Глава 1. Путь слова

Краткий обзор развития ораторского искусства вплоть до формирования собственно христианской проповеднической традиции

Без слова… нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием. А. Ф. Лосев

Никто еще и никогда не говорил так, как Этот Человек. Ин 7:46

Человек был вызван из небытия словом Господним, поднялся от земли этим словом и только им одним может выстоять в мире, где все подвержено ломке, деградации и распаду. Услышав слово Господне, он обрел себя, свой дух и смысл. Вняв слову Бога, человек смог произнести и свое слово, стать человеком говорящим, homo eloquence. Слово как священный дар Божий человеку выделило его из ряда других живых существ. Именно благодаря творческому слову своего Создателя человек сам стал носителем слова, и вместе с этим — олицетворением разума, совести, блага. Призыв и веление Божье творить и созидать жизнь на земле, с которым Он обратился к первым людям, распространялся и на их мыслительно-речевые способности. И хотя сотворение человека было отмечено печатью совершенства, не вызывает сомнения то, что, помимо возделывания Эдемского сада, в каком-то смысле ему нужно было «возделывать» и свое слово с целью продолжения созидательной деятельности Бога-Творца, Чье Слово было главным орудием сотворения и преобразования бесформенной материи в гармоничный мир «неба и земли». Повинуясь заповеди о владычестве над тварными существами более низкого порядка (см. Быт 1:28), свой самый первый созидательный акт Адам совершил ничем иным, как словом:

Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым (Быт 2:19,20; курсив мой — Ю. Д.).

Поистине, вся жизнь человека, особенно что касается его творческих способностей, должна была протекать в соответствии с замыслом и намерениями Того, Чей образ он носил в своем сердце. Вот почему с тех незапамятных времен и поныне очеловечивание человека, то есть уподобление его своему Создателю, просто немыслимо вне священного пространства слова, без приобщения к нему и вытекающего отсюда духовно-нравственного развития. И проповедь священнослужителя должна быть нацелена на достижение именно этого идеала.

Если верно то, что «дойти до слова и значит дойти до смысла» (1) , можно сказать, что история человечества есть история смысла, его поиска и обретения. И хотя каждый народ шел к этому смыслу своим путем, нередко поиски сокровенного знания выводили людей на один путь, потом эти пути расходились, опять сводились в один, снова расходились… Несмотря на то, что расселение и распространение народов по земле привело к необычайному многообразию и пестроте культурно-языковой картины человечества, каждая нация в большей или меньшей степени отражала Божественный замысел, полноту которого человек являл при сотворении. Пожалуй, этим и можно объяснить те общие черты в словесной культуре различных древних народов, из колыбели которых вышли современные нации. Убеждает нас в этом ряд документальных свидетельств, дошедших до нашего времени от великих древних цивилизаций. Именно они в значительной степени предопределили современную языковую культуру человека в целом и оказали глубокое влияние на духовное красноречие в частности. Делая такое утверждение, мы имеем в виду не вообще цивилизации Древнего мира, но те главные письменные документы, в которых воплотилось все богатство их культурной жизни. Для Египта это, прежде всего, «Тексты пирамид», для Месопотамии — клинописные дощечки, для Израиля — Ветхий и Новый Заветы. Что же касается греко-римского мира, то здесь мы встречаем такое многообразие источников, столь необозримое их число, что вынуждены рассмотреть лишь те из них, что оказали решающее влияние на развитие европейской (как светской, так и христианской) словесной традиции. Кроме того, по известным причинам необходимо упомянуть о духовном красноречии в Византии и на Руси.

Древний Египет

Каждый, кому довелось побывать в этой поразительной стране, не мог не изумиться тому, что можно было бы назвать «буквенным феноменом». Воя страна в буквах: они на пилонах, стенах и колоннах храмов, на величественных стелах, на статуях и статуэтках, в храмовых часовнях, гробницах, саркофагах и на путях к ним, на камнях, папирусах и других предметах. Одним словом, все, что только могло подвергнуться творческому прикосновению скульпторов, художников и писцов, такое прикосновение испытало. Везде мы видим знаки-символы древних египтян — немых свидетелей зарождения, расцвета и угасания одной из великих цивилизаций человечества, история которой протянулась на несколько тысячелетий. Невольно вспоминаются здесь слова И. Бунина:

Молчат гробницы, мумии и кости,

Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

О чем же эти Письмена? О чем эти иероглифы? Прежде всего, они открывают нам титулатуры фараонов, имена их жрецов и жриц, магические формулы и заклинания для жизни царя в заупокойном мире, гимны богам, представления древних относительно движения небесных тел, рассказы о военных походах, отчеты о хозяйственной деятельности, рецепты приготовления различных снадобий и лекарств и многое-многое другое. Мало того, египетские иероглифы проливают свет и на то, как высоко ценили древние египтяне слово и искусство писца. В этом искусстве можно усмотреть элементы складывающегося ораторского искусства, которое было тесно связано с религиозным культом.

В Древнем Египте профессия писца была самой привилегированной. Во-первых, писцы были освобождены от тяжелого физического труда; во-вторых, они всегда были материально обеспечены; в-третьих, они не платили налогов; наконец, в-четвертых, над ними не стояло так много начальников, как над другими смертными (2) .

Первые данные о писцах можно почерпнуть уже из «Текстов пирамид» (V и VI династии, 2465 — 2155 гг. до н. э.). Этот литературный памятник человечества является «древнейшим словесным протестом против смерти и средством словесной борьбы с нею, — борьбы, явившейся «помощь монументальной борьбе, которая выражалась дотоле в сооружении колоссальных царских гробниц, лишенных каких-либо надписей и изображений» . В справедливости этого утверждения можно убедиться, познакомившись с самими текстами, представляющими собой свод определенных формул, которые должен был произносить фараон на всем пути в Дуат — место блаженного пребывания усопших в загробном мире.

«Египтяне называли свое письмо «письмом: слова бога», т. е. считали его откровением богов» (4) , «»Слово божие» было у них техническим термином для иероглифического письма и для понятия словесности» (5) . Кроме того, по словам Б. А. Тураева, «ни один [другой] народ… не додумался до обожествления письменного прибора» (6) .

В древнеегипетской мифологии мы встречаем идею сотворения мира словом. В частности, в гимне, посвященном богу Амон-Ра, говорится, что он — «отец отцов и всех богов, поднявший небо и утвердивший землю вышли люди из (слез) его глаз, стали боги из его уст» (7) . Вера в творческую силу бога встречается в мемфисской, гермопольекой и других космогониях древних египтян (8) .

Интересен и другой факт — древнейшее изображение человека, сидящего на полу со скрещенными ногами и с развернутым на коленях папирусом, т. е. в профессиональной позе, в которой египетские скульпторы на протяжении последующих веков изображали писцов. Скульптура находится в музее Чикагского университета. Опубликовавший ее X. Рунке предполагает, что это была статуя визиря времен II династии [2770 — 2640 гг. до н. э.], и добавляет: «Во всяком случае, это самое древнее изображение человека, занимающегося умственным трудом, которое дошло до нас из Египта» (9) .

Вот некоторые древнеегипетские записи, проливающие свет на профессию писца. Рассказывают они, во-первых, о привилегиях писца перед другими видами профессий:

Обрати лицо свое к писанию ревностно, не задерживай руку свою… Сдают мужчину в воины, юношу — в легковооруженного воина; ребенок взращен (для того), чтобы быть вырванным из объятий матери своей. Он достигает совершеннолетия, а кости его подвергаются избиению (за это время). Разве ты осел? (Но) тебя обуздают… Выполняй-ка (лучше) эту великую должность (писца). Сладостны и изобилуют имуществом письменный прибор твой и твой свиток папируса. Сердце твое (будет) спокойным ежедневно. Заметь себе это (10) .

Подружись с папирусными свитками и письменным прибором… — сообщает другая надпись. — Что касается письма, то для знающего его полезнее оно, чем любая должность. Сладостнее оно, чем хлеб и пиво, чем одежда, чем умащение, счастливее, чем наследство (в самом) Египте (в долине Нила) или чем гробница (в пустыне) на западе (11) .

Во-вторых, в них говорится о нравственном облике и интеллектуальном горизонте писца:

Писец, изысканный сердцем, терпеливый в суждении, словам которого радуются (люди), когда их слышат, искушенный в иероглифах. Нет ничего, чего бы он не знал… Приветствует он друга, царского писца, брата своего отменного, царского писца, командующего победоносным войском, изысканный сердцем, чудный качествами: (своими), умный, не имеющий себе равного ни в одном писце… Тонкий умом, терпеливый сердцем, любящий людей, радующийся делам праведным, он поворачивается спиной к несправедливости (12) .

Слова писца — это честность мудрого человека по отношению к своим словам (13) .

В-третьих, из них мы узнаем о том, что продолжает оставаться истиной сегодня, о том, насколько трудной является эта профессия:

Из всех человеческих искусств, которые (бог) Энки вызвал к бытию своим словом, ни одно не является таким трудным, как искусство письма (14) .

В-четвертых, древние записи знакомят нас с философскими рассуждениями о том, что все бренно на земле, кроме профессии писца (15) :

Человек погиб, и тело его (превратилось в) прах. Все близкие его ушли в землю, но то, что он написал, заставляет помнить о нем того, кто читает (его). Книги полезнее, чем дом строителя, чем часовня на Западе. Они лучше, чем воздвигнутый дворец и чем поминальная стела в храме (16) .

Наконец, в-пятых, в них содержится ряд советов для начинающих. В частности, писец Аменемопе говорит писцу Пайбесу:

Доставлено тебе это письмо, гласящее: «О писец, не будь ленив, (иначе) согнут тебя крепко. Не отдавай сердце свое развлечениям, иначе ты падешь. Пиши рукой своей, читай устами своими, советуйся со знающими больше, чем ты. Упражняйся в этом деле, и найдешь ты его (полезным) после (наступления) старости. Счастлив писец искусный в деле своем, владыка (обучения?). Будь настойчив в работе ежедневно, и ты овладеешь им (своим делом). Не проводи ни одного дня в безделье, иначе буду бить тебя. Уши юноши на спине его, и он внемлет, когда бьют его. Пусть внемлет сердце твое тому, что сказал я, — будет это полезно тебе. Обучают обезьян танцам, объезжают лошадей, помещают коршуна в гнездо и за крылья ловят сокола. Будь настойчив в получении советов! Не ленись! Пиши! Не поддавайся пресыщению (письмом), отдай сердце и внимай словам! Найдешь ты их полезными» (17) .

Как это актуально и сегодня!

Кроме того, как показывают исследования ученых-египтологов, древним египтянам были известны и широко использовались ими многочисленные риторические приемы (игра слов и созвучий, метафора, метонимия, ирония, гипербола, намек, разные виды параллелизмов и др.). Вероятно, это не прошло мима внимания Моисея, который, получив образование в придворной школе и научившись «всей мудрости Египетской» (Деян 7:22), стал первым в ряду боговдохновенных авторов Св. Писания, кому Господь дал Свое торжественное поручение: «Напиши…»(Исх 17:14; 34:27). Вот почему уже в Книге Бытие мы встречаем следы высокого литературного дарования автора, хорошо знакомого с принятыми в то время законами логики, стиля и композиции, которым должен быть подчинен процесс написания книги. Эта, далеко не полная картина, тем не менее, дает представление о достаточно глубоком понимании древними египтянами природы слова, прежде всего, слова написанного.

Однако нам известно и другое — существование в Древнем Египте собственно ораторского искусства. Так, в поучении неизвестного царя, адресованном сыну по имени Мерикара, будущему фараону IX династии в Геракле-ополе, правившему в XXII или XXIII в. до н. э., в строках 32,33 и 35,36 соответственно читаем:

Будь умельцем в речи, [дабы] ты был силен… сильнее речь, чем любое оружие (18) .

Подражай отцам своим и предкам своим… речи их закреплены в писаниях: разверни, читай [их], подражай [им] в знаниях. Становится умельцем [лишь] обученный (19) .

Хорошая речь спрятана лучше, чем изумруд, но ее можно найти с [помощью] слуг у точильного камня (20) .

Существуют и другие убедительные свидетельства того, как высоко ценили египтяне искусство красноречия. В частности, в «Истории красноречивого поселянина» — повести, в основу сюжета которой был положен случай, имевший место, вероятно, в конце III тысячелетия до н. э., рассказывается о тяжбах нищего крестьянина с вельможей фараона. Вкратце завязка сюжета такова. Джехутинахт, распорядитель угодий вельможи Ренси, коварным образом лишает бедного крестьянина по имени Ху-н-Инпу ослов, на которых тот отправился в долину Нила «для детишек продуктов принести». При этом он «отхлестал нещадно все тело поселянина» розгой. Не добившись возвращения имущества у обидчика, поселянин решается отправиться к вельможе Ренси и произносит перед ним свои девять речей, которые и составили главное содержание этого талантливого произведения. Каждая речь — пример блестящей риторики: высокий нравственный смысл находит свое выражение в точных, умело найденных образах, которые изящно вплетены в общую ткань повествования. Читая это произведение, невозможно не восхититься высоким литературным дарованием автора. Вот лишь один пример, из третьей речи поселянина перед вельможей фараона:

Не говори неправды! Ты — весы; язык твой — стрелка, губы — коромысла, а сердце — гирька. Если ты закутал свое лицо перед разбоем сильных, — то кто ж тогда бесчинства прекратит?! (21)

А заканчивается «История о красноречивом поселянине» не только словами о возмещении причиненного ущерба нищему (справедливость восторжествовала!), но и характерной, весьма высокой оценкой «творческой силы слова, произнесенного вслух» (22) :

Затем глава угодий [фараона] вельможа Ренси, сын вельможи Меру, доставил [свиток с жалобами теми] Величеству Верховья и Низовья Небкаура, что голосом правдив. И было это сладостней для сердца Величества Его, чем вещь любая египетских земель до края их! (23)

Действительно, как замечает Джеймс Креншау, современный исследователь жанра древней литературы мудрости — феномена, свойственного народам, живущим на территории «плодородного полумесяца», «правильная речь включала в себя как истинность высказывания, так и красноречие» (24) .

В пользу того, что в Древнем Египте ораторство было одним из элитных и хорошо развитых видов искусства (особенно если иметь в виду человека, претендующего на роль общественного деятеля), говорит и другое. Когда Господь призвал Моисея осуществить миссию освобождения израильтян из рабства, пожалуй, самым веским аргументом против, сорвавшимся с уст будущего вождя, были слова: «А если они не поверят мне… [потому что] человек я не речистый… тяжело говорю и косноязычен. … вот, я не словесен: как же послушает меня фараон?» (Исх 4:1, 10; 6:30) (25) . Таким образом, успех задуманного во многом зависел от того, насколько предводитель израильского народа владел словом, этим «могучим деятелем мысли и жизни» (26) . И как не вызывает сомнения то, сколь седым на самом деле является искусство красноречия, так же бесспорно и то, что этот дар исходит от Бога и должен служить Ему. Именно в этом нас убеждает ответ Господа на аргументы Моисея:

Кто дал уста человеку?., не Я ли, Господь?.. Я буду при устах твоих и научу тебя, что тебе говорить (Исх 4:11, 12; ср. Лк 21:15а).

Процитированные слова примечательны еще вот чем. Ситуация, когда Господь обещает быть при устах человека, или, напротив, человек сам становится «устами» Божьими, является характерной чертой пророческой традиции евреев, о чем мы скажем подробней в соответствующем разделе данной главы. Еще более бросается в глаза то, что, отвечая на настойчивые просьбы Моисея не делать его вождем народа, Господь не сказал ему, что ораторское искусство «не важно», но известил его о брате Аароне («он-то может говорить» (27) ), который будет его устами (Исх 4:14, 16).

Итак, мы видим, в какую глубокую древность уходит своими корнями искусство красноречия. Совершенный нами краткий экскурс в историю древнеегипетской письменности помогает не только оценить высокий уровень ее развития, но и знакомит нас с тем ощущением, чувством слова, которое было свойственно самым образованным представителям одной из древнейших цивилизаций человечества. Очевидно, что они отдавали себе отчет в том, какая огромная сила заключена в слове, по существу — власть над жизнью и смертью человека. Действительно, слово для них было в первую очередь средством магического преодоления неизбежной реальности смерти. Верно и то, что они не смогли подняться на ту высоту понимания созидательной силы слова, слова Божественного и человеческого, которое стало священным достоянием древних евреев. Тем не менее, можно извлечь немало полезного из их понимания того, каким тонким, изящным и одновременно действенным орудием в устах человека становится произносимое им слово.

