IV. Учитель

Место, которое занимал Иисус в еврейском обществе того времени, определялось прежде всего тем, что Он был религиозным и нравственным наставником. Ему говорили «равви» (наставник) не только Его прямые последователи, но и люди посторонние, в том числе и считавшие наставниками самих себя. Правда, «звание» это еще не стало (как в конце столетия) чем-то вроде университетского диплома. Но и как почетное именование слово «равви» предполагало, что человека, пусть неофициально, признают учителем. Именно как к учителю окружающие и относились поначалу к Иисусу. Он приобрел «учеников» — так называли тех, кто слушает равви и составляет его «школу». Чему же Иисус учил?

Конечно, многое в то время объединяло Его с другими равви. Он тоже считал Ветхий Завет богооткровенной книгой. И, обращаясь к своим слушателям, ничуть не сомневался, что они хорошо знают все, чему она учит: Бог един; Он — «Господи неба и земли», Он — высшее Добро («Никто не благ, кроме одного Бога»), Он — всемогущ («все возможно Богу»1). Поскольку Он добр и всемогущ, на Него должно уповать. Поскольку Он Господь и Царь, Ему следует повиноваться. Суд Его строг, но вместе с тем в Ветхом Завете постоянно подчеркивается, что Он — «многомилостив». Во всем этом нет ничего неизвестного или неприемлемого для любого образованного еврея того времени. Точно так же и в нравственном учении Иисус стоял на общей почве с иудаизмом. Он мог принять все лучшее, что было в Ветхом Завете и у современных Ему учителей. Как и другие равви, Он занимался толкованием Моисеева Закона, хотя иногда поправлял его, на что они не отваживались. Исследователям раннего иудаизма удалось доказать, что многое в этом учении напоминает учение Иисуса, насколько о нем можно судить по Евангелиям. Собственно, тут нечему удивляться. В самом деле, нетрудно предположить, что многое в традиционной этике Он принимал как должное.

Однако евангельское учение иначе направлено, нежели учение тогдашних равви. Оно под другим углом соприкасается с жизнью. Пожалуй, лучше всего это можно пояснить, снова обращаясь к притчам. Притча, как мы видели, — самая характерная форма, в какой представлено у евангелистов учение Иисуса. Если рассмотреть всю совокупность притч, нельзя не заметить, что многие из них вращаются около одной общей темы: наступает некий «час» — критический момент, когда надо действовать решительно. Вот крестьянин терпеливо следит, как растет посеянное им: «Сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе». Он не может вмешаться, посеянное — в ведении природных сил. «Когда же созреет плод, он тотчас посылает серп, потому что настала жатва». Если упустить время, урожай погибнет. Торговцу драгоценностями предложили необычайно ценную жемчужину, о которой он мечтал всю жизнь, и он сразу же должен купить ее, даже если надо отдать все состояние, иначе она достанется другому. Ответчику лучше бы помириться с истцом, пока они еще на пути в суд6. Управитель, которого хотят прогнать, должен сообразить немедленно, как ему избегнуть нищеты. Образы, сменяющие друг друга, говорят об одном: пора решать.

О каком же «часе», говорил Иисус? Евангелия не оставляют на этот счет почти никаких сомнений. Это тот самый час, когда Он обращается к своим слушателям. Как жатва завершает и венчает год для крестьянина, так и то время увенчало многие столетия роста. «Поднимите глаза ваши, и взгляните на нивы, как они уже побелели к жатве. Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную». Именно тогда история Израиля со всеми ее не осуществившимися надеждами достигла завершения. «Блаженны очи видящие то, что вы видите. Ибо говорю вам. многие пророки и цари хотели увидеть то, что видите вы, и не увидели, и услышать то, что вы слышите, и не услышали». Почти недвусмысленно об этом говорит речение, которое Лука передает едва ли не с телеграфной краткостью: «Закон и Пророки — до Иоанна: с того времени Царство Божие благовествуется, и всякий усилием входит в него». Иными словами, с проповедью Иоанна Крестителя (который к тому времени был уже казнен) старый порядок кончился, наступил новый; и главное в нем — «Радостная весть» о «Царстве Бога».

Выражение «Царство Бога» восходит к древнееврейской идиоме, которую точнее перевести как «царствование» или даже «правление» Бога, и означает оно, что царствует, правит сам Бог. Иисус пришел в Галилею, по словам Марка, возвещая Радостную весть, которую евангелист сумел сделать краткой, как призыв: «Исполнились сроки, и близко Царство Божие». Это значит, что Бог — здесь, во всей своей силе и всем величии. Он перед тобой, на этой земле! Что же ты теперь будешь делать? Галилейская толпа справедливо догадывалась, что Иисус знает больше, чем обычный равви. «А другие говорили: это пророк, как и другие пророки».

