Приложение

Проблема значения: постановка вопроса

Большинство читателей Библии сходятся во мнении, что ее исходное значение поддается раскрытию. Однако многие сегодня не согласны с тем, что оригинальное послание можно выяснить посредством критического анализа Библии (или любого другого текста). Возражения атакуют герменевтику со всех сторон, производя в ней полнейший хаос. Что означает термин «герменевтика»: принципы толкования или применение «значения» текста в конкретной ситуации? Что следует понимать под словом «значение»? Именно эти вопросы освещены в данном приложении.

Раскрытие «значения» письменного высказывания включает в себя три аспекта: автора, текст и читателя.

АВТОР * ТЕКСТ ЧИТАТЕЛЬ Автор «создает» текст, а читатель «изучает» текст. Но какой же из трех аспектов определяет значение текста? Как мы убедимся в дальнейшем, расстановка приоритетов меняется в зависимости от предложенной теории значения. Понятно, что в силу огромной временной дистанции сам автор не может объяснить нам изначальное значение текста. Но означает ли это, что текст является «независимым» от автора? А в свете того факта, что читатель истолковывает текст на основании собственной теологической структуры, возникает вопрос о месте самого текста в процессе понимания. Это важные вопросы, требующие ответов.

В 1967 году литературный критик Поль де Ман упомянул о подобном «кризисе» в критике: «Твердо устоявшиеся правила и традиции, на которых основывалась критическая наука и которые сделали ее краеугольным камнем интеллектуального формирования, так сильно искажены, что все здание вот-вот рухнет» (Man 1971:3). Опи- сыЗая этот кризис, он упомянул о том, с какой «невероятной быстротой конкурирующие тенденции сменяют друг друга». Он также отметил появление огромного числа книг по так называемой «новой литературной критике» и тот факт, что вместо философии у руля литературной критики становятся общественные науки (с. 3-4). Ничто не указывает на то, что эта невероятная продуктивность идет на спад, и иной раз замечаешь, что к моменту появления сведений о «новой» школе кто-то уже успел написать, что данное движение устарело. В двух приложениях мы постараемся описать нынешнее положение дел и найти выход из этого лабиринта, ведущий к так называемому «полевому подходу» (field approach),предложенному Ж. Д. Кроссаном несколько лет тому назад, когда все обстояло гораздо проще (Crossan 1977:39-49).

Эта проблема действительно очень серьезна. Некоторые обвиняют сторонников рецептивной критики* в непомерном скептицизме. Но огромные сложности объективного толкования снимают с них обвинение. Дело в том, что все мы понимаем текст в свете собственных теологических предпочтений и духовного опыта. Абстрагироваться от своих знаний и теологической традиции при анализе библейского текста не только невозможно, но и опасно. Именно эти знания обеспечивают категории для понимания самого текста. В то же время, однако, эти традиции могут подгонять под себя текст и определять его значение. Результатом является читательское толкование, при котором значение создается читателем, а не вытекает из самого текста. По мнению Дженронда, тексты не столько объективно понимаются, сколько обнаруживают новое значение в каждой отдельной ситуации; это динамический процесс, который часто не заканчивается и создает при чтении все новые и новые образы реальности (Jeanrond 1987:11 -12). Я стремлюсь доказать не то, что так происходит всегда; любой ученый согласится, что так обычно и бывает. Но я сомне * В оригинале — «критика, ориентированная на читателя» (reader-oriented criticism). Рецептивная критика/эстетика — то же, что и «критика читательского отклика». (Прим. ред.).

ваюсь в том, что так вообще должно быть. Задача герменевтики состоит не только в том, чтобы определить принципы толкования, но и в том, чтобы установить верные цели толкования. Тезис данных приложений состоит в том, что определение авторского исходного значения является подлинной основой библейского толкования.

Герменевтика возникла как библейская дисциплина. Между тем многие области науки внесли в нее свой вклад. Вплоть до последних десятилетий основное влияние всегда оказывала философия. С появлением структурализма передовые позиции заняла лингвистика, а в настоящее время на троне восседает литературная критика. Конечно, герменевтическая задача не может основываться на знаниях только одной научной области. Все перечисленные дисциплины, а также социология, антропология, психология и так далее играют в ней важную роль. Джейн Томпкинс делает полезный обзор литературной критики в ее историческом развитии (Tompkins 1980:ix-xxvi). Она описывает постепенное смещение акцентов с текста на читателя, а затем на читательский отклик. Полезно также найти параллели между литературно-критической мыслью и библейской герменевтикой. Мы рассмотрим эту основную структуру в последующих разделах.

Проблема читателя и текста Проблема толкования начинается и заканчивается наличием читателя. Как читатель может раскрыть точку зрения и послание древнего текста? Нам бывает трудно понимать друг друга в устном общении, так как позиции каждого из нас слегка отличаются, и мы употребляем одинаковые термины с разным значением. Бывает, что мы с женой долго обсуждаем какой-то вопрос, а потом понимаем, что смотрим на него с совершенно разных точек зрения. Настоящий диалог возможен только тогда, когда наши позиции совпадают. Если мы умножим этот коммуникативный барьер на 2000 лет развития от библейских времен до нынешнего периода, проблема становится почти непреодолимой. Мы все склонны привносить современные реалии в текст, поэтому чисто «объективный» подход, который воссоздает оригинальную обстановку без примесей современного предпо- нимания трудно достижим, более того невозможен*. Сам процесс См. Gadamer 1965:460-91; сравните Bleicher 1980:117-27.

толкования осуществляется с позиции культурных особенностей \ теологических взглядов, благодаря которым, по сути дела, и наступает понимание. Но какое же место занимает при этом текст?

Ганс Фрай убедительно показывает, что эта проблема вовсе Н( нова. Библейские ученые на протяжении столетий старались преодолеть трудности литературного (или ориентированного на текст) и нелитературного (или культурного/теологического) подходов к Библии. И, тем не менее, данная проблема вновь остро стоит в последние тридцать лет. Фрай отмечает, что апологетическая форма герменевтики до недавнего времени затмевала реалистический подход к повествованию, потому что «историко-критический метод был сильным противоядием от серьезных доводов в пользу особого метода толкования повествований» (Frei 1974:141; см. 124-54). Словом, подлинная герменевтика невозможна при подходе, который не позволяет тексту говорить за себя. Герменевтический переход от текста к читателю произошел в результате смещения акцента от понятности текста (в плане методологии толкования текста) к изучению структуры самого понимания. Внимание, таким образом, переключилось от текста на себя самого, а значимость этой перемены все еще изучается.

1. Герменевтика, ориентированная на автора. Фридрих Шлейерма- хер (Friedrich Schleiermacher, 1978-1834) считается отцом современной герменевтики. Целью толкования он называет реконструкцию авторского оригинального послания. Толкователи посредством исторического и критического анализа текста достигают единства между своей позицией и исходным значением. Шлейермахер привнес дух эпохи Просвещения в процесс толкования, отказавшись от догматического подхода и относясь к Библии как к любой другой книге.

Ганс Фрай (Frei 1974: passim.). См. также более сжатый обзор Childs 1977:80-90.

■ Frei 1974:323. Поль Рикёр прослеживает три этапа в развитии герменевтики (Riceour 1973:112-41). Классический период основывался на методе классификации текстов по жанровому признаку. Позднее Шлейермахер и неокантианское движение наряду с Дильтеем создали эпистемологическую базу для герменевтики, характеризующуюся диахроническим подходом к истории. И, наконец, Хайдеггер и Гадамер предприняли онтологический подход, уделяющий особое внимание синхронической проблеме бытия. Поиск значения сопряжен с той «отдаляющей дистанцией» (Гадамер), которая характеризует человеческое размышление. Таким образом, современная герменевтика стоит перед дилеммой понимания, которое требует нового подхода.

Как немецкий пиетист и лютеранский проповедник Шлейермахер, однако, не позволил своей философской системе взять верх над своим религиозным сознанием. Он выступал за соединение идеализма (который учит, что действительность определяется сознанием) с романтизмом, и утверждал, что религиозная вера основана на чувстве абсолютной зависимости от Бога. Но, по мнению Шлейермахе- ра, это «чувство» является функцией разума. Этот взгляд нашел отображение в его герменевтической системе. Самое главное в толковании, согласно Шлейермахеру, — это единство понимания между субъектом и объектом, между читателем и текстом·.

Система Шлейермахера включает в себя два основных фактора (грамматический и психологический), которые соответствуют двум сферам знаний — внешней лингвистической системе правил и внутреннему сознанию. Грамматический анализ направлен на раскрытие лингвистического аспекта путем выяснения значений отдельных понятий на основании окружающих слов. Шлейермахер опережал свое время, настаивая на том, что значение следует выводить из целого, а не из отдельных частей. Но более всего он известен как новатор в психологическом аспекте. Г1о мнению Шлейермахера, толкователь должен встать на позицию автора и воссоздать мысль текста как часть жизни самого автора. Задача толкователя, таким образом, состоит в том, чтобы воссоздать не только текст, но и весь процесс создания мысли автором.

Вильгельм Дильтей (Wilhelm Dilthey, 1833-1911) доводит этот психологический метод до логического завершения. Согласно Диль- тею, толкование — это соединение субъекта и объекта в историческом акте понимания. Он называет это «повторным открытием меня в Тебе», имея в виду то, что мы узнаем самих себя в процессе чтения (Dilthey 1969:235). Эта идея легла в основу работы Дильтея «Критика исторического разума» (Critique of Historical Reason), в которой он разработал систему, соединившую науку и жизнь, теорию и практику. Эта работа стала своего рода коррективом теории Канта. Процесс понимания — это исторический процесс, направленный на объективное познание авторского значения. Из теории Шлейермахера Дильтей позаимствовал идею отождествления читателей с авторами. Но он развил эту идею еще больше и заявил, что читатели способны по-

Thiselton 1980:103-5 приравнивает это к «предпониманию».

20 Зак 3695

нимать значение текстов лучше самих авторов. Так как читатели постигают образ мыслей авторов извне и применяют для этого множество приемов, они могул воссоздать значение полнее и глубже, чем оно представлялось самим авторам (см. всестороннее обсуждение данного вопроса Bleicher 1980:19-26).

Этот подход имеет явные недостатки, и немногие решаются безоговорочно принять теории Шлейермахера и Дильтея. Сделав автора центральным фактором в герменевтическом процессе, они вышли за допустимые рамки герменевтической теории. Они повинны в редукции, поскольку неоправданно свели сложный процесс понимания к психологическому анализу автора.

2. Уход от автора-текста: Гадамер. Однако с началом диалектического движения, видную роль в котором сыграли Барт (Barth) и особенно Бультман (Bultmann),исторический подход все больше подвергался критическим нападкам. Далее мы попытаемся описать нападки со стороны двумерной позиции, феноменологии Хайдеггера (Heidegger) и Гадамера (Gadamer),и семиотики постструктурализма.

Но сначала полезно будет сравнить с этим движением параллельное, но отличное развитие литературной критики. Подобно влиянию Шлейермахера на рубеже столетия, школа «Новой критики» занимала ведущие позиции с 1930 по 1960 гг. Делая акцент на форме и структуре текста, а не на его исторических аспектах, они применяли «внутренний» подход к тексту, который практически не принимал во внимание субъективное участие толкователя. Атака со стороны феноменологических и структуралистских доводов началась позднее чем в библеистике, но завершила переориентацию литературной дисциплины гораздо быстрее, в результате чего литературная критика продвинулась дальше в направлении ориентированной на читателя динамики, чем библейская герменевтика (см. Detweiler 1980:3-23). Это вовсе не означает, что школа «Новой критики» была вытеснена. Она дала целый ряд ответвлений, таких как неоаристоте- левская «Чикагская школа», центральное место в которой занимает философский аспект «мимесиса», или «имитации». Однако, в настоящее время доминируют подходы, ориентированные на читателя, а не на текст.

Из выдающихся фигур современной критики следует отметить прежде всего Ганса-Георга Гадамера, чей эпохальный труд «Истина и метод» ( Tmth and Method) воплотил в себе взгляды теологов пост- бультманской школы. То, что Фукс (Fuchs) и Эбелинг (Ebeling) (основатели школы «Новой герменевтики») называют «герменевтическим кругом», Гадамер рассматривает как «слияние горизонтов», имея в виду горизонт текста и горизонт толкователя. Основываясь на тезисах позднейших трудов Хайдеггера, Гадамер утверждает, что язык является не просто неотъемлемой частью нашей мыслительной жизни, но и самого нашего «существа». Таким образом, и язык, и текст являются независимыми и самостоятельными сущностями (см. всесторонний обзор данного вопроса Thiselton 1980:327-56). Акт толкования не столько раскрывает прошлое значение текста, сколько устанавливает диалектику с текстом в настоящем. Психологистическая попытка (Дильтея и других) выяснить интенцию автора, по мнению Гадамера, сюда не входит, ибо при написании «значение подверглось своего рода самоотчуждению» и должно быть «сформулировано заново», или воссоздано читателем на современном языке (Dilthey 1965:354-55).

Иными словами, когда мы изучаем те отрывки, в которых Павел описывает свою прошлую жизнь (например, Рим 7 и Фил 3), мы изучаем не жизнь Павла, а тексты, которые он написал. И эти тексты относятся к нашей нынешней ситуации, а не воссоздают древнюю ситуацию автора. Гадамер утверждает: «Понять текст — не означает поместить себя в исторический контекст; это означает применить в жизни то, о чем он говорит» (С. 353). Данный принцип справедлив потому, что «тексты не следует понимать как наглядные проявления субъективности их авторов…. То, что зафиксировано на письме, отделилось от своих истоков и автора и сделалось свободным для новых отношений» (С. 356-57). Язык текста в том виде, в котором он существует на данный момент, определяет значение.

