II. Документы.

Новый Завет содержит по меньшей мере одну книгу, которая предлагается читателю как исторический труд в полном смысле этого слова. Это история первых шагов христианства, состоящая из двух частей, или томов. Первый том известен нам как Евангелие от Луки, второй — Деяния Апостолов. Датировка этого двухтомного сочинения остается неопределенной. Скорее всего между написанием томов прошло некоторое время. Вероятно, мы будем недалеки от истины, если в качестве крайних пределов возьмем 75 и 95 гг. С того времени, когда писания Нового Завета были впервые объединены в сборник, автора книги отождествляли с греческим врачом Лукой, который несколько лет находился при апостоле Павле. По-видимому, это соответствует действительности. О целях книги и о том, как она написана, Лука сообщает нам в посвящении, адресованном знатному лицу по имени Феофил, о котором более ничего не известно. Вот что он пишет:

Так как уже многие взялись за составление повествования о совершившихся среди нас событиях, как передали нам те, кому от начала довелось быть очевидцами и служителями слова, решил и я, тщательно исследовав все с самого начала, последовательно написать для тебя, превосходнейший Феофил, чтобы ты познал достоверность того учения, в котором был наставлен.

Такое введение к историческому труду было в то время общепринятым литературным приемом, хотя, конечно, можно следовать литературным нормам, не греша против истины. Данное посвящение, очевидно, говорит о том, что Лука считал свой труд историческим. Что бы мы ни думали о компетентности Луки-историка, мы будем несправедливы, если усомнимся в его правдивости. Значит, мы должны допустить, что Лука знал предание непосредственно от очевидцев, из их записанных рассказов. Лука говорит, что он провел независимое исследование, используя (заключаем мы) как устное предание, так и письменные документы, и составил на этой основе связный рассказ. У нас нет оснований не верить ему. Критический анализ подтверждает, что в сочинение вошли и устное предание, и письменные источники, однако связность тексту обеих частей придал евангелист. Такая попытка. разработать удовлетворительную хронологическую схему выглядит весьма разумной, хотя сделать это было очень трудно и удалось не вполне.

По крайней мере один из письменных источников Луки можно точно установить. Это не что иное, как наше Евангелие от Марка. Главным образом отсюда Лука заимствует повествовательную часть своего Евангелия (кроме тех мест, где он излагает само учение Иисуса). Этот источник он, как правило, хотя и не всегда, предпочитает другим известным ему «повествованиям о событиях», которыми тоже иногда пользуется. Большая часть речений Иисуса у Луки (в отличие от повествования о событиях) соответствует, иногда — до буквального совпадения, текстам Евангелия от Матфея, к которому мы теперь и обратимся.

В определенном отношении оно разительно расходится с Евангелием от Луки. Автор его никогда не предстает перед нами как личность. Он ничего не сообщает ни о цели своего рассказа, ни о том, как писал, ни об источниках. История, изложенная Лукой, хранит отпечаток личной инициативы; труд Матфея скорее напоминает официально одобренный катехизис для просвещения новообращенных членов Церкви. Точной датировке он не поддается, и вокруг даты идет немало споров. На наш взгляд, маловероятно, что это Евангелие было создано раньше, чем история первых шагов христианства, описанная Лукой. Его всегда связывали с именем Матфея, однако авторство апостола, носившего это имя, кажется крайне неправдоподобным; хотя, возможно, апостол Матфей и предоставил часть включенного сюда материала. Само повествование у Матфея почти целиком сводимо к тексту Марка, но основное внимание автора гораздо больше сосредоточено на речениях Иисуса. Здесь они представлены богаче, чему Луки, а материал организован несравненно тщательнее — видимо, для того, чтобы сделать учение более доходчивым.

Если мы зададимся вопросом, откуда же автор почерпнул речения, ответ придет лишь после въедливого критического анализа текста и всегда останется более или менее вероятной гипотезой. Похоже, автор пользовался несколькими письменными или устными источниками, которые он так или иначе подредактировал. Впрочем, одно можно утверждать с полной определенностью: большая группа приводимых речений, общая с Лукой, существовала как предание задолго до того времени, когда писали оба евангелиста, и дошла до них в записанном виде или устно2. Это несколько ближе подводит нас к первоисточнику.

Именно у Матфея и Луки мы находим наиболее полное изложение учения Иисуса. Прежде чем обратиться к событиям, остановимся на нем подробнее. Каков здесь характер изложения и как этот материал выстроен?

