II. Жанровый анализ

Основную герменевтическую задачу, рассмотренную в главах I-V, теперь предстоит применить к конкретным жанрам, или видам литературы. Жанр функционирует на нескольких уровнях: большой литературный блок (например, книга Откровения как «апокалиптическая» литература), небольшой раздел (например, Лук. 15 как серия притч в рамках всего Евангелия), или отдельное высказывание (например, Деян 1.9-11 как «апокалиптическая» система образов в утверждении Иисуса). Пожалуй, я приму классическое рабочее определение жанра, сделанное Уэллеком и Уорреном: «Жанр, на наш взгляд, следует понимать как группировку литературных произведений, в основе которой, гипотетически, лежит и внешняя форма (конкретный размер, конкретная структура), и внутренняя форма (идейно-эмоциональная оценка, тема, цель — грубо говоря, тематика и аудитория)»(Wellek and Warren 1956:219). Более подробно я рассмотрю этот аспект, когда мы будем учиться определять жанр, к которому относится отрывок.

В настоящее время ведется дискуссия о том, может ли жанр выступать средством классификации. Многие утверждают, что жанровые категории меняются в зависимости от литературных вкусов, превалирующих в ту или иную эпоху, и что в каждом тексте жанровые формы используются по-разному. Из этого заключают, что нельзя установить критерии классификации произведений по конкретным жанрам. Однако я в очередной раз утверждаю, что такие доводы неубедительны (Osborne 1983:1-27). Моя главная задача — помочь читателю усвоить особенности древних жанров и научить использовать их в качестве ключа к толкованию библейских текстов.

Применение современных категорий к библейской композиции (например, использование современных биографий и произведений художественной литературы как средств понимания Евангелий) в корне ошибочно и приводит к заблуждению. Однако применение древних характеристик (и тех современных приемов, которые дополняют и раскрывают исторический подход) — необходимое герменевтическое орудие.

Более того, доводы относительно «смешения» жанров и различия между отдельными текстами одного жанра не опровергают классифицирующую функцию жанра. Сам факт, что мы распознаем «различия» и даже классифицируем их (например, отрывки «мудрости» в пророческих книгах) доказывает еще более тесное единство. Романы имеют сюжет, персонажей, кульминацию и так далее. Поэзии присущи размер, ритм, симметрия, параллелизм и так далее. И, конечно, конкретные формы романов радикально отличаются друг от друга (например, французский «новый роман»), а некоторые поэтические формы построены на рифме, меж гем как другие делают упор на свободной форме (Т. С. Элиот «Бесплодная земля» — Т. S. EliotThe Waste Land). Но эти различия встречаются и в больших текстовых блоках. Книга пророка Даниила содержит апокалиптические разделы в большем по объему пророческом блоке. Евангелия включают повествование, притчи, учение и апокалиптику, но все же функционируют как Евангелия. Однако сам тог факт, что мы можем распознавать меньшие жанровые блоки внутри больших, подтверждает возможность и даже важность классификации текстов по жанровому — признаку. Лонгман справедливо отмечает:

Нужно признать своеобразие многих сочинений, но при этом нельзя отрицать сходство текстов по форме и содержанию. Тот факт, что на основании сходств тексты можно изучать как группы, особенно справедлив в отношении древней литературы, где литературные инновации ценились не гак высоко, как сегодня. (Longman 1983:3-4)

Жанр играет роль важного связующего звена между текстом и читателем. Как уже отмечалось в предыдущих главах, в процессе толкования нельзя забывать о читателе. Всякий толкователь подходит к тексту со своими предположениями, основанными отчасти на его понимании жанра. Если читатель предполагает, что Евангелия содержат вымысел, а не исторические факты (считает, например, историю о богаче и Лазаре притчей, а не реальным событием), толкование будет совершенно иным. Гирш упоминает о «внутреннем жанре», имея в виду то, что каждый текст является частью большей группы близких по жанру текстов (Hirsch 1967:69-71). Когда читатели исследуют тот или иной текст, их предположения все более уточняются по мере того, как они сужают количество вариантов, стараясь определить правильный жанр текста. Они приближаются к истине путем проб и ошибок, по мере того как текст постепенно направляет их распознавание. Применяя к тексту возможные внешние жанровые типы (налагаемые на текст извне), толкователь в конечном счете определяет внутренний, изначально заложенный жанр и, следовательно, способен использовать верные «правила» для понимания этого текста. Поскольку толкователь имеет дело с древним текстом, этот процесс не протекает автоматически. Современному читателю нужно объяснить, как функционировали эти древние жанры. В этом и заключается цель данных глав.

Но сначала нужно выяснить, как определяется жанр отдельной книги или отдельного отрывка. Как поясняет определение Уэлле- ка и Уоррена, существуют внешние и внутренние соображения. Внешние аспекты предполагают всю организационную структуру, форму (размер, ритм, изложение), стиль, взаимосвязи и содержание. Внутренние факторы включают целостный сюжет, развитие событий, манеру изложения, обстановку и язык. Особенности произведений, обнаруживающих сходства, изучаются как в синхроническом, так и в диахроническом плане (развертывание форм). Только когда мы понимаем исторические модели, мы можем избежать распространенной тенденции брать параллели не из того временного периода (см. С. 139). Например, Бульгман (Bultmann) не стал бы использовать литературу мандеев в толковании Евангелия от Иоанна, если бы осознал, что гностическая литература появилась гораздо позже и не может содержать параллели к указанному Евангелию. Параллели не только должны в достаточной мере обосновывать отнесение текста к определенному классу, они также должны быть взяты из правильного временного периода.

Жанровый анализ касается как больших разделов Писания (целых книг), гак и меньших по объему отрывков. Как отмечалось ранее, поэзия встречается в Псалмах, но в то же время является под 1’1 Более подробное обсуждение критериев жанровой идентификации см. Horst 1978:122-23;Baird 1972:387-88;Osborne 1983:6-7, 24-25; и Longman 1985:61-67.

жанром в литературе мудрости и пророческой литературе. Эго справедливо и для Нового Завета. Апокалиптика — это не только жанр книги Откровение (часто называемой «Апокалипсисом»), она составляет основную часть 2 Петра, Иуды и 2 Фессалоникийцам, а также небольшие отрывки синоптических Евангелий, 1 Фессалоникийцам и посланий к Коринфянам. Притча — э го тоже поджанр, но она играет такую важную роль в учении Иисуса, что должна быть рассмотрена отдельно. Большинство читателей, скорее всего, не считают послание жанром. Но я постараюсь показать, насколько полезно понимать древние эпистолярные обычаи при толковании этого важного раздела литературы. Как указывает Гартман, жанр представляет собой совокупность литературных обычаев, близких как авторам, так и читателям: автор соблюдает их более или менее верно и оформляет свои тексты в соответствии с ними; ожидания и позиции читателей, которые берут в руки тексты, носят печать этих обычаев, влияющих также на понимание ими текстов (Hartmann 1983:332). Из этого следует, что обсуждать жанр, значит обсуждать нечто связанное с коммуникацией.

Я бы даже сказал, что жанр представляет собой набор правил, которые оттачивают общие экзегетические принципы, рассмотренные в главах I-V, и позволяют толкователю более точно раскрыть авторское исходное значение.

6. Повествование

Нынешний интерес к литературной критике в библеистике был вызван главным образом неспособностью метода анализа форм и редакций истолковывать текст. Тенденция разбивать текст на отдельные блоки многими признана непродуктивной, поэтому ученые обратились к области повествовательного анализа (narrative criticism), больше принимающего во внимание литературные «законы» (см. прекрасный обзор у Petersen 1978:9-23). Исследование повествования показывает, что значение кроется в тексте как едином целом, а не в отдельных его частях. Таким образом, повествовательный анализ стал «новшеством» в данной сфере. Однако, как и всякое новшество, он не лишен недостатков. К примеру, он склонен игнорировать и даже отвергать исторический элемент (см. Приложения I и II). Поэтому повествовательный анализ, как будет доказано ниже, не следует применять сам по себе, его нужно сочетать с источниковедческим и редакционным анализом, которые будут играть роль корректива ; его антиисторических тенденций и чрезмерного упора на тексте как конечном продукте, а не развивающемся блоке (см. также заключе- i ние к данной главе). Тем не менее, метод оказывает значительную помощь в толковании текста и является одной из более позитивных ; «школ» критики, возникших за последние годы.

Отправной точкой анализа является то, что библейское пове- ствование — это «искусство» или «поэзия», и поэтому она изучает @@прежде всего, литературное мастерство автора. Хотя многие не ста- ли бы отрицать наличие исторических фактов, библейские истории все чаще считают «вымыслом» (Штернберг (Sternberg) не придерживается этой позиции). Несомненно, между историческим повествованием и вымыслом разница небольшая (на уровне жанра), так как они задействуют одни и те же приемы изложения: сюжет, персонажи, диалог, драматизм. На самом деле в применении «вымышленного» подхода к библейскому повествованию нет ничего антиисторического. Он всего лишь требует признать наличие жанровой формы «рассказа» (story) в библейской истории.

Как уже неоднократно отмечалось, библейские повествования содержат и историю и теологию. Я бы даже сказал, что они переплетены между собой и облечены в форму «рассказа». Историческая основа рассказов играет важную роль, но толкование направлено именно на репрезентацию этого рассказа в тексте. Адель Берлин (Berlin) несколько утрирует данный принцип, утверждая, что «Авраам в книге Бытие является реальной личностью не больше, чем нарисованное яблоко — реальным плодом. Судить о существовании исторического Авраама по его присутствию в повествовании, — все равно, что по картине судить о существовании яблок. Не следует путать историческую личность с ее репрезентацией в повествовании»·. Однако ее слова содержат большую долю истины: мы ведь изучаем текст, а не воссоздаем историческое событие. Берлин не судит о существовании исторического Авраама, а сосредоточивает внимание на библейском тексте об Аврааме. Хотя я признаю важную роль истории в библейском исследовании, она должна быть подчинена тексту, а не наоборот (см. главу пять). Наша задача — расшифровать значение историко-теологического текста в библейском повествовании, а не воссоздать оригинальное событие.

Джон Дж. Коллинз (Collins 1982) отвергает этот подход, так как считает, что: Возврат к библейскому повествованию в значительной мере обусловлен негативными результатами исторического исследования. Этот момент имеет теологическое значение. Многие консервативные библеисты прибегают к литературной критике во избежание нежелательных исторических выводов. … Нужно хорошо уяснить себе, что подобные увертки не срабатывают…. «Рассказ» — это не «история». Это в основе своей вымысел, материал, который в известной мере придуман. Однако следует признать, что это мнение субъективно, так как многие литературные критики действительно сочетают исторический и «вымышленный» аспекты литературного анализа (как будет показано ниже).

