5. Западноевропейское средневековье

Три источника средневековой западноевропейской культуры:

античное наследие, христианство, древнегерманский быт

Мы рассмотрели, как первоначально разъединенные потоки культурного развития отдельных народов древности слились в одном общем русле античной греко-римской цивилизации; мы рассмотрели равным образом, как это русло само потом разделилось на три рукава, в каждом из которых главное течение истории должно было сузиться, хотя в то же время каждое из этих трех обособленных потоков так или иначе захватило целый ряд новых стран и народов; мы видели, наконец, что из трех параллельных культур, возникших на общей почве древнего мира, две оказались мало жизнеспособными, т. е. пришли к застою и упадку, и что только третья сделалась настоящим руслом дальнейшей истории всемирного прогресса. Вот почему я и посвящаю особый очерк этой третьей культуре средневековой эпохи, т. е. культуре западноевропейской, из которой возникла, в свою очередь, вся цивилизация нового времени, все более и более приобретающая мировое значение.

У этой культуры было три главных источника. Во-первых, это было наследие античной цивилизации, ближайшим образом наследие Западной Римской империи, в бывших провинциях которой, собственно говоря, и началось претворение античной культуры специально римского типа в средневековую. Во-вторых, это было христианство, которое пришло с Востока, но постепенно было воспринято Римской империей, само усвоило многие особенности романизма (как в Византии испытало влияние позднейшего эллинизма) и, начав распространяться среди германских варваров, сделалось великою духовною силою, объединившею население римских провинций и варваров, которые основали в этих провинциях свои королевства. В-третьих, это были вот эти самые варвары с теми новыми началами жизни, которые они принесли с собою.

Различие в понимании их взаимоотношений у разных историков

Взаимные отношения между этими тремя источниками, из которых вышло все средневековье в тесном смысле этого слова*, в разное время и разными историками понимались различным образом. Вообще переход от античного мира к средним векам всегда привлекал к себе особое внимание историков, перед которыми эта эпоха великого всемирно-исторического перелома, действительно, ставит в высшей степени важные и вместе с тем трудные задачи научного характера.

В разных философских построениях всемирной истории эта знаменательная эпоха гибели старого и зарождения нового получала весьма различное освещение, причем на первый план выдвигался то один, то другой, то третий элемент, т. е. или романизм, или христианство, или германизм. Распространение и утверждение христианства в Римской империи было, разумеется, великим культурным переломом, положившим свою печать на всю последующую историю Европы,- одинаково и западной, и восточной ее половин,- чем и объясняется известное сходство

* Ср. выше, стр.

средневековой культуры и на Западе, и в Византии с ее преимущественно церковным характером, с ее схоластическими, аскетическими и мистическими ингредиентами, но не нужно забывать, что если новая религия и пришла в греко-римский мир извне, то во многом собственное развитие этого мира подготовило почву для ее восприятия, и что христианство в том его эллинизированном и романизированном виде, — в одном виде в восточной половине империи, в другом в западной, — в каком оно перешло в средние века и было принято варварами, само впитало в себя не мало античных культурных элементов. Сами отцы церкви указывали в свое время на то, как Римская империя была постепенно подготовлена к принятию христианства и что церковь унаследовала все лучшие плоды старой образованности. Пока греко-римское общество резко делилось на язычников и христиан и пока между языческим государством и христианскою церковью велась неустанная борьба, — только до тех пор можно говорить о раздельном, так сказать, существовании античной культуры и христианства, а дальше началось взаимодействие и слияние. Когда Римская империя сделалась христианскою, а христианство — государственной религией Римской империи, когда все ее население стало мало-помалу признавать себя христианским, началось сближение, которое должно было дать в результате общую для всей империи христианскую уже, а не языческую, но тем не менее все-таки греко-римскую культуру, хотя в одних местах больше греческую, чем римскую, в других, наоборот, больше римскую, чем греческую. Многие историки указывали, что только в христианской своей переработке завещанная древним миром образованность могла быть усвоена варварами, и в этом есть доля истины, если принять в расчет, что приобщение к высшей культурной жизни, в средние века у всех варваров, т. е. у германцев, у славян, у мадьяров, у литовцев, у финнов, начиналось главным образом с принятия ими христианства.

С другой стороны, останавливаясь на взаимоотношении античного и варварского элементов, прежде всего, нужно отметить, что многие историки слишком умаляли значение первого из этих элементов, римского, и, наоборот, слишком преувеличивали значение второго, германского. Они готовы были выводить все особенности средневекового социального и политического строя и даже общего духа средневековой культуры из начал, принесенных с собою германцами. Особенно наблюдается склонность к такому толкованию перехода от античного мира к средним векам у немцев, по весьма понятной, впрочем, причине, что едва ли, однако, делает это толкование основательным. И чего-чего только не говорилось на эту тему! Германцы — не в фигуральном только, но и в буквальном смысле — влили новую кровь в жилы одряхлевшего человечества*, принесли с собою чувство личной свободы и чести в раболепную и развращенную империю, положили начало свободе на развалинах деспотизма античных цезарей и т. п. Посмотрите, говорят многие из них, на Византию с ее деспотизмом и культурным застоем: вот что было бы и с Западом, если бы его не обновили германские варвары. Кульминационной точки зрения достигло это прославление германского духа в знаменитой «Философии истории» Гегеля, в которой германский мир, возникший на развалинах Римской империи, является последним и окончательным воплощением «всемирного духа» в истории человечества. Конечно, менее фантастичны, но одинаково неверны воззрения и историков-германистов, которые выводят все средневековые учреждения Западной Европы, в частности же так называемую феодальную систему, из одних германских начал. Не нужно забывать, что германские варвары, пришедшие в страны высшей культуры, где уже существовали известные экономические, юридические и политические формы, не могли не подчиниться высшей культуре, не могли не приспособиться вместе с тем к этим формам. В сущности и в сферах хозяйства, права, государственной жизни между античными и варварскими принципами должно было начаться взаимодействие, т. е. германцы должны были до известной степени, насколько это оказывалось возможным по условиям места и времени, приспособляться в занятых ими областях к римским порядкам, а с Другой стороны, они не могли при этом сами в тех или других степенях, опять смотря по месту и времени, не оказывать изменяющего влияния на весь социальный быт провинций Римской империи, в которых они основали свои королевства.

С такой точки зрения средневековая романо-германская Европа является непосредственным продолжением Западной Римской империи, так сказать, осложненным, с одной стороны, возникновением в этой империи христианской церкви, с другой — поселением в отдельных провинциях этой империи разных германских народов. Не нужно, однако, думать, что все изменение, какому подверглась культурно-социальная жизнь в областях бывшей Западно-Римской империи в рассматриваемую переходную эпоху, всецело объясняется извне принесенными в древний мир влияниями новой религии и новых народов. Многие черты средневековья, объяснение которых так и думается найти в специальном влиянии христианства или варварского быта, являются при более детальном изучении истории этой эпохи результатами внутреннего развития самой культурной и социальной жизни в провинциях павшей Римской империи. Конечно, не следует преувеличивать и эту сторону дела. Историческое развитие слишком сложно, чтобы можно было сводить его везде и всегда к одному началу и только к одной категории явлений. Если одни историки, желая особенно подчеркнуть значение того или другого фактора, говорят, что занятие варварами Римской империи до обращения ее в христианство сопровождалось полною гибелью цивилизации, и что без прихода варваров Европе грозил бы полный культурный застой, то другие, наоборот, готовы думать, что все факторы, создавшие культуру и социально-политический строй средних веков, уже заключались в самой Римской империи, и что потому ни принятие христианства, ни приход варваров не имели никакого существенного влияния на преобразование античной культуры в средневековую. Историки первой категории слишком упрощают объяснение того, как совершался в эту эпоху общий ход истории, смело решая вопрос о том, что было бы, если бы не было того-то и того-то: им можно только поставить на вид, что вообще на такие вопросы трудно давать вполне точные и верные ответы, и что, в частности, варвары приобщались к мировой культуре не через одну религию, но и посредством отношений экономического, политического и т. п. характера, и что сводить все объяснение византийского коснения к одному отсутствию в ней германского элемента значит сводить реальное явление к чисто отрицательной причине. К тому же у Византии также были свои варвары, славяне, которые также ведь влили новую кровь в жилы старого населения Балканского полуострова и внесли в его жизнь новые начала, как это доказывается в настоящее время знатоками византийской истории. Равным образом и тем историкам, которые склонны отрицать всякое влияние на общий ход западноевропейской истории и за принятием христианства, и за приходом варваров, можно возразить, что они односторонне подчеркивают и преувеличивают в основе своей верную мысль о главенстве внутренних причин над внешними влияниями, но что как бы мы ни старались вывести средневековую Европу непосредственно из Римской империи, минуя влияния, шедшие со стороны христианства и германцев, мы не в состоянии отрицать фактов, говорящих нам о противном. Римская империя встретила христианство и германцев враждебно и вела с ними долгую и упорную борьбу, охраняя свои традиционные культурные и политические устои, свои границы и провинции от новой веры и от новых народов. Христиане и варвары считались врагами «рода человеческого», заключенного в пределах Римской империи, считались врагами именно со стороны защитников образованности и гражданственности античного происхождения, и постепенное внедрение в жизнь империи чуждых ее традициям начал, а потом и победа этих начал с торжеством христианства и разделом Западной Римской империи между германскими государствами не позволяют нам думать, что без новой религии и без новых народов культура и социально-политический строй средневекового Запада вышли бы совершенно такими же, какими мы их на самом деле знаем.