Месопотамия

Благодаря стараниям ученых в середине XIX века удалось найти ключ к расшифровке большого количества клинописных дощечек, относящихся к одной из древнейших цивилизаций человечества — месопотамской. Написанные на аккадском языке, они сохранили для нас весьма древний культурный опыт ряда народов Междуречья (самые ранние из найденных документов относятся к первой четверти второго тысячелетия до н. э.), прежде всего, вавилонян и ассирийцев. Как выяснилось, эти глиняные дощечки, повествующие о жизни целой группы семитских народов, не менее ценны, чем египетская письменность, рассказывающая о древнеегипетской цивилизации. Знакомство с ними открывает перед нами обширнейший пласт древней литературы, которая по своему уровню развития на то время была сопоставима разве что с древнеегипетской литературой.

Прежде всего, необходимо отметить большое разнообразие жанров аккадской литературы: речи богов и обращенные к ним молитвы и гимны; большое количество произведений литературы мудрости (некоторые из них схожи с такими шедеврами еврейской литературной традиции, как книги Иова и Екклесиаста); законодательная литература; космогонические мифы и эпосы; примеры культовой литературы, которая содержит заклинания практически на все случаи жизни, и многое другое. Но в этом богатейшем разнообразии нас интересуют те произведения, в которых, как в капле воды, отразилось понимание жителями древней Месопотамии природы звучащего слова, его нечеловеческой силы и красоты. Итак, приведем некоторые примеры.

Как явствует из такого значительного произведения месопотамской письменности, как «Эпос творения» (вероятно, XII век до н. э.), вавилонский бог Мардук словом преобразовывает устройство Вселенной:

Велишь [быть] разрушению или творению, — И происходит так.

По слову твоему исчезают созвездия, Повелеваешь вновь — и остаются нетронутыми (IV, 23-25) (28) .

А вот как характеризуется слово Мардука:

Слово его — истина; то, что он говорит, — неизменно, Ни один из богов не отменял [еще] его изречений (VII, 151, 152) (29) .

Отрывок из молитвы безымянного заклинателя, который приводится ниже, говорит о том, что произносящие ее люди верили в чудодейственную силу слова. Молитва обращена к богу Эйа (шумерское имя — Энки), отцу Мардука, главного божества вавилонского пантеона. Именно Эйа был богом мудрости и магического знания.

О Эйа, царь бездн, искатель [доброго совета],

Я — заклинатель, твой слуга.

Явись одесную меня, поспеши стать [и] с другой стороны.

Приготовь свои ритуальные заклинания для меня,

Приготовь свои ритуальные изречения для меня.

Сделай мое ритуальное слово действенным,

[И] то, что я говорю, — успешным.

Вели, чтоб мои действия были чистыми,

Да преуспею я везде, куда бы ни пошел, Да излечится тот, кого я лечу (1-10) (30) .

В другой молитве, обращенной к богам Эйа, Шамаш и Асаллухи, также говорится о могущественной силе божественного слова:

…ваши изречения есть благополучие, ваша речь — жизнь (9) (31) .

Полезные рекомендации относительно того, как пользоваться даром слова, можно встретить в произведении «Советы мудрости». Вот некоторые из них.

Придержи язык, наблюдай за речью своей.

Гордость человека: большая ценность в том, что на устах твоих.

Дерзость и оскорбление должны претить тебе.

Не произноси ни клеветы, ни лживого сообщения.

Пустого человека не принимают в расчет (11-15) (32) .

Не злословь взаимно, произноси учтивые слова.

Не говори о злодеяниях,

Думай о том, чтобы сказать о чем-то хорошем.

А что до клевещущего взаимно и человека злоречивого —

Они вынуждены будут держать ответ перед Шамаш (33) .

Не говори необдуманно, будь на страже своей речи.

Не выражай своих сокровенных мыслей,

(Даже) оставшись наедине с собой.

То, что ты произнесешь под влиянием минуты, не покинет тебя и потом,

Посему наставь ум сдерживать свою речь (69 — 77) (34) .

Похожие слова мы встречаем в наставлении некоего Ахикара, которое адресовано его сыну. Учитывая особенности данного жанра, можно предположить, что эти слова вполне могли иметь более широкое употребление и служить наставлением молодежи:

Мой сын, не произноси всего, что приходит тебе на ум, ибо глаза и уши есть везде. Но наблюдай за своими устами, чтобы они не принесли тебе горя (35) .

Среди притч и высказываний месопотамских мудрецов можно встретить и другие, не менее глубокие и проницательные изречения, чем процитированные выше. Причем усвоить их совершенно необходимо всякому, кто стремится усовершенствовать свою речь.

Искусство писца есть мать красноречия и отец эрудиции («Притчи и поговорки», 124) (36) .

Впоследствии эти слова повторит римский оратор Цицерон (I в. до н. э.), их возьмет на вооружение знаменитый Квинтилиан (I в. н. э.) и подхватят все последующие риторы, включая современных. Приведем еще одно высказывание из месопотамской древности, очень напоминающее русскую пословицу: «Слово — не воробей, выпустишь — не поймаешь».

Ибо слово есть птица: вылетит и никто не по[ймает его]. Прежде всего, веди [счет] тайнам уст; затем — произноси свои [слова] по [их] числу. Ибо наставление уст сильнее, нежели наставление силы (букв. — войны; прим. Ю. Д.) (37) .

Итак, мы видим, что задолго до появления первых древнееврейских рукописей в Месопотамии уже существовала хорошо развитая литературная традиция. Ее многообразие и высокий эстетический уровень говорят о том, что мудрецы Междуречья были очень искусны в слове, как устном, так и написанном. До нас дошли их ценные наблюдения и советы, знакомство с которыми не только помогает увидеть истоки искусства красноречия, приобщиться к богатому словесному наследию, но и формирует некоторые представления об эталоне слова, причем не любого, а слова созидательного, нравственного.

Теперь мы перейдем к другой литературной традиции, иудейской. Именно в ней слово как Божественный дар человеку достигло такой высоты осмысления и развития, подняться на которую так больше никому и не удалось за всю последующую историю человечества.

Иудейская традиция (Ветхий Завет)

Творчество Моисея, автора первых священных книг древних евреев, стало одной из самых значительных вех в самораскрытии Бога-Яхве человечеству. Однако облечение мысли и воли Высшего Существа в одежды человеческого слова далеко не исчерпывалось тем, что невидимой реальности была придана фиксированная, неизменная форма. Божественное откровение, найдя свое выражение в знаковой форме древнееврейского алфавита, наметило предпосылки для опытного раскрытия тех законов, по которым это слово живет, воздействуя на самые глубокие уровни сознания и подсознания человека. Божественное слово, всегда по-новому и с разной степенью интенсивности преломляемое рассудком и переживаемое сердцем отдельного человека, становилось не только местом встречи, но и ареной борьбы незримого Бога и человека. С развитием богооткровения и его главного средства, слова, эволюционировал и сам человек, его дух, его мораль. В этом находило свое выражение богочеловеческое творчество, у истоков которого стоял Сам Творец, словом вызвавший бытие из небытия.

Как явствует из Книги Бытие, первое слово произносится Богом, и слово это — творческое: «И сказал Бог: да будет…» (Быт 1:3; ср. Пс 32:6). Здесь — начало творческой деятельности Создателя, Его животворящее дыхание, благодаря которому несуществующее становится существующим, небытие — бытием. Словом Божьим сотворено все: и мир неодушевленной природы, и царство животных, и главное — сам человек. Вертикальное положение последнего (в чем было отказано животным), как это подметил еще Вильгельм фон Гумбольдт (1767-1835), немецкий ученый, создатель теоретических основ науки о языке, объясняется в том числе и природой звучащего слова: «В самом деле, — пишет он, — речь не может уходить глухо в землю, она должна свободно переливаться от уст к устам и сопровождаться выражением лица или жестом, то есть выступать в окружении всего того, что делает человека человеком» (38) . Кроме того, только человека Бог «сотворил… по образу Своему» (Быт 1:27). Не вызывает сомнения то, что новое творение стало homo eloquence, человеком говорящим, исключительно благодаря тому, что такой способностью обладал Создатель. Последнее имеет особое, по сути, непреходящее значение: степень человеческого в человеке прямо обусловлена тем, насколько всеобъемлюще ему удается оставаться обителью Божественного. Человечность и Божественность, поэтому, суть две составляющие природы слова, что делает его священным достоянием человека. Иначе говоря, ни в чем ином с такой силой не проявляется богочеловеческая общность бытия, как в слове.

Очевидно и другое: люди, которым автор в первую очередь адресовал Книгу Бытие, должны были увидеть в слове не только набор звуков, несущих определенную информацию, способ самовыражения и средство коммуникации, а гораздо больше. В слове они должны были узреть «плоть» бесплотного Яхве, то невидимое звено, благодаря которому Он живет в людях, и люди — в Нем. Как наделение человека даром слова выделило его из ряда других творений, так теперь Божественное слово, открытое и данное одному народу, выделило его из ряда всех остальных народов, сформировав особый тип человеческого сознания, монотеистического по своей религиозной ориентации, с ясным пониманием нравственных императивов. Благодаря данному им слову Господнему древние израильтяне получили исключительное право именоваться народом Господним, и это право оставалось за ними до тех пор, пока жизнь нации протекала согласно духовно-нравственным канонам этого слова. Более того, если вникнуть в такое, на первый взгляд загадочное высказывание псалмопевца: «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы» (Пс 81:6) и посмотреть на то, какую интерпретацию дает ему Иисус Христос: «Он [Бог или Закон] назвал богами тех, к которым было слово Божие» (Ин 10:35; курсив мой — Ю. Д.), мы придем к следующему выводу: приобщение к Слову Божьему приобщает к Самому Богу, высокий статус Слова Божьего определяет и высокий статус народа Божьего.

Помимо видимого присутствия Бога среди людей (святилище и связанный с ним культ), Тора и ее предписания стали формой Его невидимого присутствия среди Своего народа. Совокупность всех нравственных норм, при условии их исполнения, являлась своего рода продолжением того чудесного и неизъяснимого единения Бога и Его народа, начало которому было положено грандиозным событием Исхода. Однако если дотоле неведомый Я есмь Сущий открывал Себя во множестве чувственно-осязаемых проявлений (купина неопалимая, столп облачный и огненный, чудеса избавления и т. д.), теперь Он навсегда «воплощается» в Свое же слово, открываясь уже внутреннему миру человека. Отныне слово — это чертог Господа (39) , Его Божественный дар человеку, в который Он Сам же и поселяется с целью приобщения человека к Себе, к Своей любви, благости, мудрости, справедливости. Очевидно и то, что эта неосязаемая, сокровенная теофания была глубже и содержательней первой. Ведь впоследствии, когда священнодействия и ритуалы святилища были упразднены, благодаря пришествию Небесного Логоса жизнь Бога в Своем Слове и Духе и через них в человеке стала не подлежащей упразднению реальностью.

Нужно отметить и то, что прежде чем скиния стала местом богослужения израильского народа, она была местом встречи Бога-Яхве и Моисея:

Когда же Моисей входил в скинию, тогда спускался столп облачный и становился у входа в скинию и Господь говорил с Моисеем. И видел весь народ столп облачный, стоявший у входа в скинию; и вставал весь народ, и поклонялся каждый у входа в шатер свой. И говорил

Господь с Моисеем лицом к лицу, как бы говорил кто с другом своим (Исх 33:9-11а).

Когда Моисей входил в скинию собрания, чтобы говорить с Господом, слышал голос, говорящий ему с крышки, которая над ковчегом откровения между двух херувимов, и он говорил ему (Чис 7:89).

Устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях, и образ Господа он видит… (Чис 12:8).

Важно подчеркнуть, что такие встречи не были безрезультатными, напротив, Моисей записывал получаемые таким образом откровения для последующего объяснения и передачи народу. Таким образом, присутствие Божье меняло свою форму от чувственно-осязаемой к словесной:

…во времена Закона Бог повелел древнему народу собраться вокруг святилища, чтобы возвещаемое устами священника учение поддерживало единство веры. И в самом деле все эти величественные слова о том, что храм — покой Божий (Пс 131:14), его святилище и жилище и что Он восседает на херувимах (Пс 79/80:2), имеют одну цель: заставить ценить и благоговейно любить проповедь небесного учения и чтить его достоинство. Моисей называет святилище местом имени Божьего потому, что Бог пожелал, чтобы там совершались служения в память Его имени (Исх 20:24). Тем самым указывается, что без истинного учения святилище было бы бесполезно (40) .

Когда же это слово было сделано вместилищем полноты Божьей воли (Декалог и вытекающие из него богослужебные и этические нормы), приобщение человека к слову как Божественному, созидательному началу его жизни стало достигаться всеми средствами и уже с самого раннего возраста, причем это распространялось на всех, кто входил в общество избранного народа:

И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем; и внушай их детям твоим, и говори о них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась, и вставая; и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих (Втор 6:6-9).

Когда весь Израиль придет явиться пред лицо Господа, Бога твоего, на место, которое изберет Господь, читай сей закон пред всем Израилем вслух его; собери народ, мужей, и жен, и детей, и пришельцев твоих, которые будут в жилищах твоих, чтоб они слушали и учились, и чтобы боялись Господа, Бога вашего, и старались исполнять все слова закона сего; и сыны их, которые не знают сего, услышат и научатся бояться Господа, Бога вашего, во все дни, доколе вы будете жить на земле, в которую вы переходите за Иордан, чтоб овладеть ею (Втор 31:11, 12).

Так прививалось, воспитывалось и утверждалось самосознание избранного для особой цели народа. Слушая Тору, народ заново переживал свою сопричастность великому Божьему замыслу — принести благословение всем народам земли (Быт 12:3). Кроме того, приведенные выше отрывки свидетельствуют о том, что «принятие Торы и повиновение ей суть форма общения (communion) с Богом, Которому эта Тора принадлежит. Это значит, что всякий дуализм между научением и богопоклонением преодолевается в этой традиции. Таким образом, тенденция разделять богослужение и [научное] исследование, послушание и истолкование, общение и повиновение отбрасывается благодаря той радости, которую приносит приобщение человека к Торе» (41) .

Кроме того, один из важнейших уроков, который должна была вынести новообразовавшаяся нация из своей недолгой истории, состоял в том, что не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек (Втор 8:3; ср. 32:46,47).

И это слово (а через него и Сам Бог) должно было обитать не в свитках и даже не в священнодействиях скинии, но в человеке:

Ибо заповедь сия, которую я заповедую тебе сегодня, не недоступна для тебя и не далека; она не на небе, чтобы можно было говорить: «кто взошел бы для нас на небо, и принес бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы исполняли бы ее?» И не за морем она, чтобы можно было говорить: «кто сходил бы для нас за море и принес бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы исполнили бы ее?» Но весьма близко к тебе слово сие: оно в устах твоих и в сердце твоем, чтоб исполнять его (Втор 30:11-14).

Соответственно, пренебрегая словом Господним, люди фактически лишали себя самого важного — Божественного присутствия, что неизбежно навлекало на них казни и бедствия. И народ хорошо понимал причину происходящего, когда говорил:

«He потому ли постигли меня сии бедствия, что нет Бога моего среди меня?» (Втор 31:17).

Все это формировало дух народа, сознание составляющих его личностей и самосознание всей нации как единого целого. Причем такое отношение к слову Торы радикально отличалось от нашего отношения. Если для нас соприкоснуться со Словом Божьим — это открыть Библию и бегло пробежать по ее зубчатым строчкам, для евреев все было по-другому.

После того как Бог дал Свой закон (это событие сопровождалось необычайными явлениями в природном мире, происходящими на глазах всего народа), последовала такая реакция на случившееся:

Вот, показал нам Господь, Бог наш, славу Свою и величие Свое, и глас Его слушали мы из среды огня; сегодня видели мы, что Бог говорит с человеком, и сей остается жив; но… если мы еще услышим глас Господа, Бога нашего, то умрем. Ибо есть ли какая плоть, которая слышала бы глас Бога живого, говорящего из среды огня, как мы, и осталась жива? (Втор 5:24-26).