Раннехристианская Церковь являла собой общину и осуществляла свою миссию в мире преимущественно через живое слово, уча, проповедуя и совершая богослужение. Прежде всего через живое слово и передавались поначалу речения Иисуса. Тот способ цитирования, который мы находим в Посланиях апостола Павла, позволяет заключить, что эти речения он не читал, а слышал. Быть может, некоторые из них уже и были записаны, но лишь как памятка для проповедников. Во всяком случае, к тому времени, когда писал апостол Павел, — скажем, четверть века спустя после смерти Иисуса — имел хождение сборник признанных «слов Господа», к которому апостол мог обращаться, зная, что его адресаты не сомневаются в их подлинности. Такие своды речений, составлявшиеся для практических нужд Церкви разными лицами и в разных местах, были, наверное, весьма обычными. Они обеспечили авторов Евангелий значительной долей «сырого материала».

Устная передача все же не совсем надежно хранит предание. Память всегда может подвести. Пересказывая слышанное, обязательно что-нибудь да исказишь. Эта, казалось бы, резонная мысль вызывает, однако, ряд возражений. Вспомним, что первыми христианами были евреи, а еврей того времени знал и верил, что ученик обязан точно запомнить и передать слова своего наставника. У нас нет никаких оснований считать учеников Иисуса менее ответственными или знающими, чем последователи других учителей. И все же: читаем ли мы сегодня те самые слова, которые сказал Иисус? Ответить на этот вопрос невозможно, да его и нельзя ставить в такой форме. Ведь Иисус говорил по-арамейски, до нас же Его речения дошли в греческом переводе. Переводили их, по всей вероятности, двуязычные христиане, которые очень старались донести сам смысл. Иногда мы видим, как одно и то же речение переведено по-разному. Кроме того, насколько можно судить, дословное повторение не считалось особенно важным, как в раввинских школах. Те, через кого передавалось предание, были практиками и стремились донести до слушателей самую суть учения. Возможно, они придавали речениям новую форму, помогающую применить их в существующей ситуации — а ситуация эта могла сильно отличаться от той, в которой были сказаны сами слова. Либо сопровождали слова объяснениями, которые, в свою очередь, становились частью предания. А может быть, споры с нехристианами, которых они хотели убедить, и даже споры внутри самой общины вынуждали разрабатывать одни стороны учения больше, чем другие. При этом, однако, они всегда стремились передать то, чему учил сам Иисус, причем так, чтобы их поняли слушатели или читатели.

Даже если учесть все искажающие факторы — случайности устного Пересказа, влияние перевода, попытки учителей «осовременить» речения, наконец, чисто человеческие промахи, -факт остается фактом; первые три Евангелия содержат собрание речений, в целом столь согласованных и связанных, но вместе с тем столь различных по манере и стилю, что ни один благоразумный исследователь не станет сомневаться (с теми или иными оговорками относительно отдельных слов) — перед нами неповторимая мысль одного и того же Учителя.

Но мы, пожалуй, зашли чересчур далеко, решив, что три рассмотренных евангелия дают законченное представление об учении Иисуса во всей его полноте. Под иным углом зрения оно предстает в труде, который мы еще не упоминали,- в Евангелии от Иоанна. Его всегда считали самым поздним из четырех Евангелий, хотя, по- видимому, разница во времени не слишком велика и существенна. По всей вероятности, Евангелие от Иоанна создано примерно в 100 г. Скорее всего это — верхняя граница. В древности считалось, что написал его Иоанн Зеведеев, один из ближайших учеников Иисуса. Возможно, это и так; однако говорить о надежном установлении авторства затруднительно. Ясно одно: четвертое Евангелие гораздо ближе, чем другие, к оригинальному сочинению. Стиль его ярко индивидуален, причем очевидно, что это стиль евангелиста, а не самого Иисуса. Автор отбирал материал, применяясь к нуждам и интересам своей аудитории. То же можно сказать и о других евангелистах, но в данном случае аудиторией было образованное и многонациональное население большого греческого города — по всей вероятности, книга создана в Эфесе.