Но в то же время, утверждает Гадамер, толкование — это не «чье- либо субъективное действие», а исторический акт, «вовлеченность в процесс традиции, в котором неизменно соединяется прошлое и настоящее» (С. 258). Важным фактором является «временная дистанция» между субъектом (толкователем) и объектом (текстом); она позволяет тщательно проанализировать предпонимание или историческую традицию и отобрать только те аспекты, которые способствуют верному пониманию текста. Вопреки негативной оценке, которую дали нреднониманию мыслители эпохи Просвещения, считавшие его помехой для толкования, Гадамер делает его позитивным фактором, более того, ключом к верному пониманию. Мы видим, что Гадамер отводит «предпониманию» фактически то же место, что и Шлейер- махер. Оба полагают, что именно тот запас знаний, который сближает толкователя с миром текста, позволяет ему постичь идеи в тексте. Предварительные суждения толкователя исследуют текст и в свою очередь исследуются текстом. Таким образом, субъективность и объективность сливаются воедино, и толкование становится применением, при котором открываются все новые и новые возможности. Словом, и текст, и толкователь принимают участие в историческом процессе толкования. Исторически обусловленные горизонты текста и читателя, оба из которых характеризуются открытостью, сливаются в процессе достижения понимания. Гадамер считает очень важным то, что этот процесс протекает в настоящем и не зависит от прошлого субъективного компонента авторской интенции.

Как и Хайдеггер, Гадамер ориентирует все понимание на язык: понимание происходит не столько посредством «методов» толкования (как то утверждают классические школы герменевтики), сколько в акте «раскрытия» (или «истины») в процессе коммуникации. Кроме того, это своего рода эстетический опыт и легче достигается в устной, а не в письменной речи. В устной речи имеется готовый контекст, в рамках которого следует толковать сообщаемую информацию. В «тексте» же прошлый смысловой мир утрачен, и послание подвержено влиянию субъективной позиции читателя. Толкователь преодолевает эту трудность с опорой на универсальную языковую базу. Он приступает к толковательной задаче с осознанием своего пред понимания и задействует его, чтобы задать вопросы к тексту. Смысловой мир текста раскрывается и в наступающем диалоге переформулирует вопросы толкователя. Такова версия герменевтического круга, предложенная Гадамером и названная им «слиянием» горизонтов. Прошлое (текст) и настоящее (толкователь) сливаются воедино.

Очень важно понимать, что Гадамер ни коим образом не отрицает место объективного или научного метода. На самом деле он утвер Gadamer 1965:258-78. Марк К. Тэйлор полагает, что главным аспектом теории Гадамера является именно это раскрытие будущности (Taylor 1982:48 49). Однако, как признает он сам, эта идея больше принадлежит Хайдеггеру, чем Гадамеру. Но, хотя она не вполне разъяснена Гадамером, она логически вытекает из его системы. Текст действительно открывает новые возможности его применения.

ждает, что он обеспечивает только некоторую степень определенности, но не способен подлинно воссоздать «исходное» или «оригинальное» значение текста во всей его полноте. Герменевтическую задачу нельзя разделять на два (толкование и понимание) или три (плюс применение) отдельных аспекта. Это один единственный акт «достижения понимания». Прошлое и настоящее сливаются в нем воедино. Нельзя толковать фразу «Бог так возлюбил мир» только с позиции Иоанна; Ин 3.16 всегда рассматривается с позиции нынешнего проявления Божьей любви.

Итак, эстетическая герменевтика Гадамера отводит центральное место не автору и тексту, а соединению текста и читателя, ориентированному не на прошлое, а на настоящее. Но эта теория имеет несколько недостатков. Как и в теории «Новой герменевтики», не вполне ясно, каким образом Гадамер избегает опасности субъективного толкования. По его мнению, существует два фактора, предотвращающих субъективность — прошлый горизонт текста и нынешнее сообщество толкователей («традиция» противостоит субъективности толкователей). Однако четких критериев для избегания субъективности нет. Более того, при чтении в любой момент может возникнуть новое и новаторское понимание.

К тому же Гадамер не разрабатывает методологию, позволяющую различить истинное толкование от ложного. Как указывает Дженронд, «систематически искажаемая передача информации» может исказить значение текста (Jeanrond 1987:14-16,22-37; см. также Thiselton 1980:314-16), но Гадамер не разрабатывает никаких критериев, позволяющих выявить неадекватное понимание. Кроме того, он некритически оценивает роль читателя в толковании. Сложно понять, как ему удается избежать поливалентности (многозначности), ведь каждая нынешняя ситуация или теологическая позиция способна увести текст куда угодно, порождая тем самым полную анархию. И, наконец, Гадамер отводит традиции некритическую роль в достижении понимания. По словам Хирша, «Читатель, следующий по тропе традиции, поступает верно, а читатель, сворачивающий с этой тропы, впадает в заблуждение» (Hirsch 1967:250). Но дело в том, что этот подход не вполне стабилен, ибо традиция постоянно развивается и меняется в зависимости от общины и сведений.

Более того, применение данного метода может радикально менять определение истины, которое будет зависеть от разрабатываю щей его традиции. Истина не будет иметь всеобщей или абсолютной основы, единой для всех общин. Хотя эти негативные явления действительно вполне вероятны, их все же можно избежать. И в данных приложениях мы постараемся доказать целесообразность поиска оригинального исходного значения текста.

3. Структурализм. Во Франции структурализм заполнил тот вакуум, который образовался в результате глубокого разочарования экзистенциализмом Сартра. В библейских исследованиях он заполнил собой такой же вакуум, вызванный разочарованием многих ученых результатами методов анализа форм и редакций. Современная библейская критика, утверждают сторонники структурализма, занята анализом исторических традиций, а не жанра и сюжетного развития. Это приводит к тупиковой ситуации, в которой толкователь не способен преодолеть пропасть между значением и значимостью. Историческая истина (Geschichte) принесена на алтарь истории {Histone)* *. Структурализм занимает противоположную позицию и утверждает, что такие диахронические (историчные) интересы служат преградой для выяснения истинного значения и что толкователь должен принимать во внимание только синхроническое (литературное) присутствие текста в целом.

Еще больший уход от приоритетности автора и текста наблюдается в структурализме, или, если быть более точным, в постструктуралистской школе семиотики. Клод Леви-Стросс (Claude Levi- Strauss) по праву считается «отцом структурализма» (термин, предложенный Курцвейлем (Kurzweil)). Хотя он был больше популяри I Едва ли можно перечислить все работы, излагающие учение данной школы. См. библиографию Харари (Ilarari 1979:443-63), включающую небиблейские области, а также Patte 1976. См. также введение и заключение книг Kurzweil 1980 и Ilarari 1979:17-72. Относительно консервативной библейской критики см. Thiselton 1978:329-35 и Stancil 1980:4-59. Прекрасный обзор материала по данному вопросу см. Perpich 1984.

* Historie — это простой отчет о происшедшем. Geschichte — это повествование о прошлом в свете его современной значимости. То есть противопоставляется простое изложение фактов и их значимость для современности. (Прим. ред.).

Эдит Курцвейль приводит разъяснительное (для тех из нас, кто больше знаком с его библейским аналогом) описание раннего движения (Kurzweil 1980:227-45). Она считает семиотику позднейшим образованием. Но Леви-Стросс, однако, отвергает ее. Он критикует ее поглощенность лингвистикой и игнорирование социальных аспектов. Семиологию как литературно-критическое движение разработал Барт, а семиотику — как философско-лингвистическое — Деррида.

затором, чем основателем данной школы, он разработал систему, которая существует и по сей день. Он находился иод влиянием двух источников. Во-первых, Фердинанд де Соссюр (de Saussure,1915) проводил в языке различие между понятиями langue (языковая система) и parole (отдельный речевой акт), а также между понятиями означающее (образ) и означаемое (заключенная в нем идея). Слово «любовь», например, означает совершенно разное не только в различных культурах, но даже для людей одной и той же культуры. Не просто определить, какое обозначаемое (жертвенное даяние, сильная привязанность или похоть) содержит в себе обозначение (любовь) в данном речевом акте.

Во-вторых, формальная система бинарных оппозиций, предложенная Романом Якобсоном, говорит о существовании полярности между метафорой (вертикальное отношение или ассоциация между термином и его буквальным значением) и метонимией (горизонтальные или последовательные отношения между лингвистическими понятиями, приводящие к образованию словосочетаний). Пример со словом «любовь» иллюстрирует расхождения между семантической областью метафоры и ее конкретным употреблением в отдельном наборе словосочетаний в рамках речевого акта. Толкователь должен расшифровать систему правил, по которым построены поверхностные связи слов (а они часто бывают противоречивыми). Только после этого он может «понять» «значение».

На этом основании Леви-Стросс выстроил свою теорию о том, что лингвистические явления следует понимать не в свете «сознательного», а в свете «подсознательного» значения, обусловленного не отдельными терминами, а подсознательными «системами», в рамках которых они закодированы или имеют место(Levi-Strauss 1963:1:32-34). Структуралиста, например, интересует не поверхностное послание Рим 5.8, а внутренние коды отрывка Рим 5 и скрытое послание в основе поверхностного текста. Толкователь должен применить «общие законы» к этой замкнутой системе символов, чтобы определить глубинную структуру или подсознательное (мифопоэтическое) значение, лежащее в основе поверхностной структуры.

По мнению структуралистов, человеческий разум строит мысль посредством замкнутой системы символов, или кодов, организованных в соответствии с универсальными моделями, которые заложены в мозге. Эти модели преодолевают культурный барьер и по существу определяют взгляд автора на действительность (мировоззрение). Поэтому данная система существует на подсознательном уровне. Значение имеет и горизонтальный (синтагматический), и вертикальный (парадигматический) аспект, причем синтагма отображает смысловое развитие в поверхностном контексте, а парадигма — смысловой мир, которому соответствует каждая идея. Толкователь изучает структуру всех элементов работы, взятой как единое целое; эти элементы становятся тем «кодом», или ключом, который помогает раскрыть глубинную смысловую структуру в основе поверхностных слов автора.

Во многих книгах и статьях по семиотике, посвященных применению этих принципов, рассказ как единое целое прежде всего раскладывается на его основные повествовательные части (называемые «актантами»* *). Затем анализируются структурные коды или повествовательная последовательность в этих частях; это позволяет определить композицию или структуру конфигурации кодов. И, наконец, отдельные части структуры вновь соединяются в одно целое на основании трансформационных правил (разработанных Хомским), из которых выводится подразумеваемое послание для современной обстановки.

Теория этой школы представляется обычному читателю (впрочем, как и большинству ученых!) весьма запутанной. Возможно, иллюстрация — снова из Иоанна 3 — поможет в ней разобраться. Структуралист станет отрицать, что поверхностное утверждение Ин 3.16 сообщает человеку «значение» текста. По его мнению, необходимо принять во внимание весь диалог между Иисусом и Никодимом в 3.1-15, в особенности бинарные коды «вышние» (Иисус) и «нижние» (Никодим), а затем применить все это к редакторской вставке Большинство библеистов также прибегают к функциональному анализу В. А. Проппа (он разработал тридцать одну основную «функцию» или тридцать одно развитие сюжета, характерные для всех рассказов); применяется также «актант- ный анализ» А. Греймаса (перформативные черты и дизъюнктивные последовательности, посредством которых бинарные оппозиции взаимодействуют в рассказе); и теория нарративного дискурса Тодорова (который деконструирует грамматическую последовательность и реконструирует пропозициональную ι юслелователь- ность текста).

* В структурализме «актант» — это «наиболее абстрактное понятие реализатора функции действия» (См. «Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. — М: Интрада — ИНИОН, 1996. — С. 15). (Прим. ред ).

с её собственными кодами «посылать-принимать», «осуждение-спасение», «веровать-отвергать», «свет-тьма» и «истина-зло». Далее эти символы расшифровывают, чтобы раскрыть глубинную структуру, или подразумеваемое послание, а затем преобразовывают на ос* новании кодов нашего времени. Значение сообщается не поверхностной грамматикой, а оппозициями в самом тексте. Их значение касается непосредственно каждого читателя.

По мнению структуралистов, не нужно применять к тексту диахронический подход, чтобы выяснить, что он «означал» в прошлом. Напротив, следует применять синхронический подход, чтобы расшифровать, что он «означает» в настоящем. Таким образом, данный метод (подобно феноменологическим подходам) не ставит своей задачей выяснение авторского исходного значения. Он направлен только на раскрытие структуры в основе высказанной автором мысли, «общего мира» подразумеваемых кодов, которые касаются нас непосредственно. Поскольку внешние элементы не дают представления о действительности, единственный способ, которым толкователь может проникнуть в этот общий мир, — это раскрытие структур целого, а не отдельных частей, сюжетного развития и многозначности текста, а не прошлого значения поверхностных утверждений.

В дополнение ко всему, структурализм выступает против акцента на субъекте, или собственной личности, который свойственен феноменологии и экзистенциализму. Человечество рассматривается как единое целое, а не состоящее из отдельных личностей. Согласно структурализму, универсальные законы разума структурируют действительность таким образом, что личность «автоматически девальвируется, ибо человеческая мысль функционирует везде в соответствии с одной и той же логикой» (Harari 1979:20). Опыт и действительность не являются постоянными. Они должны реорганизовываться или структурироваться в соответствии с глубинным значением, недоступным человеческому восприятию явлений. Таким образом, человек создает модели, или кодовые структуры, которые проникают сквозь воспринимаемый мир к его подлинной внутренней природе. «Поэтому наблюдается прерывность, разрыв между разнообразием действительного и формальной абстракцией структуры, которой оно обозначено, происходит переход от одного к другому — переход от разнообразия к простоте, от конкретного к абстрактному» (С. 22).

Основные положения структурализма довольно скоро вызвали недовольство в научных кругах, а присущие его системе недостатки привели к появлению так называемого «постструктурализма». В наше время часто утверждают, что структурализм как таковой вытеснен или даже «мертв», заменен сначала семиологией (ранние работы Барта (Barthes)), а затем семиотикой (Деррида (Derrida) и поздние работы Барта). Будет полезно сделать обзор недостатков раннего структурализма, вызвавшего это изменение’:

(1) Чрезмерное внимание к лингвистике и неспособность заложить прочное философское основание: это считается одним из основных различий между поздним структурализмом и постструктурализмом; с ним связаны все последующие сложности.