С точки зрения исторической планомерности, т. е. с точки зрения прямолинейного и непрерывного прогресса, на которой стояли в былые времена авторы философий истории, исторический процесс рассматривался, как эволюция, совершающаяся исключительно из внутренних своих основ, условий и причин, как выполнение некоторого логического плана или осуществление единого общего закона. Только с такой точки зрения и позволительно было Огюсту Конту утверждать, что главные исторические явления — католицизм и феодализм — могут быть всецело объяснены из предыдущего момента всемирно-исторической эволюции, не нуждаясь нисколько ни во влиянии на Запад восточного монотеизма, ни во влиянии на римский мир варварского нашествия. Конечно, объяснить католицизм исключительно из античных традиций без христианской его основы — вещь невозможная, но в объяснении феодализма без влияния германцев на его происхождение есть — при современном состоянии этого вопроса в науке — нечто заманчивое. Тем не менее думать, что в истории возникновения феодализма приход варваров в Римскую империю так-таки совсем уже ни при чем, едва ли научно. Столь же маловероятно иногда высказываемое теперь предположение, — и притом в очень категорической форме, — что средневековой строй с его основными и существеннейшими чертами выработали бы как германцы без всякой встречи с Римом, так и население империи без прихода в нее германцев. Это еще вопрос, и такой ответ на него не может быть назван иначе, как весьма и весьма гадательным, причем факт все-таки остается фактом, т. е. переход античного государства к средневековому феодальному строю совершился именно в королевствах, основанных варварами в пределах Западной Римской империи.

Был ли переход от античности к средневековью прогрессом или регрессом?

Даже становясь на ту точку зрения, что центр тяжести вопроса о переходе античности в средневековье находится не во внешних влияниях, а во внутреннем развитии, и тем более еще, конечно, принимая в расчет и значение внешних влияний, мы не можем не ставить вопрос, был ли этот переход прогрессом и регрессом. С точки зрения исторической планомерности, с которой прогресс совершается прямолинейно и непрерывно, рассматриваемый переход должен был быть шагом вперед, и в некоторых философских построениях истории дело представляется именно таким образом, но такое представление дела является скорее требованием теории, чем выводом из фактов. В действительности мы наблюдаем в эту эпоху полный упадок жизнедеятельности римского общества, упадок экономический, упадок культурный, упадок политический. Варвары были в нем повинны разве в том только отношении, что заставляли империю напрягать все свои силы для защиты своих границ, но это была не единственная причина общего упадка в сферах народного хозяйства, духовной культуры и государственной жизни. Империя беднела и политически разлагалась в силу внутренних причин, и не варвары только ее разорили и довели до падения, хотя и нельзя отрицать, что приход германцев ускорил процесс истощения ее материальных средств и ее политического разложения.

В другом месте* мы уже ставили вопрос, следует ли формулы исторического прогресса применять ко всему культурному развитию человечества, взятому в целом, или к отдельным народам, как самостоятельным историческим целым. Мы стали на вторую точку зрения, и в этом смысле нам нужно смотреть на средние века не как на дальнейшее продолжение прогресса, доведенного античным миром до известной высоты, а как на повторение того, что уже было, так сказать, проделано самим античным миром в первые времена его истории, так как культурный процесс, если можно так выразиться, теперь оборвался, и его пришлось начинать снова.

Современный спор об экономическом развитии древности и средних веков

В последние годы на отношение средних веков к античному миру были высказаны оба эти взгляда — в применении к экономическому развитию, совершавшемуся в Европе в древности, в средние века и в новое время. Я позволю себе здесь повторить об этом споре то, что уже было сказано мною в одной недавней книжке, посвященной античному миру*, потому что, рассматривая данный вопрос, мы лучше поймем, в чем заключался и даже чем обусловливался переход античной культуры в средневековую.

* См. выше, стр. 20.

Главными представителями двух противоположных ответов на только что поставленный вопрос о том, продолжает или повторяет средневековая и новая Европа классическую древность в своем экономическом развитии, являются двое современных немецких ученых, экономист Карл Бюхер и историк Эдуард Мейер. Первый из них создал новую формулу экономического развития, которую сам и применил к древности, средним векам и новому времени, как к отдельным моментам этого развития, но его историческое построение, основанное на указанной формуле, было встречено целым рядом возражений со стороны других ученых и особенно со стороны Эдуарда Мейера, автора одной из лучших в настоящее время общих историй древнего мира. Бюхер высказал свои взгляды в сочинении «Происхождение народного хозяйства». Э. Мейер разобрал их в брошюре «Экономическое развитие древнего мира» **.

Посмотрим сначала, в чем заключается теоретическая формула Бюхера, правильности которой, как именно отвлеченной схемы, не отрицают и те, которые нападают на историческое построение этого ученого, т. е. на применение его основной идеи к истолкованию конкретной действительности. Бюхер исходит из самых основных понятий политической экономии, из понятий производства и потребления, ставя их в известное отношение между собою, как начального и конечного момента, между которыми путь, проходимый хозяйственными благами, может иметь разную длину и быть неодинаково сложным. Экономическое развитие состоит как раз в постепенном удлинении пути, который проходится хозяйственными благами от их производителей к их потребителям. Сначала продукты производства потреблялись самими же производителями, т. е., в сущности, никакого путешествия хозяйственные блага не совершали, но с развитием экономического быта продукты стали потребляться не теми людьми, которые их произвели, и между производителями и потребителями образовался более или менее длинный путь, которому соответствует экономическое понятие обмена. По мере развития экономического быта длина пути, проходимого хозяйственными благами от исходного момента, т. е. производства, до конечного, т. е. потребления, должна была постепенно увеличиваться, и самый характер движения по этому пути (т. е. обмена) — усложняться, начиная с простейшей формы обмена вещи на вещь и кончая очень сложным торговым обращением товаров и чисто денежных операций. С этой точки зрения Бюхер и различает три стадии экономической эволюции: ступень замкнутого, самодовлеющего домашнего хозяйства, ступень городского хозяйства и ступень народного хозяйства. Формулу Бюхера очень удобно применять к экономическому развитию отдельных стран, в которых сначала действительно, в каждом «доме» производится то, что им же самим и потребляется, потом возникает более сложная система местных обменов с «городскими» центрами, пока в общую хозяйственную жизнь, путем развития внутренней торговли в целой стране, не втягивается и весь «народ». Сам Бюхер, однако, приложил эту общую формулу, по которой совершается экономическое развитие каждой отдельной страны, ко всему ходу истории передовой части человечества, т. е. из закона повторяющихся явлений он сделал нечто вроде плана однажды только совершившегося развития. Именно, у него вся древняя и значительная часть средневековой истории (до конца первого тысячелетия по Р. X.) зачислена в период домашнего хозяйства, конец средних веков и отчасти начало нового времени отнесены к фазису хозяйства городского, и только последние столетия признаны находящимися на ступени народного хозяйства, как будто в древности существовал только «дом», сменившийся в средние века «городом», который в новое время уступил место «нации-государству» (прибавлю, что под понятие «дома», или по-гречески «ойкоса», подводится в данном случае и большое барское хозяйство).