Услышать «глас Бога живого» и не умереть было равносильно тому, чтобы оказаться на краю пропасти, испытать головокружение от брошенного вниз взгляда, но не упасть в нее. Священный ужас, неизбежный при таком опыте, был источником самых трепетных переживаний в религиозной жизни древних евреев. По-другому и быть не могло, ведь на священном пространстве слова открывал Себя Творец этого мира и Промыслитель избранного народа. Еще важнее то, что такой священный ужас стал необходимой нормой для адекватного восприятия этого слова. Впоследствии через пророка Исайю Господь утвердил важность именно такого, глубоко благоговейного отношения к Его слову:

Вот, на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим (Ис 66:26).

Подобным трепетным отношением должно сопровождаться обращение к Священному Слову у каждого, кто несет высокую ответственность проповеднического служения:

…нам следует открывать Его Слово так, как если бы мы являлись в Его присутствие со священным трепетом. Когда мы открываем Библию, наш разум должен признать над собой верховную власть, а сердце и ум — склониться перед великим Я есмь (42) .

Трепетное содрогание немощной твари, вызванное столкновением с дотоле невиданной реальностью слова, породило также идею посредничества в передаче Божественных откровений тварным существам:

Приступи ты [Моисей] и слушай все, что скажет тебе Господь, Бог наш, и пересказывай нам все, что будет говорить тебе Господь, Бог наш, и мы будем слушать и исполнять (Втор 5:27).

Говори ты с нами, и мы будем слушать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть (Исх 20:19).

Вообще нужно сказать, что идея посредничества между Богом и Его народом свое наиболее полное воплощение получила в двух основных формах — в священнодействиях святилища и деятельности пророков. Остановимся вкратце на второй. В уникальной по своим основным событиям, а потому и священной истории евреев посредниками в союзе слова между человеком и Богом выступали пророки, чьи изречения, страстные призывы и обличения, к сожалению, чаще всего встречались неблагосклонно. Тем не менее, в иудейской традиции пророк, как и книжный свиток, — это уста Господни ( Ис 34:1 б) (43) . Быть устами Господними — вот сущность миссии пророка, как это хорошо видно из призвания пророка Иеремии:

И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои. Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтоб искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать. (Мер 1:9,10; ср. 15:19 и 3 Цар 13:18,21).

А выражение «говорить устами к устам» (Иер 32:4; 34:3; Чис 12:8; ср. в Новом Завете: 2 Ин 12; 3 Ин 14), по-видимому, является идиоматическим и иллюстрирует непосредственную, фронтальную коммуникацию двух личностей. Совершенно уникальным представляется и полное отождествление вестника с Тем, Кто дал ему Свое поручение. Это становится понятным из метафорического языка, которым описано таинственное «вложение» Богом Своего слова в уста пророка (Чис 23:5, 16), а также символическое «съедание» последним книжного свитка, полученного из рук Божьих. Так было с Иеремией и Иезекиилем (Иер 15:16; Иез 2:8; 3:2), это же потом повторится с Иоанном Богословом (Откр 10:10). Причем и в первом случае, и втором сразу после такого опыта даются одинаковые по сути повеления: «Встань… и говори им Моими словами» (Иез 3:4) и: «Тебе надлежит опять пророчествовать…» (Откр 10:11). Фактически, мы видим в этом едва ли не евхаристическое приобщение вестника к Богу через Его живое слово, чего удостаивались, однако, лишь некоторые.

Человек, призываемый Богом к пророческому служению, нес громадную ответственность за то, чтобы не повредить, но в точности донести весть Божью до своего адресата. Это хорошо видно из слов Валаама, пророка из Месопотамии, и Михея, пророка израильского:

… но могу ли я что от себя сказать? что вложит Бог в уста мои, то и буду говорить. … не должен ли я в точности сказать то, что влагает Господь в уста мои? … и я не могу изменить сего (Чис 22:38; 23:12,20б).

Жив Господь, — что скажет мне Бог мой, то изреку я (2 Пар 18:13). Если же пророк не оправдывал Божьих ожиданий, его ждал суровый суд:

Так говорит Господь Бог: горе безумным пророкам, которые водятся своим духом и ничего не видели! Пророки твои, Израиль, как лисицы в развалинах. В проломы вы не входите и не ограждаете стеною дома Израилева, чтобы твердо стоять в сражении в день Господа. Они видят пустое и предвещают ложь, говоря: «Господь сказал»; а Господь не посылал их; и обнадеживают, что слово сбудется. Не пустое ли видение видели вы? и не лживое ли предвещание изрекаете, говоря: «Господь сказал», а Я не говорил? Посему так говорит Господь Бог: так как вы говорите пустое и видите в видениях ложь, за то вот Я — на вас, говорит Господь Бог. И будет рука Моя против этих пророков, видящих пустое и предвещающих ложь; в совете народа Моего они не будут, и в список дома Израилева не впишутся, и в землю Израилеву не войдут; и узнаете, что Я — Господь Бог (Иез 13:3-9).

Кроме того, очень многозначительным представляется то, как происходило благодатное приобщение отдельных пророков к призывающему их Богу. Взять, например, Исайю. После исповедания своих грехов и грехов всей нации («я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами» — Ис 6:5) пророк описывает таинственную трансформацию, которая произошла с ним в результате прикосновения к его устам Божественного огня:

Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен (Ис 6:6, 7).

Похожий случай произошел и с другим пророком Господним, Даниилом. Во время лицезрения величественного видения Даниил занемог, пал в оцепенении наземь и онемел. После этого

Некто, по виду похожий на сынов человеческих, коснулся уст моих, и я открыл уста мои, стал говорить и сказал стоящему передо мною: «господин мой! от этого видения внутренности мои повернулись во мне, и не стало во мне силы. И как может говорить раб такого господина моего с таким господином моим? ибо во мне нет силы и дыхание замерло во мне». Тогда снова прикоснулся ко мне тот человеческий облик и укрепил меня и сказал: «не бойся…» (Дан 10:16-19).

Все эти примеры говорят об одном: быть вестником Божьим — значит сначала на себе испытать глубокое и всеобъемлющее воздействие энергии Божественного глагола, прежде чем зажечь ею других. Именно это и произошло в случае с Иеремией:

Ты влек меня, Господи, — и я увлечен; Ты сильнее меня — и превозмог.. . И подумал я: «не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его»; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я утомился, удерживая его, и не мог (Иер 20:7, 9).

О каждом из перечисленных мужей Божьих можно сказать как о человеке, на собственном опыте познавшем силу Божественного слова. Страстные речи пророков древнего Израиля и поныне, уже в устах современных проповедников слова Господнего, продолжают «губить и разрушать, созидать и насаждать» (Иер 1:10). Молитвы вестников Божьего народа, их горячие выступления и собственноручно написанные слова — все это лишь некоторые примеры непревзойденного по силе красноречия, сложившегося в лоне иудейской словесной традиции. Таково значение пророков в деле посредничества между Богом и Его народом.

Однако здесь нужно сделать одну существенную оговорку и сказать, что риторика древнееврейских пророков и писателей, с одной стороны, и риторика древних греков, с другой, это две разные риторики. По-другому и быть не могло, если принять во внимание замысел Провидения относительно этих народов, их исторических путей. Свое очень точное выражение этот тезис нашел у Дж. Альберто Соджина:

Не следует думать, что речь у древних евреев была похожа на речь в западноевропейской традиции, ориентированной на каноны класси-ческой риторики. У греков и римлян речь была рассчитана на убеждение слушателя с помощью логической аргументации, поэтому она носила достаточно отвлеченный характер, если даже и сопровождалась конкретными примерами. Такая речь апеллировала к здравому смыслу слушателей. В древнееврейской традиции… публичное выступление было рассчитано на воздействие совершенно иного рода. Конечно, мы не знаем, как на него реагировали. Но из содержания самих речей ясно, что они убеждали слушателей не безупречными доказательствами, но силой слова, яркой образностью, к которой мы не всякий раз сочли бы уместным прибегнуть. Истина здесь появляется не как объективный элемент, который следует изучить и спокойно оценить перед тем, как принять решение. Ей необходимо поверить, принять ее не под действием внешних доводов, а внутренне. Такая речь ошеломляет (можно даже сказать оглушает) слушателя, не оставляя ни единой лазейки, ни малейшей возможности для раздумий. Говорящий излагает свои доводы живо, даже страстно, в манере, которую мы сочли бы демагогической: ему необходимо поверить. За подобными речами лежат определенные представления: люди этой культуры убеждены, что истина не нуждается в доказательствах, она сама, собственной силой, заставляет осознать себя как истину. Иными словами, мы имеем дело с двумя различными видами коммуникации, каждая из которых приспособлена к вполне определенной культурной ситуации (44) .

В подтверждение сказанного можно было бы провести сравнение между одним примером публичной речи, созданной на основе канонов древнегреческой риторики, и несколькими примерами речей, рожденных особыми обстоятельствами жизни и специфическими мировоззренческими чертами древнего Израиля.

Древнегреческая риторическая традиция	Древнееврейская традиция публичного выступления
Обращение пелопонесских военачальников Кнема и Брасида к воинам (V в. до н. э.) Пелопонесцы! Если вы из-за прошлой неудачи опасаетесь предстоящего сражения, то в действительности для таких опасений нет никакого основания. Ведь тогда, как вы знаете, мы были недостаточно подготовлены, да и отплыли мы не ради морской битвы, а скорее	Из обращения Моисея к народу в день исхода из Египта Но Моисей сказал народу: не бойтесь, стойте — и увидите спасение Господне, которое Он соделает вам ныне; ибо Египтян, которых видите вы ныне, более не увидите вовеки; Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны (Исх 14:13, 14).
для того, чтобы сражаться на суше. Случайно и другие обстоятельства сложились неблагоприятно. Кроме того, это была наша первая морская битва, и погубила нас неопытность. Именно поэтому-то, а не из-за недостатка мужества, мы потерпели поражение. Было бы ошибкой падать духом из-за неудачи, которая в самой себе содержит основание для того, чтобы восстановить наше доверие к собственным силам. Люди часто терпят неудачи по воле случая, но отважные при всех	Из обращения Иисуса Навина и Халева ко всему обществу сынов Изранлевых по возвращении соглядатаев Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша; если Господь милостив к нам, то введт нас в землю сию и даст нам ее — эту землю, в которой течет молоко и мед; Только против Господа не восставайте и не бойтесь народа земли сей; ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало, а с нами Господь; не бойтесь их (Чис14:7-9).
обстоятельствах сохраняют мужество, и неопытность никогда не может быть оправданием трусости. Но вы и не настолько уступаете врагам в опыте, насколько превосходите их отвагой. И лучшая выучка ваших врагов, которой вы так опасаетесь, может им пригодиться в опасную минуту лишь в том случае, если она сочетается с мужеством, позволяющим не забыть того, чему выучились. При отсутствии же мужества в минуту опасности не поможет никакая выучка. Ведь страх отнимает память, а уменье без отваги в бою бесполезно. Итак, большей опытности врагов противопоставьте большую отвагу, а страху из-за вашей прошлой неудачи — понимание вашей неподготовленности в то время. Кроме того, наша эскадра сильнее противника, да к тому же вы будете сражаться у берегов родной земли под защитой тяжело вооруженных воинов. Превосходство большей частью остается за более многочисленными и лучше снаряженными. Поэтому мы не находим никаких оснований опасаться неудачи. И именно все наши прежние ошибки теперь послужат нам уроком. Итак, пусть каждый из вас, кормчие и гребцы, смело выполняет свой долг, не покидая указанного ему места. Мы же подготовим атаку, выполним наш долг лучше ваших прежних начальников и не дадим никому повода проявить малодушие. Если же кто-либо проявит трусость, то получит подобающее возмездие, а отважный — заслуженную награду за доблесть (Фукидид. История, II, 87).	Из обращения Иозиила, левита из сынов Асафовых, к народу во время, когда аммонитяне и моавитяие напали на Иудею Слушайте, все Иудеи, и жители Иерусалима, и царь Иосафат! Так говорит Господь к вам: не бойтесь и не ужасайтесь множества сего великого, ибо не ваша война, а Божия. Завтра выступите против них: вот, они всходят на возвышенность Циц, и вы найдете их на конце долины, пред пустынею Иеруилом. Не вам сражаться на сей раз; вы станьте, стойте и смотрите на спасение Господне, посылаемое вам. Иуда и Иерусалим! не бойтесь и не ужасайтесь. Завтра выступите навстречу им, и Господь будет с вами (2 Пар 20: 1 5-17).
	Из обращения царя Иосафата к народу Послушайте меня, Иудеи и жители Иерусалима! Верьте Господу, Богу вашему, и будете тверды; верьте пророкам Его, и будет успех вам (2 Пар 20:20).

Помимо этического измерения слова и его функции как скинии или чертога, в котором обитает Яхве, иудейской традиции было свойственно и эстетическое понимание его природы. В этом можно убедиться не только путем ознакомления с основными жанрами древнееврейской литературы, каждый из которых отличает особый вкус к слову, своя неповторимая композиция, стиль, сочность и палитра используемых в них выразительных средств, но и встретив примеры эстетического поиска боговдохновенных авторов, о чем имеются прямые сообщения в Ветхом Завете. Так, о Соломоне сказано:

Старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно (Еккл 12:10).

И уже не столь важно, сыграло ли здесь свою роль его знакомство с лучшими образцами египетской литературы (Соломон был женат на дочери одного из египетских фараонов — см. 3 Цар 3:1) или же он впитал все богатство собственно иудейской литературной традиции, ясно одно: мы имеем дело с творческим поиском писателя, который писал не столько под диктовку и наитию свыше, как послушная трость, но и сам прилагал немало усилий для того, чтобы найти наиболее точные слова, в которые надлежало «одеть» богооткровенные истины. «Обширный ум» (3 Цар 4:29) и способность «исследовать … все, что делается под небом» (Еккл 1:13), были даны Соломону не с целью пассивного созерцания всего сущего, но для активного творчества, в том числе и словесного, результатом которого стали 3000 притчей и 5005 песней (см. 3 Цар 4:32).

Приведем лишь несколько из многих примеров изящной словесности, которыми изобилуют книги, написанные тростью премудрого Соломона. И примеры эти, как можно догадаться, о слове:

Радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово вовремя! (Притч 15:23).

Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах — слово, сказанное прилично (Притч 25:11).

Слова из уст мудрого — благодать, а уста глупого губят его же: начало слов из уст его — глупость, а конец речи из уст его — безумие (Еккл 10:12, 13).

Однако новые, дотоле невиданные по размаху горизонты слова открылись человечеству тогда, когда он соприкоснулся с Четвероевангелием — своеобразным итогом и свершением всей религиозной жизни древних евреев. И заслуга в том принадлежит Иисусу из Назарета, главной фигуре нового религиозного жанра.

Иудейская традиция (Новый Завет)

Как владел словом Иисус, так не владел им никто. С присущей им лаконичностью Евангелия изображают не просто блестящего оратора и непревзойденного полемиста, но совершенно уникальное по форме и содержанию явление — проповеди (речения) Иисуса. Анализ стилистических особенностей языка Иисуса, в частности, его арамейской первоосновы выявил совершенно уникальный характер Его речей (45) .

Словотворчество Иисуса настолько радикально отличалось от того, с чем были знакомы Его современники и что рассматривалось ими в качестве эталона, что не оставить свидетельств об этом евангелисты просто не могли. Это видно как в каждом из синоптических Евангелий, так и в Евангелии от Иоанна. Причем, по сообщению евангелиста Луки, опирающегося на свидетельства «очевидцев и служителей Слова» (Лк 1:2), особое дарование в слове Иисус проявил довольно рано, будучи двенадцатилетним отроком:

Все слушавшие Его [учителя народа] дивились разуму и ответам Его (Лк 2:47).

Впоследствии это находило свое подтверждение вновь и вновь:

И дивились Его учению, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники (Мк 1:22; ср. Мф 7:29).

И дивились словам благодати, исходившим из уст Его. И дивились учению Его, ибо слово Его было со властью (Лк 4:22,32; ср. Мф. 22:33). Иисус… был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом (Лк. 24:19).

Никто еще и никогда не говорил так, как Этот Человек (Ин 7:46 — Я. К).