(2) Отрицание истории: многие постструктуралисты сознают, что категорическое отрицание истории разрушает значение. Замена развития идей значимостью только для нынешнего момента грозит утратой самого понимания.

(3) Утрата человеческой свободы: когда индивидуальность заменяется замкнутой системой кодов, результатом является детерминизм. В индивидуальном значение отсутствует, понимание возможно только в коллективном сознании. Думается, структурализм требует заплатить слишком дорогую цену.

(4) Преувеличение роли замкнутой системы знаков-кодов и бинарного дуализма: они сделали частные истины всеобъемлющими законами. Большинство ученых сегодня отрицают действенность замкнутой или универсальной системы законов и признают тот факт, что, хотя человеческий разум действительно иногда задействует семантическую оппозицию (например, добро-зло, свет-тьма), смысловые структуры невозможно вогнать в столь ограниченную категорию.

(5) Редукционистская тенденция: эта система вгоняет идеи и сюжеты текста в искусственные теоретические построения, игнорируя сложность и многогранность отдельных поверхностных выраже-

См. Kiirzweil 1980:229-30, 240-45 и Detweiler 1978:166. Конечно, нельзя отрицать то, что это движение не всегда было объединенным. Однако впоследствии консенсус все же был достигнут.

Помимо работ Tompkins 1980, Frei 1974 и Childs 1977, см.Peterson 1978:24-26;Perrin 1976:168-81;Derrida 1979:82-120; Riceour 1974a:250-66.

ний. Сегодня постструктуралисты сознают, что данную школу правильнее считать идеологией, а не наукой, и она позволяет получить лишь ориентировочные классификации (то, что Барт называет «гипотетической моделью»), а не всеобъемлющие законы.

(6) Игнорирование очевидной связи между глубинным синтаксисом повествования и семантикой поверхностной структуры: поверхностная структура обусловливает основополагающие принципы, и глубинная структура, как правило, основана на сознательном, а не подсознательном значении. Нет достаточных оснований утверждать, что «глубинные структуры» существуют в человеческом разуме обособленно.

(7) Сложности, связанные с поиском репрезентации мира текста: не просто определить, как универсальные истины могут быть раскрыты посредством знаковой системы, ибо стандартный герменевтический принцип мимесиса отвергается в пользу синхронического момента. Результаты структуралистского толкования еще более субъективны и многообразны, чем результаты исторической критики.

(8) Категорическое отрицание интенциональности: отказ принимать во внимание исторический горизонт текста, или контекст, фактически отрицает синхронию самого текста, ведь он появился в прошлую, а не в современную эпоху. Разграничение понятий langue и parole, сделанное Соссюром, едва ли предполагало столь радикальный шаг.

4. Постструктурализм. Современные ученые все больше сознают, что структурализм способен рассматривать только то, как текст сообщает значение, не касаясь того, что текст сообщает и почему (см. Perpich 1984; Harari 1979:22-23). Отсутствие строгой методологии заставило, таким образом, сделать переоценку этого метода. Одним из первых такую попытку предпринял Поль Рикёр (Ricoeur). Он предложил соединить принципы постструктурализма и феноменологии. Это движение стало настолько влиятельным, что Норман Петерсен предложил в своей статье «Литературная критика в библейских исследованиях» (Norman Petersen «Literary Criticism in Biblical Studies») термин «феноменологическая семиотика» (Petersen 1980:42), пытаясь определить то, что мы будем называть «новой литературной критикой».

Детвейлер (Detweiler 1978), Петерсен (Petersen 1978) и Макнайт (McKnight 1978) одновременно предприняли попытку связать воедино эти дисциплины, ранее считавшиеся противоположными. Они трезво оценили недостатки обеих: (1) чисто диахронический подход традиционно-критического анализа, который игнорирует поэтическую функцию повествования, и (2) чисто синхронический подход структурализма, который не принимает во внимание дистанцию между толкователем и текстом. По мнению названных ученых, герменевтическая задача включает в себя как выяснение внешних аспектов (сравнение текста с другими подобными текстами), так и применение внутренних методов (рассмотрение самого текста). Это показывает, что они не согласны ни со структуралистским представлением о языке как замкнутой системе знаков, ни с игнорированием сознательного значения. Поскольку язык — это прямая семантическая система и значение поверхностного уровня обусловливает послание глубинной структуры, «интенциональность» сознательного, по определению феноменологии, играет существенную роль. Только принимая во внимание поверхностное, или сознательное значение можно постичь ту реалию, которая лежит в его основе.

Феноменологическое представление о существовании человека и его мировосприятии связывается с поэтическим аспектом (Якобсон). Проистекающее в итоге взаимодействие с текстом как текстом становится возможным посредством «второй наивности» Рикёра, «носткритического» подхода, позволяющего проникнуть в образный смысловой мир эстетического произведения. Библейский автор (авторы) и древние читатели ставятся в один ряд. Они одинаково удалены от современности, и толкователь может говорить только о «подразумеваемом авторе» и «подразумеваемом читателе» (см. С. 253-54, 263-68). Кроме того, новый литературный интерес к самому тексту обусловил отказ от психологизации — попытки установить образ мыслей в основе текста. Текст говорит сам за себя. Автор и читатель не могут быть с точностью определены. У нас есть только текст, дающий отдаленное представление об авторе, главным образом через «повествователя», который становится фактическим источником информации в рассказе. Он является видимым элементом в тексте.

Еще один результат — это «поливалентность», или «многозначность». Поскольку позиция читателя играет в толковании важную роль, поливалентность обычно возникает, когда структура текста анализируется на основе различных современных мировоззрений. Сьюзен Виттигвсвоем программном сочинении «Теория многозначности» (Susan Wittig A Theory of Multiple Meanings), вслед за пост- структуралистами истолковывает притчу о блудном сыне с позиции психоанализа Фрейда, архетипов Юнга и строгого структурализма. Она утверждает, что сложившаяся ситуация (то, что разные прочтения текста, сделанные разными людьми, порождают многозначность) требует выработать теорию, поясняющую это явление (Wittig 1977:84-92). Она также предлагает семиотический подход и к читателю, и к тексту. По ее мнению, это демонстрирует то, что итоговая значимость выводится не просто из взаимодействия лингвистического текста, а из «системы второго уровня». Эта система включает «несформулированную» значимость, формулирование которой завершает толкователь. Так как читатель завершает значение текста на основании одной только поверхностной структуры, его разум или система убеждений обусловливает несформулированное «означаемое» (значение текста) в большей мере, чем означающее/сам текст. Используемая аналитическая система «генерирует», или производит взаимодействие текста и толкователя, а получаемое в итоге множество значении — это значения, обусловленные не текстом, а его диалогом с разными общинами верующих.

Вслед за статьей Виттиг вышла в свет работа Ж. Д. Кроссана «Метамодель поливалентного повествования» (J.T). Crossan «Metamodel for Polyvalent Narration», 1977:119-21,133-34). Каки Деррида (Derrida, см. далее), он заимствует у Ницше понятие «игры», утверждая, что «свободная игра» в тексте исключает возможность окончательной или завершенной расшифровки его значения. Поскольку все знаковые системы берут свое начало из игры, всякое толкование является игровым, а не подражательным, оно носит незавершенный, а не репрезентативный характер. Текст как знаковая система в этом смысле является ареной, допускающей множество игр, и каждая толкующая его община вольна «играть» на этом поле по своим собственными правилам. Разные «игры» в тексте соответствуют разным значениям. Кроссан применяет эту теорию к двум текстуальным аспектам, — сюжету и метафоре, — утверждая, что «сюжет свидетельствует о том, что рассказ — это игра» и что метафора становится аллегорией и таким образом является в основе своей многозначной. Всякая литература может читаться на разных уровнях в зависимости от способа восприятия и позиции читателя. Так как всякий язык — это метафора, а метафора по сути дела лишена определенного значения, язык характеризуется «отсутствием» (отсутствием буквального значения и строгих герменевтических связей). Поэтому, когда читатель наполняет независимую и пустую метафору содержанием, неизменным результатом является многозначность.

Согласно Виттиг и Кроссану, каждый человек истолковывает послание Ин 3, например, на основе собственной системы убеждений. Более того, каждое такое истолкование является достоверной «истиной» с точки зрения и в рамках соответствующей системы. Например, кальвинисты и арминиане часто интерпретируют выражение «так возлюбил Бог мир» совершенно по-разному, особенно в сравнении с другими отрывками из Иоанна (такими как Ин 6.37-40;

15.1- 6). Некоторые кальвинисты делают упор на отрывке 6.37-40 и подчеркивают суверенность Божьего предопределения в спасении; мир, согласно им, — это избранные. Арминиане подчеркивают 1.4,7, 9; а также 15.1-6 и ответственность каждого человека в принятии решения. На каждого человека в «мире» возложена обязанность ответить на Божью любовь. И, естественно, нас интересуют следующие вопросы: могут ли быть обе стороны одинаково правы и может ли конструктивный диалог между различными системами (в данном случае между кальвинистами и арминианами) помочь толкователю «отвлечься» от этих систем и позволить тексту говорить за себя? Лично я склоняюсь ко второй точке зрения.

Структуралисты и постструктуралисты еще дальше отошли от объекта/текста в сторону субъекта/читателя. Барт отмечает: «Как звено цепи историческое лицо автор мертв: его гражданский статус, его биографические данные — все исчезло. Они утратили «авторское право» на его работу». Главная мысль его высказывания — это независимость текста. Современные литературные критики убеждены, что текст как отдельная сущность становится независимым от автора с момента его написания, и поэтому его нельзя связывать с древним автором или древними читателями. Должное место читателя/

Эта цитата Ролана Барта (Barhtes 1975:27) приводится по изданию Taylor 1981:47. Я, конечно, понимаю различие между тем смыслом, который я вкладываю в понятие текст, и тем смыслом, которым Барт наделяет понятие автор. Говоря о толковании, ориентированном на текст, я имею в виду процесс, который принимает во внимание историческую интенциональность. Таким образом, анализ текста, согласно моей системе, включает то, что Барт подразумевает под словом автор.

воспринимающего/толкователя в герменевтической задаче привносит эпистемологический и онтологический аспект, который устанавливает дистанцию между читателем и исторической обстановкой, в которой жил древний автор. Герменевтический круг, установленный таким образом между текстом и читателем включает постоянное вмешательство собственного толкования читателя. Кроме того, независимый характер текста требует, чтобы читатель постиг его мир и завершил его значение. Это взаимодействие между воспринимающим (читателем) и воспринимаемым (текстом) допускает бесконечное множество толкований текста.

И вновь мы подошли к самой сути проблемы. Вы, читатель, не знаете меня, автора. Очевидно, что содержание данной книги не отображает характерные черты моей личности. Но вопрос заключается в том, адекватно ли оно отображает мой взгляд на возможность раскрытия исходного значения. Можете ли вы как читатель понять мое неприятие идеи многозначности или же данный текст является независимым от моих взглядов? Эти строки я пишу, находясь в библиотеке факультета теологии Марбургского университета. Без сомнения, многие профессоры этого университета, обучавшиеся с позиции экзистенциализма или исторической критики и выросшие в немецкой культуре, будут читать эти доводы с совершенно разных точек зрения. Но вопрос не в том, согласятся ли они с моими доводами, а в том, смогут ли они их понять. Меня не будет рядом, чтобы объяснить свои положения. Мы видим, что передаче информации в письменном виде явно недостает динамики устной речи. Кроме того, читателям, не имеющим достаточных философских знаний, будет сложно понять используемые в данной книге понятия.

Но означает ли это, что никакие разъяснения не смогут передать то значение, которое я стремлюсь сообщить на этих страницах? Думаю, это не так. Данную проблему следует рассматривать с двух сторон: можно ли узнать, что другой человек имел в виду при написании своего сообщения, и важно ли вообще знать это оригинальное исходное послание? Оба вопроса требуют детального обсуждения.

Большинство постструктуралистов рассматривают Текст как «произведение искусства», а не «труд», поскольку произведение искусства начинает самостоятельную жизнь после того, как оно завершено, а труд же просто «демонстрируется» (Barthes 1979:74-75). Прежние отношения между автором, читателем и наблюдателем пережили то, что Барт называет «эпистемологическим сдвигом». В этой связи он приводит семь положений (С. 74-81):

(1) Текст воспринимается только как деятельность, как результат работы, которая никогда не заканчивается.

(2) Текст парадоксален; всякая попытка классифицировать его по жанровому признаку обречена на неудачу; он не соответствует никаким иерархическим системам и является неокончательным.

(3) Область Текста — это область означающего, допускающего бесконечное множество значений; Текст как таковой в основе своей символичен.

(4) Бесконечное множество возможных значений объясняется различиями и интертекстуальностью’; это означает, что Текст содержит внутри себя другие тексты, соответствующие его множеству значений.

(5) В отличие от произведения искусства, Текст не связан с «подписью Отца», то есть с интенциями автора; если автор и появляется, то не иначе как «гость», не играющий никакой роли в толковательной задаче.

(6) Дистанция между написанием и чтением сокращается, когда читатель и Текст связываются в «едином процессе обозначения», при котором читатель участвует в создании нового произведения на ос нове Текста.

(7) Текст при содействии читателя доставляет эстетическое наслаждение посредством «прозрачности языковых связей»; в момент чтения толкователь делает его своим собственным произведением.

5. Критика читательского отклика. Нам осталось рассмотреть две школы (теорию читательского отклика и деконструкцию), каждая из которых в характерной для нее манере завершает смещение акцентов с автора/текста на читателя. Критика читательского отклика Вопрос интертекстуальности, как отмечает Детвейлер, стал одним из главных в теории постформалистских дебатах (Detvveiler 1980:10-11). «Текст — это и есть его толкование …Его самого оказывается недостаточно для серьезного анализа, так что толкователь прибегает к игре с текстом как средству его изучения» (С. 11; курсив его).

Опять-таки, мы вынуждены сопоставить два различных способа изучения текста. Первый, критика читательского отклика, посредством слова текст разграничивает историческое произведение автора и его или ее исходное значение. Постструктурализм, со своей стороны, посредством слова текст описывает ту независимую сущность, которая отделяется от автора и обретает смысловую завершенность только в процессе чтения.