См. Marshall 1970,Martin 1972,Smalley 1978и R.T. France 1989.

Berlin 1983:13. Райкен утверждает, что литературный подход является дополнением, а не заменой более традиционных дисциплин (Ryken 1984:12, 131).

Методология анализа повествования Основной метод изучения библейских повествований весьма прост: их нужно ЧИТАТЬ! Большинству из нас евангельские и ветхозаветные истории знакомы по отдельным рассказам. Мы редко прочитываем их все подряд, чтобы ощутить драматизм и силу рассказов, образующих в Писании целостную панораму. Ряд приемов литературной критики поможет осуществить «внимательное чтение» текста и выявить такие его аспекты, как сюжет и конфликт, точку зрения, диалог, время и место повествования, каждый из которых позволит читателю проследить смысловое развитие текста, а значит увидеть руку Божию и то, как Он вдохновил библейского автора развить свою историю.

Евангел ическая герменевтика делает упор на интенции автора в каждой книге Библии, кроме повествовательных отрывков. Мы забываем, что каждое Евангелие составлялось по-разному, и, чтобы понят!) его богодухновенное послание, его нужно изучать обособленно как единое целое.

Сегодня эти аспекты текста принято называть «картинами», «окнами» и «зеркалами», — метафорами, которые ввел Кригер (Krieger)*. Литературные аспекты подводят читателя к тексту как картине или изображению повествовательного мира, представленного в рассказе. Исторический характер Библии побуждает рассматривать рассказ как окно в событие, положенное в основу текста. И, наконец, поскольку Библия весьма актуальна сегодня, текст является зеркалом, в котором значение «скрыто», так что читатели видят только себя как часть общины верующих, которой предназначен текст. Суть в том, что все три элемента играют важную роль в толковании Библии; пренебречь одним из них, — значит поступить несправедливо по отношению к тексту.

Krieger 1964:3-70. Кригер утверждает, что историческое («окна») и литературное («зеркала») являются взаимосвязанными аспектами литературного анализа.

См. Pratt 1983:158-59. Кульпеппер более критично подходит к системе образов. Он считает, что мы воспринимаем текст больше как зеркало, а не как окно, ибо последнее доступно только специалисту, который может отделить традицию от редакции (Culpepper 1983:3-4). Однако историческим подход требует не только воссоздать событие, и исторический контекст является обоснованным аспектом литературного толкования. Кроме того, исторические данные можно почерпнуть из авторитетных комментариев и книг по истории. Поэтому они вполне доступны даже неспециалисту. О тексте как «портрете» см. Gulich 1982:117-25.

В толковании повествования можно выделить два аспекта: поэтику, которая изучает художественные принципы и строение текста; и значение, которое воссоздает сообщаемое автором послание®. «Как» (поэтика) ведет к «что» (значение). Штернберг называет повествование «функциональной структурой, средством коммуникации, взаимодействием между рассказчиком и аудиторией, на которую он желает оказать определенное влияние путем определенных стратегий» (Sternberg 1985:1). Чтобы представить эти «стратегии» в схематическом виде, возьмем за основу схемы Сеймура Четмена (Chatman, 1978:6) и Алана Кулпеппера (Culpepper 1983:6) — см рис. 6.1.

Эта схема наглядно показывает, как автор передает послание читателю. Нижеследующие категории будут постепенно объяснять элементы этой диаграммы.

Рис. 6.1.Аспекты анализа повествования.

Берлин утверждает, что «поэзия так относится к литературе, как лингвистика относится к языку». Это значит, что «поэтика описывает основные компоненты литературы и правила их употребления» (Berlin 1983:15).

1. Подразумеваемый автор и повествователь*. Читатель никогда по-настоящему не видит автора в тексте. Скорее, как указывает Джул, мы знаем автора лишь в той мере, в какой он открывается в тексте (Juhl 1978). Этот принцип помогает преодолеть тенденцию психологизировать текст в попытке обнаружить автора, как это делают Шлейермахер(Schleiermacher) и Дильтей (Dilthey).Хотя автор отсутствует, мы имеем его образ, созданный им самим в тексте (подразумеваемый автор). Мы изучаем текст, а не автора. Мы обращаем внимание на те проблемы, принципы и теологические воззрения, которые оригинальный автор решил осветить в данном тексте. Более того, упомянутый принцип удержит нас от привнесения одного текста в другой, даже если они написаны одним автором (например, книгу Второзаконие в книгу Исход). Однако присутствие автора немаловажно, оно «привязывает» нас к историчности рассказа, сохраняет центральность оригинального значения текста.

В некоторых рассказах необходимо отличать подразумеваемого автора от повествователя; например, когда в истории есть свой повествователь. Однако такое встречается в Библии редко (исключением могут быть разделы в Деяниях, в которых рассказ ведется от первого лица — «мы»). Поэтому здесь я объединяю автора и повествователя. Повествователь — это невидимый рассказчик в тексте, который особенно ясно выступает в редакторских отрывках. Повествователь излагает историю и иногда истолковывает ее значение. К примеру, в Деяниях повествователь постоянно говорит о том успехе, который имело благовествование через работу Духа Святого вопреки многим трудностям и противлению, с которыми сталкивались верующие (см. 2.47; 6.7; 9.31; 12.24). Именно повествователь произносит чудесный поэтический пролог к Евангелию от Иоанна (1.1-18).

Библейский повествователь обладает множеством важных качеств. Но самое важное, по утверждению Штернберга, то, что он зачастую неотличим от Бога, Который его вдохновляет. «Само решение придумать всеведущего повествователя имеет целью возвеличить и прославить всеведущего Бога» (см. ниже о «точке зрения»).

* В отечественном литературоведении понятиям «подразумеваемый автор» и подразумеваемый читатель» соответствуют «образ автора» и «образ читателя». (Прим. ред.).

См. Sternberg 1985:89; сравните с 89-91. Однако должен возразить против выра жения Штернберга «решение придумать». Оно связано с его доводами о том, что Упор на подразумеваемом авторе и повествователе указывает читателю на то, что «связки» и редакторские отступления в тексте раскрывают его значение. Например, мнение большинства комментаторов, разделяющих позицию Тенни (Tenney 1960:350-64), что отрывок Ин 3.16-21 является редакторским комментарием, а не словами Иисуса, проливает свет на функцию повествования в этом важном тексте. Оно становится комментарием Иоанна о значении сложного диалога между Иисусом и Никодимом в стихах 1-15.

2. Точка зрения, идеология и повествовательный мир. Точка зрения — это позиция, которую занимают различные персонажи и аспекты в повествовании. Чаще всего она связана с повествователем, который различными способами взаимодействует с событиями в рассказе и тем самым оказывает желаемое воздействие на читателя. Другими словами, точка зрения обусловливает значение рассказа. У всякого автора есть определенное послание, которое он желает донести до читателя. И библейское повествование не исключение. Эта точка зрения раскрывает читателю значение рассказа и обусловливает саму форму авторского повествования.

Как отмечает Берлин, повествование обычно отличается многоплановостью, поскольку библейский повествователь, как кинокамера, по мере развертывания сюжета фокусирует внимание то на одном, то на другом аспекте, указывая читателю сразу несколько смысловых направлений (Berlin 1983:43-55). Ученые определяют пять сфер, где действует точка зрения·.

а. Психологический аспект изучает то, как рассказчик сообщает «внутреннюю» информацию, то есть передает мысли и чувства персонажей. В этом отношении библейское повествование «всеведуще»;

ветхозаветное повествование имеет идеологический риторический замысел и призвано демонстрировать всеведение Бога. Я бы объяснил библейский язык осознанием автора богодухновенности, а не продуманной риторикой.

Однако я не согласен с теми критиками, которые приравнивают эти «связки» и отступления к «подтексту» поверхностного текста. Такой подход предполагает полное отделение подразумеваемого автора от реального автора — теорию, с которой я не согласен (более подробно см. ниже). На мой взгляд, редакторские комментарии — это комментарии автора относительно значимости рассказа, который он повествует. Эти два элемента — рассказ и комментарий — неразрывно связаны в повествовании.

См.Culpepper 1983:20-34;Petersen 1978:97-121;Kingsbury 1986:32-36;Roads and Michie 1982:36-44. Рассмотрение данного вопроса с точки зрения чистой литературной критики см. Uspensky 1973:8-100;Genette 1980:161-86; и Chatman 1958:151-58.

оно дает читателю такие сведения, которых не может знать никто. И самым наглядным примером служат Евангелия. Лука описывает, что думали и чувствовали такие библейские герои, как Симеон и Анна, когда узнали в младенце Иисусе Мессию (2.29,38) и сообщает, что Феликс мысленно желал получить взятку от Павла (Деян 24.26). Иоанн сообщает намерения Иисуса (1.43), а также объем Его знаний (2.23; 4.1). Однако, когда в рассказе излагается точка зрения персонажей, то позиция субъективна и зачастую неправильна. Один из ключей к пониманию истории Самсона — это его плотская, ошибочная позиция (Суд. 13-16), которой противопоставлены всеведущие комментарии рассказчика. В результате читатель остро ощущает напряжение в рассказе.

б. Оценочная или идеологическая сторона, точка зрения определяет, что правильно и что неправильно в повествовании. Актеры в драме часто по-разному оценивают свои поступки. Рассказчик также может иметь свое мнение относительно происходящего. И в Евангелии от Матфея, и в Евангелии от Марка мерилом здравомыслия служит «помышление о том, что Божье» в противовес «помышлению о том, что человеческое». Это критерий истинного ученичества (см. Petersen 1978:107-8, Rhoads and Michie 1982:44, Kingsbury 1986:33).

Иоанн выделяет три уровня веры. Они отображают то, как человек реагирует на Иисуса. Идеологическое мировоззрение израильских лидеров вынуждает их отвергнуть Иисуса; точка зрения простых людей обычно влечет их к Иисусу, но больше по причине знамений, а не в силу истинной веры (2.23-25; сравните 6.60-66); а вера учеников побуждает их следовать за Иисусом, чего бы им это ни стоило (6.67-71). Из этих трех позиций читатель должен выбрать свою.