Иисус и впрямь был непосредственным преемником древнеизраильских пророков, чью проповедь сохранил Ветхий Завет. Пророки настаивали на том, что Бог вмешивается в человеческие дела, и потому толковали события своего времени в свете прозрений, возникавших из общения с Предвечным (или, как они выражались, от «слышания слова Господа»). Так и здесь — возвещая Царство Бога, Иисус толкует современные Ему события в свете Божественной истины. События эти знаменательны со всех точек зрения. Внутри древней еврейской религии назревал кризис, который должен был так или иначе разрешиться в самое близкое время. И за пределами Израиля в духовной жизни происходило много примечательного, причем иудаизм не был совершенно от этого отделен. Многое происходило; но что стояло за этим? Ответов немало, как всегда, и нерелигиозных, нас же интересует ответ верующего человека. Пророки, отвечая своим современникам, говорили «о замысле Всевышнего». Так и Иисус, провидя кризис, отвечал на поставленный этим кризисом вопрос, что «настал час: Царство Бога рядом». Это и есть оно — время решений. Бог стоит перед людьми. Он очень близко, Он ждет, и человеку открываются беспримерные возможности.

Здесь требуются некоторые пояснения. Можно ли говорить, что Бог, вечный и вездесущий, в одно время ближе или дальше, чем в другое? Если Он царь, Он царствует всегда и везде. В этом смысле Царство Его не приходит — оно есть. Но человек живет в пространстве и времени, и жизнь его то мельче, то глубже. И у каждого человека, и в истории человечества бывают периоды, когда истинное (но не всеми признанное) подтверждается явно и действенно. О таком историческом моменте и идет речь в Евангелиях. Бог близок к людям во все времена, повсюду, но тогда эта истина стала действенной, и такою ее сделал Иисус. Его слова и поступки являли ее с исключительной ясностью и силой. Он и сам говорил, что дела Его — знак наступления Царства: «Если же Я перстом Божиим изгоняю бесов, — значит, достигло до вас Царство Божие». Конечно, это образное выражение. У Бога нет «руки», и мы не знаем, есть ли злые духи. То, что Евангелия называют изгнанием бесов, мы могли бы описать — верно ли, неверно — и по-другому. Однако смысл речения от этого не меняется: в присутствии Иисуса темные силы, оскверняющие душу и тело человека, побеждены, а их недавняя жертва духовно обновляется. Сомневаться в этом неразумно, такие случаи слишком сильно запали в память. Означает это, по словам Иисуса, что Бог вступает на Царство. Мы были бы неточны, сказав, что Иисус принес или установил Царство Бога. Это сделал сам Бог. Его непрестанный промысл, действующий во всем творении, вызвал к жизни ту знаменательную пору, самым важным в которой и был приход Иисуса. Словами и делом Иисус показал это людям и бросил им подлинный вызов, предлагая на него ответить. Он принес «Радостную весть» — сказал, что можно начать все заново, и посулил невиданные доселе духовные дары. Но если человек или люди, к которым обращен призыв, отклонят его, их духовное состояние не станется прежним, оно резко ухудшится. Потому так грозны слова Иисуса о страшных последствиях, которые ожидают отвергающих Его. Потому евангелист Иоанн, оглядывая всю историю Его общественного служения, видит ее как Судный день. «Теперь суд миру сему», — пишет он. «Свет пришел в мир, и возлюбили люди больше тьму, чем свет». Свет — это благо; хорошо, когда Бог — в Своем мире, рядом с тобой. Какие бы беды ни таил предложенный человеку выбор, жизнь становится глубже, когда Творец дарует своим созданиям возможность выбрать свободно. Приход Царства делает жизнь намного богаче — увеличивает нравственную ответственность.

Что же хотел услышать Иисус от людей, к которым Он воззвал? «Царство Бога рядом: покайтесь!» — пишет Марк. Слово «покаяться» значит для нас «почувствовать свою вину», «пожалеть о своих грехах». Однако соответствующее греческое слово значит просто: «одуматься», «опомниться», «изменить свою жизнь». «Покаяться» в Евангелии — «переменить мысли и чувства» и тем самым начать новую жизнь, по-новому себя вести (это и есть ‘достойные плоды покаяния»).

Такая перемена непосредственно связана с тем, принял человек или не принял «Радостную весть от Бога». Радостная же весть (»евангелие») — прежде всего весть о том, что Бог здесь и теперь. Стоит только это понять, и все, что можно сказать о Боге, обретает небывалую значимость. Как мы видели, Иисус говорил о Боге, обращаясь к воображению и чувствам; скорее «наводил на мысль», чем определял. Мы знаем, как Он, дивясь и радуясь природе, связывал ее и человека в единое целое, где каждый уровень освещается другим, высшим, а все свидетельствует о Боге. На каждом уровне бытия человек встречает своего Создателя, Господина неба и земли,

Всеблагого и Всемогущего, чья доброта с неудержимой щедростью изливается на все создания, без различия и при этом обращена к каждому, как к самому близкому: «У вас же и волосы на голове все сосчитаны».