идет дальше постструктуралистов, отстаивая не только независимость текста, но и фактическое соединение текста с читателем в момент отклика. Это наглядно демонстрируют несколько статей в сборнике под редакцией Томпкинса «Критика читательского отклика» (Tompkins Reader-Response Criticism, 1980).

Норман Холланд (Holland) доказывает, что отклик включает со единение автора (заметьте наличие «автора»!) и читателя, при котором читатель «смешивает» основные черты своей личности с текстом (С. 70-100). Центральным фактором в этом акте является не текст, а читатель. Давид Блейх (Bleich) идет еще дальше и отстаивает теорию субъективной критики, при которой даже автономность текста отрицается и заменяется индивидуальными особенностями (С. 134- 63). Текст является объектом только в физическом смысле; как значение он существует только в уме читателя.

Таким образом, «отклик» соединяет человека с текстом и является субъективным актом, процессом, в котором все сообщество толкователей производит «значение» посредством диалога по содержанию текста. Обратите внимание, что в критике читательского отклика субъективность не считается тем, чего следует избегать. Напротив, она всячески поощряется и одобряется.

Стэнли Фиш определяет само значение посредством феноменологических категорий (Fish 1980:177). Понимание не достигается посредством опыта; имеет место не эпистемологический выбор между альтернативными значениями, а онтологическое единение читателя с текстом. Иными словами, текст исчезает, и читатель «создает» значение. Формальные черты, такие как стиль и авторское намерение взаимопроникают и глубоко внедряются в сознание читателя. На этом понимании основан главный тезис Фиша, «что форма читательского опыта, формальные единицы и характер интенции — это одно целое; они появляются одновременно, а, следовательно, вопросы приоритета и независимое™ отпадают».

Фиш пытается выяснить, с чего начинается толкование. Если текст не существует в отрыве от толкования, что же в таком случае истолковывается? Фиш разрешает эту дилемму, ссылаясь на ранее существующие «толковательные стратегии», выработанные сообществом толкователей. Стратегия чтения, сформировавшаяся внутри толковательной общины (подобно «традиции» Гадамера), соеди няется с текстом и производит значение (более детальное обсуждение см. ниже). Но не все сторонники критики читательского отклика придерживаются единого мнения. Некоторые ученые (например, Вольфганг Изер) отводят центральное место тексту и поддерживают связи с формализмом «Новой критики», которая сосредоточена на тексте.

По мнению Изера, основные идеи текста достигают сознания читателей; они направляют и вместе с тем корректируют их толкование. Изер говорит о «неясностях», или пробелах в тексте, которые заставляют читателя глубоко вникнуть в его текстуальный «мир». Таким образом, именно в диалектике между неясными знаками текста и воззрениями самого читателя наступает «понимание» (Iser 1978:24-25). Однако для Изера текст служит тем стимулом, который вызывает интерес читателей и вовлекает их в свой повествовательный мир. Он достигает этого посредством текстового состава (или конфигурации), который обусловливает внутреннюю последовательность (сюжет, диалог и так далее), воспринимаемую читателем. Развертывающаяся структура предложений вызывает ряд ожиданий, вовлекающих читателей в сюжетную линию и заставляющих их довершить ее текстовое значение. Читатели делают это на основе своей стратегии прочтения и своего опыта. Поэтому текст по своей сути многозначен; и, тем не менее, Изер утверждает, что текст контролирует процесс чтения (С. 93-111). Таким образом, современные читатели становятся на позицию подразумеваемого читателя (см. С. 265-68 выше) с той целью, чтобы понять стратегию прочтения данного текста.

Большинство библейских исследований, проводимых в соответствии с критикой читательского отклика (например, Кульпеппер (Culpepper),Фаулер (Fowler), Резегю (Resseguie))подпадают под эту категорию. Названные ученые стремятся связать читательский отклик с историко-критическими воззрениями и исследуют, «то, что предпринял автор евангелия, чтобы направлять и контролировать опыт и чтение читателя» (Fowler 1981:149; цитата взята из Porter 1990).

Однако многие ученые, использующие метод читательского отклика относятся к другой категории, представителем которой явля По утверждению Томпкинса, проблема заключается в том, что «я» как независимая сущность исчезает» (Tompkins 1980:xxiii).

Ιι Хороший обзор материала по этому вопросу см. Freund 1987:passim.; Jeanrond 1987:105 15; и Porter1990.

ется Стэнли Фиш. По мнению Фиша, стратегия прочтения — это не один из компонентов, производящих значение, а тот единый компонент, который производит значение. Процесс чтения имеет превосходство над текстом, который направляет, но не имеет смыслового соответствия за пределами разума читателя. Текст дает только потенциальные значения (обратите внимание на множественное число — «значения»), которые затем реализуются читателями. Читатели отбирают те значения, которые соответствуют их толковательным стратегиям. Таким образом, значение производится не интенцией текста, а «читателями, выполняющими действия» (Fish 1980а: 11-14). Надо сказать, что, согласно теории Фиша, текст как формальная сущность не существует в отрыве от читательского толковательного акта. Предсуществование является достоянием общины, формирующей читательский опыт.

« Отношение между толкованием и текстом, таким образом, принимает обратный характер: толковательные стратегии приводятся в действие не после чтения; они являются формой чтения. А поскольку они являются формой чтения, они придают текстам свою форму, создавая их, а не проистекая из них, как традиционно полагают»’. Другими словами, Нагорная проповедь как текст начинает свое существование, когда ее осмысливает читатель. Более того, нет объективного толкования отрывка Мф 5-7. Возможно только субъективное действие, при котором читатель избирает стратегию прочтения и подходит к тексту в соответствии с ней. По этой причине читатели могут понимать текст по-разному каждый раз, когда они его читают.

Согласно Фишу, диалог и критический анализ могут иметь место только при наличии ряда читательских интересов с общими ожиданиями. Поэтому дискуссия и понимание возможны только в среде одного литературного сообщества. Представители разных сообществ употребляют одни и те же слова или символы, но присваивают им разные значения; буквальное значение исключено, речь может идти только о множестве смысловых вариантов, которые реализуются в процессе прочтения (С. 356-76). Цель состоит не в том, чтобы раскрыть, о чем говорится в тексте, а прежде всего в том, чтобы испытать его воздействие, а затем убедить других в истинности вашего “* Fish 1980а:13. Вопрос о влиянии Фиша на библейское исследование см. Moore 1986:707-19.

взгляда на текст (С. 303-21). Только синхронический, или настоящий момент чтения может быть назван «толкованием». Прошлый акт толкования (произведенный древними читателями) имел место в сообществе, которое навсегда осталось в прошлом и не может быть восстановлено. Следовательно, утверждает Фиш, читатель может радоваться открытию, сделанному в настоящий момент, и своей творческой реконструкции текста.

Итак, ни текст, ни толкователь не обладают независимостью, ибо они сливаются в момент чтения и не могут существовать друг без друга. Как отмечает Томпкинс, не следует отделять «формалистскую теорию» «Новой критики» от «институциональной практики» школы читательского отклика (Tompkins 1980:201-32). Так как обе отождествляют критику/толкование с вопросами разъяснения/значения, они действуют по одним правилам. В то же время, однако, их категорическое отрицание текста и утверждение его независимости говорит о еще большей их удаленности от модели автор-текст в направлении модели читатель/сообщество как генерирующей силы в герменевтике.

Со многим в критике читательского отклика можно согласиться, особенно с воззрениями последователей Изера. Приходится согласиться с тем, что герменевтическая теория уделяет недостаточное внимание месту читателя и толковательного сообщества в акте достижения понимания. Также и влияние предпонимания или стратегии чтения на так называемое объективное толкование должно изучаться более тщательного после знакомства с теорией этой школы. Надо сказать, что основной подход, использованный в главе шестой (посвященной анализу повествования), большей частью проистекает из этой теории.

Между тем она имеет и несколько серьезных недостатков. Во- первых, утверждение, что читатель, а не автор или текст, производит значение, носит редукционный характер. Не все критики читательского отклика столь категоричны в своих высказываниях. Эдгар Макнайт отмечает, что «литературный подход к Библии в контексте современного литературного анализа, однако, позволяет — даже требует — рассматривать текст и как древний документ с оригинальным значением, и как живое послание с современной значимостью» (McKnight 1988:107). Он усматривает преемственность между посланием для древних и современных читателей. В то же время, однако, он отрицает наличие обязательной связи между этими значени ями. Современный читатель вправе находить свое значение в тексте, не учитывая при этом историческое, или оригинальное «значение».

К тому же этому подходу присущ совершенно неуместный скептицизм. Хотя его больше проявляет Деррида, чем Фиш, он в известной мере свойственен сторонникам и той, и другой теории. По определению Макнайта, «постмодернистское» прочтение оспаривает то допущение, что текст имеет объективное или референциальное значение. Напротив, значение содержится в сознании читателя (С. 14-15). Но, утверждая отсутствие всякой связи между текстом и читателем, эти критики становятся повинны в дизъюнктивном мышлении.

Текст и читатель не являются полностью независимыми. Они взаимодействуют (герменевтический круг), когда читатель старается достичь понимания. Хотя я как читатель воспринимаю значение текста (например, Нагорной проповеди) с точки зрения своего пред- понимания, я все же могу позволить тексту воздействовать на мою позицию, оспаривать ее и даже изменять. Иначе говоря, происходит диалог, или даже взаимодействие трех факторов: автора, текста и читателя, производящий «значение» текста. Точное место автора и текста в этой системе будет рассмотрено в Приложении II. Пока лишь заметим, что оба они играют существенную роль в раскрытии значения.

Мур (Moore) разделяет допущение школы читательского отклика относительно места древних читателей. Критики этой школы трактуют текст так, словно он предназначен для одинаковых или случайных читателей, ничего не привносящих в текст и читающих его в первый раз. Таким образом, «значение» определяется развертывающимся сюжетом, а не интертекстуальным аспектом (на основании которого, например, усматривают евхаристическую атмосферу Тайной вечери в насыщении 5000). Но едва ли данный подход применим к Евангелиям, ведь они были написаны для Церкви, а не просто для язычников. На основании этого принципа можно провести параллель между древним информированным читателем и его современным аналогом. Мы, как и древние читатели, также можем изучать текст посредством информированного чтения, распознавая Мооге 1988:147-52. Конечно, эта критика больше направлена против Изера и его последователей, чем против Фиша, который не считает оригинального читателя герменевтическим средством.

наряду с развертывающимся сюжетом интертекстуальный и истори- веский аспекты рассказов.

Более того, хотя такие критики читательского отклика, как Фиш, скептически настроены в отношении автора и текста, они некритично воспринимают толковательные общины и стратегии прочтения. Не существует критического механизма для критического диалога между общинами. Он существует только для диалога внутри одной общины. Фиш создал систему, отличительной чертой которой является свободная игра. Но в ней не упоминается тот тип «истины» которая была бы общей для всех общин. Взирая на бесконечное множество значений в тексте, сложно понять, как он избегает релятивизма!. Критерии существуют только внутри читающей общины. Но нет таких критериев, которые бы предохранили от релятивизирую- щих общин, особенно если учесть то, что релятивизированный читатель волен предпочесть любую из бесконечного множества общин. Тип общины, предусматриваемый критикой читательского отклика, в одно и то же время слишком большой (макро община, охватывающая языковую систему или культуру в целом) и слишком маленькая (микро общины с бесконечным множеством вариантов, из которых читатели вольны избрать любое количество в любое время). Едва ли можно уловить логическую связность в таком неясном и запутанном понятии, как понятие общины.

6. Деконструкция. Жак Деррида разработал подход, который является самым радикальным из всех рассмотренных выше. Он ставит под сомнение саму возможность теологической или философской критики, как мы ее сегодня определяем. Теория Деррида стала естественным итогом преемственной связи трех направлений, — структурализма, постструктурализма и деконструкции, — постепенно сменявших друг друга. Каждая школа брала за основу достоинства и корректировала недостатки своего предшественника. Сторонники постструктурализма (Барт) выступили против структуралистского допущения, что лингвистические коды непосредственно передают значение языка или текста. Они утверждают, что каждый язык, даже дискурс второго порядка, о котором говорят структуралисты, описывается метаязыком.

Ιι См. Eagleton 1983:85-90 и Jean road 1987:111-15. оба из которых признают проблему произвольности в данном подходе.

Деконструкция идет еще дальше, оспаривая коммуникативную силу самого языка. Весьма сложно описать систему взглядов столь незаурядного мыслителя в нескольких абзацах, но само число работ, вышедших в свет в последнее время, говорит о большом влиянии Деррида на теологические исследования (Detweiler 1982; Altizer 1982; Culler 1982). И даже удивительно, что Деррида был «открыт» спустя столь долгое время благодаря его влиянию на теорию структурализма, начиная с середины шестидесятых годов, особенно после публикации в 1967 году сразу трех его главных трудов: «О грамматологии», «Письмо и различие», «Голос и феномен» (De legrammatologie, L ’ecriture et la difference, La voix et le phenomenef* *.

Деррида подвергает критике само основание западной философской мысли, утверждая, что философия больше не занимает высокое и привилегированное место надзирателя за истиной. Как и Фридрих Ницше (1844-1900), он отстаивает риторический, а не философский подход к эпистемологии. По своей сути деконструкция предпринимает попытку освободить язык и риторику от воздействия философской мысли. Значительную роль в формировании взглядов Деррида сыграли воззрения Ницше. Ницше был скептически настроен в отношении западной метафизики. Он усматривал ее истоки в сократовском отрицании метафорической основы языка. Со времен Сократа и Платона, утверждают Ницше и Деррида, рациональное мышление мертвой хваткой держало под своим контролем человеческое понимание. Поскольку всякая логика с виду кажется рациональной, но в действительности метафорична, попытки определить значение обречены на неудачу, и истина по своей сути является относительной. Эта мысль нашла отражение в определении истины, сделанном Ницше:

Переводы этих трудов на английский язык: On Grammatology, tr. G. Chakravorty (Baltimore: John Hopkins Press, 1976); Writing and Difference, tr. A. Bass (Chicago: University of Chicago Press. 1978); Speech and Phenomena, tr. D. Allison (Evanston: Northwestern University Press, 1973). Описание его мысли приводится во введениях. Деррида сам отмечает, что первую половину его работы On Grammatology (об истории понятия «знак») можно считать подробной разработкой тезисов, разбросанных в Writing and Difference (Bass 1978:x).