в. Пространственная позиция библейских повествователей «вездесуща», то есть они могут свободно переноситься из одного места в другое и излагать историю с различных точек зрения. В истории о чуде хождения по воде повествователь одновременно находится с учениками в лодке и с Иисусом на воде (Мк 6.48; заметьте, что Он «хотел миновать их»). В результате читатель способен представить себе историю более ясно. В истории о выборе жены для Исаака (Быт 24) @@Нееваигельские авторы считают «внутреннюю» информацию художественным вымыслом автора, тогда как евангелические полагают, что этот материал вдохновлен Богом и что, хотя эта информация была собрана по крупицам из разных источников, она является исторически точной.

читатель переносится из места неведения (Ханаан) в место испытания (бывший дом Авраама), где удивительное проявление гостеприимности приводит слугу к Ревекке. На протяжении всего повествования читатель с интересом наблюдает за сменой места действия.

г. Тесно связана с предыдущей временная позиция, которая может рассматривать события истории изнутри (с точки зрения настоящего) или с точки зрения будущего. Иоанн особенно известен как повествователь с позиции того периода, когда Христос уже воскрес. Хотя Лука приберегает понятие «славы» Иисуса для повествования о Его воскресении, Иоанн обращает особое внимание на то, что очами веры славу Иисуса можно было видеть всегда (1.14; 2.11; сравните 1.51). Аналогично, при призыве Иеремии (1.4-19) голос Божий повествует о прошлом (5 ст.) и будущем (7-10 ст.), предсказывая роль Иеремии в божественном плане. С другой стороны, Книга Неемии написана от первого лица и показывает ограниченное знание событий и будущего. Услышав весть о разорении Иерусалима, Неемия плачет (1.2-4). Так, читатель становится частью истории и воспринимает драму иначе, чем при более божественной позиции.

д. Фразеологическая точка зрения относится к диалогу или речам в повествовании. Здесь мы снова видим всеведение автора. Читатель способен подслушать разговор, который никто не мог бы слышать в обычном мире, например, личный разговор Амана со своей женой и друзьями (Еф 5.12-14) или личную беседу Феста и Агриппы по поводу невиновности Павла (Деян 26.31-32). В таких случаях эти взаимосвязи становятся кульминацией в повествовании, и читатель получает ценную внутреннюю информацию, из которой следуют жизненные и богословские уроки. Как указывает Кингсбери, употребление ветхозаветных цитат в речах Евангелия от Матфея сближает повествователя и Иисуса с точкой зрения Бога и придает авторитетность Евангелию в целом (Kingsbury 1986:34).

Эти элементы точки зрения составляют позицию «повествовательного мира» книги. Как было сказано выше, исторические книги Библии отображают реалистичный мир. Уолгаут указывает на важное различие между вымышленными и историческими текстами:

Утвердительная позиция историка включает толкование и оценку определенных данных, а также повествовательное или описательное изложение этих данных… Историк заявляет, — утверждает, — что проецируемый мир (изложение) текста вместе с авторской точкой зрения считается изложением и толкованием событий в таком виде, как они происходили на самом деле».

Однако изображение ограничено рамками самого текста. Так, автор способен говорить с читателем. Как отмечает Киган, «В конце повествования подразумеваемый читатель будет иметь довольно ясную картину этого четко определенного, очерченного повествовательного мира» (Keegan 1985:102). Автор не ограничен рамками реального мира, он может сообщать такие сведения, которых обычный человек не может знать. Таким образом, читатель чувствует присутствие Божье в изложении, и этот божественный авторитет пронизывает целое.

3. Повествование и время в истории. Рассмотрим последовательность и взаимосвязь событий в рассказе. Время повествования следует отличать от хронологии, так как оно предполагает литературную компоновку, а не историческую последовательность. Само понятие играет важную роль в изучении древней истории, так как в те далекие времена обращали внимание не столько на хронологический порядок, сколько на яркость изложения. Эту истину можно наглядно проиллюстрировать, сравнив четыре Евангелия. Синопсис (Евангелие от Матфея, Евангелие от Марка, Евангелие от Луки) оставляет впечатление, что Иисус совершал служение один год, тогда как Иоанн уточняет, что Его служение продолжалось два года. Дело в том, что Иоанн упоминает о трех празднованиях Пасхи (2.13; 6.4; 11.55), тогда как синоптические Евангелия упоминают только о Пасхе, в которую совершилось распятие. Евангелисты, определенно, не старались сохранить хронологию. Они, прежде всего, стремились передать значимость жизни и служения Иисуса (рассказать, Кем Он был, каково было Его влияние на учеников, простой народ и религиозных лидеров), а не изложить Его жизнь во всех подробностях. Даже Lundin, Thiselton and Walhout 1985:69. Уолгаут разрабатывает четыре критерия @@посредством которых определяется исторический труд (С. 72-76):

(1) мир в тексте содержит точные исторические факты;

(2) точка зрения автора часто указывает на исторический характер работы;

(3) применение текста древними читателями и обстоятельства, при которых он был написан, говорят о его жанре (история или вымысел);

(4) применение текста самим автором (касаются ли его утверждения действительных обстоятельств, отображенных в мире текста?) указывают на реальный или вымышленный мир в тексте.

9 Зак. 3695

у Матфея, Марка и Луки последовательность событий значительно отличается (но внимательное прочтение любого Евангелия подтверждает согласованность).

Штернберг говорит о «временной разрывности», или неопределенности как средстве усилить читательское внимание к драме (Sternberg 1985:265-70). Перескакивая с одного события на другое, автор создает в рассказе «разрыв», и, сообщая неполную информацию о будущем, создает неопределенность. Примером служит рассказ о связывании Исаака. Читатель догадывается, что Исаак будет пощажен, но пребывает в неопределенности до последней минуты. Однако, как отмечает Штернберг, Библия снижает уровень неопределенности благодаря божественному контролю за ходом мировых событий: поскольку Бог — верховный глава, нельзя делать чрезмерный упор на неопределенности. Повествователь контролирует драму или временную смену, предсказывая или излагая будущее повествования путем аналогии (применяя уроки прошлого; например, все большее число младших братьев, возвысившихся над своими предками, от Иакова до Иосифа, Моисея и Давида), парадигматических случаев (установление божественного закона логики, как, например, в цикле «грех — осуждение — покаяние — восстановление в прежнем статусе» в Судей, см. 2.11-19) или волнующих предсказаний (как в пророческий период).

Место, отводимое повествуемым событиям, будет зависеть от интенций автора. Бытие 1-11 — это калейдоскопическая смена событий, связанных друг с другом повествовательными и теологическими целями текста. Однако темп патриархальных повествований остальной части Бытия значительно снижен. Они проводят нас по длинному ряду взаимосвязанных подробностей. Аналогично, Евангелия подчас называют «рассказом о страстях Господних» с расширенным введением. Причиной тому большая продолжительность самих крестных мук сравнительно с остальными эпизодами служения Иисуса. Кулпеппер утверждает, что у Иоанна «эти эпизоды, то есть период в два с половиной года, освещенный в повествовании, можно уместить примерно в два месяца» (Culpepper 1983:72). Это дает понять, какой избирательный процесс осуществляет автор при разработке своего сюжета и эмфаз. Для евангелистов вопрос был не в том, что включить в повествование, а что в нем опустить (см. Ин. 21.25).

4. Сюжет. Сеймур Четмен рассматривает сюжет, героев и обстановку как составляющие самого рассказа (Chatman 1978:19-27; см. также Kingsbury 1986:2-3). Сюжет — последовательность и связь событий, имеющих причинно-следственный характер. Они подводят к кульминации и вовлекают читателя в повествовательный мир рассказа. Основной элемент сюжета — конфликт, и всякое библейское повествование строится на конфликте: Бог против сатаны, добро против зла, ученики против врагов Христа. Сюжет может функционировать как на макро (вся книга), так и на микро (отдельный раздел) уровне. Например, на микро уровне отрывок Иоанн 9 содержит удивительную драму, противопоставляющую слепорожденного (который постепенно прозревает не только физически, но и духовно) фарисеям (которые претендуют на духовное ведение, но в итоге обнаруживают свою слепоту)’. Эти конфликты часто поразительно запутаны, поскольку они могут быть в повествовании как внутренними, так и внешними. Это ключ к пониманию истории о Самсоне. На первый взгляд, это внешняя борьба с Филистимлянами, но на самом деле это внутренний конфликт между его призванием стать судьей и эгоцентризмом и похотливостью, которые все больше проявляются в нем. Они приводят к конфликту с Богом и, в конечном счете, — к его падению.

На макро уровне каждое Евангелие имеет разный сюжет, несмотря на то, что они излагают, по сути, одну и ту же историю. Например, и Матфей и Марк основное внимание обращают на отношения Иисуса с мирскими властями, простым народом и учениками. Однако они делают это совершенно по-разному. Марк выносит на первый план так называемую Мессианскую тайну, показывая, как мессианская природа Иисуса была отвергнута религиозными лидерами и сокрыта от них, неверно понята народом и учениками, но признана бесами. Матфей также отображает это, но усиливает контраст, показывая возрастающее понимание со стороны учеников (сравните Мф 14.33 с Мк 6.52). К тому же Марк особо отмечает неудачи, постигавшие учеников, тогда как Матфей указывает на ту перемену, которую произвело в учениках присутствие Иисуса, сделавшее их способными преодолевать свое невежество и промахи. Повествовательный мир обоих Евангелий один и тот же — вторжение царства и Хороший анализ повествования Ин. 9 гл. см. Resseguie 1982:295-303.

правления Божьего в историю. Но сюжет и, отсюда, детальные эмфазы каждого из них значительно отличаются. Сюжет Евангелия от Луки еще более своеобразный, как показывает сравнение высказываний Иисуса, общих для Матеря и Луки (обычно называемых «Q»). Одинаковые или похожие высказывания встречаются в совершенно различных контекстах, образуя уникальный ряд теологических истин, таких как распространение Божьей благодати на социальных изгоев и основной акцент на заботе об общем благе в Евангелии от Луки.

Читатель должен внимательно изучить сюжет и минисюжеты повествовательных книг, чтобы определить темы, которые затрагивает автор, и образы, которые он создает. Это самый верный указатель основного послания (посланий) в литературном произведении. Взаимодействие оппонентов и взаимоотношение главных и второстепенных героев яснее всего раскрывают послание отрывка. Единство и причинно-следственные связи в рассказе сначала вовлекают читателя в повествовательный мир, а затем помогают ему осознать его суть и понять его назначение. Так, повествовательный материал может оказаться более полезным для теологии, чем дидактический. Мы не только познаем истину, но видим ее, представленную в реальных взаимоотношениях.