Полезно заметить, что такие мысли о Боге окрашивают по-новому те Его образы, которые Иисус черпал в предании своего народа. Представление о Боге как о Пастыре Израиля — почти общее место в Ветхом Завете. Истинный пастырь, говорит Иисус, беспокоится и об одной заблудившейся овце, он «идет за пропавшей, доколе не найдет ее». Так и Бог. Слова обретают особую остроту, ибо самого Иисуса за это и осуждали. Притча о пропавшей овце (говорит нам Лука) и была ответом на такие порицания. Традиционный образ Бога-Пастыря оживает и в делах Иисуса, и в Его словах.

И еще один образ Бога — как Отца своего народа — был очень привычной метафорой, глубоко укорененной в религиозном языке евреев. Собственно, представление о Боге-Отце бытует во многих религиях. Но что такое отец, когда слово это применяют к Богу? Иисус прямо сравнивает его с обычным отцом, человеком. «Итак, если вы, будучи злы, умеете давать дары благие детям вашим, тем более Отец ваш, который на небесах, даст благо просящим у Него». То же сравнение появляется в притче о блудном сыне — наверное, самой известной из всех притч. Она отнюдь не показывает нам идеального отца, наделенного той исключительной святостью, которая присуща Богу. Предполагается, что слушатели поймут: любой отец, достойный этого имени, вел бы себя так; и так ведет себя с нами Бог. Притча эта, Щ- говорит нам евангелист, — тоже рассказана в ответ на хулу уверенных в себе праведников, которых Иисус тонко высмеял в образе самодовольного старшего брата («я… ни в чем тебя не ослушался!»). Притча о блудном сыне являет нам и Иисуса, и образ Бога.

Когда Иисус учит о Боге, Он на удивление прямо, сердечно и просто говорит о Его отцовстве. «Ваш же Отец знает, что вы нуждаетесь в этом»; «Нет воли Отца вашего, Который на небесах, чтобы погиб хоть один из малых сих». То же самое мы слышим в молитве, которая принята Церковью с первых дней (ее приписывают самому Иисусу). Используемый в литургической практике текст соответствует Евангелию от Матфея, где молитва эта облечена в форму, которая, несомненно, была для того и предназначена. У Луки — более простая и, возможно, более близкая к оригиналу версия: Отче! Да святится имя Твое! Да приидет Царство Твое! Хлеб наш насущный подавай нам каждый день. И прости нам грехи наши, ибо и мы сами прощаем всякому, кто должен нам. И не введи нас во искушение.

Слово «Отец», которое ранние христиане услышали от Иисуса, на их родном, арамейском языке звучало как «Авва (это слово сохранилось без перевода в некоторых местах Нового Завета). Так обращался ребенок к отцу в еврейских семьях. «Отец мой» или «Отец наш» — почтительнее и отдаленнее; и «Отче наш» Евангелия от Матфея отражает язык литургической молитвы. Иисус еще раз — ненавязчиво, но настойчиво — дает понять, как его последователям относиться к Богу. Сами прошения молитвы этому не противоречат. Так просто, прямо и доверчиво обращаются дети к отцу.

Говорят, что этот язык «антропоморфен». Конечно, так оно и есть. Человеческий язык не способен определить Бога, и философские абстракции дадут не больше, чем поэтические образы. Однако люди всегда пытаются это сделать, и попытки их надо принимать всерьез. Многие набожные евреи первого века избегали «такого языка». В этом можно убедиться, если проследить, как они пересказывают отрывки Ветхого Завета, которые звучат антропоморфно, и какими окольными способами говорят о Боге («Небеса», «Имя», «Святой Благословенный» и т. п.).

Некоторые евреи, в особенности испытавшие греческое влияние (а в то время таких было много), говорили о «Том, Кто истинно есть», как говорят теперь о «безусловной реальности» и «основании сущего». Евангелия же ничуть не избегают антропоморфизмов. Должно быть, Иисус использовал их умышленно — ведь лучше не выразить личных отношений Бога и человека, о которых Он постоянно говорил; более того — иначе не расскажешь о Боге того, что Иисус знал сам. Разумеется, Он понимал, что найдутся высокоумные люди, которые не примут Его учения; и принял это как нечто неизбежное. Проникновенные слова: «Отец, Владыка неба и земли» — отзвук одной из немногих подлинных молитв Иисуса, проникших в Евангелия. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты скрыл это от мудрых и разумных и открыл это младенцам». Конечно, некоторым очень трудно взглянуть на Его учение так, чтобы оно обрело для них смысл. «Пока не изменитесь и не станете такими, как дети, не войдете в Царство Небес»; или, иными словами: «Если не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царство Небесное». Такой «внутренний переворот» — существенная часть евангельского «возвращения к Богу» («покаяния»). Надо научиться думать о Боге, как о своем Отце, а себя — ощутить Его сыном или дочерью. Вот и все.

