Фома Аквинский

Трактат о страстях

Вопрос 22. О субъекте душевных страстей

Теперь на очереди у нас рассмотрение душевных страстей: во-первых, в целом, во-вторых, по отдельности. Что касается страстей в целом, то тут надлежит исследовать четыре вещи: 1) их субъект; 2) различие между ними; 3) их взаимоотношения; 4) их добродетельность и порочность.

Под первым заглавием наличествует три пункта: 1) обнаруживает ся ли в душе какая-либо страсть; 2) обнаруживается ли страсть скорее в желающей, чем в схватывающей части [души]; 3) обнаруживается ли страсть скорее в чувственном, чем в умственном желании, которое на зывается волей.

Раздел 1. Наличествует ли в душе какая-либо страсть?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что в душе нет никакой страсти. В самом деле, претерпевание принадлежит материи. Но, как было показано в первой части (75, 5), душа не составлена из материи и формы. Следовательно, в душе нет никакой страсти.

Возражение 2. Далее, как сказано в третьей [книге] «Физики», претерпевание - это движение1. Но, как доказано в первой [книге трактата] «О душе», душа неподвижна2. Следовательно, страсть находится не в душе.

Возражение 3. Далее, страсть - это путь к уничтожению, поскольку, как сказано в шестой [книге] «Топики», «всякая страсть, усиливаясь, изменяет сущность»3. Но душа неуничтожима. Следовательно, в душе нет никакой страсти.

Этому противоречат следующие слова апостола: «Когда мы жили по плоти, тогда страсти греховные, обнаруживаемые законом, действовали в членах наших» (Рим. 7, 5). Но грехи в строгом смысле слова обитают в душе. Следовательно, и страсти, представленные как «греховные», также находятся в душе.

Отвечаю: слово «претерпевание» используется в трех смыслах. Во-первых, в общем, исходя из того, что тот, кто воспринимает, претерпевает, хотя из этого еще ничего не следует. Так, мы можем говорить о претерпевании воздуха, когда он освещается, хотя на самом деле он скорее совершенствуется, чем претерпевает. Во-вторых, слово «претерпевание» используется в собственном смысле слова, когда что-то приобретается и в то же время что-то утрачивается, и это может происходить двояко. Ведь в одних случаях утрачиваемое является ненужным, например, когда тело излечивается и теряет болезнь, а в других, напротив, утрачивается здоровье и приобретается болезнь, и тогда сама болезнь становится претерпеванием, и налицо «страсть» в наиболее правильном значении этого слова. В самом деле, о вещи говорят как о претерпевающей тогда, когда она приводится в движение действователем, и если она при этом утрачивает что-то ей нужное, то особенно очевидно, что она движется чем-то другим. Кроме того, в первой [книге трактата] «О возникновении и уничтожении» сказано, что когда более превосходная вещь производится менее превосходной, мы имеем простое порождение и уничтожение в определенном отношении, а когда более превосходной вещью производится менее превосходная, то картина противоположная4. Так вот, страсти присутствуют в душе одним из трех вышеуказанных способов. В самом деле, с точки зрения простого восприятия мы говорим, что «ощущение и мышление - это своего рода страсти»5. Но претерпевание, которое сопровождается утратой, может быть связано только с телесными изменениями, и потому оно в собственном смысле слова не может находиться в душе, разве что акцидентно, поскольку, так сказать, «составленное» претерпевает. Но и здесь мы обнаруживаем различие, поскольку в изменении в худшую сторону больше от природы претерпевания, чем в изменении в лучшую, и потому в печали больше претерпевания, чем в радости.

Ответ на возражение 1. Претерпевание принадлежит материи в том смысле, что она может утрачивать и изменяться, и потому подобное происходит только с теми вещами, которые составлены из материи и формы. Однако претерпевание в смысле простого восприятия не может быть обнаружено в материи, но в чем-то другом, [также] находящемся в возможности. Затем, хотя душа и не составлена из материи и формы, тем не менее в ней есть нечто в возможности, благодаря чему она может воспринимать или претерпевать, в связи с чем в третьей [книге трактата] «О душе» сказано, что акт мышления - это некоторым образом претерпевание6.

Ответ на возражение 2. Хотя душе как таковой не свойственно претерпевание и движение, тем не менее оно может принадлежать ей акцидентно, о чем читаем в первой [книге трактата] «О душе»7.