Излагая учение Иисуса, автор пользуется приемом, хорошо известным образованному греческому читателю. Это метод Платона, изложившего в форме бесед мысли своего учителя Сократа. Составленные Платоном в его неповторимом стиле, диалоги тем не менее воссоздали для последующих поколений убедительный образ его замечательного собеседника. «Вставные сцены» четвертого Евангелия написаны с таким мастерством, что их можно уподобить греческому философскому диалогу. Но среди этих искусных литературных композиций нетрудно выделить знакомые по звучанию и рассеянные повсюду (или, скорее, вкрапленные сюда) речения Господа. В некоторых из них легко узнать речения, приводимые другими евангелистами, хотя порой они даны в иной языковой форме, свойственной автору. Иногда это другой перевод того же арамейского оригинала. Наряду с этим при внимательном изучении диалогов и рассуждений часто можно заметить, что автор лишь на свой лад толкует то, что неявно содержалось в речениях, знакомых нам по другим Евангелиям. Все это подкрепляет мысль о том, что материал он черпал из того же самого источника. Несомненно, хранилище предания содержит больше того, что вошло в написанные Евангелия. Некоторые речения Иисуса, зафиксированные только в четвертом Евангелии, подчеркивают такие стороны Иисусова учения, которое представлены скупо или вообще отсутствуют в трех других, и могут существенно дополнить общую картину. Пренебрегать ими было бы неразумно, хотя и использовать их в строгом историческом исследовании нужно с осторожностью.

До сих пор мы говорили о том, как воспроизведено в Евангелиях учение Иисуса. Не исключено, что оно преподносилось народу как собрание речений. Своды речений, правда более поздние, нам известны; и вполне вероятно, как мы уже видели, что евангелисты располагали чем-то в этом роде. Но, очевидно, это не отвечало запросам христианской общины, ибо четыре писания, которые отобраны и признаны каноническими, — это повествования, а слова Иисуса расставлены в нужных местах. Обратимся же к повествовательному компоненту Евангелий.

За естественную точку отсчета примем Евангелие от Марка, которое составляет основу повествований у Матфея и Луки. Датируется оно предположительно 65 — 70 гг. Именно тогда вымирало первое поколение христиан, но многие из тех кто помнил события, вероятно, еще жили. Сказать с уверенностью, был ли Марк одним из них, мы не можем, хотя это и не исключено. Во всяком случае, очень немногие места его книги дают основание предполагать в нем очевидца событий. Изучение его туда показывает, что Марк ближе к компиляции, чем другие авторы. Иными словами, он воспроизвел, по всей видимости, дошедший до него материал, почти не пытаясь дать собственное изложение, что отличает его и от Луки, который рассчитывает на литературное воздействие и пытается создать хоть какую-то хронологическую непрерывность, и от Матфея, который подает материал в явно учительском тоне. У Марка в рамках весьма широкой общей схемы события расположены свободно и даже вольно, а за его шероховатым, непринужденным слогом часто слышится живой голос, сказывающий историю. Здесь мы, вероятно, очень близки к «очевидцам и служителям Слова», о которых говорит Лука. Под «служителями Слова» евангелист разумеет миссионеров, распространявших веру в первые дни христианства. Называя свой труд «Евангелием Иисуса Христа», а не какими-нибудь «воспоминаниями об Иисусе», Марк ясно показывает, что видит себя продолжателем того самого дела, которое проповедники совершали через живую речь. Всюду в Новом Завете «Евангелие» означает проповедь христианской вести; нынешнее же значение этого слова — «Книга об Иисусе» — появилось позднее, и весьма возможно, что Марк косвенно причастен к этому сдвигу.

То, как несли свою весть «служители Слова», показано у Луки в Деяниях. Они, если уж суммировать непозволительно кратко, говорили, что направляемая божественным промыслом история Израиля достигла кульминации. Началась новая эра: возникла община — собственно, Новый Израиль, — которой дарованы прощение за прошлое, духовная сила в настоящем и надежда на будущее. Его созидательный центр — посланный Богом Мессия, и это не кто иной, как Иисус из Назарета, недавно распятый и восставший из мертвых. Таким образом, весь поразительный перелом связывался с исторической деятельностью Иисуса, и потому было очень важно получить о Нем достоверное знание. Марк взялся удовлетворить эту потребность. Вот темы его проповеди: весть об «исполнении времен», возникновение общины, возможность прощения, надежда на будущее — и все это идет от Иисуса, от Его слов, дел и случившегося с Ним. Марк проповедует Евангелие, рассказывая историю, принадлежащую миру фактов — миру, где Ирод Антипа и Понтий Пилат играют на общественной сцене те самые роли, которые им приписывают светские историки; миру, где машина римского права действует именно так, как знают это все, изучавшие данный период; миру, который чреват хорошо известными противоречиями и коллизиями последних пятидесяти лет существования Иудейского государства.