Вот эту-то историческую конструкцию и подверг своей критике вместе с другими историками Эдуард Мейер. Он указывает, что Бюхером совершенно отрицается для всей древности и большей части средневековья существование правильного экономического расчленения общества с развитыми сношениями и живым обменом продуктов между всем населением, существование постоянной торговли и торгового класса, как посредника между производством и потреблением. Действительно, Бюхер принимает замкнутое домашнее хозяйство, как чистое производство на себя, как хозяйство без обмена, потому что здесь весь хозяйственный оборот, от производства до потребления, совершается в замкнутом кругу дома (семьи, рода), и каждый продукт проходит весь путь своего образования — от получения сырого материала до того момента, когда он делается годным для употребления, — в одном и том же хозяйстве и без промежуточных ступеней поступает в потребление. Правда, Бюхер находит в древности и зачатки второй ступени, т. е. хозяйства городского, которое характеризуется, как прямой обмен, или непосредственное поступление продуктов из производящего хозяйства в потребляющее, но, по его мнению, дальше зачатков городского хозяйства древность и не пошла, о народном же хозяйстве в бюхеровском понимании термина и речи для древней истории быть не может. Возражая Бюхеру и его сторонникам, Э. Мейер совершенно верно указывает на то, что история народов, живущих у Средиземного моря, представляет два параллельных периода, что с падением древнего мира развитие начинается сызнова, и что оно снова возвращается к тем первым ступеням, которые уже давно были пройдены. Свои средние века он находит и в древней Греции, причем им этому слову придается не хронологическое, а бытовое значение *: греческое средневековье — это «эпоха владычества аристократии, рыцарских подвигов и героической песни, когда землевладение со скотоводством и земледелием достигло полного развития». Потом Греция перешла в период развития промышленности и торговой деятельности и так называемого денежного хозяйства,- процесс, который потом повторили и народы Западной Европы в своей исторической жизни, начинающейся с очень низких ступеней экономического быта. Римская империя тоже в свое время совершила известную экономическую эволюцию, но, достигши в ней известной высоты, пошла назад и спустилась, так сказать, до низших ступеней хозяйственного развития. Как это и почему произошло, об этом здесь, конечно, не место распространяться: важно лишь отметить факт совершившегося на Западе экономического регресса, повлекшего за собою и культурный, и политический упадок. Экономическое развитие Запада всегда в древности отставало от экономического развития Востока и европейского, и азиатско-африканского, и сделанные им экономические успехи оказались менее прочными. В результате «домовое», натуральное, главным образом земледельческое хозяйство возобладало над хозяйством высших ступеней, промышленно-торговым и денежным, что повлекло за собою общее обеднение, упадок городов, ослабление культурной деятельности и расстройство государственной машины. Варвары, вторжения которых в провинции империи только усугубляли эти беды и которые сами способны были скорее только понижать общий тон жизни, с своей стороны, усиливали и ускоряли этот регрессивный перелом жизни, совершавшийся в провинциях Западной Римской империи. Падала образованность, падала и государственность, все более и более уступая место настоящему варварству. С другой стороны, какой характер должна была тогда принять духовная культура и без прихода варваров, это очень хорошо показывает пример Византии: варвары нанесли удар образованности в количественном отношении, качественное же перерождение культуры совершалось под иными влияниями. Рассматриваемый с этой стороны культурный кризис античного мира заключался в победе исключительно теологической культуры над культурою светского характера. Это, повторяю, было одинаково и в восточной, и в западной половинах империи.

Деление западноевропейского средневековья на периоды

Западноевропейское средневековье охватывает целое тысячелетие — период времени, слишком длинный для того, чтобы в нем не различать отдельных крупных эпох. За начало средних веков, как всем хорошо известно, принято считать 476 год, т. е. год падения Западной Римской империи. Конечно, это делается только для удобства: античный мир с своей цивилизацией не умер еще окончательно к этому времени, и кто хочет рассказать его историю, должен скорее остановиться на тридцатых годах VI века, когда с закрытием языческих школ в Афинах и с составлением знаменитого Свода римского права (при Юстиниане Великом) завершился процесс развития греческой философии и римского права. С другой стороны, кто желает изучать историю германцев, основавших свои государства на развалинах Западной Римской империи в V и VI веках, тот волей-неволей обязан начать свое знакомство с этою историею в более ранние времена, потому что уже в I веке до Р. X. римляне пришли в столкновение с германцами, и в «Комментариях» Юлия Цезаря, относящихся к середине этого века, сохранились первые сколько-нибудь ценные известия о быте племен, которым во второй половине IV в. по Р. X. суждено было начать так называемое «великое переселение народов». В то самое время, как античный мир все еще живет, хотя и близясь к своему концу, начинается уже и новая жизнь, хотя и не вытесняя еще старой. Первый большой период, который можно выделить из средних веков, — это четыре столетия, протекшие от падения Западной Римской империи до эпохи Карла Великого (768-814): он именно и характеризуется борьбою римских и германских элементов, постепенным вымиранием старого или его видоизменением при новых условиях и постепенным развитием нового или его приспособлением к старым условиям быта. Только после Карла Великого и его ближайших преемников (IX в.) мы видим в полном блеске две наиболее характерные основы средневекового быта — католицизм, который дал особую окраску всей духовной культуре Западной Европы, и феодализм, положивший особую печать на политический, юридический и экономический быт романских и германских народов. В этом втором периоде средних веков вся история вращается в рамках, созданных католицизмом и феодализмом, что позволяет нам из X, XI, ХП и ХШ веков сделать особый отдел средневековой истории: тут уже нет резкого антагонизма между римским и германским элементами, они приспособились один к другому, и результатами этого взаимного приспособления собственно и были католицизм и феодализм. Следующие два века, т. е. XIV и XV столетия, многими историками рассматриваются как переход уже к новому времени, особенно характеризующемуся именно разложением и падением средневекового католико-феодального строя жизни европейских народов. В эту эпоху совершается так называемое возрождение классической древности, обновление умственной деятельности на Западе под большим или меньшим влиянием знакомства с духовною культурою древних, а также происходят многие важные изобретения и открытия (порох, книгопечатание, Америка, морской путь в Индию и т. п.), которые имели громадные последствия для истории Европы. Обыкновенно год открытия Америки (1492) и принимается за конец средневековья.

Таковы хронологические пределы и внутреннее деление средних веков: первый период, обнимающий V-IX века, есть период смешения римского и германского элементов, которое дало в результате своеобразный, столь характерный для средних веков католико-феодальный строй жизни европейских народов; за этим «варварским» периодом, как называют его некоторые, следуют средние века в собственном смысле (X-ХШ столетия), или католико-феодальная эпоха; наконец, XIV и XV вв. уже представляют переход к новому времени. Делая более точные хронологические обозначения, между 476 и 1492 гг., как крайними пределами средневековья, мы укажем на год распадения монархии Карла Великого (843) и на год переселения папы из Рима в Авиньон (1308), как на границы между первым и вторым, с одной стороны, и вторым и третьим, с другой, периодами средневековой истории. Отсюда же явствует, что главными историческими явлениями средних веков мы должны признать католицизм и феодализм. Католическая церковь и феодальные учреждения не только положили особую печать на культурную и социальную жизнь Западной Европы в средние века, но представляли из себя и то общее в, ее жизни, что позволяет нам выделять средневековье в особый отдел истории и рассматривать во внутренней связи историю нескольких народов. Романские и германские нации Запада, а с ними часть славян и мадьяры составили в средние века, как мы видели, отдельный, совершенно обособленный исторический мир в Европе, который чувствовал свое единство и свою противоположность с другим христианским же миром в Европе, миром восточного христианства. И это обособление завершилось в начале второго периода западного средневековья.

Обособление Западной Европы как отдельного исторического мира

Мы видели, что основа разделения средневековой Европы на две обособленные одна от другой половины была положена еще в античную эпоху. Уже с самого начала средних веков связь Запада и Востока все более и более слабела, но Западу предстояло еще найти внешнее выражение и внутреннее обоснование своего обособленного от Востока

единства. В 800 г. франкский король Карл Великий, соединивший под своею властью почти все старые провинции Западной империи и завоевавший Германию, возлагает на свою голову императорскую корону Рима. С другой стороны, в духовном отношении римский епископ постепенно делается средоточием западного христианства, стремясь в то же время освободиться от политического подчинения византийским императорам, в каком папы прежде этого находились по отношению к теоретически признававшимся и на Западе владыкам мира: восстановление в 800 г. западной империи и порывает окончательно политические связи папства и Византии. Все это подготовляет и разрыв того церковного единства, выражением которого в IV-VIII веках были вселенские соборы: спор папы Николая I и византийского патриарха Фотия, усложненный соперничеством восточного и западного духовенства в обращении славян и спорами по поводу разных догматических и обрядовых вопросов, производит в церкви схизму: с середины IX в. до середины XI в. обе церкви все более и более становятся во враждебные отношения, а затем происходит окончательный разрыв. С IX века все католические страны Запада составляют из себя особый мир, противополагающий себя и мусульманству, с которым он соприкасался в Испании и Сицилии, и восточному, греческому христианству. В IX веке мир этот был таким образом уже совершенно обособлен, будучи в то же время объединен империей Карла Великого и возвысившейся властью римского папы, и в нем ясно обнаружились те особенности, которые характеризуют его историю в следующих веках, — особенности, явившиеся результатом взаимодействия старых, римских, и новых, германских, элементов, наполняющей все время до Карла Великого. С этой эпохи и начинается западноевропейское, романо-германское, католико-феодальное средневековье в собственном смысле.