Осуществлять это в жизни Иисус, по-видимому, предоставлял каждому, кто пробудился к новой жизни. Он, собственно, и стремился пробудить совесть и говорил об этом во многих притчах. Напрасно мы станем искать в Евангелиях развитую систему жизненных правил, какие предлагали тогдашние моралисты, греческие и еврейские. Но это не значит, что нравственные нормы неясны или снижены. Последователь Иисуса послушен определенному закону, и закон не становится менее обязательным от того, что не расписан по мелочам, на все случаи жизни; он «благоразумный человек», который «слушает эти Мои слова и исполняет их». Иисус не навязывает системы предписаний не потому, что попустительствует греху. Да и на самом деле, в Евангелиях есть очень ясные нравственные предписания, хотя их и немного. К ним мы сейчас и перейдем.

Начнем с того, что объединяет Иисуса и современных Ему равви, чтобы понять, как тесно Он связан с их учением и чем Он от них отличается. В первом столетии наиболее прогрессивные равви видели, насколько усложнилась этическая система иудаизма (в ее основе лежит так называемый Моисеев Закон, который непрерывно обрастал толкованиями и дополнениями), и пытались выделить центральную или главную идею, привлекая внимание к той или иной «самой главной заповеди», из которой следуют все прочие. Иисус знал о таких попытках и сочувствовал им. Зафиксировано, что, обсуждая эту проблему, Он, как и другие учители, признавал две «самые главные заповеди»: возлюби Бога всем сердцем и люби другого, как самого себя. По Матфею и Марку, заповеди эти предлагает Он сам, а спрашивающий охотно принимает. У Луки их выдвигает «законник», с которым Иисус вполне согласен. У нас нет оснований отвергнуть какой-либо из двух вариантов. Весьма вероятно, что это обсуждалось не раз и мы читаем о двух разных случаях.

Любовь к Богу, любовь к ближнему. Важнейшую часть этического учения Иисуса можно подвести под эти две родственные главы, и христианские моралисты нередко так и поступают. Однако, если верить трем первым Евангелиям, Иисус так не делал. Часто говорят, что нельзя любить насильно и требование «возлюби» будто бы внутренне противоречиво. Оспаривать это возражение можно по-разному. На самом же деле Иисус иначе толковал то, с чем связаны эти заповеди, и такой аргумент здесь вообще неуместен. Как ни странно, Он мало говорил впрямую о долге любви к Богу и ненамного больше — о долге любви к ближнему, да и тогда ссылался на хорошо знакомое слушателям традиционное учение. Он вообще избегал слов «любовь» и «любить». Например, когда Он выбирает слова сам, а не по Писанию, Он не говорит «Люби Бога». Скорее Он говорил так: «Бог — Твой Отец.

Стань же тем, что ты есть,- Его сыном или дочерью». Жить как дети Божьи — значит доверять Отцу и слушаться Его. Все это есть в Ветхом Завете, Иисус лишь слегка смещает акцент. Но Он идет и дальше: принцип «Бог — отец, мы — дети» остается в силе, однако применяется немного иначе. Дети Божьи похожи на Отца, если они хотя бы стараются обращаться с другими людьми так, как обращается со своими детьми Бог, и стремятся к тому, к чему Он стремился.

«Подражание Богу» — не столь уж необычный способ выражать нравственный идеал. Им пользовались и греческие, и еврейские моралисты того времени, различаясь лишь тем, каким качествам Бога они призывали подражать. Например, некоторые религиозные наставники считали самым существенным в Боге безмятежное блаженство или сосредоточенную самоуглубленность при полном безразличии к окружающему; этому и должен был подражать «мудрец». Для других более всего достойна подражания запредельная и невыразимая «святость», совершенно непричастная земной жизни и человеческим ценностям. Ступивший на путь «подражания» Богу должен удалиться от мира, отрешиться от человеческих ценностей и жить исключительно сурово. Так считали, по-видимому, и некоторые из еврейских сектантов. Согласно же учению, связанному с лучшими традициями еврейской религии (восходящими к ветхозаветным пророкам), черты Божества, которым следует подражать, постигаются по аналогии с человеческими добродетелями в их высшем развитии. К таким чертам, например, можно отнести Его справедливость, милосердие, верность. Иисус подтверждает, что «самое главное в Законе — правосудие и милосердие и верность». Но Он не только подтверждает, Он и показывает эти черты в новом свете, подчеркивая безграничную щедрость Небесного Отца, который не проводит различий между людьми. Более того, Он особенно сочувствует именно тем, кто менее всего достоин сочувствия. Именно в этом прежде всего дети Божьи могут уподобиться своему Отцу. «Солнце Свое Он возводит над злыми и добрыми и изливает дождь на праведных и неправедных». Это не похоже на справедливость в обычном смысле слова — это «любовь, превосходящая всякую справедливость». Именно так должны поступать дети Божьи. Неважно, назовем ли мы это любовью к Богу или любовью к ближнему. Любить Бога — значит жить, как Его дети, — то есть относиться к другому, как относится к нему Бог.

