,46-55; ср. 1 Цар. 2, 1-10).

Впоследствии Чайлдс развивал эту тему в работах «Ветхозаветное богословие в каноническом контексте» (1985) и «Библейское богословие Ветхого и Нового Заветов» (1992). Он хотел дать новое определение библейского богословия. Высказываются иногда предположения, что Чайлдс недостаточно внимательно относился к библейской критике. По крайней мере, это не входило в его намерения. Я не стал посвящать Чайлдсу целый раздел прежде всего потому, что невозможно включить в учебник всю имеющуюся информацию, а кроме того, я писал о Чайлдсе всего два года назад.

4. Глубинный смысл, типология и аллегорическая интерпретация

Проблема глубинного смысла, или sensusplenior Писания, возвращает нас к вечному вопросу о целесообразности аллегорической интерпретации. Мы уже обращались к этой теме в пятой, шестой, пятнадцатой главах и особенно в шестой главе, «III — XIII века». В ходе рассуждений мы упомянули о замечании Роберта Маркуса, который считает, что Григорий, в отличие от Августина, мог позволить себе не проявлять осторожности в отношении аллегории, поскольку в ту эпоху церкви ограниченное мировоззрение было более оправдано. В наши дни все вернулось на круги своя, и нам, как и Августину, необходимо придерживаться широкого мировоззрения и теории знаков.

И все же жаль, что такие писатели, как Эндрю Лаут и, вероятно, Анри де Любак рекомендуют аллегорию как вполне позитивное, практически единственно возможное толкование. Лучшие толкователи Библии в истории церкви, в том числе Августин и Лютер, допускали аллегорическую интерпретацию, хотя и с большой осторожностью. Ответ на волнующий нас вопрос зависит не от того, отвергаем ли мы аллегорию или полностью одобряем ее, а от той цели, которую мы преследуем, читая Писание, и от типа текста, который мы пытаемся толковать — «открытого» или «закрытого». Существует множество прецедентов, позволяющих использовать аллегорию как один из возможных вариантов, но ни в коем случае не для разрешения доктринальных конфликтов. Этим и объясняется настороженное отношение реформаторов к аллегорической интерпретации. Кальвин ставит перед некоторыми из нас дилемму, настаивая на том, что Библия имеет единственный ясный и четкий смысл(unus et simplex). Предположительно речь идет, в основном, о доктринальных отрывках или описаниях. Однако едва ли кто-то может представить себе, что в поэтических отрывках или стихах о страждущем рабе Божьем заключен один простой и ясный смысл.

5. Католическая библеистика. Два великих поворотных момента

Некоторые ученые, упомянутые в этой книге, принадлежат к римско-католической традиции, хотя и католики, и протестанты с готовностью назовут своими писателей, живших и творивших до Реформации. Вспоминая Оригена, Августина, Николая Лирского и Фому Аквинского, мы говорим о наших общих духовных наставниках. Со времен Реформации до Второго Ватиканского собора наиболее плодовитыми и творчески мыслящими писателями всегда были протестанты. Однако мы уже упоминали о всеобъемлющем характере документа Папской библейской комиссии, озаглавленного «Интерпретация Библии в Церкви» (Рим, 1994), и о вступлении к нему, написанному Джозефом Фитцмайером. Это удивительно экуменический по своей сути документ, предисловие к которому написал кардинал Йозеф Ратцингер, нынешний папа Бенедикт.

В этом документе приветствуются все средства и методы библеистики, при этом его отличает крайне позитивный настрой в отношении герменевтики. С протестантской точки зрения многие из совместных заявлений вселяют большую надежду, хотя в документах Второго Ватиканского собора по-прежнему провозглашается непорочное зачатие и успение Марии с оговоркой, что эти учения имеют скорее символический, нежели буквальный смысл. Решительным шагом вперед в католическом богословии стало решение рассматривать некоторые мариологические утверждения как относящиеся к Христу и воплощению. За некоторыми явными исключениями, среди католиков превалирует то же отношение к Библии, что и в среде протестантов.

На другом конце спектра тоже остались некоторые пробелы. Я не рассматривал в данной книге работы многих известных ученых, упомянутых, например, в книге Дина Фрейдея «Библия. Ее критика, интерпретация и использование в Англии XVI — XVII вв.» (за исключением Тиндейла). Среди них Ричард Бакстер и многие другие. Однако, как я уже говорил, при написании учебника необходима избирательность.

Шлейермахер и Гадамер действительно олицетворяют два важнейших поворотных момента в истории изучаемого предмета. Оба они, наряду с Полем Рикером, вполне заслуживают особого внимания, которое я постарался им уделить. Следует отметить, что, как и Карл Барт, Гадамер много говорил о необходимости прислушатьсяк тексту. Я от всей души надеюсь, что мои читатели подойдут к Библии не только с желанием прислушаться, но и с соответствующими ожиданиями о которых говорил Яус. Только так можно вернуть Писанию место, которого оно заслуживает в общественном и индивидуальном восприятии. «Авторитетность» Библии при этом обретет связь не только с учением, но и с практическим опытом.