Изумление — так одним словом можно охарактеризовать реакцию людей на проповеди и речения Иисуса. В правдивости этого нас убеждает то, что совершенно необычный дар слова в Иисусе признавали и Его оппоненты. А при чтении Евангелия от Луки складывается даже такое впечатление, что в первую очередь Иисус привлекал большие толпы людей Своим умением говорить, вести беседу, и только потом — способностью исцелять (Лк 5:1,15;6:18; 8:4; 9:11; 15:1; 19:48; 21:37,38). Просто слышать слово Иисуса было «благой частью», которую обретал человек (Лк 10:39-42).

Помимо евангелиста Луки, о природе слов Иисуса повествует и Марк. Слова Иисуса, согласно этому евангелисту, вызывали беспрекословное повиновение (1:17,18); словом Он изгонял бесов (1:25,26), исцелял недуг (3:5) и успокаивал бурю на море (4:39); Его слово возвращало речь и здравый смысл одним (7:35) и заставляло умолкнуть других (12:34); оно услаждало слух (12:37), но могло вызвать смущение, печаль и даже ужас (10:22, 24; ср. 1:27; 4:41; 5:15); в служении Иисуса слово имело статус, превосходящий значение знамений и чудес (8:12), не говоря уже о преданиях человеческих (7:13), и в этом слове было Евангелие (8:35, 38); оно же собирало толпы людей (2:2,13; 3:20,32; 4:1,2; 5:21,24; 6:33,34; 10:1), а люди по собственной недальновидности хотели «уловить Его [Христа] в слове» (12:13), по-видимому, «забыв» о том, что Он владел словом в совершенстве (4:33). По этой и ряду других причин Иисус не уставал напоминать людям: «Вникайте в то, что слышите» (4:24; — П. К.).

Несмотря на большое значение сказанного, мы должны увидеть и другое, еще более значимое, — то, перед чем благоговейно трепещет наш дух, когда мы слышим первые строки Евангелия от Иоанна, этого поистине «парящего благовестия» (46) :

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины (Ин 1:1-3; 14).

После такого радикального откровения различать Слово с большой буквы и слово с маленькой буквы будет столь же необходимо, как и соотносить свои этические ценности с теми, что нашли свое воплощение в учении живого Логоса. Иисус был Словом Божьим, и что было свойственно Ему как небесному Посланнику отличало и Его слово.

Среди уникальных свойств нового Слова — способность очищать человека и пребывать в нем:

Вы уже очищены через слово, которое Я проповедал вам. Пребудьте во Мне, и Я в вас. Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам (Ин 15:3,4, 7; ср. 1 Ин 2:14).

Однако в случае, если человек не принимает его и отторгает от себя, оно будет судить его:

Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день (Ин 12:48).

Этим объясняется и та серьезность, с которой прозвучало предостережение Иисуса:

Итак, следите за тем, как вы слушаете… (Лк 8:18 — П. К.).

Слово это настолько емко и всеобъемлюще, что не все могут вместить его, но только те, кому это дано свыше (Ин 8:37; 16:12; ср. Мф 19:11). Слова Иисуса вечны (Мф 24:35), как вечна Тора (Мф 5:18), как вечен Он Сам (Ин 1:3; 8:58 и др.). Ввиду того, что Иисус Сам был воплощенным Словом Божьим, единственный способ породниться с Ним человеку заключался в том, чтобы, услышав это Слово, повиноваться ему. Это значит, что и сегодня усыновление человека Богом происходит через его приобщение к Слову Божьему, которое, во-первых, воплотилось в Иисусе и, во-вторых, исходило из Его уст (Лк 8:21; ср. 10:16; 11:28).

Надо сказать, что Иисус очень ревниво относился к тем людям, которые устранили и повредили это слово (Мк 7:13; ср. Мф 15:3), и, напротив, благословлял тех, кто, слыша это слово, повиновался ему:

Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его (Лк 11:28).

Иисус со всем присущим Ему авторитетом обещал Своим верным последователям:

Я дам вам уста и премудрость (Лк 21:15а).

Так мог сказать только Тот, Кто Сам был Творцом и Господином слова (см. Исх 4:11).

Иисус стал также и защитником свободы слова, радетелем его чистоты, а вместе с этим — борцом за свободу человека от недуга глухоты и немоты. Так, при встрече с людьми, обделенными даром слышать и произносить членораздельно слова, Он творил чудо, когда «отверзался слух», .. «разрешались узы языка» и человек начинал «говорить чисто» (Мк ( 7:32-35; ср. 9:25).

Кроме того, Иисус призвал Своих последователей не стыдиться Его слова (Мк 8:38; ср. Лк 9:26) и даже твердо стоять за это слово во время гонений (Мк 4:17; ср. Мф 13:21). Обращает на себя внимание и то, что одна из немногих притч-жемчужин Иисуса, получивших истолкование в Евангелии (остальные притчи в Евангелии не объясняются), посвящена именно слову Божьему, как, впрочем, и умению слушать и повиноваться ему.

Вышел сеятель сеять; и, когда сеял, случилось, что иное упало при дороге… (Мк 4:3-20; ср. Мф 13:3-23).

Кому неизвестны эти слова? И, однако, кто осмелится утверждать, что исчерпал их смысл?

И, пожалуй, главное: будучи последним и наивысшим откровением Бога, воплощенное Слово стало одновременно «духом и жизнью» для человека (Ин 6:63; ср. 1 Ин 1:1), словом животворящим. Отсюда, например, весь пафос просьбы сотника: «Но скажи только [одно] слово, и выздоровеет слуга мой» и немедленная реакция Иисуса: «И в Израиле не нашел Я такой веры. иди, и, как ты веровал, да будет тебе. И выздоровел слуга его в тот час» (Мф 8:8, 10, 13). Однако наиболее яркой демонстрацией творческой силы слова Иисуса стало воскрешение Им Лазаря:

Сказав это, Он [Иисус] во весь голос воскликнул: «Лазарь, выходи!» И Лазарь, обвязанный по рукам и ногам погребальными пеленами, с платком, закрывавшим лицо его, вышел из склепа. «Развяжите его, — сказал Иисус, — пусть идет» (Ин 11:43,44-П. К.; ср. Лк 7:14,15; 8:54 и Деян 9:40).

Какие-то пояснения здесь я считаю излишними.

Конечно, мы допустили бы непоправимую ошибку, если бы ничего не сказали о непревзойденном искусстве Иисуса учить народ притчами. Как сообщает евангелист Марк, Иисус учил людей притчами много… Без притчи же не говорил им (Мк 4:2, 34).

Можно даже утверждать, что большую часть Своего учения Иисус облек в форму притч. По свидетельству позднейшего евангелиста, апостола Иоанна, буквально накануне ареста в Своей прощальной беседе с учениками Иисус произносит такие слова:

Многое говорил Я вам прикровенно и иносказательно (Ин 16:25 — П. К.).

Когда же Иисус уходил от иносказаний, ученики сразу отмечали для себя это:

Теперь Ты говоришь прямо и открыто, не прибегая к иносказаниям (Ин 16:29 — П.К; ср. Чис 12:8).

Свои притчи Иисус адресовал не вообще слушателям, но конкретной аудитории, судя по тому, кто был перед Ним: ученики ли (Лк 16:1; 21:29), или фарисеи с книжниками (Лк 15:2,3; 20:19), или особая группа людей среди общего числа слушателей (Лк 18:9; 16:14, 15), или же народ в целом (Лк 20:9). По-видимому, именно этот жанр духовного красноречия, использовать который было свойственно пророкам древнего Израиля, в наибольшей степени отвечал Его задачам. Притчи помогали облечь слово в такую форму, которая бы одновременно объясняла и озадачивала, отвечала на вопросы и ставила их, проливала свет в сознание и наводила ум на тревожные размышления о самых злободневных вопросах жизни. Вероятно, «другого, более эффективного метода наставления людей не было» (47) .

Воздействие притч Иисуса было таким, что слушатели безошибочно понимали, о чем идет речь (48) , а если не понимали или недопонимали, могли спросить Его . «Во всей междузаветной литературе древнего иудаизма, у ессеев, у Павла, в раввинистической литературе нет ничего, что можно было бы сравнить с притчами Иисуса, — говорит выдающийся исследователь Нового Завета Иоахим Иеремиас. — По своей жизненности, по простоте и ясности, по мастерству немногословных описаний, по серьезности содержащегося в них обращения к совести, по их преисполненному любви пониманию опустившегося человека они не имеют аналогий» (50) . Однако притчи эти, как, впрочем, и все учение Христа, не были понятны людям жестокосердным.

Я потому им притчами говорю, что смотрят они — но не видят, слушают — но не слышат и не разумеют. Так сбылось в них пророчество Исайи: «Вы будете слушать и слушать — и все же не поймете; будете смотреть — и все же не увидите. Ибо огрубело сердце народа этого, уши их едва слышат, и глаза свои они закрыли. Иначе увидели бы глазами, услышали бы ушами, поняли бы сердцем и лицом повернулись бы ко Мне, и Я исцелил бы их»» (Мф 13:13-15 — П. К.).

И это несмотря на то, что притчи Иисуса, благодаря наглядности и «вещественности» используемых в них образов, были направлены на достижение той же цели, которой служили и материализованные символы древнееврейского святилища — «объединению человека с Богом и земли с небом» (51) . Кроме того, облекая священные и таинственные истины о Царстве Небесном в форму притч, Иисус придавал Своему голосу «второе дыхание». Его голос продолжал звучать в умах людей еще долгое время после того, как были произнесены эти притчи. Таким образом, притчи Иисуса, получая самостоятельную жизнь, со всей очевидностью показывали слушателям, Кто на самом деле обращался к ним, какие радикальные и долговременные последствия повлечет принятие или отвержение нового Царя и Его Царства. Воистину, в учении Иисуса притчами свою плоть и кровь обрел тот образ мудрости, что с непревзойденным художественным мастерством был выведен в ветхозаветной Книге Притчей:

Не премудрость ли взывает? и не разум ли возвышает голос свой? Она становится на возвышенных местах, при дороге, на распутиях; она взывает у ворот при входе в город, при входе в двери: «К вам, люди, взываю я, и к сынам человеческим голос мой! Научитесь, неразумные, благоразумию и глупые — разуму. Слушайте, потому что я буду говорить важное и изречение уст моих — правда; ибо истину произнесет язык мой и нечестие — мерзость для уст моих; все слова уст моих справедливы; нет в них коварства и лукавства; все они ясны для разумного и справедливы для приобретших знание…» (Притч 8:1-9).

На основании сказанного мы приходим к убеждению, что явление Божественного Логоса в мир стало важнейшей вехой не только в раскрытии природы Царства Небесного, но и главного орудия установления этого Царства — слова, прежде всего слова звучащего, а потом и написанного. О слове мы узнаем больше по мере того, как больше узнаем о Боге, благоволившем открыть Себя в Иисусе Христе. Верно и другое: каждое вышедшее из уст Божьих слово открывает Говорящего внутреннему оку человека. Как о Боге мы узнаем больше благодаря Иисусу-Слову, так и о слове мы узнаем больше благодаря Иисусу-Богу. Сила слова Иисуса, власть, присущая Ему как проповеднику, по существу, объяснялась присутствием в Нем Святого Духа (ср. Лк 4:14а, 18а,32).

Выдающийся русский филолог Л. С. Выготский в своей главной книге «Мышление и речь» замечает, что «мысль не выражается в слове, но совершается в слове» (52) . Сказанное как нельзя лучше показывает, что на самом деле имело место в событии слововоплощения: мысль Божества, Его вечные намерения и общий замысел относительно видимого и невидимого миров не только и не столько выразились в богочеловеческой жизни Слова, сколько совершились в ней. Произошло не поверхностное касание Божественным Логосом всего сущего, но глубокое проникновение в жизнь мира с целью всеобъемлющего преобразования последнего. Божественный Логос оплодотворил человеческое бытие, придав ему сверхчеловеческий смысл и навсегда приобщив его к благодатной реальности мира горнего. Не об этом ли был и крестный возглас Иисуса: «Совершилось!» (Ин 19:30)? Действительно, посредством Слова, которое, как семя, умерло и возродилось для плодоносящей жизни, Спаситель мира навсегда вошел в жизнь Своих последователей, благодаря чему Его союз с ними получил евхаристический статус (53) .

Глубоким прозрением на сей счет отличаются слова Е. Уайт, опубликованные в журнале «Ревью энд Геральд». В каком-то смысле повторяя тезис Ма-кария Египетского, одного из основоположников восточной аскетической традиции, согласно которому Слово Христа есть Его истинная плоть, которую вкушают христиане (54) , вестница Господня пишет:

Когда душа принимает Слово Божье, мы становимся сопричастными плоти и крови Сына Божьего. Человек должен есть и жевать это Слово; если же его сердце не откроется для вхождения этого Слова, если он не будет пить из него, если он не будет учиться у Бога, тогда это Слово получит неправильное понимание, неверное применение, превратное истолкование. Слово Божье есть Его [Христа] плоть и кровь. Написанное Слово являет [своему] искателю плоть и кровь Сына Божьего; и благодаря послушанию этому Слову он становится причастником Божественной природы [the divine nature] (55) .

Данный вывод имеет решающее значение для понимания того, что такое проповедь и чем она не является. Теперь с большей ясностью мы можем понять, почему проповедью нельзя назвать слово, в котором не совершилась мысль Божества. Такое слово, будучи само не от Первослова, не о Первослове и не принадлежа Первослову, произносится как пустой звук, воплотиться и тем более жить в котором Небесному Логосу не представляется возможным. Уста, не облагодатствованные Духом свыше, не могут принести благословение «алчущим и жаждущим правды», чей путь лежит через юдоль слез. Именно об этом очень красноречиво написал известный богослов, наставник Церкви и учитель христианского красноречия, блаженный Августин:

Христианский оратор, говоря о том, что справедливо, свято и благо, — а ему никогда не следует произносить ничего, кроме этого, — делает тем самым все, что в его силах, чтобы его воспринимали с умом, с удовольствием и [готовностью] повиноваться; и ему не следует сомневаться: если он преуспеет в этом, (и по мере того, как он будет преуспевать в этом), он преуспеет еще больше благодаря благочестию в молитве, нежели своим ораторским дарованиям. Поэтому прежде чем он станет говорить, ему следует помолиться о себе и о тех, к кому он намерен обратиться [со словом]. Когда же наступит этот момент… прежде чем он откроет уста, ему необходимо вознести свою жаждущую душу к Богу, чтобы испить от того, что он намерен излить, чтобы [сначала] самому исполниться тем, что он собирается раздать [другим] (56) .

А пятнадцать веков спустя Е. Уайт ту же мысль выразила следующим образом:

Служителям, поднимаясь на кафедру, следует первым делом обращать свой взор к небу, и тем самым они всем будут говорить: Бог — источник моей силы (57) .

Комментируя опыт Исайи, она же пишет:

Когда мы склоняемся перед Господом в смиренной молитве, Он касается наших уст горящим углем со Своего небесного жертвенника, освящая их для возвещения народу библейской истины… Если вы этого не делаете, ваша душа будет точно так же лишена Святого Духа, как холмы Гел-вуйские были лишены росы и дождя (58) .

Теперь мы можем сделать краткий обзор словесной традиции, сложившейся в греко-римском мире.

Греко-римский мир (языческий)

Невозможно говорить о высоком статусе слова в Древней Греции, не уделив внимания столь яркой для античности фигуре Гомера и его знаменитым «Илиаде» и «Одиссее». Живший, вероятно, в VIII веке до н. э., Гомер фактически стоял у истоков европейской литературы, а его «Илиада» и «Одиссея», будучи непревзойденными по силе красноречия произведениями Древней Греции, стали «эталоном при оценке любой поэмы античности» (59) , и не только античности. Эталоном они оставались и в последующие века развития европейской цивилизации вплоть до нового времени. «Илиада», будучи древнейшим литературным произведением, созданным на европейском континенте, «уже содержала в себе многие характерные особенности риторики, которые получили концептуальное обоснование в более поздней традиции» (60) . Влияние Гомера на античную литературу и риторику было столь значительным, что, по сообщению Цицерона, желая почтить его, жители Смирны «воздвигли ему храм в своем городе» (61) . Мало того, по сообщению неизвестного автора,

Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера: Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Ифака, Афины (62) .