Таким образом, Евангелие от Марка двухслойно. Описание и толкование определенных событий почти неотделимы друг от друга. Та же двуслойность — факт и толкование — наблюдается и у Матфея, и у Луки. Три евангелиста не всегда одинаково излагают факты и, в известной степени, по разному их оценивают, но различия эти несущественны. В четвертом Евангелии толкование более обдуманно и утонченно. Здесь больше умозрительных богословских понятий. Отчасти эти понятия почерпнуты из популярной в то время на грекоязычном Востоке религиозной философии, но здесь они совершенно преображены. И все же, по существу, четыре Евангелия сходны в структуре текста, состоящего из факта и его толкования.

Такая расслоенность повествования на две составляющие привлекла внимание исследователей и вызвала многочисленные споры вокруг Евангелия в прошлом и настоящем веке. Спорят и светские историки, причем эволюция критического направления в библеистике и эволюция светского критицизма идут бок о бок с поразительным единством. В девятнадцатом веке (а он и с точки зрения интересующего нас вопроса кончается 1914 годом) ученые начали призывать: давайте по возможности очистим текст от толкований, которые говорят лишь о том, что думали или во что верили некоторые из первых христиан; тогда останется чистый факт; Следуя этой логике, они все более и более «утоньшали» методы, позволяющие отделить «факт» от «домысла». Но в результате область «чистых», неистолкованных фактов почти сошла на нет. Как выразился один ученый, процесс напоминал очистку луковицы. Вот почему в нашем столетии многие исследователи сказали: давайте снова взглянем на то, что мы отбросили. Пусть это не такие уж ценные свидетельства о жизни Иисуса, но по крайней мере о вере ранней Церкви мы узнаем из первых рук, а она тоже заслуживает изучения. Что именно так и есть. Этот поворот во многом оживил изучение Евангелий, которое, по правде говоря, уже заходило в тупик. Однако кое-кто из новейших исследователей стал утверждать даже, что Евангелия дают нам только идеи раннего христианства, не сообщая ничего о жизни самого Иисуса, которая была безразлична всем четырем авторам, ибо они создавали религиозные, а не исторические документы.

Здесь сильно преувеличена важная истина, которую иногда упускали из виду. Евангелия в самом деле документы религиозные. Но это не значит, что их нельзя считать и документами историческими или что их авторов не интересовали факты. Если Лука не обманывает читателя, он намеревался, подобно своим предшественникам, составить повествование «о событиях, которые произошли», чтобы сообщить о них достоверные сведения. И поскольку он относился к Марку как к ценному, хотя и вовсе не непогрешимому источнику, мы вправе предполагать, что его Евангелие было для Луки и историческим и религиозным документом. То же самое относится и к двум другим Евангелиям.

Попытка резко разделить факт и интерпретацию и противопоставить их друг другу, бесспорно, уводит от истины, независимо от того, вылавливают ли факты, исключая толкования, или обращаются исключительно к толкованию, отвергая проблему факта как неуместную. Серьезный историк (в отличие от простого летописца) понимает, что событие включает в себя и осмысление его современниками. Это признали теперь многие нерелигиозные историки. Но особенно это важно для истории христианства. В религии еврейско-христианского типа события становятся средством, через которое Бог приоткрывает Себя человеку. Эта вера пронизывает весь Ветхий Завет. В Новом Завете божественное самораскрытие достигает высшей точки в том, что Лука называет «фактами об Иисусе».