* См. русский перевод данных текстов: Деррида, Жак. О грамматологии / Пер. с фр. и вст. ст. Наталии Автономовой. — М.: Ad Marginem, 2000. — (Коллекция «Философия по краям». Серия «1/16»); Деррида, Жак. Письмо и различие/ Ж. Деррида; Пер. с фр. Д. Ю. Кралечкина. — М.: Академический Проект, 2000. — (Концепции); Деррида, Жак. Голос и феномен: и другие работы по теории знака Гуссерля/ Жак Деррида; Пер. с фр. С. Г. Кашиной, Н. В. Суслова. — СГ16.: Алетейя, 1999. — 208 с. — (серия «Galliciniurn») (Прим. ред.).

Что же в таком случае истина? Изменчивая масса метафор, метонимий и антропоморфизмов — словом, совокупность человеческих отношений, которые отшлифовывались, перетасовывались и доводились до совершенства поэтическими и риторическими средствами и которые после длительного употребления кажутся народу устоявшимися, каноничными и обязательными: истины — это не более чем иллюзии, подлинная сущность которых забыта, иллюзии, которые на самом деле всего лишь избитые метафоры без какой бы то ни было ощутимой силы; монеты со стертым изображением, которые можно расценивать теперь только как металл, а не монеты.

Описывая философское рассуждение, Деррида вводит термин логоцентризм. Данный термин связан с «мифом» о том, что произносимое слово илй рациональность служит основным средством достижения понимания. Деррида деконструирует это предположение. В своей работе «Насилие и метафизика» («Violence and Metaphysics») Деррида высказывает мысль, что знакомство с текстом всегда определяется «отрицательностью», так как «бесконечно другое не может быть связано понятием, не может рассматриваться на основании горизонта; так как горизонт всегда остается горизонтом одного и того же» (Derrida 1978:92-109). Знакомство может отделиться от отрицательности только посредством вопросов, то есть читательской «игры» в тексте. Платоновский логос (рациональная передача значения) отрицается внутренне-внешней сверхструктурой метафоры и единством мышления и речи. Иными словами, метафора обусловливает и внутреннее значение, и внешнюю знаковую систему в основе языка. Нельзя различить какое бы то ни было определенное «значение» в философском рассуждении; а, значит, последнее становится нефилософией, представленной «неспособностью оправдать себя, прибегнуть к собственной помощи как речи» (С. 152).

Деррида определяет деконструкцию как процесс «децентрации», при котором центральная позиция структуры, то, что придает ей значение, связность и присутствие, нарушается и становится «неопределенной позицией, при которой в игру вступает бесконечное число знаковых заменителей» (С. 280). Метафизика «присутствия» в западной мысли была деконструирована двойственными понятиями знака (где означаемое одновременно отождествляется с означающим °l Friedrich Nietzsche «On Truth and Lie in an Extra-Moral Sense» («Об истине и лжи во внеморальном смысле»)The Portable Nietzsche, 46-47.

и «вытесняет его за пределы себя») и игры как ницшеанского разрушителя метафизики в качестве речи (С. 280-81). Этим Деррида хочет сказать, что в тексте нет настоящего «присутствия» значения, так как символы уже не могут отождествляться с их оригинальным значением. В процессе написания интенция автора (да и само его присутствие) было «вытеснено» из независимого текста, который теперь «играет» на том толковательном игровом поле, на которое его помещает читатель. Такой текст, как повествование о воскресении в Мк 16.1- 8 больше не имеет никакой связи с древним автором или древними читателями. Он состоит из ряда знаков, которые вовлекают читателя в «свободную игру» на своей текстуальной арене.

Критика Деррида направлена в частности против концепции (из теории Соссюра) «присутствия» в разговорном языке. Он утверждает, что «письмо» обладает преимуществом над речью и что язык характеризуется «отсутствием» и «различием». Особенно он противостоит «замкнутости», поиску центрального значения, ибо считает, что в единственном значении текст становится замкнутым и прекращает существовать как текст. Более того, по мнению Деррида, замкнутость невозможна, потому что когда мы отмыкаем дверь знаков, то находим комнату пустой: нет центрального или оригинального значения. Напротив, текст «открыт», или подвержен воспроизводству в сознании читателя.

Деррида выражает свое несогласие с приоритетом разговорного языка над письменным в философии (такая расстановка приоритетов прослеживается в теории Соссюра о присутствии говорящего в речи) и вводит термин «различие». По мнению Деррида, противостояние между речью (parole) и «языком как системой» (langue) декон- струируется на письме, которое заменяет деперсонифицированную знаковую систему на так называемое присутствие в речи. Написание вводит свободную игру, вытесняющую значение; в этом смысле произносимое слово является своего рода «обобщенным написанием», написанием-в-уме. Таким образом, написание предшествует речи и обусловливает речь; это опровергает западный подход к языку. «Различие», согласно теории Деррида, является результатом; это понятие соединяет в себе два французских термина: «отличаться» (differ) (указывает на оппозицию между означающим и означаемым, которая исключает понятие значения) и «вытеснять» (defer) (указывает на тот факт, что значение «вытесняется» бесконечной игрой между текстом и читателем). Поскольку язык (parole) никогда не может предоставить полный доступ к «самоприсутствию» или мыслям (langue), которые лежат в его основе, поиск значения характеризуется отсутствием·.

Деррида и его последователи полагают, что нет и не может быть подлинной передачи значения или означаемого. На самом деле означаемое преобразуется в процессе чтения, и различие возникает как в пространственной (отсутствие связности), так и во временной (значение как вытесненное или исключенное из настоящего) категориях. Деррида утверждает, что нельзя узнать «оригинальное значение» текста. Значение, выводимое толкователем, радикально отличается от значения, заложенного автором. Последнее просто не передается. В следующем высказывании Деррида отображено противостояние внешнего и внутреннего:

Письмо — это исход, как нисхождение из себя в себе смысла: мета- фора-для-другого-ввиду-другого-который-здесь, метафора как метафизика, в которой бытие должно скрыться, если мы хотим, чтобы появилось иное. […] Поскольку братское другое — это исходно не умиротворенность того, что называют интерсубъективностью, но работа и опасность вопрошания; вначале оно не успокоенность в ответе, где два утверждения соединяются брачными узами, но оно призвано в ночи трудом пустоты выспрашивания. Письмо — это момент этой исходной Равнины другого в бытии. Момент как глубины, так и провала. Устой или настоятельность запечатления··* *.

Деконструкция — это не формальная школа (хотя это и «форма»), а точка зрения на речь и чтение. Харари (Harari) описывает эту систему, пользуясь позднейшей статьей Деррида «The Supplement of Copula». Деррида высказывает мысль, что знак — это «дополнение» (написанное слово) к речи, но при всем при том он никогда не завершает себя: «дополнение добавляется, чтобы восполнить недостаток @@Всестороннее обсуждение этого вопроса см. Norris 1982:24-32, 46-47.

l Derrida 1978:29-30;курсив его. Гайатри Спирак (Gayatri Spirak) в своем введении к работе On Grammatology отмечает: «В переработке Деррида структура введение-текст становится открытой с обоих концов. Текст не имеет ни постоянного содержания, ни постоянного начала, ни постоянного конца. Каждый акт чтения «текста» является введением к следующему» (с. xii).

* Текст цитаты приводится по изданию Жак Деррида Письмо и различие/ Ж. Деррида; Пер. с фр. Д. Ю. Кралечкина. — М.: Академический Проект, 2000. — (Концепции). — С. 46. (Прим. ред.).

но как таковое оно лишь обнаруживает недостаток. Поскольку он присутствует в избытке, дополнение никогда не может быть адекватным недостатку … дополнение к дополнению возможно всегда» (Derrida 1979:34; курсив его). Например, метафизика дополняет понятие присутствия в Cogito Декарта («Я мыслю, значит, существую») и как таковая должна быть деконструирована и переработана, не говоря уже о ее историческом референте (оригинальном исходном значении). Харари называет эту задачу «деседиментацией» — не деконструированием и реконструированием текста, а выявлением «забытых и скрытых наслоений значения, которые накопились и закрепились в структуре текста». Текст не является ни прошлым, ни настоящим; он не имеет отца-автора, это только «структура из наслоений», которая «всегда уже: залежи значения, которое никогда не присутствовало, обозначаемое присутствие которого всегда воссоздается вытеснением» (С. 37; цитата из Harari1972:92).

Итак, Деррида стремится «децентрировать» или деконструиро- вать западное метафизическое мышление, указывая на его радикально метафорический характер. Философия, как и язык вообще, характеризуется «отсутствием» значения. Однако письмо по значимости превосходит разговорный язык, поскольку оно выражает подлинную знаковую систему в речи и языке. В письме нет «присутствия», а, значит, его нет и в языке вообще. То, что имеет место в действительности, — это «различие», отсутствие какого бы то ни было означаемого с буквальным значением в основе языковых кодов. В результате толкователь должен деконструировать значение и вступать в своеобразную свободную игру со знаками в тексте. Кроме того, читатели де- конструируют не только оригинальный референт «автор-текст», но также и все «понимания» текста, достигнутые на протяжении истории. Внетекстуальная референциальность отсутствует, так как тексты просто указывают на другие тексты (интертекстуальность), а слова указывают на другие слова (метафоричность), а не на объекты внетекстовой действительности. Но необходимо ι юдчеркнуть, что сторонники данной теории не считают деконструкцию негативным Harari 1979:37. Деррида описывает «метафизическую оппозицию исчисления (calculus) и происхождения (genesis) (интенции и написания)», которая служит «рычагом дезорганизации» в том, что касается «авторитета «автора» над его «собственным» телом» (Derrida 1980:47-49). Иначе говоря, взаимосвязь между автором и его произведением деконструируется, или стирается.

движением, которое отрицает возможность передачи информации. Они вовсе не герменевтические анархисты, и стремятся освободить читателя/толкователя от «ложных» принципов западной мысли и показать ему бессмысленность поиска окончательного значения в тексте. Сами себя они считают освободителями!

Джон П. Ливи описывает двухэтапный процесс или стратегию толковательного аспекта деконструкции. Эта стратегия основана на том взгляде, что «письмо ничего не говорит, ничего не означает … в тот момент, когда значение лишается дыхания» и что поэтому толкователь должен «вступать в игру… различия» (Leavey 1982:50; цитата из Derrida 1981:14). Во-первых, «реверсия» разрушает иерархию текста и связанных с ним текстов в интересах понятий, скрытых в оппозиции речь/письмо. Во-вторых, «повторное написание» вытесняет новую иерархию, что порождает бесконечную открытость. Вытеснение происходит вследствие «неразрешимостей» (понятий, которые не соответствуют философским оппозициям и требуют нового прочтения текста) и «палеонимии» (употребления старых терминов для обозначения новых понятий). В процессе вытеснения происходит уничтожение термина, преобразование старого понятия и проникновение нового. Все это закрепляется в акте письма, который сам характеризуется отсутствием и различием (С. 50-55).

Деконструктивисты сделали бы две вещи с отрывком Мк 16. Во- первых, они бы категорически отвергли исторический референт, связующий текст с христианством первого века, и стали бы искать коды, которые допускают новые значения в повествовании. Во-вторых, они бы проследили множественность новых понятий, которые лежали в основе поверхностных кодов. На уровне оригинального значения они бы отметили только «отсутствие», а значит, подчеркнули бы только настоящее взаимодействие читателя, который воссоздает текст заново.

Как же следует расценивать данное движение? Важность этого неординарного и в то же время допустимого подхода вполне очевидна. А ведь у многих он вызывает гнев и негодование. Но такое отношение — следствие недостатка знаний, а не их избытка. Сложности, связанные с разработкой конструктивной схемы (проекта, отображающего процесс понимания), отображающей взаимодействие автора, написанного и истолкования, весьма ощутимы и должны быть тщательно изучены. Разобраться в столь глубоком вопросе отнюдь не так легко, и ученые традиционного и постмодернистского лагерей не должны спешить с выводами. Детвейлер утверждает, что наследие Деррида (Detweiler 1980:11) и остальных постструктуралистов нельзя считать «критическим банкротством», ибо толкователь играет с текстом, вовлекая в него другие аспекты и расширяя его значимость. …Думается, это воскрешает для нас то наслаждение … которое должны приносит литература и ее интерпретация. …Толкователь получает извращенное удовольствие, пытаясь раскрыть оригинальное значение текста, или, скорее, создать это значение для текста. Хотя оно граничит с правдоподобностью, оно все же недостижимо. Представление Деррида о метафорической критике начинает свою реализацию через интертекстуальность.

Нельзя не отметить, что многое из того, о чем говорят деконструктивисты, действительно имеет место в современном проповедовании и исследовательских кругах. Очень часто игнорируют исторический аспект библейских текстов и спрашивают напрямую: «Как это касается моей жизни?» Разница лишь в том, что Деррида отрицает исторический референт, тогда как многие евангельские верующие просто не задумываются над ним. Но результат (а именно субъективное взаимодействие с текстом) фактически один и гот же.

Теория деконструкции имеет много сильных сторон. Язык по большому счету действительно имеет метафорический характер. Хотя я не стал бы давать столь строгое определение языковой замкнутости и отсутствию буквального значения (см. С. 492-93 и далее — точка зрения Рикёра), нет сомнения в том, что всякая подлинная герменевтика должна принимать во внимание метафорический и риторический аспекты языка. Извлечение значения из текста — задача столь же сложная (но не столь невыполнимая), как ее описывает Деррида. Вопрос в том, так ли недостижим для нас внеязыковой референт, который имеется в виду в высказывании, или же выявление оригинального значения, хотя и сложно, но все же возможно. Я стою на том, что оно действительно достижимо, и во втором приложении изложу обоснования своей позиции. Пока что ограничимся некоторыми предварительными выводами относительно деконструкции.