Значение монархии Карла Великого

Образование монархии Карла Великого имеет громадное историческое значение. Зерном ее было королевство франков в Галлии, но Карл соединил под своею властью почти все европейские области Западной Римской империи, присоединив к ним, кроме того, и тогдашнюю Германию; только Британия, Испания за Эбро да Южная Италия из бывших римских провинций не входили в состав его государства. Это соединение разрозненных стран имело особое значение в то время, когда Западной Европе грозили разные вторжения. В 711 г. арабы завоевали Испанию, а в 732 г. вторгнулись в нынешнюю Францию, и только тяжелая рука Карла Мартела, деда Карла Великого, спасла западное христианство от арабов; сам Карл Великий совершил поход в Испанию и против арабов заложил за Пиренеями Испанскую монархию. Германия была еще варварской и языческой; завоеванием ее и обращением в христианство Карл обезопасил западный мир с востока, и славяне, жившие в ближайшем соседстве с германцами, при своем выступлении на историческое поприще, должны были иметь дело уже с грозной державой. До известной степени Карл Великий подготовил Европу и к принятию норманнских вторжений: в начале Х века норманны могли прочно утвердиться только на севере Франции, откуда в XI веке произвели завоевание Южной Италии и Англии, принесши в обе страны те формы быта, которые стали вырабатываться в монархии Карла. Правда, восстановленная им Западная империя в середине IX века распалась, но важно было хотя временное объединение и образование в ней некоторых общих форм быта в трех главных ее частях (Германии, Франции и Верхней Италии), откуда эти формы стали переходить потом и в соседние страны. Объединяя Запад, монархия Карла по своей особой связи с церковью содействовала равным образом и его обособлению. Франки были первым народом германского племени, принявшим христианство (496 г.) не по арианскому учению. Предшественники Карла Великого содействовали папским миссионерам в Германии и даже отчасти расширению власти папы над епископами Галлии. Когда папу в Риме стали теснить лангобарды, отец Карла, Пипин Короткий, не только защитил его, но, отвоевав от лангобардов целую область, подарил ее папе, а потом и сам Карл, подчинив своей власти королевство лангобардов, подтвердил дар Пипина. Далее, папы давно стремились порвать связи с Византийской империей, и возложение Львом Ш на голову Карла императорской короны уничтожало последние признаки власти византийского императора на Западе (утверждение пап), а Карл, в свою очередь, содействовал признанию папской власти во всех областях своей обширной империи. Все, что входило в состав монархии Карла или примкнуло впоследствии к объединенному и обособленному ею миру, таким образом нашло свой духовный центр в Риме, и идея о том, что западно-христианский мир имеет две главы — императора и папу, сделалось одною из основных идей западноевропейского средневековья.

Таково значение монархии Карла Великого: она объединила и обособила Запад, объединила его романские и германские нации для отражения внешних врагов и распространения западной культуры, обособила его от Востока, завершив процесс, происходивший в варварскую эпоху, и подготовив совершенно новый порядок вещей. Империя Карла распалась при его внуках, и раздробление ее пошло очень далеко, но западный мир продолжал сознавать свое единство, втянув в это единство через католическую церковь и «Священную Римскую империю», перенесенную в середине Х века на немецкую нацию, и такие страны, как Чехия, Венгрия, даже Польша. Феодализм, который выработался в отдельных частях распавшейся в IX в. монархии Карла, сделался одною из основ средневекового быта и переносился потом и в другие страны (например, завоевание Англии норманнами, жившими перед тем полтора века во Франции, завоевания крестоносцев на Востоке в эпоху крестовых походов, германское влияние в Чехии и т. п.).

После распадения империи Карла Западная Европа представляется нам духовно объединенною, но политически раздробленною. Духовным главой этого мира становится папа, но в теории власть его дополняется светскою властью «римского» императора, как наследника древних цезарей, господина мира, распространителя христианства, защитника церкви, и сама империя превращается в идеальное

дополнение церкви. Это разделение властей и независимость духовной власти от светской составляют особенность Запада. Политическое раздробление выразилось в феодализме, в котором императору отводилось место лишь главы целой иерархии независимых или стремившихся к независимости владельцев. Власть Карла Великого, как преемника национальных вождей франков и наследника римских цезарей, покоилась и на германских, и на римских понятиях; в католицизме и феодализме выработался уже новый взгляд на императорскую власть: папы готовы были превратить императора в приказчика римской курии, светские владельцы стремились ограничиться одним номинальным признанием этой власти. До Карла Великого римские и германские элементы не были еще, так сказать, прилажены одни к другим, и сама администрация его монархии была странною смесью германской дружины и римской бюрократии; но с IX века в жизни утверждается новая система управления. Римская централизация окончательно и на долгое время уступает место процессу, который распределил власть между аристократией. Желанием Карла Великого было поставить государство выше церкви и аристократии, но после падения его империи церковь стремится превратиться в независимую духовную монархию, аристократические элементы высвобождаются из-под подчинения государственной власти. Империя делается какой-то фикцией: у императора является опасный соперник в лице папы; его сила находится в зависимости от повиновения аристократии. Равным образом, и национальная власть короля изменяется в своем характере там, где произошло феодальное раздробление: король уже не представитель и вождь нации, как у германцев, не носитель государственного принципа с абсолютною властью, как в Риме и в тогдашней же Византии, а верховный глава иерархии герцогов, графов, баронов. Развитие католицизма и феодализма похоронило под развалинами монархии Карла Великого и власть его преемников, заставив ее приспособиться к новому общественному строю, издавна подготовлявшемуся и выступившему наружу тотчас же после того, как пала эта монархия.

Средневековый социально-политический быт и феодальная система Таким образом, в эпоху Карла Великого западный мир не только объединился и обособился, но и закончил выработку тех форм быта, которые отличают его от Византии: там церковь была в подчинении у государства, и аристократические элементы не играли политической роли. В этом социальном строе Запада был залог политической свободы, ибо государство не было всемогущим, и власть в нем не была абсолютной. Но зато на Западе у духовенства возникло стремление подчинить себе государство, превратив светских правителей в простых ставленников главы церкви, а аристократия стала стремиться разложить государство, отождествляя его чуть не с каждым крупным поместьем. Мы и перейдем теперь к общей характеристике второго периода средних веков, когда католицизм и феодализм достигли наибольшего своего развития.

Католицизм и феодализм представляют из себя два наиболее выдающихся на Западе культурно-социальных явления средних веков. Первый был, так сказать, силой центростремительной, второй — силой центробежной. Католицизм объединял нации Западной Европы под властью римского епископа в одно громадное целое, феодализм раздроблял их на множество мелких политических организмов. Католицизм, давая народам Европы целое миросозерцание, охватывавшее все вопросы мысли и личной жизни, имел в то же время свою особую политику, сводившуюся к учению о подчинении государства церкви, свое особое право, известное под названием канонического, и создавал особое привилегированное сословие, клир. У феодализма были также свои идеи, своя политическая система, свои юридические нормы, свое привилегированное сословие — дворянство. Высшее проявление нашли обе эти силы, одна — в монахе-аскете, другая — в рыцаре-воителе. Оба общества, церковное и светское, живя рядом, умели и соединяться между собою, несмотря на противоположность своих принципов. Такое соединение мы видим, например, в монашеско-

рыцарских орденах, образовавшихся в эпоху крестовых походов: члены этих братств были в одно и то же время и монахами, и рыцарями. Сами крестовые походы были как бы результатом совокупного действия обеих названных сил: цель этих грандиозных войн была поставлена католицизмом, они велись по инициативе и с благословения церкви, средства же для их ведения доставлены были феодальной системой, военным обществом феодальных господ. Мало того, феодализм вторгается даже в самую церковь: епископы и аббаты не были только духовными лицами, занимавшими известное место в церковной иерархии, во главе которой стоял папа, но стояли, кроме того, на разных ступенях феодальной лестницы, будучи чьими-либо вассалами и сами имея вассалов, владея землями и людьми. Одним словом, духовная и светская системы, католическая и феодальная, переплетались между собою, и это придавало всему строю жизни своеобразный характер. Обе эти стороны средневекового западноевропейского быта заслуживают отдельного рассмотрения по своему значению в истории культуры и социально-исторического строя той части европейских наций, которые в новой истории стали во главе прогресса цивилизации. Мы увидим при этом, чем западноевропейское средневековье отличается от античного мира, и лучше потому поймем, какие изменения произошли в жизни Европы в новое время.