Но если любовь Бога, превосходя справедливость, не оказывает никому предпочтения, нужно определить по- новому понятие «ближний». В притче о добром самаритянине, где любит ближнего тот, кто готов прийти к нему на помощь в трудную минуту, истинным ближним оказался чужеземец и иноверец. Вероятно, некоторые слушатели, до тех пор согласные с Иисусом, тут забеспокоились, даже если их убеждения и не заходили так далеко, как у фанатичных сектантов, чей устав (найденный среди «Рукописей Мертвого моря») предписывает «любить сынов света… и ненавидеть детей тьмы, каждого по мере его греховности». Возможно, Иисус имел в виду именно это учение, когда говорил: «Вы слышали, что было сказано: «Люби ближнего и ненавидь врага». А Я говорю вам: любите своих врагов». Он стремился поставить точки над смело переосмыслив древнюю заповедь «люби ближнего».

Если любите любящих вас,

какая вам за это благодарность?

Ведь и грешники любящих их любят.

Ибо если вы делаете добро, делающим вам добро,

какая вам благодарность?

Ибо и грешники то же самое делают.

И если взаймы даете тем от кого надеетесь получить,

какая вам благодарность?

И грешники грешникам дают взаймы,

чтобы получить обратно столько же.

Но вы любите врагов ваших

и делайте добро и взаймы давайте,

ничего не ожидая обратно;

и будет награда ваша велика,

и будете сынами Всевышнего,

потому что Он благ к неблагодарным и злым.

Нельзя не заметить, как важно для Иисуса разорвать те узкие рамки, в которые было принято помещать любовь к ближнему. То же и с Божьей любовью. О многом говорит и то, как выражение «любите своих врагов» (составленное по аналогии с привычным «люби ближнего») плавно переходит к повелению «помогать» и «давать взаймы», с каждым шагом обретая все большую конкретность. На следующей стадии выражение это достигает полной наглядности, превращаясь, по существу, в притчу. «Если ударят тебя по правой щеке, подставь в левую. Если кто-то рубашку хочет у тебя отсудить, пусть забирает и плащ. Если тебя принуждают сопровождать кого-то версту, пройди с ним две» (здесь подразумевается обязательная в Римской империи трудовая повинность в пользу государства, в особенности труд письмоноши). «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся». Конечно, как правила повседневной жизни эти максимы утопичны. Они и не были задуманы как правила. Но Иисус предлагал принять их всерьез. Живые и даже поразительные сцены на крайних примерах показывали, как воссоздать в отношениях с людьми Божье отношение к Его детям. Сама утрированность этих решений говорит о том, что Иисус прекрасно понимал, сколь многого Он требует от человека, когда на место «люби ближнего» ставит «любите своих врагов». Такой же оттенок крайности присутствует и в небольшой, очень важной беседе, которую приводит Матфей. Иисус говорит, что надо прощать. Петр спрашивает: «Господи, сколько раз я должен прощать брату моему, если он будет грешить против меня? До семи ли раз?» Иисус отвечает: «не говорю тебе: до семи, но до семидесяти раз семи». Четыреста девяносто раз — это нелепо. Вопрос Петра вполне бы мог задать любой еврей того времени, получивший традиционное воспитание. Наученный, что прощать — добродетельно, он в духе распространенного тогда толкования Закона захотел бы узнать в точности, как далеко должен зайти. Иисус своим ответом сводит к нелепости любое количественное истолкование. Пределов прощению нет.

Возможно, кто-нибудь спросит, почему Иисус придавал этим темам такое значение. Ответ мог бы звучать так: Он, как всякий внимательный наблюдатель, видел, что еврейское общество разлагает злобная ненависть. Ненавидели друг друга группы и партии, на которые разделился Израиль, а все евреи вместе ненавидели римлян. Обязанностью любого проницательного проповедника было сказать об этом и призвать людей измениться, пока не поздно. Но это еще не все. Именно в той области человеческих отношений, где страсти и распри особенно сильны, может открыться безусловность велений Божьих. Это, в частности, подразумевалось за словами о том, что пришло Царство Божье. Некогда уже рассуждать о более или менее удобной и «жизненной» морали. Пришло время безоговорочных решений. Нет предела тому, что требует Бог от Своих детей, и невозможно до конца исполнить Его повеления. «Так и вы, когда исполните все указанное вам, говорите: «мы рабы ни на что не годные; что должны были сделать, сделали». Человек может лишь одно: принять всю полноту ответственности перед Богом, препоручив себя Его милосердию. Отец Небесный прощает «до семидесяти раз семи»; но «если же вы не простите людям согрешений их, то и Отец ваш не простит согрешений ваших». Это не угроза — «Бог накажет». Это лишь значит, что тот, кто не прощает, относится к Богу не так, как ребенок относится к Отцу. Он сам нарушил эту связь, вышел из числа детей Божьих. «Итак, — пишет апостол Павел, — учти благость и строгость Бога». Здесь то и другое сразу, в напряженном сочетании, от которого никак не уклониться тому, кто хочет понять учение Иисуса. Подобное же сочетание доброты и строгости видим мы и в Его жизни. Он добр к нуждающемуся, Он и требователен, и оба эти свойства проистекают из глубочайшего участия в каждой отдельной личности, ибо все — дети Небесного Отца. Так, по свидетельству Иисуса, относится к человеку сам Бог