Из речей главных действующих лиц «Илиады», которыми были боги и люди, мы узнаем о том, что уже на заре античности греков отличало острое чутье к слову и его большим возможностям для достижения своего идеала гармонии и красоты, блага и совершенства. В поэме встречаются различные эпитеты речи и слова. Вот лишь некоторые: речь может быть «суровой»,»оскорбительной»,»ясной»,»кроткой»,»грозной», «празднословной», «дерзкой», исполненной сладости, превосходящей сладость меда, «справедливой», «язвительной», «крылатой», «дружелюбной», «ласковой», «неразумной», «полезной», «шумной», «колкой», «пернатой», «поносной», «злой, обидной» и т. д. Трудно не удивиться такому широкому спектру оттенков слова, что был выражен в столь глубокой древности.

Весьма интересна сцена беседующих богов, открывающая четвертую песнь «Илиады». Используя самые яркие краски антропоморфизма, автор в очередной раз убеждает читателя в том, сколь сильной была склонность древних греков к искусству слова:

Боги, у Зевса отца на помосте златом заседая, Мирно беседу вели; посреди их цветущая Геба Нектар кругом разливала; и, кубки приемля златые, Чествуют боги друг друга, с высот на Трою взирая. Вдруг Олимпиец Кронион замыслил Геру прогневать Речью язвительной; он, издеваясь, беседовать начал… (63)

Или другой пример — описание ораторских способностей Одиссея:

Но когда издавал он голос могучий из персей, Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись! Нет, не дерзнул бы никто с Одиссеем стязаться словами (64) .

Очень утонченным представляется описание дара слова в речи Энея, одного из главных троянских героев:

Гибок язык человека; речей для него изобильно Всяких; поле для слов и сюда и туда беспредельно. Что человеку измолвишь, то от него и услышишь (65) .

Наконец, следует отметить те глубокие размышления о слове как о даре богов, которые мы слышим из уст Одиссея. Причем в первую очередь обращает на себя внимание то, что человек, владеющий словом, называется «богоравным» (66) :

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ, и ум, и могущество слова; Тот по наружному виду внимания мало достоин — Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся Люди, смотря на него, говорящего с мужеством твердым Или с приветливой кротостью; он украшенье собраний; Бога в нем видят, когда он проходит по улицам града. Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою, Прелести же бедное слово его никакой не имеет (67) .

Неудивительно поэтому, что в продолжение традиции, у истоков которой стоял еще Гомер, родоначальниками риторики в собственном смысле слова стали именно греки, точнее, «классические софисты V века до н. э., столь высоко ценившие слово и силу его убеждения» (68) . Как справедливо отмечает А. А. Волков, «ораторское красноречие, как особый, высший вид искусства, возникает только в античной Греции, и ни одна другая древняя культура — ни египетская, ни аккадская, ни китайская, ни индийская — не уделяют столь пристального внимания ораторике, как греческая, и не дают таких высоких образцов содержательного и стилистического совершенства диалектики и искусства устного слова» (69) . Тогда же, в V веке, появляются и первые учебники риторики, написанные сицилийскими греками из Сиракуз Кораком и Тиснем. Впоследствии таких учебников будет написано сотни (70) . Благодаря прежде всего таким личностям, как Горгий (485-380 до н. э.), Протагор (480-410 до н. э.), Исократ (436-438 до н. э.), риторика становится важнейшим предметом высшего образования. (В греческих школах риторики этот предмет изучали в возрасте 12-14 лет.) Именно риторика, согласно убеждению последнего, а не философия, как считал Платон, является источником универсального знания и воспитывает правильное мышление, а значит, и поведение. Свое мощное теоретическое обоснование получает искусство красноречия в «Риторике» Аристотеля (384-332 до н. э.), а наивысшего расцвета достигает в лице Демосфена (384-322 до н. э.).

Примечательно то, с каким благоговейным трепетом относились древние греки к дару слова. По сообщению известного историка и писателя Плутарха (45-120),

Перикл (71) перед каждой своей речью просил у богов, чтобы с уст его не сорвалось ни одного ненужного слова (72) .

Демосфен предваряет свое письмо «О единомыслии» похожими словами:

Всякому, кто начинает серьезную речь или дело, подобает начинать, я считаю, прежде всего с богов. Вот и я обращаюсь с мольбой ко всем богам и богиням, чтобы мне пришло в голову написать… что является наилучшим для афинского народа и его сторонников и теперь, и в будущем. Помолившись об этом и надеясь на доброе участие богов, посылаю это письмо (73) .

А вот слова самого Плутарха, чтение которых наведет на серьезные размышления каждого служителя Слова:

Есть святилища, при входе в которые золото надо оставлять за порогом, а железо вообще не вносят ни в одно священное место. Поскольку же ораторская кафедра есть общее святилище Зевса Советного и Градского, и Фемиды, и Правды, отложи, восходя на нее, всякое корыстолюбие и сребролюбие, этот недуг души, словно железо, пораженное ржавчиной, и отбрось его на ту часть площади, которая отведена торгашам и ростовщикам… (74)

Во второй половине четвертого века (после битвы при Херонее в 338 г. до н. э.) и позднее, когда Греция утратила свою политическую самостоятельность, риторика как искусство, возможное только в демократическом государстве, переживает упадок. Однако позднее, во втором веке до н. э., она вполне благополучно приживается на новой почве, римской, когда «вместе с греческой системой образования римляне переняли… и греческую риторику, которая вследствие практической полезности для общественной и политической жизни вскоре стала важнейшим предметом образования каждого знатного человека» (75) . Тем не менее свой очередной расцвет греческая риторика переживала недолго: в 161 г. до н. э. из Рима были изгнаны все бывшие в нем учителя ораторского искусства, что объяснялось стремлением положить конец иноземному влиянию, которое, как считали сторонники консула Марка Порция Цензория (234-149 до н. э.), оскорбляло гордость и патриотические чувства римлян.

Трудно сказать, какой была бы судьба греческой риторики в Риме, если бы не фигура Марка Тулия Цицерона (106-43 до н. э.), в лице которого искусство красноречия обрело свою новую жизнь, дыхание которой ощущалось вплоть до эпохи Возрождения. Фактически, именно Цицерону Рим обязан больше других тем, что греческая философия и риторика прочно вошли в систему образования, культурную и политическую жизнь Римской империи. В частности, для основной части терминологического аппарата греческой риторики были найдены соответствующие латинские эквиваленты, которые в свою очередь были заимствованы другими языками, оттеснив тем самым своих греческих предшественников (76) . Вот лишь одно свидетельство того, какой популярностью стало пользоваться риторическое искусство в Риме в первом веке до н. э. Как писал Цицерон, по становлении всемирного нашего владычества, когда продолжительный мир окончательно обеспечил досуг, едва ли был хоть один честолюбивый юноша, который бы не стремился постигнуть во что бы то ни стало искусство оратора. При этом сначала, чуждые всяких теоретических познаний, не подозревая существования никаких методов в упражнении и никаких правил в науке, они доходили только до той ступени, которую могли достигнуть одним своим умом и своими силами. Но впоследствии, послушав греческих ораторов, познакомившись с их сочинениями, да прибегнув к помощи преподавателей, наши земляки возгорелись просто невероятным усердием к красноречию (77) .

Оставляя в стороне все достоинства и заслуги этого человека как государственного и политического деятеля Рима, следует сказать о его вкладе в развитие римского риторического искусства в целом и его понимании природы слова в частности. Что касается деятельности Цицерона как оратора, то уже при жизни он считался «непревзойденным мастером римского красноречия» (78) . Его стилю было свойственно «отсутствие иноязычных слов и вульгаризмов, обильное, но не чрезмерное употребление риторических украшений, выделение крупных, отчетливых в логическом и языковом отношении и ритмически оформленных периодов, суверенная сдержанность, применение всех видов стиля, смотря по необходимости; образцом ему служил Демосфен» (79) . Помимо 57 сохранившихся речей Цицерона (80) (столько же было утрачено), которые сами по себе уже могут служить капитальным пособием по ораторскому искусству, не потеряли свою актуальность три главных книги автора, посвященные собственно риторическому искусству: «Брут, или о знаменитых ораторах» (46 г. до н. э.), «Оратор» (46 г. до н. э.) и «Об ораторе» (55 г. до н. э.).

Как же понимает слово и его природу этот великий римлянин? Прежде всего необходимо подчеркнуть, что Цицерон рассматривает слово как реальность, обладающую широчайшей гаммой свойств и возможностей, благодаря которым жизнь человека буквально преображается. Здесь и сила воздействия слова на волю человека, и его способность привести в восторг эстетическое чувство последнего, и слово как орудие справедливости для защиты чести и даже жизни, не говоря уже о слове как главном инструменте очеловечивания человека, упорядочивания всей его жизни и придания ей высокого смысла. Читатель может легко убедиться в этом, прочитав известные слова великого ритора из его книги «Об ораторе»:

Право… я не знаю ничего прекраснее, чем умение силою слова приковывать к себе толпу слушателей, привлекать их расположение, направлять их волю туда, куда хочешь, и отвращать ее, откуда хочешь. Именно это искусство у всех свободных народов и главным образом в мирных и спокойных государствах пользовалось во все времена особенным почетом и силой. В самом деле, можно ли не восхищаться, когда из бесчисленного множества людей выступает человек, который один или в числе немногих умеет осуществить на деле то, что таится во всех лишь в виде врожденной способности? И что так приятно действует на ум и на слух, как изящно отделанная речь, блистающая мудрыми мыслями и полными важности словами? Или что производит такое могущественное или возвышенное впечатление, как когда страсти народа, сомнения судей, непреклонность сената покоряются речи одного человека? Далее, что так царственно, благородно, великодушно, как подавать помощь прибегающим, ободрять сокрушенных, спасать от гибели, избавлять от опасностей, удерживать людей в среде их сограждан? С другой стороны, что так необходимо, как иметь всегда в руках оружие, благодаря которому можно то охранять себя, то угрожать бесчестным, то мстить за нанесенную обиду? Но даже помимо этого, даже на покое, вдали от форума, с его судейскими скамьями, трибунами, курией, — что может быть отраднее и свойственнее человеческой природе, чем остроумная и истинно просвещающая беседа? Ведь в том-то и заключается наше преимущество перед дикими зверями, что мы можем говорить друг с другом и выражать свои ощущения словом. Как же этим не восхищаться и как не употребить все силы, чтобы превзойти всех людей в том, в чем все люди превзошли зверей? Но даже этого мало. Какая другая сила могла собрать рассеянных людей в одно место или переменить их дикий и грубый образ жизни на этот человеческий и гражданственный быт, или установить в новосозданных государствах законы, суды и права? Чтобы не громоздить примеры до бесконечности, я выражу свои мысли в немногих словах: истинный оратор, говорю я, своим влиянием и мудростью не только себе снискивает почет, но и множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие. Поэтому продолжайте, молодые люди, идти намеченным путем и прилагайте старание к изучению избранного вами предмета себе во славу, друзьям в пользу и государству во благо (81) .

Весьма справедливы слова Цицерона и о том, что качество речи всецело обусловлено зрелостью и глубиной мысли оратора. Невозможно научиться красноречию, не усвоив принципов правильного мышления:

Ведь хорошим оратором может быть только тот, кто умеет мыслить; поэтому, кто посвящает себя истинному красноречию, тот посвящает себя и мудрости… (82)

Глубокую проницательность великого учителя красноречия выказывает Цицерон и тогда, когда говорит о парадоксе, с которым сталкивается каждый, всерьез решивший овладеть этим видом искусства. Вот его наблюдение:

Я неоднократно присматривался к людям необыкновенным и одаренным необыкновенными способностями, и это навело меня на такой вопрос: почему среди всех наук и искусств красноречие выдвинуло меньше всего замечательных представителей? [Далее следуют рассуждения о том, что гораздо больше ярких представителей дали философия, математика, музыка, словесность, грамматика…] Это должно казаться тем более удивительным, — продолжает великий римлянин, — что в остальных науках и искусствах познания обыкновенно черпаются из отвлеченных и трудно доступных источников, в красноречии же общие основы находятся у всех на виду, доступны всем и не выходят за пределы повседневных дел и разговоров; потому-то в других науках более ценится то, что менее доступно пониманию и представлениям непосвященных, в красноречии же, напротив, нет порока больше, чем уклонение от обыкновенного склада речи и от общепринятых понятий (83) .

Что же, по словам Цицерона, необходимо человеку для того, чтобы состояться как оратору? Приведем лишь один из многих полезных советов, которыми изобилуют его произведения:

В самом деле, ведь здесь необходимо усвоить себе самые разнообразные познания, без которых беглость в словах бессмысленна и смешна; необходимо придать красоту самой речи, и не только отбором, но и расположением слов; и все движения души, которыми природа наделила род человеческий, необходимо изучить до тонкости, потому что вся мощь и искусство красноречия в том и должны проявляться, чтобы или успокаивать, или возбуждать души слушателей. Ко всему этому должны присоединиться юмор и остроумие, образование, достойное свободного человека, быстрота и краткость как в отражении, так и в нападении, проникнутые тонким изяществом и благовоспитанностью. Кроме того, необходимо знать всю историю древности, чтобы черпать из нее примеры; нельзя также упускать знакомства с законами и гражданским правом. Нужно ли мне еще распространяться о самом исполнении, которое требует следить и за телодвижениями, и за жестикуляцией, и за выражением лица, и за звуками и оттенками голоса? (84)

И далее продолжает:

Поэтому перестанем недоумевать, отчего так мало людей красноречивых: мы видим, что красноречие состоит из совокупности таких предметов, из которых даже каждый в отдельности бесконечно труден для разработки… По крайней мере мое мнение таково, что невозможно быть во всех отношениях достохвальным оратором, не изучив всех важнейших предметов и наук. Речь должна расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета; если же за ней не стоит содержание, усвоенное и познанное оратором, то словесное ее выражение представляется пустой и даже ребяческой болтовней .

Как мы могли убедиться, уже тогда, на заре христианства, наши далекие предшественники достигли большой зрелости в осмыслении того, что есть слово, какая сила таится в нем, по каким законам живет и как можно овладеть им с целью преобразования мира и окультуривания человека. Было ли это откровением свыше, данным грекам, как евреям была дана Тора, или к этому следует относиться как сугубо человеческой мудрости и человеческому знанию? — вопрос, который начал обсуждаться христианами еще задолго до известных эдиктов Константина Великого. Аргументы противников использования риторики в целях христианского провозвестия известны. Прежде всего, это некоторые высказывания апостола Павла. Например, говоря о своем служении словом, апостол подчеркивает:

Христос послал меня… возвещать Благую Весть (не словами, однако, мудрости мира сего), дабы крест Христов не был лишен своей силы (1 Кор 1:17-П.К.).

Я ведь тоже, братья, когда приходил к вам возвещать тайну Божию, приходил без всяких притязаний на красноречие или мудрость… Слово мое, моя проповедь не мудростью доводов убеждали вас — то было явление силы Духа, дабы вера ваша не на мудрости человеческой основывалась, но на силе Божьей (1 Кор 2:1,4 — П. К.).

Ибо Царство Божие не в слове, а в силе (1 Кор 4:20).

Или возьмем другое высказывание, уже из Второго послания в Коринф. Вот как отзывались о красноречии апостола его оппоненты и он сам:

В посланиях своих он силен и впечатляет, а в личном присутствии слаб, и речь его ничтожна (2 Кор 10:10 — П. К.).

Хотя я и невежда в слове, но не в познании (2 Кор 11:6).

Наконец, последнее, это призыв апостола, обращенный к молодому Тимофею:

Напоминай людям об этом и настоятельно увещевай их, как перед Богом, не предаваться спорам о словах; это все не приносит пользы, а только к гибели ведет слушающих (2 Тим 2:14-П. К.).

Прежде всего необходимо обратить внимание на то, что, не считая последней, указанные цитаты приводятся апостолом в его посланиях к греческой церкви в Коринфе. По всей вероятности, некоторые из тамошних христиан были большими ценителями искусства красноречия, столь любимого греками. Видимо, именно это обстоятельство стало причиной того, что вокруг одного из почитаемых лидеров данной церкви, Аполлоса, в ущерб общему единству верующих, сформировалась группа его приверженцев. «Я Аполлосов», — заявляли представители этой группировки (1 Кор 1:12). Об Аполлосе же известно, — и, похоже, это одна из основных его характеристик, — что он был «муж красноречивый» (Деян 18:24). Очевидно, что здесь мы имеем дело с конфликтом ценностей, которые олицетворяли собой, с одной стороны, коринфская церковь или, точнее, ее часть, искушенная в риторике, а с другой — апостол Павел. Помимо других проблем, существовавших между коринфянами и апостолом, очередным яблоком раздора стало, как представляется, отношение последнего к греческой риторике, в частности, его личные достоинства как оратора. Вот почему приведенные выше цитаты некоторые расценивали как отречение апостола от греческой риторики как средства убеждения людей в евангельских истинах.