Варвары пришли в Римскую империю с совершенно другими задатками политического быта, чем те, из которых развилась античная городская община. Собственно говоря, первобытные учреждения и греков, и римлян, и германцев представляют много аналогий, но вследствие различия в исторических судьбах этих трех ветвей арийской расы, ход развития их первоначальных учреждений был далеко неодинаков. У всех названных племен в начале их истории мы находим, так сказать, общую систему политического быта: единого главу государства, совет старшин и собрание всего народа. Образование такого государства везде происходило путем объединения более мелких социальных групп, и первое различие, которое мы видим между классическими народами, с одной стороны, и германцами, с другой, заключается в том, что у первых такое объединение на первых порах не пошло далее городской общины, или государства-города, не распространилось на целую нацию, тогда как у последних весьма рано возникли более крупные политические союзы, нежели государство-город, именно государства-нации. Еще во времена Тацита (в I в. по Р. X.) мы совсем не встречаем в Германии тех больших национальных союзов франков, бургундов, лангобардов и т. д., которые позднее переселились в пределы Римской империи, но в эпоху падения последней именно такие союзы и выступают на сцену истории. Таким образом совокупность германских племен весьма рано становилась способной превращаться в государство-нацию, чего никогда не могла достигнуть совокупность городских общин античного мира, знавших только одну форму объединения — союз городов под гегемонией одной какой-либо общины или, что было уже исключением, в форме равноправной федерации автономных общин. Причины такого различия были весьма многочисленны и разнообразны, и влияние указанной германской политической формы на то, что нашли варвары на новой почве, т. е. на муниципальный быт и на устройство империи, имело громадное значение, так что история средних веков не может считаться в политическом отношении простым продолжением древней. Правда, германские государства пережили потом период разложения на феодальные владения, но идея национального государства не умирала в течение всех средних веков.

С другой стороны, развитие городской жизни в Греции и Италии не только задержало национальное объединение, но и послужило также препятствием развитию власти государя. Тенденции всякой городской общины по самому существу своему республиканские, и мы, действительно, видим раннее исчезновение царской власти в городовых государствах античного мира, и только, например, в Македонии, где племенной быт никогда не был вполне вытеснен городским, древние цари сохранились и в историческую эпоху. Таким же образом сохранилась королевская власть и у германских народов, хотя и изменялась в своем характере под влиянием воззрений церкви, идей римского права и развившегося уже на почве средневековой Европы феодального строя. При уничтожении царской власти в городах Греции и Италии особое развитие получило во многих городах, хотя и не сразу, народное собрание, в котором участвовали все члены государства. Первоначально и германцы имели подобные веча, но по мере образования крупных политических тел все затруднительнее и затруднительнее становилось посещение общенародных собраний, так что мало-помалу они должны были прекратить свое существование. Только позднее средневековая Европа выработала новую, не известную древности форму участия населения в управлении, именно представительную систему, которая резко отличает политический строй новой Европы от непосредственного народовластия античных республик: в эпоху феодального строя почти в каждом западном государстве старинные непосредственные собрания всего народа уступили место представительным собраниям земских чинов.

Обращаясь к классам населения, мы находим также аналогии между классическими народами и германцами в начале их истории. Троякое деление народа на знатных, простых свободных и ниже их стоящий класс (полусвободных) есть один из первоначальных фактов, с которыми мы встречаемся и у греков, и у римлян, и у германцев. Но в дальнейшей истории эти народы пошли различными путями. У классических народов, как известно, происходил процесс демократизации государства, но он не дал прочных результатов, и Римская империя были абсолютной монархией, в которой главное социальное значение принадлежало классу крупных землевладельцев. У германцев знать ранней эпохи исчезает весьма скоро, уступив место королевской дружине: развитие королевской власти естественно должно было возвысить эту новую аристократию в ущерб старой, и это возвышение дошло в некоторых странах до того, что новая знать не только поработила народ, но даже раздробила между собою королевскую власть, превратив короля только в «первого между равными». При городском быте было бы невозможно образование такого сословия, каким было средневековое феодальное дворянство, каждый член которого, будучи крупным землевладельцем и господином подвластных людей, урывал себе и клочок государственной власти. Только в германском негородовом государстве, при сохранении королевской власти, окруженной дружиной, при падении народных собраний, при населении, разбросанном по деревням, и могла развиться такая аристократия.

Вот, в общих чертах, в чем заключается различие между политическим развитием классических народов, с одной стороны, и германцев, с другой. Понятно, что в своем развитии германские учреждения должны были испытать сильное влияние со стороны римских в том виде, как они существовали в эпоху падения империи, и сами оказать влияние на последние. Германские учреждения не могли сохраниться по всей чистоте и развиваться только из собственных основ, равно как и не в состоянии были совершенно вытеснить учреждения римские. И из последних те, которые были более способными к жизни, должны были приладиться к новому порядку вещей или получить новое значение. Целые века прошли прежде, нежели сколько-нибудь определенно установились политические отношения средневековой Европы, прежде, нежели произошло полное слияние старого населения областей империи с пришельцами, прежде, нежели выработалась своеобразная система, которая надолго утвердилась в Европе, и следы которой чувствовались на всем складе ее жизни даже в новое время. Когда, наконец, система эта установилась, политический строй Европы сделался окончательно непохожим ни на государственный быт древности, ни на первоначальный государственный быт германцев. Католико-феодальная система, характеризующая средневековой быт, была в сущности отрицанием государства, как мы его понимаем: над ним выросла власть церкви, обнаружившей явное стремление превратить Западную Европу в теократию; под ним вырос целый общественный слой, показавший не менее явное стремление высвободиться из-под государственной власти и превратить каждое частное поместье в самостоятельное политическое тело. Фиктивная Римская империя, восстановленная Карлом Великим, всемогущая католическая церковь, слабые национальные короли, своевольные феодальные владельцы, в число которых попали и епископы с аббатами, пирамидально-иерархический строй общества феодальных сюзеренов, вассалов, подвассалов, спускавшихся целой лестницей до последнего крепостного, — вот характеристика политического быта средних веков со всеми его несообразностями: римским императором был немецкий король, которого в Рим иногда совсем не пускали; духовный глава церкви в качестве как бы высшего государя распоряжался королевскими коронами; национальный король признавался иногда только за «первого между равными»; феодалы титуловались в своих владениях «Божиею милостию»; выделившееся из остального общества духовное сословие насчитывало среди своих членов немало феодальных владельцев, и члены феодальной иерархии были в одно и то же время господами и подвластными, господами одних и подвластными других. Объяснить происхождение этой путаницы — задача нелегкая, но тут всегда нужно помнить, что источники всего того, с чем нам приходится иметь дело в истории средних веков, заключаются либо в наследии древности, либо в том, что принесли с собою германцы, либо в идеях и учреждениях церкви, и что ни один из этих элементов не развивался, не подвергаясь влиянию других.