Словом, Иисус исходит из того, что в немалой мере объединяет его с другими еврейскими учителями той поры, но кое в чем идет гораздо дальше. Конечно, вскоре возникла трещина, которая со временем превратилась в настоящую пропасть. Чтобы правильно истолковать сказанное об этом в Евангелиях, надо помнить: к тем годам, когда они были написаны, разрыв между последователями Иисуса и официальным иудаизмом зашел очень далеко и через несколько лет привел к окончательному разделению Церкви и синагоги. За годы этой распри некоторые речения Иисуса были неизбежно отточены и, конечно же, чаще повторялись именно те, которые оказались острее. Однако то, что при случае и сам Иисус умышленно противопоставлял свое учение учению других равви, сомнений не вызывает. Как несомненно и то (даже учитывая неизбежный в споре полемический запал), что иногда Он сознательно выражался очень резко. Конечно, не нужно думать, что Он обличал всех равви. Вероятно, учителей Закона, согласных с Иисусом, было больше, чем те двое или трое, которых упоминают Евангелия. Но спор нарастал, вошел в историю, и мы не можем от него отмахнуться. Каждый, кто изучает возникновение христианства, должен учитывать этот конфликт, пытаясь понять и его, и породившие его причины, тем более что такая попытка, мы надеемся, позволит вернее оценить разные тенденции и оттенки в учении самого Иисуса.

Из сказанного очевидно, что этика Иисуса преимущественно сосредоточена на высоком призвании человека и его ответственности перед Всевышним. Поэтому неудивительно, что Он не всегда был терпим к тем мелочам религиозного этикета, которыми в основном и занималась самая влиятельная школа еврейских учителей. Неудивительно, что Он, по всей видимости, умышленно подрывал хранимые в народе обычаи. Напомним, к примеру, что говорил Он о десятине — десятипроцентном налоге на религиозные нужды, которым облагали «сельскохозяйственный продукт». Налог этот ложился тяжким бременем на тех, кто платил честно, ибо государственные налоги, и немалые, взимались тоже. Конечно, честность эта доказывала преданность Закону. Лука и Матфей при водят (с небольшим различием в словах) решение Иисуса: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и обошли более важное в Законе: правосудие и милосердие и верность; это надлежало исполнить и того не отпустить. Вожди слепые, отцеживающие комара и проглатывающие верблюда». Иисус не порицал общепринятого порядка религиозной жизни — в самом порядке нет ничего предосудительного, и, если он уже сложился, нет ничего плохого в том, чтобы сознательно ему следовать. Однако надо понимать, что выше, а что — ниже: если правила мешают тем человеческим отношениям, которые Иисус назвал «справедливостью, милосердием и верностью», Закон все равно не соблюден.

По тем же причинам Иисус разрешал нарушать и другие благочестивые правила, в частности — безмерно изощренные и усложненные предписания о субботе. И в этом случае Он не стремился разрушить устоявшиеся обычаи. Рассказывают, что Он посещал по субботам синагогу и, надо полагать, следовал общепринятым правилам. Однако, если правила противоречат элементарным человеческим нуждам, их надо преступать. Сентенцию «суббота для тебя, но не ты для субботы» приписывают многим равви. Иисус соглашается: «Суббота создана для человека, а не человек для субботы». Однако Он следует этому — и решительнее, чем другие готовы были позволить. Нарушая святость субботы, Он исцеляет больных, которым даже не угрожает смерть. Когда Его призывают к ответу, Он спрашивает: «Дозволяется ли в субботу доброе сделать или злое?». Если правила мешают делать добро, если они не позволяют помочь всякому человеку, который здесь, рядом с тобой («ближнему»), правила эти должны уступить высшему требованию. Возможно, Иисус хочет сказать, что не делать добра из- за субботы — все равно что «делать зло».

На первый взгляд может показаться, что вопрос о соблюдении субботы — слишком незначительный повод для разногласий. На самом же деле это был очень важный момент. Соблюдение субботы — один из самых главных обычаев у евреев. Мимо него не прошел ни один самый поверхностный наблюдатель-язычник, что убедительно доказывают и греческие, и римские источники. Не надо забывать, что за два века до евангельских событий, во время первого национального восстания, евреи-повстанцы скорее готовы были погибнуть, чем выйти сражаться в святой день. Субботу особо почитали как знак выделенности избранного народа и в любых посягательствах на нее видели осквернение национальной святыни.

Даже не вдаваясь в дальнейшие подробности, можно понять, сколь неизбежно было столкновение Иисуса со сторонниками традиционной религиозной практики. Но дело было не только в том, что их изощренность порою приводила к потере чувства меры и к поверхностному, внешнему благочестию. Иисус видел, как опасно делать упор на внешнее действие, забывая о внутреннем состоянии. Об этом Он и говорит, толкуя две заповеди из Моисеева декалога: «Вы слышали, что было сказано древним: «Не убивай; кто же убьет, будет подлежать суду». А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего, будет подлежать суду». И затем: «Вы слышали, что было сказано: «Не прелюбодействуй.» А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем».