Взгляды Деррида формировались под сильным влиянием теорий Ницше, Гуссерля, Соссюра и Хайдеггера. У этих ученых он позаимствовал центральную идею своей теории, что письмо имеет превосходство над речью и исключает присутствие langue в parole.

Но является ли это абсолютной истиной? Является ли мышление просто «письмом в уме», и следует ли из этого, что внутри мысли значение отсутствует? Думаю, что нет. Отнюдь не так просто удалить кантовское различие между субъектом и объектом. Очевидно, что герменевтический круг соединяет субъект и объект. Полуправду (противоречивость или проблему в эпистемологии) Деррида сделал всеобъемлющим законом. Каждый этап в его рассуждении проблематичен. Действительно ли письмо обладает онтологическим преимуществом над речью и мышлением? Действительно ли субъект (декартовское «Я») отсутствует в акте языка? Действительно ли метафорический характер langue децентрирует референциальный аспект parole? На мой взгляд, так называемые противоречия не обязательно говорят об ошибочности. Все это — существенные проблемы, но они не дают оснований для столь скептического взгляда на буквальное значение.

Деррида прав, если речь идет о чтении текста в первый раз. Но проблема в том, что он требует полного и немедленного доступа к значению, которое лежит в основе речи. Вопрос в том, подчеркивается ли отсутствие полноты и отрезок времени, необходимый, чтобы постичь значение (а значит, «различие»), или достижение итогового значения. При оптимистическом, а не скептическом подходе к этой проблеме теория Деррида становится неубедительной. «Внимательное» чтение может преодолеть эти трудности.

«Различие» действительно имеет место, так как часто существует огромный разрыв между означающим и означаемым. Но вопрос в том, является ли этот разрыв столь непреодолимым, как утверждает Деррида. В данном случае полезно применить прагматический довод, или довод на основе здравого смысла. Все мы сообщаем информацию в речи и на письме, полагая, что слушатель/читатель способен расшифровать знаки этого отдельного сообщения. И ключом к его пониманию служит контекст. Во многих примерах деконструкции метафора рассматривается в отрыве от контекста. Если сказать, к примеру, «Я люблю большое яблоко», вы не знаете, имеется в виду город Нью-Йорк или действительно большое яблоко. Но в надлежащем контексте вы точно будете знать, что именно подразумевается. Когда обычный христианин читает отрывок Писания, он часто де- конструирует его значение, так как он не ищет (или даже не имеет понятия, что должен искать) «оригинальное значение». Но дело даже не в этом. Вопрос в том, можно ли (или нужно ли) искать и раскрыть значение отрывка. И он связан с этическими соображениями. Я согласен с Ванхузером в том, что выяснить исходное значение текста — этический долг читателя, особенно если этого требует само содержание текста (Vanhoozer 1987). Как будет показано в приложении два, данный принцип как нельзя больше справедлив в отношении Библии. Но, если деконструкция и критика читательского отклика права, и определение исходного значения это действительно неосуществимая мечта, то этический долг здесь вовсе ни при чем. Однако не стоит забывать, что отсутствие значения провозглашено, но (на мой взгляд) не доказано.

И, наконец, понятие «свободной игры» в бесконечном множестве знаковых потенциалов, или смысловых вариантов, должно быть рассмотрено с не меньшей тщательностью. Опять-таки, я согласен, что часто в игру вступает много значений, особенно при бессистемном чтении, но так не обязательно происходит при внимательном исследовании. Хотя ученые могут расходиться во мнениях по поводу толковательных деталей, они, как правило, на 70-80 процентов согласны относительно основных параметров отрывка. Кроме того, ниже будет доказано, что сами разногласия между общинами относительно значения текста могут и должны подводить ученых к пересмотру этого текста и, таким образом, к его исходному «значению». Иными словами, «различие» вовсе не предполагает свободную игру.

7. Вывод. В первом разделе мы попытались проследить постепенное отступление от традиционного понятия герменевтики как исторического поиска авторского значения. Сначала на основании феноменологии, а позднее на основании структурализма акцент сместился с такой возможности сначала на предпонимание, а затем на онтологическое замещение оригинального значения взаимодействием читателя с текстом. Своего пика это движение достигло в критике читательского отклика, согласно которой читатель воссоздает собственный Фуко утверждает, что индивидуализация автора и отделение автора от его работы — это продукт современной культуры (Foucault 1979:141-60). Написанное «освобождается от своей ограниченной внутренней сущности и отождествляется со своей развернутой внешней сущностью» (С. 142). В итоге написанное становится «убийцей своего автора», поскольку «тема написанного сводит на нет признаки его индивидуальности» (С. 142-43). Все, что остается, — это его имя.

текст, и в деконструкции, согласно которой читатель и текст деконст- руируются в открытости, являющейся результатом «различия».

Критика объективного толкования имеет под собой некоторые основания. Теоретики герменевтики в прошлом слишком часто игнорировали важную роль читателя в толковательном процессе. Ти- сельтон называет четыре уровня, на которых «иллюзия текстуальной объективности» становится очевидной (Thiselton 1982:1-4):

(1) С герменевтической точки зрения, явление предпонимания оказывает большое влияние на толковательный процесс. Этот субъективный элемент нельзя отрицать.

(2) С лингвистической точки зрения, передача информации требует наличия точки соприкосновения между отправителем и получателем послания, и дистанция между ними является главной помехой раскрытию текстового значения. Отличающиеся обстоятельства слушателей исключают всякую возможность чисто объективного толкования.

(3) На уровне литературной коммуникации эти трудности усугубляются другими факторами, такими как время повествования, развитие сюжета, характеристика персонажей и диалог. Прежде чем приступать к истолкованию, следует изучить литературные традиции, которые имеют место в послании. Это и есть спорный вопрос: можно ли воссоздать оригинальный литературный контекст в основе текста.

(4) С философской точки зрения, значение не является контекстно- свободным, оно всегда основано на большом количестве подсознательных допущений между отправителем и получателем. При отсутствии этих соединяющих связей «буквальное значение» становится труднодостижимым, более того, недосягаемым, так как значение никогда не может быть контекстно-свободным. Мы не вправе игнорировать ни субъективный «жизненный мир» читателя, ни «внутрисубъективный социальный мир» текста.

Промежуточные позиции Роберт М. Полцин делает прекрасный обзор ситуации (Polzin 1980:99-114). Признавая многие проблемы структурализма, перечисленные выше (проблемы, которые, на мой взгляд, не были вполне решены в постструктурализме), Полцин справедливо отмечает @@что ни диахронический, ни синхронический метод сами по себе нельзя назвать научными дисциплинами в строгом смысле слова. Эти два подхода дополняют друг друга и являются взаимозависимыми. Три утверждения Полцина послужат вступлением к данному разделу:

(1) Историко-критический анализ необходим для «адекватного научного понимания» того, что означает текст; экстралингвисти- ческий контекст нельзя игнорировать на основании «преднамеренной ошибочности».

(2) Компетентный литературный анализ необходим «даже для предварительного научного понимания»; большинство историкокритических ошибок — это результат отсутствия литературного анализа на должном уровне. Надо сказать, что историко-критический и литературоведческий анализ должны образовывать своего рода герменевтический круг, в котором они постоянно совершенствуют друг друга.

(3) Обе дисциплины открывают лакуны, которые оспаривают предположение, которое либо является научным с герменевтической точки зрения, либо истолковывает Библию так, как она истолковывает себя. Именно в этом последнем случае, по мнению Полцина, существует «кризис».

Подобно Полцину, многие другие современные ученые пытаются создать «промежуточное пространство», или промежуточную позицию, где все три элемента — автор, текст и читатель играют роль. По степени влияния первое место занимает Поль Рикёр.

1. Поль Рикёр. Взгляды Рикёра являются основополагающими во всех этих постструктуралистских теориях. Он известен своим противостоянием структурализму, а развитие его «поэтики воли» подготовило почву для его собственной теории. Как описывает свое развитие сам Рикёр (Riceour 1971 :xiii-xvii), он перешел от эйдетики («Свобода и природа» -Freedom and Nature) к феноменологии («Порочный человек» — Fallible Man), а затем к герменевтике («Символика зла» — The Symbolism of Evil, «Фрейд и философия» — Freud and См. такжеKeck 1980:115-28, который утверждает, что многочисленность методов, включая и историко-критическую реконструкцию, способствует сохранению церковного канона.

21Зак. 3695

Philosophy, «Конфликт интерпретаций» — The Conflict of Interpretations) и семантике («Принцип метафоры» — The Rule of Metaphor). В последнее время он начал вплотную заниматься повествовательной критикой, применяя все названные сферы в осуществлении данной задачи.

Рикёр согласен с мыслителями феноменологической школы, что язык определяет содержание сущности. Следовательно, акт прочтения или понимания символического выражения текста — это момент самопонимания, а осознание смыслового события в акте прочтения позволяет чтецу возвыситься над конечностью(Riceour 1980:234- 48). В своей все еще развивающейся «поэтике воли» он возрождает аристотелевское понимание метафоры как мимесиса (вопреки Деррида) и настаивает на диалектике между метафорой и текстом. Его «семантика метафоры» переопределяет традиционное риторическое определение (согласно которому метафора заменяет буквальное значение переносным или второстепенным (второго уровня) значением) в онтологическом направлении: метафора имеет место на уровне утверждения, а не слова; то есть она затрагивает все утверждение, а не отдельный термин (Riceour 1975:75-78). По мнению Рикёра, метафора ликвидирует пропасть между «референтом» (объективным содержанием текста) и «смыслом» (откликом толкователя на текст) тем, что становится живой сущностью, «семантическим событием». Таким образом, герменевтический круг — это не толкование автора и читателя, а онтологическая «диалектика между раскрытием мира и пониманием себя в свете этого мира» (Riceour 19746:107-8; 1975:81-88).

Этот миро-референциальный аспект герменевтики является ответом Рикёра на противоречие между объективной и субъективной тенденциями в толковании. Теоретическая история (объективная) и современная значимость (субъективная) — существенные аспекты толкования, но они неадекватны, если их рассматривают в отрыве друг от друга. Поскольку текст/речь — это «произведение», они имеют композицию, жанр и стиль; эта синтаксическая структура выносит на первый план интенцию автора, но в миро-референциальном смысле, а не как самоцель или как герменевтический текст. Как речевое событие произведение также отделено от автора дистанцией Всесторонний анализ эволюции системы взглядов Рикёра см. Vanhoozer 1990.

и проявляет себя в акте достижения понимания. Дистанция между историческим текстом и нынешним читателем становится барьером между читателем и автором, но в тексте эти миры, или горизонты, соединяются вместе. Следовательно, центральным фактором в толковании является не автор, а текст. Даже если отношение между говорящим и слушателем утрачивается в письменных произведениях, мы все же можем ощутить мир текста. Таким образом, хотя объективное определение интенции автора всегда остается теоретическим построением, референциальный мир, созданный автором, захватывает читателя (Riceour 1973а:135-41; 1975а: 14-17).

Рикёр делает упор на тексте, а не на читателе. Как утверждает Прикетт (Prickett 1986:70), Рикёр отводит главное место поэтической функции текста и выделяет три основных его аспекта: независимость текста, текстовое произведение как внешняя сила и мир текста как трансцендентная реальность, вовлекающая читателя в свои «множественные миры».

В то же время, однако, метафора как дискурсивный процесс опровергает традиционное толкование, устанавливая семантическое несоответствие, то есть новый мир значения, который озадачивает читателя. Буквальное значение термина разрушается метафорой, выбивающей слушателя/читателя из привычной колеи значения и вовлекающей его в новый текстовый мир, созданный метафорой. Воображение служит ключом к пониманию этого внетекстового нового мира, ассимилирующего символ и переориентирующего значение в «формирующей реальность» манере (Riceour 1978:8-10). Задача герменевтики — раскрыть этот новый мир, осмыслить его, и, таким образом, соединить объективное значение с экзистенциальной значимостью, принимая во внимание мир текста и мир личности в одно и то же время. Метафора высвобождает читателя из его мира и воссоединяет их вновь в фокальной точке толкования.

Для Рикёра суть в том, чтобы стать перед текстом, а не позади его, позволить миру текста направлять герменевтический процесс. Толкователь не вправе игнорировать исторический аспект, так как последний вовлекает читателя в мир текста и соединяет его с этим миром. Еще раз возьмем Ин 3 в качестве примера. Исторический аспект разговора между Христом и Никодимом, а также редакторское пояснение Иоанна заставляют читателя выйти за пределы своего предвзятого мира и вступить в союз с посланием текста о «рождении свыше» как акте Божьей любви. Важно то, что сами метафоры подсказывают ответное действие читателей. Этот принцип роднит теорию Рикёра с теорией Гадамера. Оба принимают умеренную версию независимости текста от автора.

Рикёр рассматривает толкование как использование значения текста для достижения современного понимания. Внутренний мир текста — это самодостаточная сущность, имеющая преимущество перед читателем, который вовлекается в ее знаковый мир и достигает понимания посредством критического анализа (см. Bleicher 1980:229-34). Толкование, таким образом, — это диалектика между двумя уровнями понимания: предварительным поверхностным пониманием и глубоким осмыслением. Разложение текста на сегменты (здесь Рикёр следует структурализму) позволяет увидеть их согласованное, гармоническое сочетание. Это способствует самопониманию, при котором новое событие текстуальной критики и самокритика развиваются и сливаются воедино (см.Jeanrond 1987:49-52).

2. Давид Трэйси (David Tracy). В ряде глубоких статей Трэйси использует заимствованную из философии процесса «ревизионистскую модель», пытаясь разрешить проблему плюралистичного контекста современных теологических построений. В силу того, что проблема поливалентности стала причиной кризиса в теологии, полезно начать наше обсуждение с теории Кроссана (Crossan). Кроссан предпринимает попытку разграничить «религиозные» притчи (поливалентные) и нерелигиозные или теологические притчи (не поливалентные). Он считает деконструкцию притчи необходимой (см. выше). Трэйси, однако, предпочитает критерий «относительной адекватности» (термин Вэйна Бута (Booth)), который посредством «критического плюрализма разночтений» внутри «подчеркнутых критических пониманий текста» отыскивает правильное понимание (Tracy 1980:69-74). Это означает, что путем критического анализа можно определить относительные достоинства потенциальных значений и отыскать среди многих вариантов толкований самый достоверный.