5. Характеристикаперсонажей. Успех рассказа во многом зависит от того, удалось ли создать в нем интересные реалистичные образы, в которых читатели могли бы узнать себя. Кулпеппер при-водит афоризм Аристотеля о четырех неотъемлемых качествах персонажа: он должен быть благонравным, реалистичным, последовательным в действиях, соответствовать замыслу. Во многих древних произведениях образы недоработаны, и персонажи обладают далеко не всеми этими качествами. Но библейское повествование изобилует реалистичными образами, показанными во всей их человеческой порочности. Литературные критики давно подметили удивительную ясность библейских образов. Вожделение Самсона, похоть Давида, религиозно Culpepper 1983:161, из «Поэтики» Аристотеля 1454а. Большинство ученых проводят различие между «односторонней» (персонажи с одной характерной чертой) и «всеобъемлющей» (много характерных черт) характеристиками. Я предпочитаю категории, предложенные Берлин(Berlin 1983:23-24): «тип» (статический персонаж с одной характерной чертой), «деятель» (простой исполнитель, не имеющий никаких характерных черт) и «завершенный» характер (реалистичный персонаж, вокруг которого разворачивается действие).

политический компромисс Соломона или трусость Илии, убежавшего от Иезавели, — все представлено без прикрас. В результате читатель находит такие образы еще более привлекательными и применимыми к себе. Авторы даже не пытались скрыть человеческую порочность библейских героев. К примеру, случай, когда Авраам уговорил свою жену притвориться его сестрой и готов был отдать ее в гарем фараона, записан в Бытии (12.14-29) со всей точностью. Однако же суть не в том, что о библейских героях записаны позорные факты, а в том, что их характеристика составлена искусно и глубоко, что делает их реалистичными и, стало быть, применимыми к людям с подобными проблемами в любую эпоху.

Штернберг обращает внимание на контраст между характером Бога, Который неизменен и во веки тот же, и характерами людей, которых Бог использует; причем последние непрерывно меняются в тексте (Sternberg 1985:322-25). Постоянные перемены в действиях Бога происходят не в силу изменений в Его характере, а в силу непрерывных перемен в героях рассказов. Эти перемены происходят в пяти взаимосвязанных типах характеристики, которые Штернберг иллюстрирует описанием Давида в 1 Цар 16.18 (С. 326): физический («видный собою»); социальный («сын Иессея Вифлеемлянина»); конкретизирующий («умеющий играть»); моральный и идеологический («Господь с ним»); и психологический в широком смысле («человек храбрый и воинственный, и разумный в речах»). Во всех случаях описания не преувеличены или приукрашены, но призваны подчеркивать силу Божию; тем самым восхваляется Бог, а не библейские герои. Этот принцип как нельзя лучше продемонстрирован в Книге Судей. Каждая одержанная победа — это триумф Бога и веры тех, которые уповают на Него. Те же, кто уповают на себя (как Самсон), обречены на неудачу.

Повествователь использует много приемов изображения героев и подводит читателя к правильному пониманию их ролей, и чаще всего — с помощью описания’. О смелости Давида и зависти Саула сказано прямо. Затем эти качества более ярко обрисованы в драме, разыгравшейся между героями. Так, к описанию добавляется вывод. А к выводу — ирония, так как поступки Саула подрывают его изначальную характеристику, а его обетование достается Давиду!

i Более подробное обсуждение данного вопроса см. Chatman 1978:107-388 и Kingsbury 1986:9-10.

Между евангельскими и ветхозаветными повествованиями есть одно различие в этом отношении. Б Евангелиях черты характера более простые, поэтому и правителей и учеников можно объединить и рассматривать как собирательные образы. Например, фарисеи, саддукеи и иродиане (обычно соперничающие идеологии) вместе образуют оппозицию мессианству Иисуса. Петр и остальные ученики в какой-то мере отличаются, но в целом все до единого проявляют неведение и возрастающую веру. В Ветхом Завете главные персонажи (Моисей, Давид, Соломон, Илия) более динамичны и порой резко меняются. Давид временно теряет смелость и веру и поддается эгоцентризму, а Илия теряет силу и поддается страху. В каждом случае восприятие читателя меняется вместе с героями по мере того, как повествование и диалог расширяют читательские горизонты.

6. Обстановка. Обстановка в рассказе (третий уровень повествования по Четмену) может быть географической, временной, социальной или исторической; она служит основным контекстом, в котором развивается сюжет и действуют персонажи. Как указывают Роудс и Майки, обстановка выполняет много функций: «создает атмосферу, обусловливает конфликт, раскрывает характеры героев (которые вынуждены преодолевать трудности и опасности, вызванные обстановкой), содержит комментарий (иногда в иронической форме) к событиям и вызывает у читателей ассоциации с собственной культурой» (Roads and Michie 1982:63).

Примером использования географической обстановки служит путь в Еммаус, описанный в Луки 24. Весь рассказ помещен в географические рамки: двое учеников покидают Иерусалим с поражением, встречают воскресшего Господа в Еммаусе и возвращаются в Иерусалим с победой.

Можно с полной уверенностью сказать, что контраст Галилея- Иерусалим красной нитью проходит через повествования о воскресении во всех четырех Евангелиях. По традиции ученые считают Иерусалим местом отвержения, а Галилею — местом принятия. Однако если внимательно проследить развитие повествования, можно заметить, что Иерусалим правильнее рассматривать как место кре-

См. Osborne 1984:108-10. Более подробное обсуждение окружения Евангелия от Марка см. Roads and Michie 1982:64-72. Интересен тот факт, что они рассматривают только географическое окружение.

стных мук, а Галилею — как место свидетельства и осмысления. У Марка и Матфея Галилея становится местом откровения, где Иисус открывается ученикам как Воскресший.

Временная обстановка не менее важна. Три Пасхи в Евангелии от Иоанна (2.13; 6.4; 11.55) образуют временные рамки всего служения Иисуса. В широком смысле тема спасения во всех Евангелиях представляет собой временную обстановку. Есть время Израиля, время Иисуса и время церкви. Иисус присоединяет Свое новое откровение, Тору Мессии, к прежнему откровению Бога Израилю; Он проповедует установление царства в настоящем и готовится к исполнению спасительного плана Божьего для церкви в будущем.

Социальная обстановка тоже может содержать сильное послание. Вспомните тему трапез, которую поднимает Лука. Самые различные сцены возникают во время званых обедов. Они имеют три аспекта: сотериологический, символизирующий Божье прощение и принятие грешников (5.27-32; 15.1-32; 19.1-18); социальный, включающий социальную арену и озаряющий ее Божьим чудным светом (14.7-24; 22.31-32); и мессианское наставление, так как Иисус использует обстановку, чтобы объяснить Своим последователям Свою подлинную цель и миссию (9.10-17; 22.24-30; 24.36-49). Каждый из этих аспектов основан на иудейском понимании трапез, согласно которому обычай делить трапезу означает делить жизнь(Osborne 1984:123-24).

И, наконец, историческая обстановка служит полезным толковательным орудием. Это справедливо в двух направлениях. Историческая обстановка в основе текста (например, датировка у Исаии и Амоса) указывает, какой исторический период мы к ним применяем. Мы можем установить точный ряд трудностей, которые рассматривает Амос, и, значит, лучше понять текст. Во-вторых, историческая обстановка в основе написания библейских книг также имеет большое значение. Важно знать, писал Матфей в иудейском или языческом контексте (весьма спорный вопрос), так как от этого зависит трактовка таких вопросов, как, например, предполагаемый антисемитизм Матфея.

7. Имплицитный комментарий. На схеме, приведенной в начале этого раздела, имплицитный комментарий означает риторические приемы, посредством которых автор излагает свою историю. Применяя иронию, комедию, символику и другие литературные приемы, автор доносит до читателей драматизм своей истории. В этом разделе мы коснемся литературных приемов, которые используются в повествовании, но не были подробно рассмотрены в предыдущих разделах (С. 56-64; 164-178). Читателю не всегда легко распознать и правильно истолковать послание, передаваемое этими приемами. Но умение их распознать и понимание того, как они функционируют, — это первые этапы.

Один из более употребительных методов — повторение. Он настолько важен, что Олтер посвятил его рассмотрению целую главу (Alter 1981:88-113, особенно 95-96; см. также Longman 1987:95-96). Ол гер выделяет пять типов:

(1) Leitwort, или слово-корень, при котором родственные слова корневого слова повторяются для усиления («пойдите» и «возвратитесь» в книге Руфь);

(2) лейтмотив, то есть повторение конкретного образа, используемого символически (огонь в истории о Самсоне или вода в цикле о Моисее);

(3) тема, то есть определенная идея становится центральной (контраст повиновение-противление в хождении по пустыне);

(4) последовательность действий, часто в трехкратной форме (три пятидесятника со своими пятидесятками, предостерегаемые об уничтожении огнем в 4 Царств 1);

(5) и типичный эпизод, то есть ключевое событие в жизни героя, которое повторяется больше одного раза (насыщение 5000 и 4000 или поручение Павлу благовествовать язычникам, произнесенное в Деяниях три раза 22:21; 23:11; 26:17-18).

Некоторые литературные критики считают вышеупомянутые приемы исключительно литературными. Многие ученые среди евангельских христиан с этим не согласны. По их мнению, мы имеем дублеты потому, что они попросту происходили на самом деле. Однако такое суждение дизъюнктивно. Ничто не мешает историческому и литературному искусству существовать параллельно. Нет достаточно весомого довода, если не считать формально-критических допущений, опровергающего историческую подлинность этих многократных событий. Однако священные авторы упомянули о них не только по историческим причинам (они опустили гораздо больше того @@о чем упомянули), но и с целью подтвердить высказанное положение. Берлин утверждает, что повторение часто применяется, чтобы показать историю с разных точек зрения. Например, отрывок 2 Цар 18 описывает скорбь Давида по Авессалому с трех разных точек зрения — его собственную, а также Иоава и всего народа. Таким способом усиливается глубина его скорби (Berlin 1983:73-79).

Другой важный прием — так называемые «пробелы» в повествовании. Это сведения, которые автор опускает намеренно, стремясь больше вовлечь читателя в драму. По утверждению Штернберга, пробелы в тексте заполняются на основании приводимой ранее информации. Этому способствуют также развертывание сюжета, раскрытие характеров героев и культурные традиции в основе истории. Таким образом, чтобы отыскать значение, читатель должен больше углубиться в повествовательный мир.