Здесь нет ничего такого, что могло бы поразить человека, знакомого с Ветхим Заветом или иудаизмом той поры. До нас дошло немало изречений, в которых равви порицают потакание гневу, (разумеется, на своего собрата еврея); да и в самих десяти заповедях не только запрещено прелюбодейство, но и в добавление сказано: «Не желай жены ближнего своего». Но когда Иисус постоянно и подчеркнуто напоминал, что внутреннее важнее внешнего, это могло вызывать подозрения у тех, кто считал поступки единственным видимым доказательством верности Закону Бога. Очевидно, Иисус придавал большое значение и конкретному поступку; потому Он, собственно, излагал нравственное учение в виде жизненных сцен, а не общих отвлеченных правил. Однако поступок для Него важен не сам по себе — он важен тем, что достоверно выражает внутреннее состояние. «Добрый человек из доброго сокровища сердца выносит доброе; и злой человек из злого сокровища износит злое. Ибо от избытка сердца говорят его уста». Речь идет о цельности характера, о согласии мысли, слова и дела.

Именно поэтому Ему так отвратительно показное благочестие, в котором нет подлинного духовного рвения. «Наблюдайте за тем, чтобы праведность вашу не выставлять перед людьми напоказ… И когда молитесь, не будьте как лицемеры, которые любят молиться в синагогах и стоя на углах улиц, чтобы показать себя людям… Ты же, когда молишься, войди во внутренний покой твой; и затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне». Когда Его порицали за то, что Он пренебрегает традиционным омовением перед едой, Он резко отвечал: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете снаружи чашу и блюдо, внутри же они полны хищения и невоздержания». Кроме того, в еврейской среде считалось, что некоторые виды пищи делают «нечистым» едящего. Согласно Марку, Иисус и об этом сказал прямо; «Ничто из того, что извне попадает в человека, не может сделать его нечистым». Дальше идет разъяснение: «Изнутри, из человеческого сердца исходят злые помыслы» (следует полный перечень безнравственных поступков). Все это зло «исходит из человека, оно и делает его нечистым»*. И уже от себя Марк добавляет: «Этим Он объявил чистой любую пищу»**. Различение «чистого» и «нечистого» глубоко коренилось в еврейской традиции, опираясь на Ветхий Завет. Быть может, Иисус и не зашел так далеко, как утверждает Марк, но нет оснований сомневаться в самой сути приведенного речения. Оно было известно Павлу, который писал за несколько лет до Марка: «Я знаю и убежден в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого». Если Он и в самом деле сказал что-нибудь подобное, то неудивительно, что на Него так ополчились. Во времена гонений верность религии отцов зачастую доказывали именно отказом от «нечистой» пищи. Как можно было отвергать обычай, освященный кровью мучеников?

Учители того времени и не думали отрицать важность внутреннего настроя. Однако Иисус настаивал на своем тезисе с такой неумолимой логикой, что это казалось подрывом устоев, поддерживающих общественную мораль. Для Него этот принцип решал все: поступок можно считать нравственным лишь постольку, поскольку он выражает самую суть личности. Иисус беспощадно обличает тех учителей веры и нравственности, чьи возвышенные правила противоречили самодовольству, ханжеству и бесчеловечности их повседневной жизни. Обличения были суровы. Не исключено, что в Евангелиях они еще более заострены из-за возникшего потом раскола. Однако в том, что они обоснованны, мы можем убедиться, читая трактаты, где сами равви поносят тех, кто недостоин высокого имени «фарисея», и тон их не менее резок, чем тон Иисуса в Евангелиях. Впрочем, все это важно только как иллюстрация, поясняющая нравственный акцент учения Иисуса. Акцент, ощутимый и в строгости Его к своим ученикам, за которыми Он замечал ту же самую нравственную непоследовательность. «Что вы зовете Меня: «Господи, Господи», и не делаете того, что Я говорю?» Особенно резко звучание этих слов у Луки. У Матфея они обрамлены символическими сценами — Иисус рисует картину того, как Он будет беседовать с недостойными учениками в Судный день, за пределами нашего мира. «Многие скажут Мне в тот День: «Господь! Господь! Разве не от Твоего имени мы говорили? Разве не именем Твоим изгоняли бесов? Разве не именем Твоим совершали много других чудес?» Но Я им тогда отвечу: «Я никогда вас не знал. Уходите от Меня все, творящие зло»‘. Слова Иисуса больно хлестали не только фарисеев.