Установление феодализма было непосредственным результатом внутреннего разложения государств, образовавшихся из монархии Карла Великого, но в сущности отдельными своими сторонами феодализм восходит ко временам Римской империи и древнегерманского быта. Крупные поместья (латифундии) в Западной Европе ведут свое начало еще из эпохи Римской империи, и уже тогда в этих крупных поместьях стало развиваться мелкое хозяйство прикрепленных к земле крестьян (колонат). Когда германцы заняли провинции империи, они очень быстро освоились с таким поземельным устройством, причем их первоначальная сельская община пришла в упадок. Благодаря тому, что варвары сами еще не занимались промышленностью и торговлею,

в их государствах землевладение получило первенствующее значение, раздача же королями, вместо жалования за службу, государственных земель в частное владение (бенефициев) только увеличила и без того большое количество крупных землевладельцев. С другой стороны, уже в римскую эпоху и свободные люди, не имевшие земли, и мелкие собственники искали покровительства сильных и богатых землевладельцев, нередко передавая им свое имущество. Государственная власть боролась тогда с таким стремлением в народе, но после падения империи, в эпоху смут, это стремление только усилилось. Развившаяся в то время отдача себя мелкими людьми под защиту и опеку знати (коммендация) была только продолжением старого обычая, но она имела и другой источник — в дружинных отношениях самих германцев, потому что и здесь один человек поручал себя другому, становился его «верным» или служебником (вассалом). Наконец, еще римские императоры последних времен начали уступать некоторые из публичных прав крупным землевладельцам, возлагая на них обязанность собирать налоги или поставлять солдат, наблюдать за порядком и наказывать за мелкие проступки. Надобность в такой передаче некоторых обязанностей государственных чиновников помещикам только усилилась при варварских королях, и так называемый иммунитет, т. е. изъятие отдельных поместий из ведения государственных чиновников лишь завершил процесс, начавшийся еще в римскую эпоху. Таким образом, при империи уже были как бы зародыши феодальных сеньерий в виде крупных поместий с зависимым населением и с судебно-административною властью помещиков. При варварских королях эта система могла только развиваться, потому что германский быт мог лишь содействовать дальнейшему развитию и крупного землевладения (раздачею бенефициев), и частной опеки помещиков над свободным населением (необеспеченностью личности), и расширению их власти (по неумению варваров отличать частные отношения от государственных). Германцы смотрели на всякую уплату налога, как на признак несвободы, а потому не хотели сами платить налогов, чем лишали казну доходов; кроме того, и на каждого платящего оброк за землю они смотрели, как на утратившего личную свободу. С другой стороны, в германской дружине выработались отношения зависимости, которые по германскому взгляду приличествовали и свободным людям и которые легли впоследствии в основу вассальной службы.

Экономическую основу феодализма составили крупные поместья, получившие значение замкнутых «домовых»* хозяйств, при страшном упадке обрабатывающей промышленности и торговли на Западе в эпоху падения Римской империи. Землевладение сделалось главною основою политической власти, и государство все более и более разлагалось на мелкие замкнутые организмы феодальных сеньерий, этих поместий-государств средневековой эпохи. Варварские короли оказались не в состоянии поддерживать римскую государственность, и собственная власть их все более и более ослаблялась. Во франкском государстве короли, как было уже упомянуто, вознаграждали за государственную службу раздачею земель из своих имений, бывших прежде казенною собственностью империи, и тем подрывали материальную основу своей силы, так как получали доходы лишь из своих имений. Графы, как назывались чиновники, управлявшие областями, за свою службу получали земли, т. е. происходило соединение государственной службы и землевладения, причем владельцы очень скоро обнаружили стремление обратить и эти земли, и свои должности в наследственные. Им удалось достигнуть того и другого. Раз должность графа делалась наследственною, граф из простого правителя области становился ее князем, и государство распадалось на столько же княжеств, сколько в нем было графств. Вместе с тем такими же самостоятельными правителями делались также и вообще крупные землевладельцы. Короли сами помогали такому превращению землевладельцев в своего рода государей. Вследствие общего расстройства управления они изымали некоторые поместья из ведения своих чиновников и предоставляли самим землевладельцам поддерживать

порядок и творить суд в их поместьях. Наконец, сами же короли, чувствуя свое бессилие ограждать слабых от своеволия знати, начали требовать, чтобы каждый неимущий или малоимущий делался «человеком» какого-либо господина. Результатом всего этого и было установление феодализма, сущность которого сводится к следующим трем признакам.

Во-первых, страна, где устанавливался феодализм, распадалась на множество мелких владений, из которых одни были больше, другие — меньше, одни были настоящими княжествами, другие более походили на поместья, и владельцы которых пользовались правами, принадлежащими обыкновенно государям. Во-вторых, эти владения в одно и то же время были и как бы настоящими государствами, и как бы простыми только поместьями. Власть феодального владельца была властью государя-помещика или помещика-государя. Кто был покрупнее, тот больше походил на государя, кто — помельче, тот скорее напоминал помещика, но в обоих случаях в одном лице совмещался и государь, и помещик. В-третьих, все эти государи-помещики и помещики-государи становились одни к другим в определенные отношения. Более мелкие владельцы искали защиты и покровительства у более крупных, а те желали иметь у себя побольше таких подчиненных союзников, которые могли бы им оказывать помощь. Поэтому феодальные владельцы заключали между собою договоры, в силу которых более мелкие владельцы делались вообще вассалами более крупных, а эти последние становились их сеньерами (сюзеренами). Так как вассальные владельцы могли сами быть сеньерами по отношению к другим (т. е. у вассалов могли быть свои вассалы), то феодальные владельцы как бы располагались на разных ступенях своего рода лестницы власти и подчинения.

Эта сложная политическая система была возможна только при социальном господстве землевладения, при преобладании земледелия в экономической жизни общества, при существовании лишь натурального хозяйства. Едва только в конце средних веков началось накопление капиталов, развитие промышленности и торговли и внедрение в

экономическую жизнь денежного хозяйства, как феодализм стал идти на убыль. Пока в силе были экономические условия, приведшие к феодализму, городская жизнь была очень слабо развита, и сами даже города подпадали под власть феодальных владельцев. Что касается до сельского населения, то оно в феодальную эпоху находилось в крепостной зависимости, — состояние, бывшее в сущности продолжением колоната времен Римской империи.

Я остановился здесь несколько подробнее на процессе возникновения феодализма и на его сущности по двум причинам. Во-первых, на примере феодализма мы можем видеть, что в первой половине средних веков на Западе происходил настоящий экономический и политический регресс, приводивший общество и государство к крайнему раздроблению на мелкие, замкнутые и самодовлеющие группы, к тому, что на социологическом языке носит название дезинтеграции. Во-вторых, феодальное устройство сделалось отправным пунктом всего дальнейшего экономического и политического развития Западной Европы, которое состояло в возникновении и усилении торгово-промышленной деятельности и денежного хозяйства, в переходе социального значения от поместий к городам и в объединении феодальных сеньерий в большие государства.

Общая характеристика средневекового католицизма

Остановимся пока на этом в изображении социальной эволюции Запада и перейдем к рассмотрению другой основы его культурного быта, особенно в областях миросозерцания и личной жизни, т. е. католицизма.

Католицизм в средние века был не только вероисповеданием, но целой культурной системой, охватывавшей все проявления личной и общественной жизни. Папство представляло из себя элемент, связывавший отдельные нации в одно целое, духовной столицей которого был Рим, а богослужебным и письменным языком — латинский. Католицизм поддерживал идею Римской империи, глава которой считался таким же господином западного христианства в делах светских, каким папа был в делах духовных, и эта империя носила титул «священной». Католицизм имел свою иерархию, распространявшуюся на все страны Западной Европы, свою политическую доктрину, учившую о превосходстве церкви над государством, свои церковные суды и церковное право, существовавшие рядом с правом и судами светскими, свою финансовую систему разных налогов в пользу церкви, свою официальную философию, основанную на авторитете традиции, свою этику, заключавшуюся в проповеди аскетизма, свой монастырский тип общежития, свои духовные братства и свои школы. Если самым основным стремлением феодализма было раздробить государство на мелкие политические тела в пользу власти помещика, стремлением католицизма было превратить Западную Европу в обширную теократию и сделать из римского первосвященника верховного вождя общества. Феодализм был посягательством на внешнюю, телесную свободу человека в закрепощенных народных массах, католицизм стремился подчинить себе человека внутреннего, духовного. Церковь действовала при этом, впрочем, не одними духовными средствами: напротив, она все более и более превращалась в учреждение «от мира сего». Весьма рано духовные лица делаются крупными землевладельцами, потом, как мы видели, членами феодальной иерархии, имея сами и земли, и вассалов, и крепостных. В качестве только духовных лиц они, кроме того, пользовались большими доходами от правильных налогов и добровольных приношений в пользу церкви со стороны паствы. Церковь, другими словами, оспаривала у феодального мира некоторым образом власть над обществом и боролась с ним его же оружием.