В качестве наглядного примера Штернберг приводит историю о Давиде и Вирсавии (2 Цар. 11). Автор не клеймит грех Давида и не сообщает, подозревал ли о нем Урия. В итоге читатель вынужден сам строить предположения и выводить недостающую информацию. Автор опять-таки намеренно не говорит, почему Давид призывает Урию (6-13 ст.), так что читатель надеется на лучшее, пока не обнаруживается ужасный замысел (14-15 ст.). Это делает вдвойне ироничным казалось бы неумышленное замечание Урии: «…а я вошел бы в дом свой есть и пить и спать со своею женою! клянусь твоею жизнью и жизнью души твоей, этого я не сделаю» (11 ст.). Читатель не знает, выражает Урия попросту свою верность Давиду или прямо заявляет, что не собирается спасть со своей женой и выводить таким образом Давида из его дилеммы. Посредством пробелов в повествовании усиливается неопределенность, и читатель еще больше ощущает душевные волнения в тексте.

8. Подразумеваемый читатель. На первый взгляд этот аспект кажется очередной академической мелочью, полезной разве что ученым «сухарям», не покидающим стены своих пыльных кабинетов. Однако это одно из самых практических орудий для обычного читателя.

Sternberg 1985.Т 86-89. Фаулер называет это явление «риторикой косвенности» (Fowler 1983:53). Текст содержит подсказки, помогающие читателям правильно ориентироваться в рассказе, но использует эти пробелы, чтобы вовлечь их в само послание автора.

Данная теория основывается на мнении, что каждая книга рассчитана на определенный круг читателей. Древние читатели уже недоступны «реальному читателю» (человеку, читающему ее сегодня), так что текст дает понятие только о «подразумеваемом читателе», которому было предназначено послание. Текст призывает реального читателя прочесть его с позиции этих «подразумеваемых читателей» и проникнуться их трудностями и предназначенным для них посланием. Этот процесс поможет реальным читателям сосредоточить свое внимание на чувствах и ответных действиях, подсказываемых текстом, а не на значениях, которые они, возможно, захотят привнести в текст.

Хотя многие литературные критики отрицают возможность раскрытия оригинального подразумеваемого послания, я считаю, что подразумеваемый читатель как раз и является тем, кто позволяет человеку проследить оригинальное подразумеваемое послание в тексте, а не некую неуловимую категорию, позволяющую играть с многозначностью в тексте. Кулпеппер утверждает: «По мере того, как ‘ Многие ученые отделяют подразумеваемого читателя от «адресата повествования» (narratee) (см. рис. 18 в тексте). Адресат повествования — это литературный персонаж, которому адресован текст. Например, Деяния и Евангелие от Луки адресованы Феофилу (Лк. 1.3; Деян. 1.1). Чаще всего адресат указан в особых отступлениях или пояснениях в тексте, которые направляют его или ее понимание. Подразумеваемый читатель — это по сути дела предполагаемая аудитория, « гот набор ценностей, который способен придать данной работе эстетическую завершенность» (Keegan 1985:101). Однако я разделяю точку зрения Кингсбери, что во всех отношениях адресат повествования и подразумеваемый читатель синонимичны в библейском повествовании. Мы могли бы провести различие между Феофилом (адресатом повествования) и церковью времен Луки (подразумеваемым читателем). Но такое разграничение было бы искусственным, поскольку пояснения и резюме адресованы одновременно им обоим.

1“· Фаулер (Fowler 1983:32-49) приводит полезное обсуждение вопроса об истоках «подразумеваемого читателя». Он пытается установить, сокрыт «подразумеваемый читатель» в тексте (Wayne Booth) или он создается реальным читателем на основе содержания текста (Wolfgang Iser). Фаулер обозначает последнего термином «идеальный читатель» (Stanley Fish), считая его более подходящим. Он разрабатывает это понятие в своей статье в Semeia (1985:5-21), где отдает предпочтение идеальному читателю и отождествляет его с информированным реальным читателем. Я отдаю предпочтение идее подразумеваемого читателя в тексте, так как понятие идеального читателя ориентировано на читательский отклик, при котором читатели создают собственное значение вместо того, чтобы раскрывать авторское исходное значение (более подробное обсуждение данного вопроса см. приложения).

· Критика читательского отклика утверждает, что взаимодействию текста и читателя свойственна поливалентность (многозначность). Это допущение опровергается в приложениях данной книги, доказывающих, что раскрыть авторское значение не только можно, но и необходимо.

читатель принимает позицию, предлагаемую текстом, последоъа- тельно пропускает его через себя, строит предположения, впоследствии опровергаемые или изменяемые, соотносит одну часть текста с другой, осмысляет и додумывает то, что осталось в тексте недосказанным, его значение постепенно актуализируется». Другими словами, текст подводит читателей к его подразумеваемому значению такими средствами, как «подразумеваемый читатель», который вынуждает их проникнуть в текстуальный мир и пережить его.

Хотя экзегеза и библейская теология позволяют толкователю выводить пропозициональное или теологическое значение текста, подразумеваемый читатель помогает раскрыть коммиссивное или реляционное значение повествования. Я называю данный этап «идентификацией читателя», выясняющей, что именно требует текст от своего подразумеваемого читателя, а затем «идентифицирующей» с этой целью. Иными словами, при чтении текста я позволяю ему обусловливать свой отклик, подчиняясь его внутренней динамике и реорганизуя собственную жизнь соответственно (см. схему конгек- стуализации на С. 559). Таким способом реальные читатели раскрывают значимость или применение истории к себе. Это важнейшее орудие в проповедовании на библейское повествование.

Например, историю о свадебном пирс в Кане часто используют, уча постоянству в молитве: если мы, подобно Марии, будем настойчиво просить Иисуса восполнить наши нужды (Ин 2.3-5), Он их восполнит. Однако по контексту видно, что главное вовсе не это. Обстановка, описанная в главах 1-2, и редакторское объяснение в отрывке 2.11 («Так… Иисус… явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его») показывают, что послание текста христологическое, выносящее на первый план «славу» Иисуса, а не молитву. Просьба Марии — это только часть эмфазы на мессианском служении Иисуса (она означа Culpepper 1983:209. Кульпеппер, в отличие от меня, не отводит «исходному значению» центральное место; и, тем не менее, его утверждение приемлемо. Дьюи показывает, как «точка зрения» помогает обнаружить «подразумеваемого читателя» в Евангелии от Марка, и, таким образом, раскрыть «двойную идентификацию» (с Иисусом и с учениками), а также напряжение в реальном читателе, которое она создает (Dewey 1982:97-106). Иными словами, эти приемы, используемые в сочетании, подводят читателя к значению текста.

Я бы не стал обособлять «коммиссивный» аспект от остальных аспектов (таких, например, как исходное значение). В данной книге не раз указывается то, что значение и значимость (статическая и динамическая стороны толкования) тесно взаимосвязаны.

ла начало его публичного служения), а не образец для учеников. Подразумеваемый читатель призывается к вере, и в случае с Марией мы сознаем «славу» Иисуса.

Аналогично, внимательное прочтение событий, связанных с пророком Илией (3 Цар 17-4 Цар 13), позволяет увидеть много намеренных параллелей с Моисеем и Египтом. Чудеса, описанные в 3-4 Цар, имеют две цели в этом отношении: продемонстрировать власть Яхве над Ваалом (поскольку казни показали бессилие египетских богов) и изобразить Божий суд над идолопоклонническим Израилем. На протяжении этих повествований подразумеваемый читатель слышит призыв уповать только на Бога и отвергать всякое проявление секуляризма. Современный читатель будет стремиться не столько повторить чудеса, сколько пережить верность, показанную в этих историях.

9. Заключение. Процесс, описанный на предыдущих страницах, одновременно и прост и сложен. Термины и понятия на первый взгляд рассчитаны далеко не на обычного читателя, и все же предлагаемые приемы ориентированы на чтение текста на основе «здравого смысла». Эти приемы представляют собой не просто отдельные аспекты чтения. Они указывают путь, которым можно достичь «внимательного чтения» текста. Прочитывая текст несколько раз с учетом всех этих приемов, читатель получит «ощущение» динамики и драматизма в истории. Различные аспекты истории (сюжет, персонажи, обстановка) и ее изложения (подразумеваемый автор, точка зрения, имплицитный комментарий, подразумеваемый читатель) станут элементами процесса чтения, которые читатель прорабатывает одновременно, по мере того, как они возникают в тексте. Иными словами, нужно тщательно изучить литературное мастерство библейского автора, созданный им повествовательный мир, внутри которого нужно отыскать значение и значимость истории.

Недостатки метода анализа повествования Как и всякая школа мысли, литературная критика — многогранная дисциплина, поэтому нельзя относить всех ее сторонников в одну группу. Проблемы, рассматриваемые ниже, не относятся ко всем, но в основном они свойственны этому движению. Когда человек увлекается новым средством, пусть даже научным, его осторожность ча сто ослабляется, и он использует его некритично, не думая о возможной опасности. Нижеприведенный список не имеет целью очернить или опровергнуть метод анализа повествования. Это скорее ряд предостережений против его крайностей. Надеюсь, студенты будут применять приемы, описанные в первом разделе, стараясь избегать опасностей, изложенных в этом разделе.

i. Тенденция к деисторизации. Как отмечалось в цитате Коллинза (Collins, примечание 1), многие литературные критики решительно отрицают всякий исторический элемент в чтении текста. Полная автономия текста (см. приложение один) означает его обособление не только от оригинального автора, но и от исторической обстановки, в которой он был первоначально написан.

По мнению некоторых ученых, такой подход предполагает отрицание историко-критического метода, и в этом действительно есть определенная доля истины. Методы анализа форм и редакций в их традиционном виде игнорируют окончательную форму текста. Я сам долгое время считал, что успешное доказательство единства библейских историй, сделанное методом анализа повествования, устранило само основание для более негативных форм критики традиций и источников, поскольку суждения относительно «позднейших добавлений» к тексту всегда основаны на кажущейся бессвязности текста. Анализ повествований дал основания рассматривать Бытие как единый текст и показал, что апории или неудачные литературные связки имеют смысл в таком виде, в каком они представлены в повествовании·.

Тем не менее, многие другие также отрицают историческую основу текста; Библия отвязана от своих швартовов и брошена дрейфовать по морю современной относительности. «Игра» значений в историях считается бесконечной, и современные читатели должны строить свое толкование. Так, Роудс и Майки называют Евангелие от Марка «литературным произведением с автономной целостностью», существующим независимо от какого бы то ни было сходства с реальной личностью и жизнью Иисуса. По их мнению, оно представляет собой «замкнутый и самодовлеющий мир», а его образы являются не «репрезентацией исторических событий, а относятся к людям, мес Ярким примером служит работа Alter 1981:3-12, 107-12 по Быт. 37-39, которая почти обрела статус классической работы.

там и событиям в данном повествовании» (Roads and Michie 1982:3-4; курсив их)·.