Однако это еще далеко не вся картина. Несмотря на то, что есть немало косвенных свидетельств в пользу того, что будущий апостол мог быть знаком с основными риторическими правилами, необходимыми как для публичного выступления, так и для написания писем (86) , в действительности мы едва ли можем с полной уверенностью делать такие утверждения. Примечательно другое. Как показывают исследования, Павел использует в своих посланиях (скорее всего, неосознанно (87) ) достаточно много средств языковой выразительности. Это — многочисленные тропы и фигуры речи, подробное описание которых, классификация и правила употребления сложились столетиями раньше, чем жил апостол, и были известны всякому, кто изучал риторику в школе . Пусть для кого-то это прозвучит неожиданно, но нижеследующее описание Цицероном идеального оратора, которое мы встречаем в его известном трактате «Оратор», вполне применимо (может быть, за редким исключением) к стилю Павловых посланий, особенно что касается его посланий к церкви в Коринфе:

Тот, кого мы ищем, говорить будет так, чтобы одно и то же содержание повторялось в различной форме; он будет останавливаться на каком-нибудь одном предмете, задерживаться на какой-нибудь одной мысли; он будет иной раз умалять что-нибудь, иной раз выставлять насмех; будет отступать и отклоняться мыслью от предмета; будет заранее сообщать, о чем он скажет; закончив мысль, подведет ей итог; будет сам себя призывать к делу; будет повторять сказанное; будет логически заключать доводы; будет теснить противника вопросами; будет словно сам себе отвечать на поставленный вопрос; говоря одно, заставит понимать и чувствовать противоположное; изобразит сомнение, что и как ему сказать; разделит речь по частям; кое-что оставит в стороне, словно пренебрегая; заранее оградится от возможных нападок; предъявленное ему обвинение обратит против самих противников; будет то и дело относиться с рассуждениями к публике, а то и к противнику; введет описания людских речей и нравов; немые вещи заставит говорить; отвлечет внимание от предмета спора; иной раз обратится к шутке и насмешке; заранее завладеет доводами, которые могут быть выставлены против него; воспользуется уподоблениями, обратится к примерам; разделит по частям действие между лицами; перебивающих обуздает; заявит, что кое о чем умалчивает; предупредит, чего следует остерегаться; поведет речь с необычной резкостью; поначалу даже разгневается; начнет попрекать противника; будет просить прощения, умолять, заглаживать вину; слегка отступит от плана; будет желать, будет проклинать, будет добиваться, чтобы присутствующие стали его союзниками. Он будет стремиться также и к другим достоинствам речи: будет краток, если предмет того требует; описывая предмет, иной раз как бы представит его взору; иной раз увлечется за пределы возможного; иной раз вложит в речь больше значения, чем выражено в словах; иной раз обнаружит веселость, иной раз — подражание жизни и природе. Все величие красноречия должно сиять в примерах этого рода: ты видишь, что их так много, как деревьев в лесу (89) .

Возвращаясь к апостолу Павлу, следует подчеркнуть, что столь щедрое использование им стилистических фигур в своих посланиях было неизбежно. Почему? Если принять во внимание то, сколь колоритной фигурой был этот апостол (его обращение, опыт многострадальной жизни, нестандартные категории мышления, самозабвенное служение Слову вплоть до уподобления Ему в страданиях), найдет свое объяснение и риторический колорит его посланий. В них тоже свершалась мысль апостола, как мысль Божества, свершившись в воплощенном Слове, продолжала свое преобразующее влияние в Его апостолах и жизни Церкви.

Итак, несмотря на то, что известное противоречие до конца снято тогда не было (как, впрочем, нет единогласия в этом вопросе и сегодня), остается неоспоримым тот факт, что уже во втором и третьем веках христианство как новая религия древнего мира испытало на себе влияние греческой риторики. Как заключает в своей статье современный исследователь данной проблемы Клифтон Блэк второй, «классическая риторика стала основным фактором в формировании культурной среды эллинистических иудеев и христиан» (90) . Однако нельзя не отметить и другое: христианские идеи тоже оказали на риторику свое глубокое воздействие. Об этом — наша следующая часть.

Греко-римский мир (христианский)

Как известно, с течением времени число высокообразованных приверженцев новой веры неуклонно росло, отчего неизбежно усиливалось влияние античной риторики на христианское слово, христианскую проповедь. И хотя новообращенные из язычества в христианство интеллектуалы формально отрекались от греческой философии и риторики (91) , на деле они просто не могли отречься от своей сущности, обусловленной античным образованием, одним из наиболее значимых элементов которого была риторика. Иными словами, обращение в христианство не подразумевало того, что грамотные и умело владевшие словом люди теперь должны отказаться от этого во имя «простоты веры». Кроме того, из истории известно, что именно те богословы, которые получили светское образование и потом пережили опыт обращения, смогли сформулировать веру Церкви в новых культурно-исторических условиях и защитить ее от многочисленных ересей.

Можно даже утверждать, что в определенном смысле христианская проповедь была в долгу у греческой риторики. В частности, «Риторика» Аристотеля и получившая в ней обоснование идея этоса (92) (значение нравственного облика оратора, его добродетелей для эффективности убеждающего компонента ораторского выступления) оказала свое позитивное влияние и на проповедь. Например, большое значение нравственному облику оратора в своем учении о проповеди придавал Августин.

Да, действительно, — пишет он в книге «О христианском учении», — человек, который говорит мудро и красноречиво, но живет нечестиво, может наставить многих, стремящихся к познаниям … Но такие ораторы принесли бы благо много большему числу слушателей, живи они так, как проповедуют. Ибо есть люди, которые ищут извинений своей нечестивой жизни, сравнивая то, чему учат, с поведением тех, кто учит. Вот почему апостол, наставляя Тимофея, после слов: «Никто да не пренебрегает юностью твоею» сразу добавляет: «Но будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте»» (93) .

По сути, цитируя апостола Павла, известный учитель Церкви одновременно подтверждает и то, о чем столетиями раньше писал Аристотель.

Возвращаясь к личности Цицерона, как самого яркого оратора, жившего на век раньше возникновения христианской веры, необходимо отметить, что его вклад в развитие ораторского искусства был столь весомым, что это сказалось и на формировании собственно христианского красноречия по крайней мере в западной части христианского мира. В этой связи достойны упоминания следующие имена и факты.

Так, Целий Фирмиан Лактанций (по некоторым сведениям ум. в 325 г.), некогда блестящий ритор, отмеченный за свое искусство императором Диоклетианом, а после своего обращения — проповедник Церкви, среди гуманистов Возрождения вполне заслуженно получил славу «христианского Цицерона» ввиду подражания своим стилем известному оратору. Чтение блаженным Августином диалога Цицерона «Гортензий» стало началом его пути к обращению в христианство. Кроме того, не будь сам Августин блистательным оратором и преподавателем латинской риторики, едва ли появился бы на свет такой шедевр духовного красноречия, как «Исповедь», и многие другие духовные размышления, наставления, беседы и проповеди этого выдающегося христианского мыслителя.

Именно Августин пытается извлечь максимальную пользу из античного риторического искусства, подчиняя последнее великой цели возвещения Евангелия и назидания людей в благочестии (94) . По мнению исследователя Рональда Слита, его четвертая книга «Христианского учения» представляет собой «крещение Аристотеля [Августином] через Цицерона. И поныне она является хорошим примером христианской риторики» (95) . Цитируя известные слова Цицерона: «Учить есть необходимость, доставить удовольствие — отрада; убедить — это триумф» (96) , Августин, по существу, благословляет те средства, которые предлагает риторика для усиления убеждающей стороны христианского слова. При чтении его книги «О христианском учении» нельзя не заметить, с каким почтением автор относится к Цицерону, который был для него определенным риторическим ориентиром и эталоном. Исходя из того (опять-таки на основе Цицерона), что задачей христианского оратора является, во-первых, научить, во-вторых, доставить удовольствие и, в-третьих, подвигнуть к действию, Августин следующим образом дополняет известное определение Цицерона, которое тот дал настоящему оратору (97) :

Красноречив тот, кто может о маленьких вещах говорить полушепотом, чтобы принести назидание; о небольших — сдержанно, чтобы доставить удовольствие; о возвышенных — величаво, чтобы воздействовать на ум (98) .

Другая значительная фигура западного христианства, блаженный Иероним (347 — 419/420), знаменитый своим переводом Библии на латинский язык, так высоко почитал риторическое и литературное наследие Цицерона, что однажды во сне ему пришлось услышать осуждающие слова Христа: «Ciceronias es, non Christianus [Ты цицеронианин, а не христианин]» (99) . Кроме того, «руководствуясь цицероновским принципом перевода («согласно содержанию, но не рабски дословно»)» (100) , он сделал достоянием римского читателя многочисленные труды греческих христианских писателей. Хотя выказывал он и другое отношение к риторике. Так, объясняя известную притчу Иисуса, он сделал предположение, что рожки, которыми вместе со свиньями должен был питаться блудный сын, означали «корм бесовский… стихи поэтов, мирскую мудрость, велеречие риторов» (курсив мой — Ю. Д.) (101) .

Если говорить о восточных отцах христианской Церкви, то здесь по известным причинам (главная из которых — язык) влияние Цицерона было не столь значительным. Тем не менее нельзя сказать, что влияние античной риторики на проповедников христианского Востока было меньшим, чем на Западе. Как говорит современный исследователь Вольфрам Кинзиг, попытка осветить эту проблему «напоминает путешествие Филиаса Фогга вокруг света за восемьдесят дней. Литература, имеющая отношение к этому вопросу… — это более чем пять тысяч сочинений…» (102) . Одно ясно: это влияние было значительным. Несмотря на отдельных противников (103) , греко-римская модель образования была принята и христианами. Не только греческая философия, сутью которой было стремление к истине, но и греческая риторика, стремившаяся сделать эту истину убедительной, глубоко вошли в христианскую проповедническую традицию, во многом предопределив дальнейшие пути ее исторического развития. (Впоследствии мы убедимся в том, что и русское духовное красноречие было ориентировано на античный риторический канон.)

Чтобы проиллюстрировать, какое отношение к античному образованию возобладало (напомним, что неотъемлемой и наиболее значимой частью его была риторика), приведем цитату из Григория Назианзена — человека, который сам столь основательно овладел риторикой и диалектикой, что жители его родного города предлагали ему стать учителем риторики, от чего он, однако, отказался:

Я считаю, разделяя мнение здравомыслящих людей, что из всего того хорошего, что есть в нашем распоряжении, первым является образование … Мы не должны пренебрегать образованием потому, что так заблагорассудилось поступить некоторым, скорее, позволим таким людям [самим] быть невоспитанными и необразованными…

Заслуживает упоминания и такой факт. Известный греческий ритор Ли-баний (314-393), преподававший риторику в Антиохии, Константинополе, Афинах, Никомедии, считал идеальным оратором Демосфена и подражал ему в построении своих речей. Вот как Либаний отзывался о своих ораторских способностях:

.. .еще не начав речи, [я] поразил всех; но как изобразить мне достойным образом слезы, вызванные прологом, который немало слушателей успело выучить наизусть еще до своего ухода, как описать взрыв безумного восторга, последовавший за второй частью речи? Не нашлось никого — ни старика, ни человека неповоротливого, ни больного, — кто бы не вскакивал с места и не выражал своего восхищения любым способом; даже те, кому трудно было стоять из-за болезни ног, все же стояли, и, когда я просил их сесть, говорили, что моя речь этого не дозволяет; прерывая ее, они умоляли государя вернуть меня моим согражданам (105) .

Еще более значимо для нас то, что из его школы красноречия вышли такие яркие проповедники и учителя христианской Церкви, как Иоанн Златоуст, Василий Великий и Григорий Богослов (106) . Причем Иоанн достиг столь заметных успехов на риторическом поприще, что Либаний, будучи уже на смертном одре, на вопрос о том, кого он хотел бы видеть своим преемником, простонал: «Иоанна… если бы не похитили его у нас христиане» (107) . Неудивительно поэтому, что последний совершенно справедливо заслужил имя «Златоуста». Однако сам Иоанн Златоуст проводит четкую границу между светским и духовным красноречием. В этой связи заслуживают самого пристального внимания следующие слова великого проповедника:

Многие проповедники слишком заботятся о том, чтобы, ставши на середину, держать длинную речь, и если они получают рукоплескания от

В таком же ключе пишет Августин, размышляя о том, каким должен быть христианский оратор:

Я заметил: люди показывают, какое действие оказало на них красноречие мудрого оратора, не столько шумными овациями, сколько стонами, иногда даже слезами, наконец, изменением жизни (109) .

Таким образом, мы приходим к убеждению, что евангельское слово и его дочь — христианская проповедь, завоевывая все новые просторы античного мира, не остались слепыми и невосприимчивыми к тому ценному, чего достигли их языческие предшественники и современники в области языка и культуры речи. Напротив, они сохранили и приняли в свое лоно все лучшее, что было обретено античным человеком (трудом ли, или как дар свыше) (110) в поисках вечной гармонии, нравственного совершенства и жизненного блага. Увы, этот процесс не получил должного развития, по всей вероятности, из-за бесчисленных догматических споров, в которые оказались вовлечены видные мыслители Церкви, а также по причине неблагоприятно складывавшихся в последующие века церковно-государственных отношений. В то же время Церковь избежала и другой крайности — бездумного, некритического заимствования тех риторических норм, которые расходились с духом и содержанием христианского провозвестия и евангельского благочестия. По крайней мере, были обозначены контуры христианской риторики, или гомилетики. Христианская проповедь, рожденная в импровизационной харизме апостольского служения, становится и наукой, и искусством. Законы языка и устного слова, которые были замечены, блестяще описаны, подробно классифицированы и тщательно разработаны древними греками, отныне и до известных пределов начинают служить Евангелию.

Византия и Русь

Прежде чем мы сделаем выводы по всей главе, необходимо хотя бы кратко остановиться на таком вопросе, как влияние античной риторики на византийскую и русскую школу красноречия.

Что касается первого вопроса, то, как пишет в своей статье «Arrangement» [расположение материала] современный исследователь Вильгельм Войлнер, «главная заслуга византийской риторики заключается в том, что благодаря ей Ренессанс позднего Средневековья унаследовал греко-римскую риторику, и классическая риторика возродилась в современном мире. По иронии истории, достойной своего критического осмысления, риторика, «изобретенная в V веке до нашей эры как инструмент для осуществления социальных и политических преобразований, оказавшись под имперской властью Рима и Византии, превратилась в мощное средство для сохранения статуса кво»…» (111) В правильности данного вывода можно убедиться, посмотрев на путь развития собственно русского духовного красноречия, которое в своих принципах ориентировалось на античный риторический канон.

Первое, что необходимо отметить, говоря о развитии риторического искусства на Руси, это сравнительно позднее появление его как самостоятельной дисциплины, что объяснялось, по-видимому, общей отсталостью русского общества от западного в вопросах просвещения, образования и развития наук. Фактически, «до XVII в. учебники риторики отсутствуют на Руси, что, однако, не означает неизвестности риторических понятий. Употребление слов ветийство (через «ять»), риторикия (риторика-только в XVII в.) и множества «благословных» синонимов (в разнообразных вариантах типа благоязычие, доброречие, красноглаголание, хитрословие, златоустие и др.) более всего говорило о существовании практических правил речи и речевой этики, ясно показывающих образ человека Древней Руси. Это — донаучный и доучебниковый период развития риторики, когда в отсутствие какой-либо терминологии имеется изобилие «ветийства» и «сладкоречия», существует практическая риторика («благоречие»), основанная более всего на образцовых культурных текстах (Священное Писание, богослужебные тексты…)» (112) .

Первый учебник риторики появился на Руси в 1620 году и представлял собой перевод латинской «Риторики», написанной протестантом Филиппом Меланхтоном и в 1577 году переработанной Лукой Лоссием, а также комментарии к ним неизвестного автора-переводчика. Знакомство с данным пособием по красноречию (113) убедительно доказывает тезис о том, что русская риторика уже с самого начала своего существования ориентировалась на свою латинскую предшественницу.