В своей работе «Блаженная страсть к порядку» (Blessed Rage for Order) Трэйси соединяет теорию Рикёра с аналитической философией, утверждая, что «предельный язык» Нового Завета служит отображением «предельного опыта» нашей общей человеческой природы (Tracy 1975:120-36). Иначе говоря, «послание» библейского выражения связывает «предел языка в направлении интенсификации и трансгрессии» с подобной «тайной» подлинного человеческого опыта (С. 132). Если эго так, то между библейским миром и миром толкователя действительно существует экзистенциальная связь. Хотя и ревизионистская в своей основе, считает Трэйси, «способ- бытия-в-мире», выявляет «предельного референта», который обещает жизнь цельности и полного посвящения. Трэйси полагает, что мы можем когнитивным путем обосновывать «истинность» библейских утверждений (С. 136). Эта экзистенциальная связь привносит в библейское послание трансцендентальный аспект. Читатели могут сознательно понимать дистанцию между собой и текстом и преодолевать эту пропасть в критическом прочтении.

И, наконец, в своей работе «Аналогическое воображение» (The Analogical Imagination) Трэйси четко формулирует необходимость позиции «единство-в-различии» среди плюралистических традиций, основанных на христианской системе символов (Тгасу 1981:446 55). Она предполагает диалектику между традициями и междисциплинарный подход. Самораскрытие, являющееся результатом таких диалогов (возможных благодаря «аналогическому воображению»), позволит каждому поучиться у других в исцеляющем акте, вызванном ослабленным плюрализмом. Заметьте, что Трэйси подтверждает общественный статус библейских утверждений. Религиозная позиция теолога позволяет ему проникнуть в референциальный мир текста и вступить с ним в диалог. Итоговое толкование проверяется посредством сопоставления его с данными истории толкования и современным теологическим сообществом. Затем отдельные его аспекты могут быть добавлены или удалены на основании адекватности. «С когнитивной точки зрения толкование должно раскрывать как значение, так и истину, а с этической — должно быть способным изменять личную, общественную и историческую жизнь» (Тгасу 1981:132; см. С. 99-135).

Однако «критический реализм» Трэйси не включает раскрытие исходного значения текста — задачу, которая для меня является первостепенной. Как и Рикёр, Трэйси признает определенную степень независимости текста и множественность стратегий прочтения, при которой текст и читатель участвуют в диалектическом процессе раскрытия на основе взаимодействия читающих сообществ. Дости жением Трэйси можно считать разработку «классического текста», выходящего за рамки культурных контекстов и раскрывающего истину посредством конкретных истолкований, истинность которых подтверждается посредством критического диалога между общинами. Между тем, как утверждает Дженронд, Трэйси нужно разработать более четкую теорию, отображающую взаимодействие между текстом (стилем, жанром, сюжетом) и читателем (Jeanrond 1987:135- 42). Требует ли критический анализ текстовой независимости и радикальной дистанции между смыслом и референтом в тексте? Думается, что нет. Ниже я объясню свой основной тезис, что критическое взаимодействие между общинами позволяет отдельному толкователю заново исследовать текст и максимально приблизиться к исходному оригинальному значению.

3. Подходы канонической критики. Многие современные библейские ученые не могут найти приемлемый компромисс между диахроническим и синхроническим аспектом толковательной задачи. И нам определенно приходится согласиться с Бернардом Б. Скоттом в том, что «критическая статья, определяющая верное отношение между исторической и литературной критикой еще не написано» (Scott 1983:314). Но в то же время, некоторые ученые сделали большой шаг вперед.

Бернард Андерсон (Anderson) прослеживает историческое развитие критических воззрений и отстаивает «посткритическую позицию», принимающую во внимание достижения традиционно-исторической критики, но рассматривающую канонический текст как целостность. Как и Бревард Чайлдс (Childs), он сторонник «трансисторического» подхода, при котором текст рассматривается в свете «конкретных особенностей и исторических референтов» жизни древней общины, но в то же время учитывается его значимость для будущих поколений. Каноническая критика, как разъясняется риторической критикой, служит средством достижения этой цели (Anderson 1981:5-21; сравните 1974:ix-xviii).

Излишне описывать здесь процесс критики канона; вместо этого рассмотрим ее подход к проблеме автор-текст-читатель. Этой теме Чайлдс посвятил свою работу «Буквальный смысл Писания» («The Sensus Literalis of Scripture»), в которой он обсуждает всю сложность раскрытия буквального смысла текста в свете разделения между буквальным смыслом и его историческим референ том в историко-крити ческом исследовании (Childs 1977:90-93). По мнению Чайлдса, следующие четыре проблемы требуют нового подхода:

(1) Отождествление буквального значения с историческим нарушило бы целостность и значимость последнего, так как оно было бы основано только на историческом исследовании.

(2) Это выяснение истоков является в высшей степени спекулятивным и опирается на бесчисленные теоретические реконструкции.

(3) Религиозная община, сформировавшая традиции, канула в прошлое.

(4) Пропасть между историческим референтом и современной значимостью не может быть преодолена, поскольку текст был ориентирован исключительно на прошлое. Чайлдс призывает признать тот факт, что каноническое оформление библейского текста — это герменевтический ключ к позднейшим истолкованиям.

Одно важное различие между теориями Чайлдса и Сандерса отвечает нашей цели (см. С. 444-47). Сандерс согласен с тем, что отрывок следует изучать в плане его полного буквального или канонического контекста, а не только в плане его оригинального исторического контекста (Sanders1977:157-62). Но вместе с тем он утверждает, что «исторический контекст, который по-настоящему важен, это исторический контекст нынешнего (в любую эпоху) читателя» (Sanders 1980:180). Сандерс, таким образом, придает одинаковое значение нынешней и прошлой религиозной общине, тогда как Чайлдс делает больший упор на прошлой общине, считая ее решающим фактором в нынешнем толковании. Сандерс считает, что канон носит динамический, а не просто статический характер, что он охватывает все общины, которые принимали участие в формировании традиции (включая нынешнюю толковательную общину). В отличие от него Чайлдс полагает, что литературная форма самого текста как последняя стадия этого процесса должна обладать преимуществом. Таким образом, Сандерс подчеркивает историческое формирование, равно как и множественную реконтекстуализацию послания для нашего времени (он называет ее «переозначением» (resignification); Sanders 1980:192-93). Чайлдс возражает, утверждая, что этот подход «умаляет теологическую роль канона» (Childs 1980:201). В итоге герменевтическая теория Сандерса больше ориентирована на читателя.

Джеральд Шеппард настаивает на «сознательной редакции канона» со стороны библейских авторов и раввинов, которые объединяли различные традиции, «создавая точные толковательные контексты между книгами или группами книг» и включая эти книги в более объемные текстовые блоки, такие как Тора, пророки, мудрость (Sheppard 1982:25). По мнению Шеппарда, параллели в Новом Завете, и склонность ранней Церкви к согласованию канона (который объединял разные традиции в общую рубрику «Евангелие», и синтезировал эти разные учения во вселенские символы веры и авторитетные исповедания) требует «исторической деконструкции канонического контекста, которая бы подтверждала и даже обновляла этот контекст для целей современной теологической экзегезы» (С. 33; см. также Achtemeier 1980:118-34). Этот вывод основан на том взгляде, что «современная интенциональная теория значения», характерная для движения библейской теологии, была «чужда иудаизму» в силу «перемены как в контексте, так и в значении» канонических трудов (с. 32-33; 1974:3-17). Понимание канонического развития в критике традиции, отмечает Шеппард, означает, что значение терминов и рассказов изменялось по мере того, как изменялась сама община, и менялись ее нужды. Таким образом, не было «единого значения» для Израиля или Церкви. Этот плюрализм в древних книгах приводит к разночтениям в наши дни.

Реймонд Э. Браун в одной из глав под названием «Что библейское слово означало и что оно означает» («What the Biblical Word Meant and What It Means»), развивает свою точку зрения, что Библия — это «божественная передача информации человеческими словами» (Brown 1981:23-44; сравните Brown 1968:606-10). Таким образом, поиск буквального значения (хотя и не вполне совпадающего с авторским намерением) является вполне целесообразной задачей исторической критики. В то же время, утверждает он, следует различать несколько аспектов «значения»:

(1) буквальный смысл, который имела весть, когда вышла из-под пера автора;

(2) смысл, который весть приобрела, когда позднейшие редакторы изменили его;

(3) смысл, который весть имела, когда была приведена в согласование с другими книгами;

(4) смысл, который весть имеет для членов позднейших общин.

Г1о мнению Брауна, «канонический смысл» является суммой этих аспектов значения. Этот подход содержит малую долю теории автономии, но Браун считает, что историческая критика должна оставаться решающим фактором. И, тем не менее, разные этапы в развитии церковного толкования также наложили свой отпечаток на значение. Браун приводит результаты своих наблюдений в этом отношении:

(1) толкование Церкви может значительно отличаться от буквального значения;

(2) 1 (ерковь интересует больше то, что Библия означает, а не то, что она означала;

(3) В результате возникают искажения значения. Церковь ориентирует толкование на современное ей время, но оно всегда должно быть согласовано с буквальным значением. Это позволяет избежать преувеличений (Brown 1981:35-43).

Эта дихотомия подробнее рассмотрена Давидом Келси в его исследовании вопроса о библейском авторитете. Он высказывает мысль о «концептуальной прерывности» между значением текста и теологической формулировкой, поскольку «перевод» — это динамический акт, преобразующий «семантическую структуру» Писания сначала в церковное утверждение, а затем в последующую семантическую структуру современного мира. Роль играет не столько точность, сколько «соответствие» теологических трансформаций (Kelsey 1975:186-87, 192-93). Экзегеза, таким образом, не является решающим фактором для теологии, хотя значение ее немаловажно. Решающий фактор — это суждение толкователя как результат воображения, которое контролирует подход и творчески использует Писание как нормативное.

4. Витгенштейн(Wittgenstein) и его последователи. Вышеназванные ученые сходятся во мнении, что, хотя исходное значение поддается раскрытию и является целесообразной задачей историко-критического анализа, эта задача не может быть главной целью герменевтики, так как современный мир должен выстраивать свое собственное значение. Ряд ученых, применяющих идеи, отобранные из Kelsey 1975:197-207.См. также Lynn Ross-Bryant 1981, который утверждает,что «воображение» создает возможные «значения» в ходе диалога между читателем и текстом.

22 Зак 3695

поздних работ Витгенштейна, признают основную роль автора/тек- ста в раскрытии значения. Нельзя не отметить интересное достижение, сделанное в этом направлении Мэри Герхарт (Mary Gerhart).Она попыталась поставить Рикёра в один ряд с Хиршем посредством концепции «диагностики» Рикёра, описывающей диалог между эм- пирическим/объектным языком и языком здравого смысла/субъек- тным в поисках знаний, другими словами, герменевтический круг: объективное знание достигается через субъективный опыт и вместе с тем служит той базой данных, посредством которой этот опыт понимается. Герхарт отмечает три этапа в толковании текста:

(1) вдумчивое и критическое ознакомление с текстом и его буквальным значением;

(2) процесс отсеивания, то есть анализ потенциальных значений текста и оценка достоинств конкретных вариантов из всего множества его «значений», посредством которых реконструируется модель текста;

(3) определение новых горизонтов значения, возникающих, когда «Я» (субъектный полюс) и «мир» (объектный полюс) сталкиваются с экзистенциальной значимостью и текст становится моделью, в соответствии с которой читатель строит свое толкование (Gerhart 1976:137-56).

Хотя можно поспорить насчет обоснованности попытки Герхарт соединить феноменологическую позицию Рикёра с тем различием, которое Гирш проводит между значением и значимостью (более подробно см. ниже), сама ее система действительно служит связующим звеном между двумя этими теориями, поскольку привносит важный аспект в развитие диалектического подхода к герменевтике.

Выдающейся фигурой в современной теории герменевтики является Людвиг Витгенштейн. Как и в случае с Хайдеггером, позднейшие взгляды Витгенштейна значительно эволюционировали по сравнению с его ранними воззрениями. Его раннюю работу «Логико-философский трактат» (Tractatiis Logico-Philosophicus) можно описать как «образный» взгляд на язык, а его более поздний труд «Философские исследования» (Philosophical Investigations) — как теорию «игры».

Тисельтон показывает, что «Логико-философский трактат» был написан больше под влиянием венской неокантианской школы, чем британского эмпиризма, и поэтому его не следует решительно отделять от позднейшей работы Витгенштейна (Thiselton 1980:358-59).

Логический позитивизм раннего периода подготовил почву для семантического плюрализма. Однако и в последующие годы Витгенштейн продолжает свою попытку выяснить границы языка, определить, что может быть сказано прямо (объективная реальность), а что может быть «показано» или выражено косвенно (субъективный опыт). В своих «Исследованиях» Витгенштейн отмечает преимущество конкретных описаний над общими наблюдениями. Многогранный но своему характеру, язык имеет разные оттенки значений в разных семантических ситуациях, или «играх»; следовательно, нельзя вывести какие-то общие языковые принципы, или универсалии. Каждое отдельное языковое явление следует рассматривать в контексте (Wittgenstein 1953; sec. 11).

Разграничивая два этапа в формировании мышления Витгенштейна, правильно будет связать его раннюю «образную» (picture) теорию с референциальным аспектом значения, а его позднейшую теорию «игры» с функциональным аспектом значения. Фактическое употребление языка в разных контекстах обусловливает значение передаваемой информации.

Э. Тисельтон (А. С. Thiselton) особо отмечает два аспекта теории Витгенштейна:

(1) языковые игры имеют место в динамическом контексте, меняющемся в зависимости от исторических и временных изменений;

(2) значение понятия зависит от его употребления в данном контексте, и, следовательно, не может быть фиксированным или универсальным (Thiselton 1980:376-78).