Классическое изложение этого взгляда сделано Гансом Фраем, который призывает к уходу от поглощенности историей со стороны современных ученых критиков и возврату к прескриптивному «реалистичному*· чтению библейского повествования, или прослеживанию его «внешне исторического» характера (Frei 1974:10-35). Однако он не признает никакой его связи с оригинальным историческим событием; по Фраю, повествование и есть его значение. Не нужно искать событие в основе текста, нужно только внимательно читать сам текст. Однако это несправедливо в отношении самих текстов. Как отмечает Штернберг, «Очень жаль … что энтузиасты «литературного» подхода к Библии преподносят в качестве исторических доктрины, мимолетный зенит которых давно миновал и которые никогда не понимались буквально, и, понятно, не практиковались, даже их создателями, сторонниками Новой Критики».

На самом деле литературный и исторический аспект существуют параллельно и являются взаимозависимыми. В качестве точной репрезентации события и его значимости, и текст и его историческая основа являются существенными компонентами значения. Это особенно справедливо в отношении информации, известной и автору, и современным ему читателям, данных, которые нужно воссоздать, чтобы понять текст во всей его полноте. Одним словом, для библейского повествования важны два аспекта истории: исторические события в основе повествований и исторический материал, который помогает выяснить подразумеваемое значение текста·.

Большинство современных специалистов по библейскому повествованию — та ких как Штернберг, Берлин или Кульпеппер — считают предание и литературную критику не враждебными, а взаимно дополняющими факторами. Почти все, одна ко, признают, что анализ преданий малорезультативен (почти не способствует по ниманию текста). Анализ форм и редакций часто считают первостепенной задачей воссоздание истории и теологии ранней церкви, а не понимание самого текста. Ис точниковедение служит полезным дополнением к анализу повествования. Однако когда установление источников превращается в самоцель, оно приобретает спеку лятивный характер (примером тому многие невероятно сложные теории относи тельно синоптической проблемы) и уводит от значения текста.

Sternberg 1985:70. Современные литературные критики резко возражают про тив этого утверждения Штернберга. Дело в том, что антиисторический подход до сих пор сохраняет свои позиции. И, тем не менее, я считаю, что высказывание Штер нберга справедливо, поскольку прежний «зенит» этого противостояния историчес кому элементу в тексте уже действительно миновал.

2. Обособление текста от автора. Критика читательского отклика — это завершающий этап долгого движения в сторону от автора по схеме автор-текст-читатель, занимающей центральное место в герменевтическом обсуждении (см. Приложение I). Большинство сторонников этой школы приемлют некую форму теории автономности, согласно которой текст становится автономным с момента написания его автором. Поэтому выяснение значения текста происходит от настоящего читателя, а не от «прошлого» автора или текста( Однако такая дихотомия недопустима. Как указывает Тисельтон @@понимание роли читателя в литературе и философской герменевтике порой преподносится таким образом, что предполагает бесконечный релятивизм со стороны текста или его автора. Вопросы о значении полностью сводятся к вопросам о влиянии языка в современном мире. (Lundin, Thiseiton, Walhout1985:81)

Такой скептицизм и редукционизм недопустимы. Читатель использует герменевтические приемы, чтобы понять и принять подразумеваемое значение текста. Нет необходимости отделять библейского автора от его работы.

3. Отрицание подразумеваемого или референциального значения.

Этот вопрос будет рассмотрен в двух приложениях данной книги, поэтому сейчас нет необходимости вдаваться в подробности. Поскольку, по утверждению радикальных критиков, подразумеваемый автор занимает место реального автора текста, а вымысел занимает место истории, слова, равно как и весь текст в целом, становятся независимыми от своих первоначальных референтов или значений, и читатель выводит из текста собственное значение.

Многие литературные критики считают, что невозможно проследить «референциальное» значение высказывания, то есть исходную реальность в основе слов текста. Это всегда ненужный и даже опасный шаг, способный привести к радикальному релятивизму, при Хотя Роудс и Майки отрицают необходимость первого аспекта, они признают важность исторического материала: «Ни одно из этих соображений не отрицает то, что наше общее знание истории первого века может быть полезно при истолковании данного рассказа; напротив, оно часто играет решающую роль».

См. обзор, сделанный Джиллеспи (Gillespie 1986:199-203). Он пытается найти нечто среднее между авторской интенцией и полной текстовой независимостью. Определенная степень независимости, утверждает Джиллеспи (как и Рикёр), обусловлена семантической двусмысленностью (невозможность получить разъяснение от автора).

котором «значение» одного человека, так же верно, как и «значение» другого, и утверждение «истины» становится невозможным. Как указывает Скот Макнайт @@литературные теоретики могут восторгаться плывущей навстречу глыбой льда; они могут описывать ее эстетичную форму и холодную красоту. Но рано или поздно их судно, подобно «Титанику», сделает ужасающее открытие, что на самом деле они созерцали айсберг, подводная часть которого гораздо превышает ту, что на поверхности (McKnight 1988:128).

4. Редукционное и дизъюнктивное суждение. Сводить значение к таким межтекстуальным факторам, как сюжет или обстановка, не только не нужно, но и явно неправильно. В одном литературная критика оказывает существенную помощь. Она напоминает, что значение содержится в тексте, взятом как единое целое, а не в отдельных его частях. Однако полуправда, вознесенная до полной правды, становится ложью. Против этого я и пытаюсь предостеречь. Без более широких горизонтов, открываемых экзегетическим и историко-культурным исследованием, мы попросту не можем выявить подразумеваемое значение текста. Конечно, по этому вопросу ведутся нескончаемые споры, и мы в самом прямом смысле зашли в тупик. Радикальные литературные критики считают, что мы не только не можем, но и не должны выяснять авторское исходное значение. Но данная глава имеет целью развеять это понятие.

Две стороны — экзегетическое исследование и внимательное чтение текста — не Исключают, а дополняют друг друга. Семантическое исследование (как отмечалось на С. 124,128-29) непродуктивно, если не исходить из самого текста, и приводит к «неправомерному привнесению совокупности» значений. Кроме того, изучение события или исторической обстановки в основе текста часто приводит к ревизионизму и умозрительным социологическим теориям (см. С. 234), если толкователь не руководствуется текстом. В то же время без контролирующих факторов экзегетики литературный анализ превращается в субъективизм. Если допустить, что авторское значение выявить невозможно, то радикальные литературные критики совершенно правы, и нам придется жить со своими субъективными суждениями о тексте. Но дело обстоит иначе. Поэтому всякие попытки поставить во главу угла «текст и только текст» достойны осуждения; они в лучшем случае ошибочны, а в худшем — опасны.

5. Подгонка древних жанров под современные литературные категории. Многие современные теоретики черпают свои методы из опыта работы с современной художественной литературой. Даже Адель Берлин, которая опробует «поэтику библейского повествования», впадает в это заблуждение, так как отстаивает «обособление мира текста от реального мира», опираясь на то мнение, что «литератур ные произведения следует анализировать в соответствии с литературоведческими принципами» (Berlin 1983:16). Можно, пожалуй, согласиться с ее суждением, что именно литература, а не археология или психология, определяет правила языковой игры. Но проблема в том, что обычно современная литература, а не древние жанры, служит источником теорий.

Сама Берлин (равно как Штернберг и Олтер) — это здравое исключение. Но наилучший корректив предлагает, пожалуй, Давид Ауни, который в своем труде «Новый Завет и его литературное окружение» (David Aune The New Testament in Its Literary Environment)* стремится восстановить баланс путем рассмотрения каждого жанра в свете его еврейских и греко-римских параллелей. Например, он тщательно сравнивает Евангелия с еврейской и греко-римской биографической литературой, чтобы определить, как евангелисты избирали подходящую форму, и чтобы уточнить герменевтические принципы, помогающие истолковать Евангелия в соответствии с их жанровыми особенностями (1987:17-76). Всвоей оценке современных методов он отмечает, что «литературные стили и структуры, которые современные ученые связывают с беллетристикой, не исключают использование повествовательного искусства в древних культурах как связующего звена между беллетристикой и передачей реальности с исторической точки зрения» (С. 111; см. также Sternberg 1985:23-24). Иными словами, беллетристика часто применялась в древнем мире (иногда она применяется и сегодня) для описания реальных событий. Было бы нелепо предполагать антиисторическую позицию со стороны библейских историков.

6. Увлеченность сомнительными теориями. Тремпер Лонгман отмечает появление большого числа специальных терминов и жаргон * См. русский перевод книги Аупи, Дэвид. Новый Завет и его литературное окружение. Пер. с англ. — СПб.: Российское Библейское Общество, 2000. — 272 с. (Прим. ред.).

ных выражений у ученых критиков (Longman 1987:47-50). Чтение деконструкционной литературы равносильно изучению иностранного языка*. Разница между ними в том, что иностранный язык оперирует практическими понятиями, а учебники по литературе — философскими понятиями, которые, уж наверняка были не вполне понятны даже тем ученым, которые их изобрели! Такие термины, как «апория» и «подразумеваемый читатель» собьют с толку любого. Их смысл понятен только узкому кругу.

Кроме того, многие теории противоречат друг другу. Лонгман обращает внимание на то, с каким отставанием во времени школа авангарда появилась в библейском исследовании. Нынешнее веяние — это повышенный интерес к общественным наукам. В итоге в биб- леистике появляются работы, исходящие из принципов ставших популярными в общественных науках десять лет назад (например, деконструкция; см. приложение один). Все хотят участвовать в новейшем движении; мы повторяем ошибку Афинян, которые «ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое» (Деян 17.21). Сразу же хочу пояснить: в «новом» нет ничего плохого, и в каждой области — медицине, например, или машиностроении — есть свой жаргон (пытались ли вы когда-нибудь разобрать телекомментарий по незнакомому виду спорта?). Однако если какая-нибудь область знаний дерзает предложить прагматический метод, который, по ее мнению, будет полезен обычному человеку, ей нужно полностью отказаться от специального языка и привести свои теории к общему знаменателю. Это одна из главных задач данной главы: упростить путаное множество специальных подходов и представить метод, который объединяет в себе несовместимые теории.

7. Игнорирование представлений ранней Церкви. Хотя герменевтика ранних христиан не может определять современные методы, так как налицо различие в способе мышления, все же стоит отметить, что древние экзегеты всегда считали библейские рассказы историческими. Макнайт отмечает:

* Деконструкция — это метод литературного анализа, возникший во Франции в середине двадцатого века и основанный на теории, что, в силу самой природы языка и словоупотребления, текст не может иметь фиксированное, неизменное значение. (Прим, переводчика).