Сообщая об этих фактах, наши авторы хотят как можно ярче передать то, в чем видят их истинное значение. В этом смысле Евангелия выражают веру Церкви. Стержнем веры была убежденность в том, что Иисус, преданный смерти через распятие, «встал из мертвых». Это не убежденность, взращенная внутри Церкви, и не доктрина, развитие которой можно проследить. Это самая суть веры. Вокруг нее выросла Церковь, без нее не было бы ни Церкви, ни Евангелий, во всяком случае таких, какие видим мы. Только это и должен утверждать историк. Истинна такая вера или нет, он говорить не обязан и даже не вправе. О вере в воскресение Иисуса мы потолкуем ниже; здесь нам важно отметить, что рассказы о «явлениях» воскресшего Христа ученикам, хотя они сильно разнятся от Евангелия к Евангелию и, по-видимому, не могут быть до конца согласованы, имеют одну неизменную черту. Они явно не подразумевают какой-то туманный «мистический опыт»; суть их, сердцевина — это узнавание. Нельзя узнать человека, если его не помнить. Следовательно, воспоминание — акт воспоминания о реальном и хорошо известном лице — неотъемлемо от веры, вдохновившей авторов Евангелий. У «очевидцев и служителей Слова» все было свежо в памяти, но память эту озарял свет открытия; поначалу поразившего их: Учитель, которого они считали безвозвратно ушедшим, победил саму смерть каким-то необъяснимым, но несомненным способом. Они, во всяком случае; так думали, и вся история Иисуса представала перед ними в новом свете, Таким образом, Евангелия передают воспоминания, переосмысленные в свете воскресения. И нет причин полагать, что такое переосмысление подменяет или искажает факты, если, конечно, не считать заведомо, что такая вера не может быть истинной. Кроме того, мы вправе напомнить, что многие, казалось бы, бессмысленные события осмыслялись «задним числом». Евангелия нередко сообщают нам, что не только народ, но и ближайшие последователи Иисуса не понимали многих Его слов и действий. Предполагается, что они поняли потом. И это вполне убедительно.

Но в таком случае можно сказать и больше. Если воскресение — не просто счастливый конец, прилепленный к трагедии, а истинная развязка, то эта часть евангельской истории подводит нас к границе обычного человеческого опыта, за которой лежит тайна. История эта повествует о действительных событиях, но в свете конца они обретают еще одно измерение. Такую историю не расскажешь прямо, буквально, на языке чистого факта. Необходимо прибегнуть к символам и образам. Для этого у рассказчиков был истинный кладезь образов и символов, унаследованный в основном от библейских писателей и пророков. Это и предопределило сам слог рассказа — не только язык, но и мысль и даже чувства, которые читатель должен разделить.

Когда автор четвертого Евангелия подходит к общественному служению Иисуса, он так поясняет читателям, чего им следует ждать: «Увидите небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих на Сына Человеческого». Иоанн вовсе не хочет сказать, что он опишет, как летают вверх и вниз крылатые создания. Евангелист подразумевает, что во всей истории и в каждой ее части проницательный читатель увидит связь двух миров. Читатель узнает, что в этом единственном служении соприкасались, как нигде, небо и земля, Бог и человек.

Такую же символику применяли и в описании отдельных происшествий. Не только у Иоанна, но и в других — Евангелиях, с небольшими различиями, можно прочесть: когда Иоанн Предтеча крестил Иисуса, Тот видел «разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, нисходящего на Него», и слышал голос, говорящий с небес. Бессмысленно спрашивать, что было «на самом деле», если при этом нас интересует, что получилось бы на фотографии или на магнитофонной ленте, окажись под рукой необходимые устройства. Но в более глубоком и подлинном смысле «на самом деле» случилось нечто очень важное. Произошло, как мы говорим, «историческое событие». Именно тогда изменилась жизнь самого Иисуса и достигла высшей, решающей точки та связь двух миров, о которой говорит евангелист. Глубинный смысл происшедшего мог быть передан только языком самых выразительных и самых возвышенных образов.

Подобными образами и символами обставлены события «рассказа о Рождестве», предваряющего у Луки и Матфея общественное служение Иисуса. Тут и посещения ангелов, и пророческие сны, и дивная звезда на востоке, и ангельский хор, приветствующий чудесное рождение, и другие трогательные сцены, столь знакомые нам по рождественским песням и представлениям. Конечно, есть за всем этими какая-то фактическая подоплека. Однако было бы отчаянной смелостью проводить прямую связь между фактом и символом. Используя эту образную конструкцию, наши авторы лишь хотели сказать, что рождение сына у безвестной жены плотника явилось моментом, изменившим человеческую историю. Началось нечто подлинно новое. Возникла связь между двумя мирами, которую при должной проницательности можно проследить и во всем последующем рассказе.