Другим известным пособием по красноречию стала книга Софрония Ли-худа (1652-1730) «О силе риторичестей, или о риторице, Божественней же и человечестей. Книги 4» (1698). Получив западное образование (учился в университетах Венеции и Падуи), Софроний стал автором пособия по красноречию, которое пользовалось широкой популярностью в его время и впоследствии. Примечательно, что он разделяет риторику на три вида: Божественную, «ироическую» и человеческую. Первая риторика — «от Святаго Духа всесилнаго Бога. Сею самою риторикою укрепляшеся Исаиа, Божий перун (углие), и Божественный Павел, иже и Божественный ритор именовался.. . Сия риторика дар есть излияющаго Бога.. .» (114) ; вторая — «риторика святых отец Божественнаго Василия, Григориа, Иоанна Златоустаго и прочих» (115) ; третья — «человеческая убо, но мужественная, мудрая и высокая, сил, сока, крови и благолепия исполнь. Такова бяше Димосфена [риторика], Фео-фраста, и [прочих] прежних риторов…» (116) . Такая градация в оценке риторики свидетельствовала об освящающем влиянии христианской веры на все сферы человеческой жизни, включая речевую коммуникацию. Очевидно, что наряду с другими христианизированными странами Европы от ранней Церкви через Византию Россия унаследовала античную риторику, «обращенную» в христианство и впоследствии «крещенную» в гомилетике.

Из всех других риторик, которые создаются в конце XVII века и начале XVIII, особо выделяется «Риторическая рука» Стефана Яворского (1658-1722), местоблюстителя патриаршего престола, главы Святейшего Синода при Петре I. (Кстати, как и Софроний Лихуд, Стефан тоже получил западное образование в «иезуитских коллегиях».) Это произведение, написанное в 1705 году на латинском языке, уже своим названием показывает, что послужило главным источником и ориентиром для автора: каждому персту соответствует определенная часть античного риторического канона (117) . Причем, если изобретению и расположению материала отводится не так много места, в третьей части, посвященной «краснословию», Стефан Яворский дает расширенное описание тропов и фигур, украшающих речь. Что же касается непосредственно произношения, автор советует: «Глас в произношении да не будет пением» (118) , что особенно бросается в глаза, если учесть, к какой церковно-литургической традиции он принадлежал.

Нельзя не отметить и того, с какой любовью, с каким трепетом и высоким почтением Яворский обращался со словом и его вечной спутницей книгой. Умирая, он завещал все свои книги основанному им на родине монастырю. В каталоге собранной им библиотеки он оставил удивительную запись — пример блестящего владения риторическим искусством, свидетельство глубокого проникновения человека в святое святых слова: «Идите, милые книги, прежде так часто находившиеся в моих руках! Идите, слава моя, мой свет, мое сокровище… Вы, книги и сочинения мои, простите! Приобретенная трудами моими библиотека, прости! Простите, братья мои и сожители! Простите все. Прости и ты, гостиница моя, любезная мать-земля!..» (119)

Разумеется, список всех риторик, существовавших на Руси, далеко не исчерпывается несколькими образцами, упомянутыми здесь. В частности, мы могли бы сказать еще о «Науке проповедей» Андрея Белобоцкого (1690-е годы), о старообрядческой «Книге всекрасного златословия» (1710), о «Кратком руководстве к красноречию» М. В. Ломоносова (1747) и многих других пособиях (120) , приобщавших русского человека к богатствам и красоте античной риторики. Ее значение как эталона красноречия едва ли кто отважился оспорить. (Одно из немногих исключений — В. Г. Белинский.) Однако вышеупомянутые примеры уже позволяют нам сделать вывод, что и русская риторическая школа своими корнями уходит в античное искусство красноречия.

Сказанное лишь подтверждает тезис о том, что «античный речевой идеал и античный риторический канон, отражающий его существенные черты, — это опробованная тысячелетиями и соответствующая общим законам человеческого мышления парадигма мыслительной и речевой культуры» (121) . Вот почему вполне закономерным было то, что русская школа красноречия тоже ориентировалась на античный риторический идеал. И духовное красноречие — не исключение, о чем писал в своих «Правилах высшего красноречия» такой авторитетный в данном вопросе человек, как Михаил Михайлович Сперанский. Вот его слова:

Нельзя быть красноречивым, как подходя близко к Цицерону или Демосфену. Я указую сим точку совершенства. Она отстоит далеко и едва бывает постижима обыкновенным глазом. Счастливые умы могут к ней приблизиться. Но сам Цицерон признается, что ее не достиг. Между тем, знать ее место — во всех науках необходимо. Философы давно уже приметили, что наши заблуждения не столько происходят от нашего незнания, сколько от того, что не зная, мы почитаем себя совершенно сведущими, и предел наших познаний поставляем пределом самих вещей (122) .

Увы, но иначе как обесчеловечиванием человека и общества нельзя назвать то, чему подверглась риторика в советское время. Убиение мысли и издевательство над словом стало основной чертой новоявленной идеологии. Оказавшись вычеркнутой из школьных программ, риторика была обесчещена и растоптана коммунистической идеологией. (Впрочем, один ее отпрыск, судебное красноречие, все же выжил, превратившись из орудия защиты свободы и достоинства гражданина в инструмент надругательства и уничтожения человека.) Что касается духовного красноречия, то по тем же причинам оно едва тлело в отдельных очагах церковной жизни, лишь считанным единицам помогая войти в благодатную сферу звучащего Слова Божьего. Сегодня же, несмотря на нещадную эксплуатацию риторики другими, теперь уже не идеологическими, а рыночными хозяевами жизни, происходит то, что робко можно было бы назвать возрождением риторики, и вместе с ней — возрождением гомилетики.

Формирование собственно христианской проповеднической традиции

Обычай устного толкования Священного Писания уходит своими корнями в синагогальную практику. Издревле, в процессе формирования богослужебной жизни иудеев, живущих как в Палестине, так и в диаспоре, чин синагогального богослужения приобрел следующие черты. После вступительной молитвы, исповедания веры, еще одной молитвы, но уже с благословением священника (Чис 6:24-26), шли два поучения из Писания, которые тоже начинались и заканчивались благословением. За ним следовала проповедь, разъясняющая наставление из пророков. Заканчивалась проповедь молитвенным славословием Каддиш (123) . Некоторые исследователи полагают, что «до возвращения из вавилонского пленения нет даже намека на проповедь, как на составную часть богослужения… нет сомнения, что проповедь и духовная беседа составляют продукт позднейшей еврейской религиозной жизни» (124) . По мнению того же автора, «в Библии находим наибольшее приближение к проповеди в деятельности пророков. Но последние не были официальными проповедниками в каком бы то ни было смысле этого слова и не произносили своих речей во время богослужения или в местах, назначенных для богослужения, а говорили их по наитию духа там и тогда, где они чувствовали, что обстоятельства делают это необходимым» (125) . Это значит, что именно «пророк был предтечей проповедника» (126) .

Что же касается обычая толкования Торы, то, по всей вероятности, берет он свое начало в то время, когда израильтяне вышли из Вавилонского плена. Своим происхождением он обязан книжнику Ездре, который стоял на деревянном возвышении, читал Тору на площади, при скоплении народа, а священники и левиты поясняли народу закон… и читали из книги, из закона Божия, внятно, и присоединяли толкование, и народ понимал прочитанное (Неем 8:7, 8).

Хотя можно было бы указать и на более раннюю практику. Согласно Книге Второзаконие уже Моисей, незадолго до своей кончины обращаясь к новому поколению израильтян, начал … изъяснять закон сей и сказал […] (Втор 1:5).

Впоследствии этот обычай широко распространился на синагоги иудеев, проживавших в диаспоре. Одно из убедительных тому свидетельств — слова Луки:

Ибо закон Моисеев от древних родов по всем городам имеет проповедующих его и читается в синагогах каждую субботу (Деян 15:21; ср. Деян 13:42).

Иисус из Назарета, проповедник новой страницы в истории спасения, вполне органично вошел в существующие богослужебные нормы и наряду с неоднократным посещением Иерусалимского храма, где Ему тоже приходилось учить народ, много раз служил соотечественникам проповедью в их синагогах. Об этом говорят все четыре евангелиста.

И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их… (Мф 4:23; здесь и далее в ссыпках курсив мой — Ю. Д).

Похожие слова встречаем у Марка и апостола Иоанна:

И приходят в Капернаум; и вскоре в субботу вошел Он в синагогу и учил (Мк 1:21; ср. Мк 6:2).

Сие говорил Он в синагоге, уча в Капернауме (Ин 6:59; ср. Ин 18:20).

Евангелист Лука дает несколько дополнительных деталей, которые заслуживают более внимательного рассмотрения. Речь идет о программном заявлении Иисуса, сделанном в назаретской синагоге.

И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать (Лк 4:16; ср. Лк 6:6; 13:10).

После разрушения храма составными частями еврейского богослужения остались молитва и проповедь. Эта традиция была сохранена в эпоху Средневековья, в Новое время и вплоть до наших дней. И сегодня, помимо литургии, в некоторых синагогах проповедь занимает видное место. Более того, проповедь даже вышла за пределы синагоги. По сообщению Талмуда, раввины-проповедники собирали большое число слушателей и по другим случаям, например, на свадьбе и похоронах (127) .

Говоря о том, что своего высокого статуса Слова Божьего проповедь достигла в результате возвещения Евангелия Царства, мы имеем в виду прежде всего само содержание этой проповеди — Иисуса Христа, Сына Божьего и Сына Человеческого, хлеба и воды жизни, света мира и соли земли. Чем можно было бы подкрепить такое утверждение? Для ответа на поставленный вопрос обратимся к Евангелию от Луки и вновь процитируем известные слова о проповеди Иисуса в Назаретской синагоге, ставшие, по сути, Его программным заявлением.

И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исайи; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное». И, закрыв книгу и отдав служителю, сел; и глаза всех были устремлены на Него. И Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами. И все засвидетельствовали Ему это, и дивились словам благодати, исходившим из уст Его (Лк 4:16-22).

Итак, какое значение имеет данный эпизод для определения подлинных корней христианской проповеди? Исследователи справедливо отмечают, что в данном случае мы имеем дело не просто с одним из многих евангельских примеров проповеди Христа, но с определенной ее моделью. В частности, подчеркивается, что в данной модели вырисовываются три важнейших аспекта. Во-первых, это литургический контекст (все происходит в субботу во время синагогального богослужения); во-вторых, это экзегетическое обращение с текстом (Иисус здесь изъясняет пророка Исайю); и, наконец, в-третьих, пророческая роль говорящего (Иисус не просто выступает в роли комментатора священного текста, но говорит с пророческим авторитетом) (128) .

И действительно, задумавшись над сказанным, мы убедимся в правоте и актуальности именно такого понимания рассматриваемого эпизода. Если с первым условием для надлежащего звучания слова проповеди, как правило, никаких сложностей нет (то есть среди современных протестантов не вызывает никаких вопросов то, что проповедь является главной частью богослужения, а не приложением к нему), то со вторым и третьим условиями все обстоит не так благополучно. Проповедь, не изъясняющая текста Священного Писания, не может именоваться проповедью в полном смысле этого слова. Дело здесь вот в чем. Помимо того, что записано в 66 канонических книгах Священного Писания, другого Слова Божьего нет. Это значит, что прямой обязанностью каждого, кто выходит для наставления Церкви, является не просто цитировать Библию, подстраивая ее под свои суждения, но изъяснять ее. (Процессу истолкования священного текста мы посвятим отдельную главу.) От того, будет ли на кафедре происходить слепое, произвольное и неразборчивое цитирование библейских текстов, или же они получат свое грамотное истолкование в русле существующего контекста, зависит и третий компонент настоящей проповеди — авторитет проповедника. Уверенность в том, что проповедь есть Слово Божье, может принести только изъяснение этого Слова в «Духе и истине», то есть согласно правилам, которые были подсказаны самим текстом в ходе долгой истории его интерпретации.

Однако к названным аспектам выступления Иисуса в Назаретской синагоге, совокупность которых создает основополагающую модель настоящей проповеди, следовало бы добавить еще один — христологический, или, как об этом принято говорить в гомилетике, христоцентричный. Дело в том, что, произнеся слова: «Ныне исполнилось писание сие» (Лк 4:21), Иисус указал на единственно верную цель и духовно-смысловой итог всякой ответственной экзегезы священного текста (будь то отрывок из Ветхого Завета или Нового) — явить людям Спасителя рода человеческого и через Него — Небесного Отца.

Такими были истоки христианской проповеди. Впоследствии проповедь обогатится еще одним важным компонентом, эстетическим. Хотя он не всеми признается или, точнее сказать, не все отдают себе отчет в его существовании, дело обстоит именно так. Проповедь Слова Божьего уходит своими корнями не только в пророческую и раввинистическую традиции иудеев, не только обретает свой настоящий статус в служении Иисуса Христа, но в результате известного влияния на нее греко-римской риторической науки получает новые, эстетические черты. Это произошло в эпоху первых веков истории христианской Церкви, особенно золотого четвертого, когда в лице Иоанна Златоуста христианская проповедническая традиция, достигнув своего апогея, на века приобрела устойчивые формы и черты.

Говоря собственно о христианской или церковной проповеди, исследователи полагают, что она сформировалась на основе чина чтецов, о существовании которого уже в апостольское время намекает нам несколько стихов из Нового Завета (в частности, см. Откр 1:1; Рим 10:17). В обязанности чтеца, который в иных случаях избирался даже из числа мирян, входило не одно только механическое чтение Библии, но, «что особенно важно, он имел право еще и толковать Священное Писание в собраниях публично» (129) . К чтецам церковь предъявляла достаточно высокие требования, причем эти требования не потеряли своей актуальности и сегодня. Так, в памятнике церковной мысли II века Canones Ecclesiastici говорится:

…при поставлении в чтеца нужно старательно разузнавать — не болтун ли он, не пьяница ли, не наклонен ли к смехотворству, вообще, добрых ли он правил… Во время собраний в день Господень… он занимает первое место и должен… обладать ясной речью и быть способным к поучению. .. так как он занимает место евангелиста. Кто служит слуху не[с]ве-дущих… тот будет считаться вписанным [в книгу жизни] у Бога (130) .

О чтецах даже возносилась особая молитва:

Боже вечный, многий в милости и щедротах, сам и ныне призри на раба Твоего, ему же вручается читать Священное Писание Твое людям Твоим, и даждь ему Духа Святого, Духа пророческого. Иже Ездру раба Твоего на чтение законов Твоих народу Твоему умудривый: и ныне, призываемый нами, умудри раба Твоего, и даждь ему врученное ему дело совершающу неосужденно, достойным явитися вящия степени (131) .

Считается, что институт чтецов просуществовал в Церкви до середины III века и впоследствии их функция перешла к епископам и пресвитерам (132) .

Наконец мы можем сделать следующий шаг и перейти к такому вопросу, как определение и цель проповеди, или что делает проповедь проповедью.

(1) А. Лосев. Самое само. М.: «ЭКСМО-ПРЕСС», 1999. С. 150.

(2) М. А. Коростовцев. Писцы Древнего Египта. СПб. Журнал «Нева». Летний сад, 2001. С. 21.

(3) Б. А. Тураев. Египетская литература. Том I. Исторический очерк древнеегипетской литературы. Цитируется по: Тексты пирамид. Под общей редакцией А. С. Четверухина. СПб.: Журнал «Нева». Летний сад, 2000. С. 213.

(4) М. А. Коростовцев. Писцы Древнего Египта. С. 25.

(5) Б. А. Тураев. Египетская литература. СПб.: Журнал «Нева». Летний сад, 2000. С. 11, 12.

(6) Там же. С. 19.

(7) Цитируется по: И. В. Рак. Египетская мифология. СПб.: Журнал «Нева». Летний сад. 2000. С. 39. См. также с. 32,34, 85.

(8) М. А. Коростовцев. Религия Древнего Египта. СПб.: Журнал «Нева». Летний сад. 2000. С. 397.

(9) М. А. Коростовцев. Писцы Древнего Египта. С. 10, 11.

(10) М. А. Коростовцев. Писцы Древнего Египта. 2001. С. 221,222.

(11) Там же. С. 228.

(12) Там же. С. 235,236.

(13) Там же. С. 73.

(14) Там же. С. 243.

(15) Невольно вспоминаются слова М. Булгакова: «Рукописи не горят».

(16) М. А. Коростовцев. Писцы Древнего Египта. С. 237. (17) Там же. С. 214.