«Я не знаю ни одного документа ранней церкви, в котором Евангелия трактовались бы как литературные шедевры, ни одного подробного комментария, который доказывал бы, что толкователей интересует сюжет, раскрытие характеров, литературное мастерство и тому подобное» (McKnight 1988:146).

Это доказывает не ошибочность литературного подхода к тексту, а его новизну·!. Но в то же время это показывает, что те, кто были к реальным событиям ближе всех, не считали их чисто литературным вымыслом. Поскольку референциальный подход применялся с самого начала, то, чтобы сбросить его со счетов, потребовались бы гораздо более веские доводы, чем были представлены до сих пор.

8. Непринятие источников, лежащих в основе книг. Как указывалось выше, метод анализа повествования справедливо отверг негативный вклад сторонников анализа форм и редакций, которые чересчур поспешно подразделили истории на подлинные и неподлинные (восходящие к действительным событиям и добавленные позднейшими общинами). Однако литературная критика отказалась принять и достижения. Хотя установление источников весьма спекулятивно в отношении многих книг, этого нельзя сказать о книгах Царств и Пара- липоменон или о Евангелиях. Несмотря на все споры о том, какое из Евангелий было первым, никто не отрицает их явную взаимосвязь. Это играет решающую роль в толковании каждого отдельного Евангелия, поскольку евангелисты специально изучали источники. Если источниковедческая проблема будет решена (на мой взгляд, это возможно; см. следующий раздел данной главы), она будет играть важнейшую роль в определении авторского подразумеваемого значения. Метод, намеренно избегающий этого аспекта, едва ли может претендовать на то, что обнаружил это подразумеваемое значение. Конечно, мы не создаем Прото-Евангелия и не восстанавливаем события в основе текста искусственно. Но ведь полностью игнорировать внешний аспект — это совсем другое. Чтобы понять текст, нужно рассмотреть как внутренние, так и внешние факторы.

9. Заключение. Очевидно, что в отношении литературного исследования библейского повествования есть свои за и против. Оно сопря-

Я, конечно, не согласен с Макнайтом. Думаю, что неверно отрицать «сюжет, раскрытие характеров, литературное мастерство». Однако его мысль, что следует с осторожностью подходить к современным методам, в некоторой степени справедлива.

жено с серьезными проблемами, и многие скептически относятся к любому достижению этого направления. Макнайт даже утверждает, что «многое из того, что есть в литературной критике полезного, уже было продемонстрировано акцентом метода анализа редакций на «композиционном анализе» (McKnight 1988:50). Он готов отнести литературную критику к процессу анализа традиций. Я бы не стал заходить так далеко. Значение содержится скорее в окончательной форме текста, чем в процессе оформления традиции, так что я бы, пожалуй, отнес источниковедение к более общей рубрике литературного анализа. Однако же такое «подчинение» совершенно излишне; все аспекты (историко-критический, грамматико-исторический, литературный) функционируют вместе и информируют друг друга в герменевтическом процессе, направленном на раскрытие значения повествовательного текста. Остается только выработать герменевтические принципы для выполнения этой задачи и соединения компонентов таким образом, чтобы повествования достигали своей исходной цели в жизни читателя.

Методологические принципы изучения повествовательных текстов Метод анализа повествования, как мы видели, занимает свое законное место в пантеоне критических методологий герменевтического храма. Различные факторы, которые производят значение в рассказе и вовлекают читателя в повествовательный мир этого рассказа, четко объясняются в рамках данной дисциплины. Кроме того, они значительно способствуют внимательному чтению текста; одним словом, они действуют и приносят практическую пользу. Однако в отрыве от исторического и референциального значений, они становятся условными и субъективными. Поэтому всякая правильная методология должна сочетать в себе эти два аспекта (литературный и исторический) так, чтобы они корректировали друг друга, усиливая достоинства и устраняя недостатки друг друга. Рассматривая литературные элементы, я буду следовать основной схеме, приведенной в разделе по общей герменевтике.

1. Структурный анализ. Прежде всего, мы изучаем или внимательно прочитываем сам текст, прослеживая развитие повествования и получая общее представление о сюжете. Сначала мы проделываем это па макро уровне, обращая внимание на развитие всей работы в целом. Затем мы анализируем микроструктуру отдельных отрывков, или рассказов. Каждый рассказ разбит на отдельные элементы, или «акты». Они отображают взаимодействие персонажей, нарастание и угасание конфликта, как в отдельном рассказе, так и во всем повествовании, в состав которого входит этот рассказ. Далее мы изучаем влияние обстановки (географической, временной или социальной) на сюжетные линии, и вновь собираем рассказ воедино, учитывая его структурное развитие.

Ярким примером служит история о воскресении в Мф 27.66- 28.20. Сведущий читатель непременно замелит, что вся история построена вдоль ряда столкновений с противниками Иисуса. При разбиении ее на основные «действия» мы увидим такую последовательность: попытки священников устеречь приваленный камнем гроб и тем самым расстроить Божий план (27.62-66). Параллельно женщины приходят к гробу вопреки приказу (в надежде помазать тело Иисуса, а не прославить Его воскресение, 28.1). Чудесное вмешательство Бога разрушает замыслы обеих сторон: Бог воскрешает Иисуса из мертвых (2-4 ст.; обратите внимание, что Матфей подробно описывает сверхъестественные сцены, 27.51-53), посылает ангела с вестью к женщинам (5-7 ст.), и Иисус впервые по воскресении является женщинам (8-10 ст.). Священники предпринимают вторую попытку расстроить план Божий. Они дают взятку стражникам, чтобы заставить их солгать о воскресении (11-15 ст.). Параллельно учеников охватывает сомнение (17 ст.). Все это завершается Великим Поручением (18-20 ст.). Заметьте контраст между стражами (которые сделались от страха как мертвые, 4 ст.), женщинами (которым велено не бояться, 5 ст.), священниками (которые поручают солгать, 11- 15 ст.) и Иисусом (Который поручает спасать души, 18-20 ст.). Обстановка в истории и временная (указания времени в отрывке 27.62; 28.1), и географическая (полностью отображает контраст Иерусалим-Галилея, о котором говорилось выше в разделе «обстановка»).

2. Стилистический анализ. Экзегет должен распознать литературные приемы, используемые для презентации материала, и определить, как эти приемы углубляют сюжетную структуру и проясняют те или иные аспекты в повествовании. Нужно отыскать хиазм или инклюзию (приемы фразовой организации), повтор, пропуски @@антитезу, символику, иронию и другие литературные приемы. Все они привносят в отрывок разные нюансы. Также следует изучить особенности авторского стиля и выяснить, какие из них отражены в данном отрывке.

В 28-й главе Евангелия от Матфея Использовано несколько основных приемов. Один из них — пропуск. Он состоит в том, что Матфей не дает описание воскресения, предоставляя читателю восполнить его из контекста. Напряженное ожидание длится, пока священники делают все возможное, чтобы помешать плану Божьему; однако чудесный контрастный эпизод, где под действием силы Божьей упрямые солдаты трепещут и от страха теряют сознание, — это кульминационный момент всей драмы. Мы становимся свидетелями иронической сцены, когда первосвященники, охваченные отчаянием, решают дать взятку стражам, добиваясь от них той самой лжи, которую они просили Пилата предотвратить в 27.62-66 (о том, что тело Иисуса украдено). Диалоги позволяют читателю ощутить конфликт между Богом и человечеством — махинации первосвященников, мягкий укор ангелов, невероятные обетования Воскресшего Господа. По словам Кингсбери, центральное место в сюжете Евангелия от Матфея занимает конфликт·!, который особенно ярко выражен в его повествовании о воскресении. Стоит отметить инклюзию в повествовании о младенце Иисусе, где также на первом плане стоит конфликт между Божьим планом и попыткой иудейского правителя помешать божественной воле.

3. Анализ редакций. Источниковедение и анализ редакций оказывают неоценимую помощь в изучении книг Царств и Паралипоменон и особенно всех Евангелий. Дополняя структурный и стилистический анализ, они помогают определить характерные эмфазы. Редакторские приемы позволяют избежать субъективного толкования, как на повествовательном, так и на теологическом уровне. Существует два вида подходов, оба из которых основаны на составлении синопсиса, построчно располагающего Евангелия друг подле друга. Первый подход — это композиционный анализ. Он более специальный I’ Kingsbury 1986:9. Это излишне подчеркивать, так как центральной темой сюжета по определению всегда является конфликт. Но дело в том, что в Евангелии от Матфея конфликт между Богом и происками Его врагов (которые стараются помешать осуществлению Его искупительного плана) занимает особо важное место.

и позволяет выяснить, как автор использовал источники. Он требует пословного сравнения и применения статистики слов, чтобы определить характерный словарь Марка или Матфея. Кроме того, его результаты зависят от сформировавшейся теории об истоках Евангелий. Несмотря на общепринятое мнение, что Евангелие от Марка и ряд изречений Иисуса (называемых «Q») были использованы Матфеем и Лукой, иные ученые все же оспаривают это. Я склонен думать, что это мнение верно, однако призываю читателей действовать осмотрительно.

Второй вид редакционного анализа более полезен неспециалистам. Сравнение Евангелий между собой поможет проследить основные различия и выявить добавленные, опущенные и расширенные отрывки, которые значительно способствуют определению главных эмфаз в тексте. Это сравнение имеет как внешние, так и внутренние критерии.

На внешнем уровне читателю нужно отыскать конкретные изменения, внесенные в текст, то есть выяснить, каким образом автор изменил источники. «Связки», которые вводят разделы и обеспечивают переход к дальнейшему материалу в рассказе, указывают на характерные лингвистические и тематические эмфазы, так как именно на «связках» мы видим руку автора яснее всего. Обобщения (например, отрывки Мф 4.23-25 и 9.35, сообщающие о проповедовании Иисуса и обрамляющие основной раздел Евангелия) служат полезными ключами к пониманию цели раздела. Редакторские отступления и добавленные объяснения могут раскрывать характерную теологию автора. Например, «доктринальные цитаты» у Матфея (такие как 2.5-6,15,17-18) раскрывают понятие об исполнении пророчеств и его эмфазу на мессианстве. Так, различия между Евангелиями или книгами Царств и Паралипоменон помогают понять особые цели и особенности стиля автора.

На внутреннем уровне ученому нужно отыскать «нити», то есть повторяющиеся фрагменты и характерные выражения, которые автор использует, чтобы донести до читателя послание. Теперь в фокусе внимания структура как динамичное целое (а не традиции, отображенные автором). Взаимодействие поджанров в отрывке (притче @@Дополнительно о редакторских приемах см. Walker 1977:76-93; Osborne 1979:305-

22 и 1991; и McKnight 1988:83-95, а также библиографию в этих работах.