Такое использование символики говорит не о бегствe в вымысел, а о том, что автор видит факты во всей их глубине. Это и надо помнить, читая рассказы о чудесах, которые порой занимают в Евангелиях очень большое место. В четвертом Евангелии чудеса прямо толкуются как «знаки» или символы. Не потому, что, по мысли Иоанна, чудес не было. Просто само чудо интересовало евангелиста гораздо меньше, чем его значение. Если Иисус исцеляет слепого, это «значит», что Он приносит духовное «просвещение» (вот как та же символика укоренилась в нашем языке) . Если он насыщает толпу несколькими хлебами и рыбами — это опять «знак» насыщения души жизнью самого Христа. В Иоанновом Евангелии символика складывается в законченную богословскую систему. Но она есть и в ранних Евангелиях, хотя там она проще (быть может, надо сказать — наивнее). Чем бы еще ни оказались важны рассказы о чудесах, они по меньшей мере призваны подтверждать то обстоятельство, что там, где был Иисус, ощущались присутствие и всемогущество Бога. И так было с самого начала, об этом помнили.

Если мы захотим видеть в евангельских рассказах о чудесах живописные символы духовного обновления, которое испытали при встрече с Иисусом первые христиане, не задаваясь вопросом о том, так ли все было, мы ненамного отойдем от установки Иоанна, а возможно, и других евангелистов. Достоверно известно, что Иисус действовал на своих современников именно так, и этот факт имеет немаловажное значение.

Однако о правдоподобии этих рассказов как фактических происшествий можно было бы сказать и больше, хотя, конечно, вопрос об их точном соответствии фактам не так важен, как иногда думают. Чудес «не бывает» ? Не мешало бы употреблять эти слова с осторожностью. Теперь столько открыли нового и о материи, и о психике, что едва ли мы в силах ответить на вопрос, что «возможно», а что — нет. И тем не менее не устают повторять, что, если даже чудеса и возможны, они, во всяком случае, «не случаются»» Конечно, в обыкновенных условиях они действительно не происходят. Но в том-то и суть, что евангельские события развивались далеко не в обыкновенных условиях. Это была совершенно особая, неповторимая ситуация: устанавливался новый порядок отношений между Богом и человеком. Чудо в представлении Нового Завета — не нарушение законов природы (большинство людей того времени вряд ли о них хоть что-нибудь знали), а скорее удивительный или исключительный случай, неопровержимо свидетельствующий о присутствии Бога и Его могуществе. Оказавшись на месте очевидцев, мы, пожалуй, нашли бы «научное объяснение» тому, что первые христиане считали чудесным. И, конечно, мы вправе объяснять некоторые евангельские исцеления с помощью нынешних представлений о психосоматических расстройствах. Но даже и так мы не сможем объяснить в происходивших событиях именно то, что и делает их достойными внимания, — неизгладимую печать «руки Бога» (если пользоваться живым образом, который приписывают самому Иисусу).

Это пространное рассуждение понадобилось для того, чтобы опровергнуть мнение, будто бы само наличие рассказов о чудесах обесценивает Евангелия как исторический источник. Несомненно, Евангелия прежде всего 1Ц свидетельства о вере ранних христиан. Но добавим, что вера эта помогла сохранить воспоминания о подлинно исторических событиях, без которых она никогда бы и не возникла. Необъяснимые же моменты этих воспоминаний суть свойство того, с чем мы имеем дело.

Приняв, таким образом, что евангельские повествования заслуживают вполне серьезного (хотя и критического) отношения как рассказ о случившихся событиях, посмотрим более пристально на их структуру и композицию. Тогда мы лучше поймем своеобразие их содержания. Несмотря на различия, все четыре Евангелия в общих чертах следуют единому образцу. Внимательного читателя непременно поразит то, как много места отводится в них заключительным этапам всей истории: аресту, суду и казни Иисуса, а также событиям, непосредственно предшествующим и последующим. Да, если бы Евангелия предлагали нам «жизнеописание Иисуса», такое распределение текста действительно было бы нарушением пропорций. Однако, совершенно очевидно: каждый евангелист сознательно перенес ударение на эти заключительные сцены ввиду их крайней важности.