Такое положение церкви в средние века объясняется двумя главными явлениями, с которых начинается история средневековья, т. е. падением Римской империи и приходом варваров. На Востоке, где уцелела абсолютная власть императоров, невозможно было такое развитие внешнего могущества церкви: здесь последняя стояла лицом к лицу с сильным государственным авторитетом, покровительство которого обеспечивало ее собственную победу над язычеством и ересями и который, имея за себя блеск исторической традиции, ревниво оберегал свои прерогативы. Иное мы видим на Западе: империя падает, но церковь сохраняет свою организацию; империя распадается, но церковь укрепляет свое единство; на место древних императоров появляются варварские короли, а к ним духовенство не может чувствовать прежнего почтения, считая себя призванным их воспитывать, сдерживать, направлять. Варвары вообще заменили прежнюю светскую власть новою, но духовная власть осталась старая, прочная своей организацией и сильная своими традициями. При наплыве германцев духовенство явилось единственным представителем образованности, единственным защитником старого населения империи, единственным воспитателем пришельцев. Вся духовная культура древности, уже находившаяся в полном почти упадке, словно обречена была погибнуть в море варварства: одни только духовные лица остались сколько-нибудь образованным сословием, и понятно, что они должны были придать своей образованности церковный, теологический характер. Феодальное раздробление нанесло большой удар государственной власти, но оказалось неспособным окончательно дезорганизовать церковь. Падение городской жизни, военные нравы феодалов, политическое, юридическое и экономическое порабощение массы устраняло возможность появления каких бы то ни было соперников клира в духовном руководстве обществом. И в смутные времена феодальной анархии духовенство все-таки вносило некоторый порядок в общественную жизнь. Само вступая в ряды феодальных владельцев, оно, кроме своей материальной силы, пользовалось еще силой моральной, кроме феодальной организации, имело еще и другую, более прочную, более централизованную, более сложную и более прочную: у него был единый глава — папа, а не фиктивный император не существующей на самом деле империи; у него была целая система сношений со всеми странами Западной Европы, целая армия монахов, громадная паства, которою оно и управляло от имени Бога.

XI, ХП и XIII века представляют из себя эпоху, когда католическая система достигла высшей точки своего развития. Никогда папство не выходило на такую высоту, как в период между Григорием VII (1073-1085) и Бонифацием VIII (1294-1303); это и было время грандиозного католического предприятия средневековой Европы — крестовых походов (1096-1291), образования духовно-рыцарских орденов и папской милиции нищенствующих монахов, схоластической философии и политической теории, проповедовавших подчинение церковному авторитету и человеческого разума, и светской власти. На предыдущие века мы можем смотреть как на эпоху подготовления католической системы, на XIV и XV века — как на эпоху, когда началось ее падение. До XI века папству еще нужно было хлопотать об окончательном подчинении своей власти епископов, о своем высвобождении из-под светского авторитета римских императоров и своеволия римских баронов, прежде нежели получить возможность высказываться и действовать так, как действовали и высказывались Григорий VII, Иннокентий Ш и Бонифаций Vni, провозглашавшие прямую зависимость светской власти от духовной, возводившие на престол и низлагавшие государей, распоряжавшиеся тронами и народами. Начало XIV века видит падение папства: собранные в 1302 г. Филиппом IV Красивым генеральные штаты Франции провозглашают независимость французской короны от папы; по их стопам идет английский парламент, который при Эдуарде Ш отказывается платить в Рим дань, наложенную на королевство подчинением папе Иоанна Безземельного (1215); собрание немецких князей в Рензэ объявляет, что избранный ими король не нуждается в папском утверждении (1338). Мало того: один из ближайших преемников Бонифация VIII под влиянием французского короля переселяется из Рима в Авиньон, где папы в течение большей части XIV в. находятся в знаменитом «вавилонском пленении». Наоборот, в XI, ХП и XIII веках церковь почти из каждой борьбы выходит победительницей и из каждой победы извлекает новую силу. Великий реорганизатор католицизма, Григорий VII, внесший большую строгость в нравы клира, привязавший его еще более к исключительному служению интересам церкви посредством установления безбрачия, сумевший освободить выборы на папский престол от посторонних влияний, открывает собою эпоху борьбы папства и империи, наполняющую конец XI, XII и первую половину XIII века. Из этой борьбы преемников апостола Петра и преемников римских цезарей победителями выходят первые. Но и не с одними императорами Священной Римской империи ведется эта борьба: время от времени силу папской власти чувствуют на себе и другие короли, осмеливающиеся не повиноваться наместникам Бога на земле. Одновременно папы торжествуют победу и над человеческой свободой в вопросах веры: на юге Франции в конце XII века проявилось еретическое движение альбигойцев и вальденсов; в первой половине Х1П века крестовый поход со всеми ужасами религиозных войн фанатической и варварской эпохи подавляет это движение и восстановляет потрясенный авторитет церкви. И на Востоке папство одерживает в ту же эпоху новую победу: крестоносцы четвертого похода завоевывают на время Византию (1204), где учреждается Латинская империя, и под впечатлением этого крупного успеха для подчинения иноверной Руси замышляется крестовый поход. Если бы осуществились все честолюбивые замыслы папы, Европа превратилась бы в обширную теократию: государи сделались бы приказчиками римской курии; отдельные нации должны были бы утратить свою индивидуальность в универсальной папской монархии; вне официальной доктрины католицизма не могло бы существовать никакого самостоятельного решения вопросов теоретической и практической мысли, частной и общественной жизни. Отлучение от церкви, бывшее равносильным объявлению вне закона, инквизиция, посылавшая непокорных умирать на кострах, крестовые походы со всеми ужасами дикой расправы подавили бы всякую оппозицию против церкви, господствовавшей над государством, против католического единства, отрицавшего национальный принцип, против учения, вне которого не было и не могло быть истины. Понятно, что при таком положении, какой занял католицизм, важные вопросы жизни не могли решаться вне всякого отношения к церкви, и подобно тому, как история феодализма, так сказать, наполняет собою одну сторону средневековья, другая его сторона наполняется историей католицизма. И замечательно, что католицизм достигает наивысшей точки своего развития почти в то самое время, как и феодализм. Равным образом и падение католицизма и феодализма совершается параллельно: оба постепенно разлагаются в одно и то же время, и их одинаково разрушают постепенно, с одной стороны, государственный принцип, воплотившийся в королевской власти, с другой, принцип индивидуальной свободы, нашедший и соответственные органы для выражения и осуществления своих стремлений.

Коротко говоря, полное торжество католической системы,- если бы она осуществилась в действительности в том виде, в каком существовала в теории, если бы, другими словами, в западноевропейском обществе не было таких элементов и таких стремлений, которые противодействовали этому, — было бы равносильно возвращением Западной Европы к тому началу, которое было господствующим на древнем Востоке, к началу теократическому. Этого начала, как мы видели, была чужда античная цивилизация, и в ее преимущественно светском характере заключается ее отличительная черта сравнительно и с древним Востоком, и с европейским средневековьем. Религия, как мы уже говорили, не играла у древних греков и римлян той роли, какая ей принадлежала на Востоке: она не развивалась у них в целую догматическую систему, которая составляла бы все теоретическое миросозерцание человека, лежала бы в основе его этики, освящала бы все его общественные учреждения, как раз навсегда установленные свыше, и вообще подчиняла бы себе мысль, чувство и волю отдельных членов общества. Только в эпоху падения классического мира в египетской Александрии, где столкнулись идеи Востока и Запада, возникла так называемая неоплатоническая философия, имевшая много общего с религиозными системами азиатских культурных народов. Только в эпоху императора Диоклетиана явилась в самой Европе попытка дать власти и государству теократическую основу, опять-таки под влиянием восточных воззрений. Античный мир был свободен от догматизма религиозной традиции, застывшей в неизменной форме и охватывавшей собою все подробности частной и общественной жизни. В средние века рядом с светской философией, основанной на самостоятельной деятельности разума, появилась теология, основанная на авторитете и стремившаяся подчинить себе всякое знание; рядом со светским правом возникло право церковное, или так называемое каноническое, которое охватило собою многие чисто гражданские отношения; рядом с государством, как учреждением мирским, явилось учреждение религиозное — церковь. Античный мир не знал этого дуализма философии и теологии, светского и церковного права, государства и церкви, столь характерного для средневековой истории. Идеалы классического мира были диаметрально противоположны идеалам средневековья. Свободный культурный человек в античном мире был прежде всего гражданином государства и высоко ценил политическую жизнь, тогда как средневековый монах, в котором воплотился идеал католической Европы, видел в государстве царство дьявола и безусловно подчинял его церкви. В античном мире были пытливые исследователи окружающей нас природы, в чем монах видел, напротив, нечто суетное и греховное, допуская философию только в качестве прислужницы богословия (ancilla theologiae). В античном мире люди полагали все свои радости в земной жизни, для монаха же она была только царством греха и юдолью печали: настоящий хороший человек должен был бросать все, что привязывало к этому миру. Таким образом, средние века в Европе были эпохой самого резкого дуализма: на одной стороне были жизнь духа и умерщвление плоти, воздыхание о небесном отечестве и данное свыше откровение, церковь, как божественное установление, и богословие, как единое истинное знание, на другой — греховная жизнь плоти и угождение мирским страстям, привязанность к ложным радостям мира и призрачная человеческая мудрость, основанное людьми государство и вздорная светская ученость. Словом, средневековая