дидактическом материале, апокалиптике в рассуждении на горе Еле- онской, записанном в Евангелии от Марка) указывает на художественное построение целого. Моменты особой напряженности и неопределенности в рассказе еще больше вовлекают читателя в повествовательный мир текста. К примеру, не раз отмечалось использование недопонимания в Евангелии от Иоанна’. На протяжении всего Евангелия Иисус упорно отказывается отвечать на вопросы прямо и говорит, казалось бы, недоступные пониманию вещи (как в истории с Никодимом, в 3-ей главе). И мы сразу же видим, что это намеренный прием, часть общей структуры Евангелия. Иисус намеренно говорит с «небесной» точки зрения, тогда как его слушатели отвечают с «земной». Таким образом, читатель вынужден осознать различие и сделать выбор. Иными словами, данный прием использован в тексте, чтобы представить читателю требования Божьи в Иисусе.

Итак, толкователь изучает то, как автор скомпоновал свой материал и употребил источники, помогающие яснее увидеть особое послание всего повествования. Иначе говоря, чтобы понять оригинальную историю и ее теологическое послание, мы объединяем анализ источников и редакторских приемов с анализом повествования, позволяя этим (порой несовместимым) методам взаимодействовать и корректировать друг друга.

4. Экзегетический анализ. После подробного изучения редакторских решений автора ученому предстоит применить грамматикоисторический подход к отрывку, используя методы, рассмотренные в разделе по общей герменевтике. Грамматика позволит более точно определить взаимосвязь слов и, как следствие, смысловое развитие истории. А семантическое исследование прояснит нюансы исходных значений. Конечно, экзегетический анализ не обязательно проводят по окончании первых трех этапов; на самом деле эти мето-

Принадлежность Речи на горе Елеонской к «апокалиптике» — это вопрос весьма спорный. Многие полагают, что отсутствие эзотерических символов и других апокалиптических черт в Мк. 13 вызывает сомнение в том, что Иисус использовал в своей речи еврейскую апокалиптику.

О приеме «недопонимания» в Евангелии от Иоаннасм. Carson 1982:59-91 и Кульпеппер 1983:152-65. Карсон.подчеркивает исторический аспект, а Кульпеппер — литературный. На мой взгляд, они являются не враждебными, а взаимно дополняющими.

ды применяют все вместе. Например, грамматика и исследование слов — это аспекты стилистического анализа; они взаимосвязаны. Аналогично, редакционный анализ входит в арсенал экзегетических орудий, используемых при изучении повествовательной литературы. Экзегетика, с одной стороны, функционирует как обобщение всех остальных методов. С другой же, она обеспечивает своего рода контроль, так как многие исследования пренебрегают серьезной экзегезой, что приводит к неудовлетворительным результатам.

Исторические данные не менее важны в исследовании повествования. Библейские рассказы были написаны в контексте культуры, давно канувшей в Лету. И без исторических деталей можно уловить разве что поверхностный сюжет, но никак не глубинное значение. Конечно, данные этапы не осуществляют в отрыве от редакционного анализа, описанного выше. Точнее сказать, все это элементы целостного анализа повествования, включающего повествовательные приемы, авторское использование источников и грамматико-историческую конфигурацию текста.

5. Теологический анализ. Ученый должен отличать детально разработанные эмфазы в отдельном отрывке от основных теологических нитей, которые связывают их с основным разделом и книгой в целом. Они позволяют выделить главные и второстепенные моменты в отрывке. В рассказах представлен как драматический, так и теологический аспект; теологический аспект связан с пропозициональным компонентом, а драматический — с динамическим или коммиссивным (связанным с практикой) компонентом значения.

Толкователь должен учитывать оба аспекта в отрывке. Поскольку мы вовлечены в повествовательный мир рассказа, драма вынуждает нас взаимодействовать с сюжетом и персонажами, а также ставить себя на место подразумеваемого читателя. В то же время драму пронизывают теологические уроки, и мы познаем их, когда воспринимаем рассказ. Эти два элемента толкования не разобщены и не должны рассматриваться в отрыве друг от друга. Теология без практики бесплодна, а практика без теологии бессмысленна. Например, в своем повествовании о воскресении (см. пункты 1 и 2, рассмотренные выше) Матфей отводит центральное место христологии, уча, что Иисус есть Воскресший Господь, и подытоживая свою основную эмфазу на Иисусе как божественном Сыне Божием, Который обладает авторитетом Яхве (18 ст.) и вездесущ (20 ст.). В то же время он учит, что противостоять Божьему плану тщетно, и описывает преимущества учеников. И, наконец, Великое Поручение (28.18-20) выступает кульминацией эмфазы Первого Евангелия на вселенской миссии «всем народам» (19 ст.).

6. Контекстуализация. Данный этап — это «ядро» библейского повествования, которое побуждает читателя применять уроки к собственной ситуации. Повествование по своей сути — это контекстуализация значимости жизни Израиля (Ветхий Завет), Иисуса (Евангелия) или ранней церкви (Деяния святых Апостолов) для позднейшей общины Божьей. В отношении Евангелий существует Sitz im Leben Jesu* и Sitz im Leben Kirche**. Второй из этих аспектов отражает написанную евангелистом богодухновенную контекстуализацию жизни Иисуса для его церкви. Поэтому естественно будет применить ее к нашим сегодняшним нуждам.

Библейское повествование — это теология, воплощенная в живых образах и преподнесенная в форме рассказа. В то же время повествование требует осмысления самой драмы. Поэтому мы не можем читать драму, не пропуская через себя ее конфликты и не применяя к себе ее уроки. Как и ученики, мы испытываем благоговение и поклоняемся Иисусу. Вместе с Иисусом мы повинуемся Отцу; и для нас также стать учеником означает «взять свой крест», даже если, как это было в жизни многих христиан, наш «крест» сопряжен с мучениями. Я уже рассмотрел этот метод в разделе о «подразумеваемом читателе». Наша задача состоит в том, чтобы «идентифицировать» себя с подразумеваемым «читателем» текста и позволить рассказу направлять наше восприятие.

Многие (например, Робинсон (Robinson 1980:123-24) полагают, что проповедование на повествование должно содержать не прямую, а непрямую контекстуализацию. Отчасти это верно, поскольку в Евангелиях истины редко излагаются явно. Но, если мы выражаемся слишком уклончиво, подразумеваемое послание теряется в море субъективизма. Я предпочитаю «предлагать способы и средства» (см. С. 591-597) и направлять применение общиной значимости рассказа к себе.

* Жизненная ситуация Иисуса.

** Жизненная ситуация церковной общины, для которой было написано каждое Евангелие.

7. Использование повествовательной формы в проповеди. Контек- стуализация предполагает переход от экзегезы к проповеди (главы пятнадцать и шестнадцать). Применительно к библейским историям это означает то, что Грейданус (Greidanus) называет «повествовательной формой». Вместо проповеди «из трех пунктов», логически построенной вокруг основных моментов текста, эта форма проповеди повторяет структуру самой библейской истории, пересказывая драму и помогая общине испытывать эту драму и напряжение повествования по мере его развития. Здесь историческая информация становится орудием проповеди, вовлекая слушателей в древнюю обстановку и тем самым позволяя им заново ощутить ее послание. Многие сторонники «повествовательной проповеди» решительно возражают против проповедования по «пунктам» (Баттрик (Buttrick) называет их «действиями») на том основании, что оно замещает эмоциональную силу текста когнитивными данными. Однако такое суждение дизъюнктивно. Если рассказ в тексте состоит из двух или трех частей (или «действий»), было бы естественно построить проповедь вокруг них.

Кроме того, я возражаю против современной тенденции отрицать теологический аспект на том основании, что повествование иносказательно. Такой подход не принимает во внимание результаты редакционной критики, ясно показавшей, что библейское повествование действительно имеет теологическую основу и призвано помочь читателю ощутить истину, заключенную в рассказе. Повествование излагает суть не так прямо, как дидактический материал, и, тем не менее, оно содержит теологический смысл и предполагает воздействие послания на читателя. На мой взгляд, библейское повествование в каком-то смысле даже больше, чем учение, применимо к жизненным ситуациям людей.

Библейское повествование содержит теологию, и, как уже говорилось, определенные принципы, предназначенные для читателя. Однако это прежде всего рассказ, и его нужно преподносить как Greidanus 1988:148-54. Он отмечает четыре преимущества этой формы: (1) Она больше отображает библейскую форму и менее способна исказить библейский текст.

(2) Она вызывает интерес тем, что постепенно развертывает проповедь до ее кульминации; (3) Она воздействует на читателя более комплексно, затрагивая не только его когнитивную и рациональную сторону, но также интуитивную и эмоциональную. (4) Она обращается к слушателям неявно и непрямо. Тем самым ей удается преодолеть их защитную реакцию и глубже вовлечь в проповедь.

таковой. Если задача проповедника — непременно вовлечь слушателей в мир текста и помочь им ощутить его силу, то в отношении повествования это справедливо вдвойне, так как это и есть его главная цель. Особенность проповеди на повествование состоит в том, что ее структура отображает сюжетную линию. Так, основные события становятся пунктами проповеди. В данном случае они скорее напоминают «действия» (или «акты» пьесы), чем пункты (более характерные для дидактической проповеди)!.

По завершении описанных выше шести этапов проповеднику нужно воплотить эти элементы (сюжетное развитие, диалог, теологическую эмфазу, идентификацию читателя) в яркой проповеди, воссоздающей исходное контекстуализированное послание. Исторический материал в рассказе позволит слушателям прочувствовать, даже пережить его заново, а также осознать значимость его послания для их нынешних нужд. В ходе изложения применение (или читательская идентификация) будет естественным образом вытекать из рассказа. Как и в проповедовании на притчу, важно отличать «местный колорит» (аспекты самой истории) от теологических эмфаз (аспекты, которые нужно контекстуализировать ко дню сегодняшнему). Первое поможет слушателям проникнуть в суть истории и ощутить ее силу, а второе — понять ее отношение к их нуждам. Не стоит приводить иллюстрации из современной жизни. Этих иллюстраций достаточно в самом рассказе, и они логически подводят к применению. Именно поэтому проповедование на повествование обладает даже большей силой побуждения и убеждения, чем дидактическое проповедование; последнее описывает христианские истины, тогда как первое ярко разыгрывает эти истины в «жизненных ситуациях».

О различиях между дидактическими и повествовательными проповедями см. Greidanus 1988:144-54.