То, что эти сцены глубоко запечатлелись в памяти свидетелей и в воображении тех, кому первому о них поведали, вполне понятно. Но это еще не все. Из других произведений Нового Завета нам известно, что по вере первых христиан (скажем коротко, без подробностей) смерть и воскресение Иисуса Христа были решающей битвой, в которой силы зла «пошли на все», а владычество Бога утвердилось ради спасения людей. Тем самым события эти представляли не только исторический интерес; однако важно было подчеркнуть, что битва произошла на исторической сцене и была связана с реальными проблемами, обусловленными самой природой человека и общества. Эти вечные проблемы приняли, частную форму выгоды когда Понтий Пилат правил Иудеей, а Каиафа был первосвященником в Иерусалиме. В те годы скрестились три исторические силы. Рим защищал свою политическую систему, священнослужители и фарисеи В- традиционную религию, зелоты — патриотические интересы. Все это вещи хорошие; но мы-то знаем, как могут они извращаться, разжигая низменные страсти. Именно в такой обстановке и жил Иисус. Авторы же Евангелий стремились показать, как в этих обстоятельствах утверждалось дело Бога.

Вот почему они так акцентировали внимание на завершающей части своего рассказа. И не они одни, но и «очевидцы и служители Слова», сообщившие им сами факты. Это можно заключить и из раннехристианской проповеди, сокращенные варианты которой мы находим в Новом Завете. Критический же анализ Евангелий убеждает нас, что в их основе лежат по крайней мере три различных и независимых предания о последних событиях. Каждое из преданий, видимо, сложилось в своей среде и передавалось своим путем. Поэтому удивительно, что везде выдерживается одна и та же нить повествования, хотя рассказы и различаются в деталях, как только могут различаться правдивые свидетельства о событиях, глубоко затронувших очевидцев. Должно быть, они воспроизводят историю в том виде, в каком ее рассказывали в первые дни, когда воспоминания были еще довольно свежи. В то время как цель, которую преследуют авторы, явственно проступает в ходе рассказа, его более глубокий смысл они открывают лишь намеками, рассеянными по тексту. Рассказ ведется в сдержанных, бесстрастных тонах; вся сила впечатления — в самой значительности событий.

В последних главах события идут непрерывно, напряжение растет, все движется к последней беде и к ее разрешению. Остальная часть евангельского рассказа совсем иная. Здесь мы едва ли найдем настоящую целостность. По сути дела, это набор разрозненных эпизодов, скорее — калейдоскоп застывших снимков, чем непрерывно разворачивающаяся кинолента. Четыре евангелиста, которые в заключительных сценах строго придерживаются порядка событий, разрозненные эпизоды располагают очень свободно, причем каждый автор организует материал по-своему. Как правило, эпизод представляет собой самостоятельный рассказ, поясняющий частное положение; изложен он сжато и без деталей, с этим положением не связанных. Большая часть эпизодов использует некое схематично очерченное происшествие, чтобы ввести какое-нибудь весомое речение Иисуса. По существу, это способ подачи Его учения, такой же, как и те места Евангелий, где речения просто сообщаются. Замечено, что в тех случаях, когда существует несколько версий того или иного рассказа, слова Иисуса они все передают в общем довольно схоже. Происшествием же, давшим повод для этих слов, евангелисты распоряжаются свободней. Небольшое, сравнительно, число такого рода повествовательных эпизодов можно рассматривать как «легенды» о том, что делал Иисус. Здесь авторы не скупятся на красочные или драматические подробности. И снова — обращение с сюжетом свободно, а речения переданы довольно схоже. Порой какие-то детали «кочуют» по разным Евангелиям из легенды в легенду. Это наводит на мысль, что раннее предание содержало немало беспорядочных, вольных, но вместе с тем изобилующих характерными особенностями воспоминаний, из которых и сложились стилизованные рассказы, столь необходимые учителям и проповедникам.

Возникает живая картина того, какого рода действия совершал Иисус, какого рода позиция открывалась в Его поступках, какого рода были Его отношения с людьми и те причины, по которым Он не ладил с религиозными вождями. На вопрос же, точно ли тот или иной рассказ воспроизводит действительное событие, можно ответить по-разному. Некоторые из рассказов в том виде, как они дошли до нас, выглядят более естественно, чем другие. Иные кажутся неправдоподобными. Но совокупно все они дают цельное и отчетливое представление о реальной личности, действующей в реальной обстановке. Если добавить сюда множество речений, включенных в Евангелия без всякого сюжетного обрамления, картина обогащается, обретая яркость и глубину. Вот именно на этой целостной картине и должно быть построено наше «прочтение» личности и общественного служения Основателя христианства.