католическая система была учением о превосходстве духа над телом, религиозного учреждения над мирским учреждением — государством, откровенной истины Слова Божия над всеми знаниями человеческого разума и, как результат всего этого, о главенстве духовного сословия над мирянами. «Как дух превосходит тело своим достоинством и значением, — говорит, напр., св. Бонавентура, — так власть духовная выше власти светской». — «Мирской человек,- поучает св. Дамиан, — как бы ни был он благочестив, не может быть сравниваем даже с несовершенным монахом: золото, хотя и с примесью, драгоценнее чистого олова». — «Обязанность каждого христианина бежать из мира»,- прибавляет св. Бонавентура, — «Гиппократ,- говорит св. Бернард, — учит сохранять тело, Иисус Христос — губить его. Мне говорят: это вредно для желудка, а это — для груди. В евангелии, что ли, или у пророков читали вы эти вещи? Это плоть нашла такую мудрость, а не божественный дух. Пусть стада Эпикура заботятся о своем теле; что касается до нашего Божественного Учителя, то он научает презирать здоровье». — «К чему наука христианам? — спрашивает св. Дамиан. — Разве зажигают фонарь, чтобы видеть солнце? Оставим науку Юлианам Отступникам. Св. Иоанн обходился без нее, св. Григорий ее презирал, св. Иероним упрекал себя в ней, как в преступлении». — «Древние,- проповедует Петр Достопочтенный,- блистали в литературе, искусствах и науках: к чему послужила им эта образованность? Когда Истина воплотилась, она отвергла их образованность. Пусть замолчит человеческое чванство, когда заговорило слово божественное!» — «Что такое жизнь человеческая,- говорит Hugo de Sancto Victore,- как не путешествие? Мы — путники и только проходя видим этот мир. Если на пути мы встречаем незнакомые вещи, то есть ли смысл отдать себя в их власть и своротить со своей дороги? А это-то и делают люди, посвящающие себя науке: неосторожные прохожие, они забывают цель своего путешествия, они не направляются к своему отечеству». Понятное дело, что при таком взгляде самая обширная литература была церковная; в университетах главным факультетом был богословский, а профессо-

рами — клирики. Конечно, и область науки была тесно ограничена, так как изучение внешнего мира считалось пустым занятием, да и в той ограниченной области духовного, в которой вращалась наука, она не была свободна: мысль человека не имела права делать самостоятельные изыскания, ей давались готовые решения, которым она должны была подчиняться. Вообще теология должна была отвращать человечество от пагубных идей, и в ее опеке, по мнению представителей средневекового миросозерцания, философия только и могла найти единственное верное руководство, так что целью этой философии было подкрепление доводами разума положений веры.

Место средних веков в истории прогресса

Какой же общий вывод остается нам сделать о характере западноевропейского средневековья в истории прогресса? Из того факта, что это самое средневековье подготовило все прогрессивное развитие новой истории, следует заключить, что оно не прошло бесследно в общем ходе всемирной истории, но это не значит, что в средние века на Западе не было сильного регресса, который, действительно, и выразился в сфере экономической и политической победою замкнутого, натурального хозяйства и феодального партикуляризма, а в сфере духовной культуры — в повороте к восточному типу цивилизации с сильным ослаблением вообще умственной жизни. Мы едва ли ошибемся, сказав, что самым мрачным столетием в жизни европейского Запада в средние века был Х век, время наибольшего экономического и культурного упадка. Во всяком случае, в первом периоде средних веков Запад сравнительно с Византией и мусульманским миром страшно отставал и в материальной, и в духовной своей культуре. Но, с другой стороны, к концу средневековой эпохи, наоборот, уже к Западу начинает переходить первенство в общем прогрессивном развитии человечества: значит, опустившись очень низко в первую половину средних веков, Запад очень высоко поднялся во вторую, и, следовательно, в его истории мы имеем дело с некоторым совершившимся прогрессом.

Любопытно, что все прогрессивные движения нового времени принимали характер протеста против всего считавшегося специально средневековым. Возрождение и реформация были своего рода возвращением к античной образованности и к первобытной церкви. «Просвещение» ХУШ столетия стало также в резкую оппозицию ко всему «готическому», как принято было в то время называть специально средневековые явления. Только в XIX веке, при развитии исторической науки, началась всесторонняя оценка средних веков, впадавшая иногда даже в противоположную крайность у писателей романтического и реакционного направления. Несомненно одно то, что в средние века совершался прогресс, хотя и медленный, хотя и не всегда резко бросающийся в глаза: для этого стоит только сравнить состояние Европы к концу средних веков с тем, в котором она была в действительно мрачную эпоху IX и Х веков, когда западное общество стояло чуть не на самой низкой степени развития, на какой только может находиться общество, уже жившее историческою жизнью. Это было, как известно, время анархии, закрепощения масс, общественных бедствий, самого мрачного невежества, самого глубокого варварства; недаром ожидали со страхом 1000 года по Р. X., как конца мира. Если Западная Европа не только вышла из этого состояния, но даже опередила все другие страны мира, это указывает на то, что общество прогрессировало. Мы можем даже перечислить, что выработало западноевропейское средневековье для последующей истории. Здесь возникает, прежде всего, совершенно новая организация государства. В древности мы видим принцип непосредственного народовластия, но он был возможен только в маленьких городовых республиках и был совершенно неприложим к крупным политическим телам; средние века выработали систему представительства, сделавшуюся характерным признаком новейшего западноевропейского государства. В древности, далее, за исключением краткого периода демократической эволюции, личность поглощалась в государстве, а теперь одной стороной своего бытия человек уже не принадлежал всецело государству и не оставался по отношению к нему бесправным:

в области религии светская власть утрачивает античный абсолютизм, а в феодальном быте была та хорошая сторона, что хоть некоторая часть общества имела известные права по отношению к государственной власти, нарушение которых даже разрывало связь между сюзереном и вассалом. Античный мир пал, не уничтожив рабства; прекращение его в Европе совершилось в средние века, когда рабство заменилось крепостничеством, более мягкой формой юридической и экономической зависимости, да и сама эта зависимость к концу средних веков начинает исчезать в наиболее опередивших другие странах. Древность выработала только одну форму объединения народов — всемирную монархию, налагавшую железное ярмо на самостоятельное бытие отдельных народов: средневековые нации разрушают аналогичные попытки папства и империи. Нечего уже и говорить о том, что в духовной культуре застоя не было: образование, правда, окончательно падает в первую половину средних веков, но во второй возникают университеты, зарождается философия, хотя и не дававшая много знаний, но поддерживавшая пытливость человеческого ума и нередко приводившая человеческую личность к эманципации от неподвижной традиции. XIV и XV столетия были временем большой умственной деятельности. Средние века были периодом крупных массовых движений: за великим переселением народов следует другое, меньших размеров — норманнские нашествия; крестовые походы, восстания городов и деревень были также движениями массовыми; гуситство в XV в. в этом отношении повторяет само французское альбигойство XII и ХШ вв. Но в первый период средних веков эти движения не имели еще принципиального характера, который им, наоборот, сообщает более развитая жизнь конца средних веков. Крестовые походы стоят посередине: движением руководит идея, но идея эта не имеет в виду какой-либо общей реформы существующей культуры, как мы это видим в более позднее время. Как раз именно эпоха крестовых походов была переломом в средневековой истории, началом более заметного прогресса в жизни. В эту именно эпоху городовой быт достигает известной степени развития, благодаря оживлению торговли и промышленности, возникают университеты, происходит философский спор номиналистов и реалистов, ощущается влияние арабской образованности, появляется первая крупная оппозиция католицизму, возникают национальные литературы и т. д. Сравните только Европу перед 1000 годом с Европой 1300 г., чтобы увидеть всю разницу и убедиться в том, что за периодом падения, говоря фигурально, кривой прогресса снова начался ее подъем.