Итак, установлено, что Его взгляд на нравственность отличался от традиций, распространенной среди еврейских учителей. Внушительное здание обычаев, возведенное на Моисеевом Законе, для того и строилось, чтобы довести требования Закона до каждого индивидуума, четко расписав применение всех заповедей в любой ситуации, в которой мог оказаться человек. Например, он должен был знать, какое расстояние можно пройти в субботу, не нарушая заповеди, и какие именно обстоятельства оправдали бы более длинный путь. (Отдадим должное фарисеям: они разрешали пройти больше — например, ради спасения жизни,- но в строго оговоренных пределах.) Конечно, что-то подобное нужно, если хочешь сделать этику применимой на практике — без казуистики здесь не обойтись. Но в этом есть и свои опасности. Кроме очевидного соблазна — оценивать внешнее действие независимо от намерения (которое, собственно, и делает поступок нравственным), существует более хитрый враг количественный подход к нравственности. Сторонники такого подхода рассматривают нравственность как систему правил, где исполнение каждого пункта оценивается баллом, как на экзамене, а их сумма идет в общий зачет. Соответственно человек может заслужить высшую оценку и с чистой совестью сказать (как некто и сказал в Евангелии): «Все это сохранил я от юности моей». Иисус сурово обличал «уверенных в собственной праведности и уничижавших остальных.

В этом и был камень преткновения. Мерка, которой измерялись собственные достоинства, действительные или мнимые, прилагалась (что особенно тешило) к чужим недостаткам. По учению же Иисуса, нет мерки, которой можно измерить добродетель. Дело не в количестве, а в качестве. Хороший человек пытается подражать качеству Божьих действий. Попытка эта доступна и на низших ступенях нравственного развития; но в полной мере она не удастся и на самых высших, ибо «один Бог добр» (в абсолютном смысле). Поэтому нет основания ни для самодовольства и нетерпимости «праведников», ни для отчаяния «грешников». Иисус на удивление часто обращается к этой теме — как безрассудно и дурно осуждать других и ощущать праведным себя. Господствующее учение того времени Он обвиняет прежде всего в том, что оно, исходя из лучших намерений, поощряло глупость и зло, словно они неотделимы от высокой нравственности.

Мы ясно ощущаем здесь сочувствие к тем, кто пострадал по слабости или по неведению. Но было бы заблуждением считать, что это — всего лишь протест мягкосердечного и терпимого гуманиста. Иисус говорит именно так, потому что Он убежден: с приходом Царства Божьего в отношениях Бога и человека наступает новая эпоха. Нравственность питается отныне непосредственно от источника, вся система традиционных предписаний теряет силу. Иисус никогда не собирался сокрушать Закон. По-своему Закон мог еще принести пользу — например, он свидетельствовал о двух «самых главных заповедях». Но он уже не стоял в центре и не определял нравственных обязанностей во всей их полноте.

Различия, которые сперва разделили, а затем бескомпромиссно противопоставили друг другу Иисуса и господствующую школу еврейских учителей, не сводились (как могло бы показаться) к разному истолкованию того или иного места в Законе. В конце концов и признанные равви толковали Закон сравнительно вольно — гораздо свободнее, чем при новом, реформированном иудаизме, который возник после катастрофы семидесятого года. Но враги Иисуса справедливо предупреждали, что Его учение угрожает иудаизму как системе, в которой религиозное единство неотделимо от национального.

Именно здесь — секрет рокового разлада. Это же отмечает и современный еврейский ученый, отнюдь не безразличный ко многим благородным идеям, которые он находит в учении Иисуса. Он пишет;

Иудаизм в те времена имел одну цель: спасти крошечный народ — страж великих идеалов — от растворения в океане языческой культуры, а значит — создать условия, при которых народ медленно и постепенно воплотил бы нравственное учение пророков в жизнь, то есть в еврейское государство. Для нации как целого общественные идеалы Иисуса были опасной и болезненной фантазией. Большинство, поддерживающее книжников и фарисеев (таннаев) — вождей угодной народу партии, никак не могло принять Иисусова учения. Учение это Иисус в немалой мере почерпнул у пророков и даже у самих фарисеев, однако оно, с одной стороны, стало отрицанием всего, чем жил иудаизм, а с другой стороны, довело иудаизм до таких крайностей, что в определенном смысле его уже нельзя было называть иудаизмом.

Автор судит с точки зрения раввинистической традиции, изнутри. И, пожалуй, слова его можно принять, ибо они честно объясняют, почему столь резко противостояла Иисусу партия, имевшая с Ним много точек соприкосновения. Если же этих причин все-таки недостаточно для объяснения той ненависти, которую удовлетворит одна только смерть врага, вспомним, что в ту пору засилье язычников вызывало особую злобу и дорогой для народа «еврейский образ жизни» отстаивали с особым пылом. Есть, впрочем, в этой вражде (судя по Евангелиям) что- то гораздо более глубокое, чем страх за судьбу национального наследия. Иисуса обвиняли в «кощунстве». Обвинение тяжкое. Люди считали, что Он оскорбляет то, чему они поклоняются, а это вызывало и злобу, и страх. Обвиняя другого в кощунстве, человек не столько судит, рассуждает, сколько отшатывается от того, что кажется ему осквернением святыни. Значит, что-то в словах и поступках Иисуса глубоко задевало людей определенного воспитания, склада, среды. Именно это гораздо сильнее, чем рассудочное неприятие, подтолкнуло фарисеев к неестественному (и очень недолгому) союзу со светскими властями, которые желали смерти Иисуса по совершенно другим причинам. Но об этом позже.