Отсюда Тисельтон выводит три «класса» грамматических высказываний. Класс один включает «универсальные» или «тематически нейтральные» утверждения, которые не сообщают информацию, а разъясняют данное понятие в целом, способствуя пониманию читателя. Класс два описывает фундаментальные утверждения, которые служат своего рода «лесой наших мыслей» (Витгенштейн), то есть это непреложные аксиомы, теологические (для библейского толкования), а не культурные или рациональные по своей природе. Класс три содержит «лингвистические рекомендации», которые, применяя «институциональные факты», побуждают толкователя к переоценке своих взглядов. Примером последнего класса служит «парадигматическое явление», изменение еврейских категорий внутри вселенской Церкви из евреев и язычников. В итоге, утверждает Ти- сельтон, мы не можем больше придерживаться понятия о метафоре как целостной и однозначной сущности; она функционирует по-разному в зависимости от языковой игры (С. 386-407).

Хотя Витгенштейн говорит преимущественно о современных языковых играх в устной коммуникации, Тисельтон применяет этот же принцип к прошлым языковым играм в письменных текстах. Категоризация утверждений, сделанная Тисельтоном, помогает определить вид утверждения, встречаемого в Писании, и, следовательно, определить его значение. В дальнейшем Тисельтон применяет этот принцип к понятию библейского авторитета. Что касается применения высказываний класса два и класса три к библейским утверждениям, — например, употребления ветхозаветных цитат в Новом Завете, — то пропозициональное содержание Писания подвергается осмыслению в «динамических и конкретных речевых актах конкретных языковых игр» (С. 437). Объективное содержание Писания не устраняется, а поддерживается языком опыта, что позволяет получить позитивные модели, на основании которых можно судить о христианской адекватности современных теорий. Другими словами, понятие языковых игр, предлагаемое Витгенштейном, служит всеобъемлющей моделью, посредством которой устная речь или письменный текст раскрывают слушателю или читателю свое исходное значение.

5. Возвращение автора — Бетти (Betti), Хирш (Hirsch), Джул (Juhl). До сих пор мы двигались в направлении той точки зрения, что автор-текст занимает центральное место в герменевтическом процессе. Для тех, кто желает построить теорию значения вокруг самой интенции автора, Эмилио Бетти и Э. Д. Хирш подготовили философское и методологическое основание. Бетти, итальянский историк, подвергает сомнению допущения Гадамера, требуя провести разграничительную черту между объективным толкованием или разъяснением (Auslegung) и субъективным толкованием или привнесением значения (Sinngebung). Он считает, что герменевтические правила способны сдерживать последнее и привести к первому. Текст как объект может оставаться обоснованной целью, поскольку текст и См. о различии, которое Витгенштейн делает между ними на с. 179-85, а также его применение к библейскому авторитету на с. 438.

читатель разделяют общий трансцендентальный, надисторический мир (Gadamer 1962:гл. 1; см. Palmer1969:54-60).

Хирш занимает сходную позицию. Он разделяет «значение» (понимание текста на основе всего семантического поля) и «значимость» (помещение этого значения в разные контексты, такие как современная культура). Значение, по мнению Гирша, зависит от авторского выбора лексики и, таким образом, неизменно. А значимость — это применение авторского значения к различным контекстам или нуждам, и, следовательно, подвержена изменению. Хотя релятивисты (Гирш называет их «когнитивными атеистами») не согласны с таким разграничением, Гирш видит его подтверждение в концепции «скобок», предложенной Гуссерлем. Согласно этой концепции, разум «заключает в скобки» чуждую информацию, то есть «отвлекается» от нее до тех пор, пока он сможет снова к ней возвратиться и включить ее в мыслительный процесс. Таким образом, утверждает Гирш, становится возможным пробиться сквозь предпонимание к тексту и раскрыть авторское исходное значение (Hirsch 1967:101-26; 1976:1-13).

Гирш высказывает мысль, что каждый текст содержит «внутренние жанры». Этот взгляд напоминает концепцию Витгенштейна о «семьях высказываний» (family utterances), связанную с языковыми играми. В онтологическом смысле жанр представляет собой «тип высказывания», ограничивающий «правила», которым подчинена конкретная речь. Поскольку понимание само по себе обусловлено жанром, словесное значение зависит от распознавания конкретного жанра. В противовес Гадамеру, который утверждает, что оригинальная жанровая интенция автора меняется вследствие взаимодействия толкователя с текстом, Гирш считает, что внутренний жанр обеспечивает «то чувство целого, посредством которого толкователь может правильно понять любую часть его детерминированности» (Hirsch 1976:86).

Читатель, утверждает Гирш, должен просеять потенциальные толкования, постаравшись понять подразумеваемый смысл каждого варианта. Чтобы понять этот подразумеваемый смысл, следует раскрыть внутреннюю языковую игру, обусловившую выбор терминов. Эти правила, считает Гирш, заложены в контексте; и, хотя возможны несколько вариантов подразумеваемого смысла, «цель» жанра подсказывает, в каком смысле автор изначально намеревался упот реблять свое высказывание. Так как жанровые элементы характеризуются «исторической и культурной обусловленностью», толкователи могут раскрыть авторское исходное послание, отказавшись подгонять текст под собственные правила (С. 89-126). Гирш утверждает, что «интенциональное заблуждение», о котором говорят Вимсатт (Wimsatt) и Бердсли (Beardsley), ни в коей мере не отрицает словесное значение, и что это последнее как раз и является подлинной целью литературной критики. Хотя никогда нельзя с точностью раскрыть авторское исходное значение, можно рассмотреть потенциальные толкования и выбрать из них то, которое характеризуется наибольшей вероятностью, или «достоверностью» (validity)(именно так он назвал свою книгу). Без учета авторского значения невозможно сделать правильный выбор варианта.

Но дело в том, что Гирш не разрабатывает методологию, посредством которой можно определить достоверность выбранного толкования или предпочесть один какой-то вариант значения всем остальным. Согласно его теории, толкователь избирает возможное значение, а затем проверяет его на соответствие «исходному» значению. Однако не вполне ясно, как он находит это труднодостижимое авторское значение.

Гирш предлагает четыре критерия, по которым можно проверить достоверность выбранного варианта (Hirsch 1967:236; см. 235-44): правомерность (допустим в рамках стандартных языковых правил); согласованность (в согласии со всеми текстуальными компонентами); жанровое соответствие (подчинен правилам конкретного жанра, например, науки или истории); и связность (избранное толкование более правдоподобно на основании вышеизложенных критериев, чем все остальные варианты). Все названные критерии — это приемлемые принципы толкования, но даже все они вместе взятые не составляют главного принципа, по которому оценивается достоверность. Теория Гирша не дает четкого представления о том, как можно преодолеть проблему предпонимания или влияние стратегии чтения. Очевидно, что Гирш не разрешает эти проблемы. Ему следовало бы более детально разработать процесс доказательства достоверности. К тому же его рассуждениям недостает глубины. Гирш способен подвести к возможному значению, но нет уверенности в том, что его методом можно получить вероятное значение (как утверждает он сам).

Кроме того, совсем не понятно, каким образом толкователь разграничивает значение и значимость. И, надо сказать, это самое уязвимое место теории Гирша. Поскольку само определение значения происходит с позиции предпонимания (как отмечает Гадамер), нельзя говорить о каком бы то ни было объективно распознаваемом «значении»; акт толкования сам по себе становится «значимым». Поэтому встает вопрос: как отделить одно от другого? Рассмотрим, как предлагают разрешить эти проблемы Джул (Jiihl) и Кайзер (Kaiser).

II. Д. Джул согласен с той целью, которую преследует в своем исследовании Гирш, но не согласен с тем, что следует отделять автора от текста. Он утверждает, «что существует логическая связь между высказываниями о значении литературного произведения и высказываниями об авторской интенции». Следовательно, когда мы определяем исходное значение автора, мы раскрываем авторское исходное значение (Juhl 1980:12-15). В своей многословной критике Гирша Джул заявляет, что определение, которое Гирш дает авторской интенции — это рекомендация, а никак не аналитическое утверждение, и поэтому подвержено фальсификации. Его строгая объективность может привести к искажению истинного значения литературных произведений и не может разрешить толковательных разногласий, так как представляет собой лишь допущение, а не метод (С. 16-44). Джул полагает, что эту проблему удастся преодолеть, если центральным фактором в толковании будет текст, а не автор. И в то же время он не опровергает центральность автора. Текст, отделенный от автора, плавает в историческом море относительности, допуская любое из множества значений. Но Джул отмечает, что мы знаем автора только в той мере, в какой его открывает нам текст. Мы не можем сказать, что знаем Иоанна по его Евангелию. Нам известно только то, что он сказал на его страницах. Таким образом, Джул избегает слабых сторон теории Гирша, и глубже разрабатывает ее сильные стороны.

При истолковании текста, продолжает Джул, мы должны руководствоваться критерием связности или согласованности, так как, когда мы оцениваем разные теории, касающиеся значения работы, мы приближаемся к «вероятной» интенции автора: «Даже обоснование утверждения о значении работы посредством языковых правил — это неявное обоснование авторской интенции» (С. 113). Джул высказывает мысль, что даже такие эстетические соображения, как поэтические приемы, обладают значением только в той мере, в какой свидетельство, которое они собой представляют, связано с исходным значением. Поэтому каждое произведение действительно имеет верное истолкование. А обязанность критика — просеять альтернативные разночтения и выбрать то толкование, которое является наиболее вероятным (С. 114-52, 196-238).

Уолтер Кайзер затрагивает вторую проблему — разграничение, которое Гирш проводит между значением и значимостью (Kaiser 1981:33-36; см. также 1978:123-41). Он утверждает, что Гирш справедливо отводит значимости второстепенное место, но он не достаточно разработал принципы ее современного применения. По мнению Кайзера, значимость можно сравнить с литературным вопросом: способны ли мы понять автора лучше, чем он понимал себя? Кайзер смотрит на этот вопрос в узком смысле. Он не пытается постичь психологический склад автора, а сосредотачивает внимание на самом написанном тексте. Первый шаг — это всестороннее понимание текста, которое теоретически достижимо, если автор выражается достаточно ясно. Так как мы не имеем права выходить за рамки текстового значения, толкователь не может достичь «лучшего понимания», создав новое значение. Он может только глубже исследовать предмет обсуждения, и, прежде всего, его значимость для других культур или ситуаций.

Самым главным Кайзер считает то, что это применение обладает авторитетом только в той мере, в какой оно извлечено из оригинального, исходного авторского значения. Поэтому следует сначала выяснить исходное значение в его оригинальном контексте, а затем выстроить его извлеченное «значение», или значимость для нашего времени, на этом «единственном значении».

Тисельтон идет еще дальше и отмечает четыре модели отношения «значение-значимость» (Thiselton 1985:109-11):

(1) Историко-критическая школа разрабатывает теорию о «прошлом» (воссоздание исторического референта) и «настоящем» (теология) значении, но она оставляет «непреодолимую пропасть» между экзегезой и теологией, не делая попытки описать взаимосвязь между ними (как в вышеизложенной теории Келси).

(2) Гирш не достаточно разрабатывает свою концепцию разрыва между значением и значимостью.

(3) Гадамер (и критика читательского отклика) впадает в другую крайность и отстаивает онтологическое единство между значением и значимостью. Однако они оставляют толкователя без руководящих принципов ответственного толкования, которое избегает релятивизма.

(4) Тисельтон предлагает «модель действия», построенную на основании теории Сёрля (Searl) о «речевом акте» (см. С. 399). Данный подход позволяет тексту самому направлять толкование. Утвердительные или пропозициональные тексты передают свое послание другой культуре без изменений, тогда как неутвердительные или наставительные отрывки должны быть заново контекстуализированы.

Я бы объединил теории Кайзера и Тисельтона. В отличие от Тисельгона, я не отношусь столь скептически к раскрытию авторского исходного значения и его последующей переконтекстуализации для современного контекста. И в то же время его модель действия служит основой для выполнения этих операций. Подробно эта тема будет рассмотрена в следующем приложении.

Заключение В первых двух разделах мы намеренно применили синтетический подход, чтобы продемонстрировать два направления, в которых развивается повествовательная герменевтика. С одной стороны, растущее число авангардных толкователей предпринимают «зондирующий подход», пытаясь сделать первые шаги в разработке герменевтики, ориентированной на читателя. Основной тезис всех этих школ прост: теория, способная раскрыть авторское значение в тексте — это только миф, который равен самообману. Все, чего удалось достичь посредством философских или литературных систем — это ряд аргументов или толкований, которые удовлетворяют их сторонников; они не произвели в результате никаких «всеобъемлющих законов». Иначе говоря, они доказали существование стратегий чтения, но не объективного или исходного значения. Поэтому, утверждают эти критики, мы должны оставить всякие мысли о какой бы то ни было системе первого порядка, которая может раскрывать значение текстов. Следует уяснить себе, что все письменные труды — это эстетические произведения, которые в той или иной степени (в зависимости от типа школы) допускают читательскую «свободную игру» на игровом поле текста, что неизбежно приводит к поливалентности (многозначности).

С другой стороны, многие другие, отчасти в ответ на исчезновение модели «автор-текст», предпринимают более предупредительный подход, стремясь вернуть эту модель в герменевтический процесс и в то же время непременно включить в него результаты предыдущей группы, то есть продолжить разработку чисто диахронических методов исторической критики. Кроме того, хотя цели обеих групп практически совпадают (бороться против искусственных и статических результатов чисто объективной исторической критики), они в то же время движутся в противоположных направлениях. Нижеследующая схема отображает место текста и читателя в современном герменевтическом исследовании (см. рис. 17.1).

Гадамер Структурализм Пост структурализм Критика читательскою отклика Деконструкция .

Централь-

ность текста Централь ность читателя Хирш-Джул Витгенштейн Каноническая Рикёр критика Рис. 17.1.Место текста и читателя в современном герменевтическом исследовании.