(18) Цитируется по: Коростовцев М. А. Религия Древнего Египта. С. 48.

(19) Там же. С. 48.

(20) Цитируется по: James L. Crenshaw. Old Testament Wisdom. An Introduction. Kentucky, Lousville: Westminster John Knox Press, 1998. P. 207.

(21) Идиома «закутывать лицо» соответствует русской идиоме «смотреть сквозь пальцы». Отрывок цитируется по: В. Рак. Египетская мифология. С. 230.

(22) И. В. Рак. Египетская мифология. С. 215.

(23) Там же. С. 234.

(24) James L. Crenshaw. Old Testament Wisdom. 1998. An Introduction. Kentucky, Lousville: Westminster John Knox Press. 1998. P. 208.

(25) Ср. с другим свидетельством Священного Писания: «Моисей… был силен в словах и делах» (Деян 7:22). Вероятно, нам легче будет примирить эти два высказывания, если мы примем во внимание сообщение о том, что «Моисей… был человек кротчайший из всех людей на земле» (Чис 12:3).

(26) А. Лосев. Самое само. С. 43.

(27) Ветхий Завет. Перевод с древнееврейского. Книга Исхода. Редактор серии М. Г. Селезнев. Минск: Издательство РГГУ, 2000.

(28) Перевод и цитирование по: Benjamin R. Foster. From Distant Days. Myths, Tales, and Poetry of Ancient Mesopotamia. Maryland, Bethesda: CDL Press, 1995. P. 28.

(29) Там же. С. 50.

(30) Benjamin R. Foster. From Distant Days. P. 223.

(31) Там же. С. 225.

(32) Там же. С. 377.

(33) Шамаш — бог солнца, поборник истины, справедливости и гаданий.

(34) Benjamin R. Foster. From Distant Days. P. 379.

(35) James L. Crenshaw. Old Testament Wisdom. P. 222.

(36) Benjamin R. Foster. From Distant Days. P. 386.

(37) James L. Crenshaw. Old Testament Wisdom. P. 222.

(38) Вильгельм фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. 2-е издание. М.: Издательская группа «Прогресс», 2000. С. 76.

(39) Известный современный исследователь Ветхого Завета Вальтер Бройггман идет еще дальше, когда утверждает, что «Ветхий Завет есть «естественная среда обитания» Яхве, и вне этого текста Яхве нет» См. Walter Brueggemann. Theology of the Old Testament. Minneapolis: Fortress Press, 1997. P. 576. Похожую мысль выразил и Мартин Лютер, заявив: «Библия — это ясли, в которые был положен Христос».

(40) Жан Кальвин. Наставление в христианской вере, 4.1. 5. М.: РГГУ, 1999. С. 13, 15.

(41) Walter Brueggemann. Theology of the Old Testament P. 598.

(42) Е. Уайт. Свидетельства для Церкви. Заокский: «Источник жизни», 2000. Т. 5. С. 704.

(43) В этой связи достойно упоминания го, что когда царь Иоаким (609-598 до н. э.) совершил, по сути, надругательство над книжным свитком, в котором содержалось пророчество Иеремии, отрезав от него части и бросив их в огонь, реакция Божья последовала мгновенно: «За это, так говорит Господь об Иоакиме, царе Иудейском: не будет от него сидящего на престоле Давидовом, и труп его будет брошен на зной дневной и на холод ночной» (Иер 36:30). Очевидно, что такое отношение к свитку, материализованному слову Господнему, было ничем иным, как оскорблением Бога, плевком в лицо Того, Кто стоял за пророческим авторитетом Иеремии.

(44) Библейские исследования. /Сборник статей. Составитель проф. Барух Шварц. М.: «Джойнт», 1997. С. 101, 102.

(45) Подробней о динамичном, неподражаемом стиле речей Иисуса см.: Иоахим Иеремиас. Провозвестие Иисуса. Часть первая. «Восточная литература» РАН, 1999. С. 18-59.

(46) Данный эпитет принадлежит известному русскому религиозному мыслителю И. А. Ильину.

(47) Ellen G. White. Christ’s Object Lessons. Hagerstown: Review and Herald Publishing Association. P.21.

(48) Например, Мф 7:21-29; 13:51; 21:45 (ср. Мк 12:12); 22:2-14, 15; Лк 7:40-43; 10:37; 1614

(49) Мк 4:10, 34; Лк 12:41.

(50) Иоахим Иеремиас. Провозвестие Иисуса. С. 46, 47.

(51) Ellen G. White. Christ’s Object Lessons. P. 18.

(52) Л. С. Выготский. Мышление и речь. Пятое издание, исправленное. М. Лабиринт, 1999. С. 284.

(53) Елена Уайт, комментируя слова Христа из Ин 15:8, пишет: «Иисус живет в Своих последователях посредством слова. И это — столь же жизненно важный союз, что и тот, который представлен вкушением плоти Его и питием Его крови» (The Desire of Ages. Ca.: Pacific Press Publishing Ass., 1940. P. 668).

(54) Имеются в виду следующие слова Макария Египетского: «…Господь сказал: «Если кто не будет есть Плоти Моей и пить Крови Моей, не будет иметь жизни вечной» (ср. Ин 6:53, 54). Но мы не должны, братья, мыслить это телесно или вещественно, как многие ученики, слыша слово это, соблазнились, «говоря: Как Он может дать нам есть Плоть Свою?» (Ин 6:52). Ведь истинная плоть жизни, которую вкушают христиане, и кровь, которую пьют, есть Слово Его и Дух Святой (выд. мной — Ю.Д), и вселяется в Евхаристии Хлеба, и освящает словом и силой духовной, и становится Телом и Кровью Христовой» (Духовные слова и наставления. Издание подготовлено А. Г. Дунаевым. М.: «Индрик», 2002. С. 622).

(55) Ellen G. White. Present Truth and Review and Herald. Articles. Hagerstown: R.H Publ. Ass. V. 3. P. 737.

(56) Оп Christian Doctrine, IV, 15, 32.

(57) Елена Уайт. Свидетельства для Церкви. Т. 2. С. 613.

(58) Там же. Т. 7. С. 201.

(59) «Гомер». Словарь античности. М. СП «Внешсигма», 1992. С. 147.

(60) George A. Kennedy. «Historical Survey of Rhetoric» in Handbook of Classical Rhetoric in the Hellenistic Period 330 B. C.-A.D. 400. Edited by Stanley E. Porter. Leiden: Brill. 1997. P. 8.

(61) Марк Туллий Цицерон. Речи. В двух томах. Т. 2. По ред М.Е. Грабаря-Пассека. «В защиту поэта Архия». VIII, 17. М.: «Наука». 1993. С. 39.

(62) Палатинская Антология, XVI, 298. Цитируется по: Марк Туллий Цицерон. Речи. С. 339.

(63) Гомер. Илиада. Одиссея. СПб.: КРИСТАЛЛ РЕСПЕКС, 1998. 4, 1-6.

(64) Гомер. Илиада. Одиссея. 3,221-224.

(65) Там же. 20, 248-253.

(66) А. К. Михальская. Педагогическая риторика. История и теория. М.: Издательский центр «Академия», 1998. С. 25.

(67) Одиссея. 167-175.

(68) А. Ф. Лосев. Античные теории стиля в их историко-эстетической значимости. Цитируется по: Античные риторики. Собрание текстов, статьи, комментарии и общая редакция проф. А. А. Тахо-Годи. Издательство Московского университета, 1978. С. 11.

(69) А. А. Волков. Курс русской риторики. М.: Издательство храма св. муч. Татианы 2001 С 36 (70) G. A. Kennedy, P. 19.

(71) Крупнейший из афинских государственных деятелей. Годы жизни — ок. 495-429 до н. э. (72) Плутарх. Наставления о государственных делах, 8. С. 570.

(73) Демосфен. Речи. М.: «Памятники исторической мысли», 1994. В трех томах. Т. 2. С. 378.

(74) Плутарх. Наставления о государственных делах, 26. С. 593.

(75) «Риторика». Словарь античности. М. СП «Внешсигма», 1992. С. 497.

(76) Говорить о риторическом искусстве, в частности об античном риторическом каноне и основных частях речи, уже невозможно, не используя при этом латинских терминов: inventio — изобретение содержания, собирание материала для выступления; dispositio — расположение материала; eloculio — облечение замысла в слово; memorio — запоминание речи; actio — произнесение речи, исполнение. Что же касается частей речи в их самой простой форме, то здесь тоже преобладает латинская терминология: exordium — вступление; narratio — изложение существа вопроса; argumentatio — приведение доказательств; peroratio — заключение. Однако все это — лишь толика от того большого, широко разветвленного риторического древа, которое уходит корнями в античную почву. Убедить в этом должно подробное изложение совокупности изобразительных средств языка, составляющих главное содержание elocutio.

(77) Об ораторе, I. 4. 14.

(78) Словарь античности. «Цицерон». С. 635.

(79) Там же.

(80) На русском языке издание сорока из них см.: Марк Туллий Цицерон. Речи. В двух томах. Т. 2. Под ред. М. Е. Грабаря-Пассека. М.: «Наука», 1993.

(81) Об ораторе. I. 8. 30-34.

(82) Брут, или о знаменитых ораторах. 6. 23.

(83) Об ораторе. I. 3. 6 — 11, 12.

(84) Там же. 1.4. 17, 18.

(85) Об ораторе 1. 4. 19, 20.

(86) В частности, можно указать на такие факты из биографии апостола, как (1) рождение и, возможно, получение образования (по крайней мере начального) в Тарсе Киликийском (Деян 22:3) — городе, одно время даже соперничавшем в области философии и риторики с Афинами и Александрией; (2) его обучение «при ногах Гамалиила» (Деян 22:3) — одного из представителей раввинистического иудаизма в тот период его развития, когда он уже испытал на себе эллинистическое влияние; (3) собственно ораторское искусство Павла, о котором можно судить по его речам, записанным в Книге Деяния (13:16-41; 14:15-17;17:22-31; 20:18-35; 22:1-21; 24:10-21; 26:2-23; 28:17-20); (4) написание апостолом писем, композиция и стиль которых также проливают свет на обсуждаемый вопрос; наконец, (5) прямые свидетельства апостола о себе как о риторе (см. цитаты выше). Подробней на эту тему см.: Stanley E. Porter. «Paul of Tarsus and His Letters». Handbook of Classical Rhetoric in the Hellenistic Period 330 B. C.-A. D. 400. PP. 533-585.

(87) Размышляя о том, каким образом речь человека невольно вбирает в себя правила риторики, Августин, например, считает, что это происходит неосознанно: «Действительно, едва ли найдется человек, который может делать оба дела — и говорить хорошо, и… чтобы достичь этого, думать [при этом] о правилах хорошей речи». См. On Christian Doctrine, IV, 3,4. (88) О стиле апостольских посланий см. Stanley E. Porter. С. 576-584.

(89) Оратор, 40. 137-139.

(90) С. Clifton Black П. «The Rhetorical Form of the Heelemstic Jewish and Early Christian Sermon: A Response to Lawrence Wills». Harvard Theological Review 81:1 (1988) 1-18. P. 17.

(91) Напомним здесь известные слова Тертуллиана: «Что общего между Афинами и Иерусалимом, между Академией и Церковью?»

(92) «Есть три причины, возбуждающие доверие к говорящему… — это разум, добродетель и благорасположение». Аристотель. Риторика. Книга вторая. 1,5. Цитируется по: Античные риторики. С. 72.

(93) On Christian Doctrine, IV, 27, 59, 60.

(94) On Christian Doctrine in Nicene and Post-Nicene Fathers of the Christian Church. Mi: Grand Rapids. Reprinted in 1983. V. II.

(95) Ronald E. Sleeth. God’s Word Our Words. Basic Homiletics. Atlanta: John Knox Press. P. 20.

(96) On Christian Doctrine, IV, 12,27.

«Красноречив тот, кто может о маленьких вещах говорить полушепотом, о небольших — сдержанно, о возвышенных — величаво». См. On Christian Doctrine, IV, 17, 34.

(98) Там же.

(99) Цитируется по: Philip E. Sattaerthwaite. «The Latin Church Fathers» in Handbook of Classical Rhetoric. P. 687.

(100) Словарь античности. «Иероним». С. 222.

(101) Цитируется по: К. С. Льюис. Статья «Христианство и культура». Собрание сочинений в 8-ми томах. Т. 2. Минск — Москва: «Виноград», 1998. С. 252.

(102) Wolfram Kinzig. «The Greek Christian Writers» in Handbook of Classical Rhetoric in the Hellenistic Period 330 B. C. — A. D. 400. Edited by Stanley E. Porter. Leiden: Brill, 1997. P. 633.

(103) Здесь можно было бы сказать о таких произведениях раннего христианства, отрицающих культуру и, соответственно, ее дочь риторику, как «Учение двенадцати», «Пастырь Ермы», «Первое послание Климента», «Против эллинов» Татиана и другие.

(104) Gr. Naz. Or. 43:11. Цитируется по: Wolfram Kinzig. «The Greek Christian Writers » in Handbook of Classical Rhetoric in the Hellenistic Period 330 B. C. — A. D. 400. Edited by Stanley E. Porter. Leiden: Brill, 1997. P. 640, 641.

(105) Либаний. Речь I «Моя жизнь, или о моей судьбе», 88. Цитируется по: Поздняя греческая проза. М. Государственное издательство художественной литературы, I960. С. 583.

(106) Лишь одной цитаты достаточно, чтобы заметить, сколь искусно владел Григорий Богослов словом: «С тех пор, как, отрешившись от житейского, предал я душу светлым небесным помыслам, и высокий ум, восхитив меня отсюда, поставил меня далеко от плоти, скрыл меня в таинницах небесной скинии, осиял мои взоры светом Троицы, светозарнее Которой ничего не представляла мне мысль, Троицы, Которая с превознесенного престола изливает на всех общее и неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделяется от превыспреннего временем, с тех пор я умер для мира, а мир умер для меня». (Цитируется по: Н. В. Лосский. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М.: 1991.0.36,37.)

(107) Цитируется по: А. Лопухин. Предисловие. Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста, Архиепископа Константинопольского, в русском переводе. Том первый в двух книгах. Книга первая. С.-Петербургъ. Издание Санкт-Петербургской Духовной Академии. 1898. С. 12.

(108) Цитируется по: Ю. Друми. Конспект лекций по гомилетике, 1999.

(109) On Christian Doctrine. IV, 24, 53.

(110) Очень точно передает эту диалектику поиска Е. Уайт, когда пишет о язычниках, искателях истины: «Эти люди искали истину, и им посылалось откровение свыше». См. «Желание веков». С. 32.

(111) Wilhelm Wuellner. «Arrangement» in Handbook of Classical Rhetoric in the Hellenistic Period 330 B. C.-A.D.400.P.6T.

(112) В. И. Аннушкин. История русской риторики. Хрестоматия. М.: Издательский центр «Академия», 1998. С. 4.

(113) Там же. С. 36-56.

(114) В. И. Аннушкин. История русской риторики. С. 63,64.

(115) Там же. С. 64.

(116) Там же. С. 64.

(117) Там же. С. 17.

(118) Там же. С. 100.

(119) В. А. Аннушкин. «История русской риторики». С. 92.

(120) Там же.

(121) А. К. Михальская. Педагогическая риторика. С. 90.

(122) М. М. Сперанский. Правила высшего красноречия. Санктпетербургь. В Типографии Второго Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, 1844. С. 48.

(123) Иоахим Иеремиас. Провозвестие Иисуса. С. 208.

(124) А. Драбкин. Статья «Гомилетика» в Еврейской энциклопедии в 16 томах. Репринтное вопро-изведение издания Общества для Научных Еврейских Изданий и Издательства Брокгауз — Ефрон. М.: «ТЕРРА» — «TERRA», 1991. Т. 6. С. 699.

(125) Там же. 669.

(126) Там же. 670.

(127) А. Драбкин. Статья «Гомилетика» в Еврейской энциклопедии в 16 томах. С. 670.

(128) God’s Word — Our Words. P. 22.

(129) А. П. Лебедев. Духовенство древней Вселенской Церкви от времен апостольских до X века. СПб.: «АЛЕТЕЙЯ», 1997. С. 99.

(130) Там же. С. 97.

(131) Постановления апостольские, кн. VIII, гл. 22. Цитируется по: А. Лебедев. С. 97.

(132) Там же. С. 103.