Ответ на возражение 3. Этот аргумент справедлив, если речь идет о страсти, сопровождаемой изменением к худшему. Но страсть в указанном смысле может находиться в душе разве что акцидентно, а сущностно она присутствует в том, что составлено, и потому, будучи уничтожимым, допускает ее в силу своей природы.

Раздел 2. Обнаруживается ли страсть скорее в желающей, чем в схватывающей части [души]?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страсть скорее присутствует в схватывающей, чем в желающей части души. Ведь то, что является первым в любом роде, похоже, первично в отношении всех остальных вещей, принадлежащих к этому роду, и является их причиной, о чем читаем во второй [книге] «Метафизики»8.

Но страсть первично обнаруживается в схватывающей части, и уже только потом - в желающей, поскольку желающая часть не испытывает воздействия, если ей не предшествует претерпевание схватывающей части. Следовательно, страсть скорее присутствует в схватывающей, чем в желающей части [души].

Возражение 2. Далее, более деятельное менее пассивно, поскольку действие противоположно претерпеванию. Но желающая способность более деятельна, нежели схватывающая. Следовательно, похоже на то, что страсть в большей мере присуща схватывающей способности.

Возражение 3. Далее, как чувственное пожелание, так и чувственное схватывание являются способностями телесного органа. Но душевная страсть в строгом смысле слова случается вследствие телесного преобразования. Следовательно, страсть присуща чувственному пожеланию в той же мере, что и чувственной схватывающей части.

Этому противоречат слова Августина о том, что «душевные движения, которые греки называют ка&п, некоторые из наших, например, Цицерон, называют волнениями, другие - возбуждениями или аффектами, а некоторые - как бы точнее переводя с греческого - страстями»9. Из этих слов явствует, что душевные страсти есть не что иное, как аффекты. Но аффекты относятся к желающей, а не к схватывающей части [души]. Следовательно, страсти скорее присутствуют в желающей, чем в схватывающей части [души].

Отвечаю: как уже было сказано (1), слово «страсть» подразумевает, что претерпевающий склоняется к тому, что принадлежит действователю. Но душа склоняется к вещи скорее желающей, чем схватывающей способностью, поскольку душа упорядочивается к самим по себе вещам именно благодаря желающей способности (ведь, по словам Философа, «благо и зло», то есть объекты желающей способности, «находятся в самих вещах»10). Со своей стороны, схватывающая способность не склоняет к самой по себе вещи, но познает ее через постижение «понятия» вещи, каковое «понятие» она либо уже имеет в себе, либо получает, используя для этого собственные средства. Поэтому [Философ в том же месте] говорит, что «истина и ложь», которые относятся к знанию, «находятся не в вещах, а в [рассуждающей]

мысли»11. Из сказанного очевидно, что природа страсти более соответствует желающей, чем схватывающей способности.

Ответ на возражение 1. Обстоятельства, связанные с касающимися совершенства вещами, противоположны тем, что обнаруживаются в вещах, относящихся к несовершенству. В самом деле, в касающихся совершенства вещах их интенсивность прямо пропорциональна степени их приближения к первому началу - ведь чем ближе к нему вещь, тем более она интенсивна. Так, интенсивность свечения светящейся вещи тем больше, чем ближе она к тому, что обладает светом в более высокой степени. А вот в касающихся несовершенства вещах интенсивность зависит не от приближения к чему-то высшему, а от удаления от совершенства, в чем собственно и заключается понятие лишенности и несовершенства. Таким образом, чем менее вещи удаляются от являющегося первым, тем менее они интенсивны, по каковой причине сперва возникает некоторое малое несовершенство, которое затем нередко увеличивается. Но страсть относится к несовершенству, поскольку принадлежит вещи в той мере, в какой та находится в возможности. Поэтому в тех вещах, которые приближаются к высшему совершенству, то есть к Богу, обнаруживается совсем немного возможности и страсти, в то время как в других вещах их гораздо больше. Отсюда также понятно, что в высшей, то есть в схватывающей способности души страсти гораздо меньше, чем в других способностях.

Ответ на возражение 2. О желающей способности говорят как о более деятельной постольку, поскольку она в большей степени, чем схватывающая способность, выступает в качестве начала внешнего действия; но как раз поэтому она является более пассивной, поскольку связана с вещами такими, какими они есть сами по себе - ведь мы контактируем с вещами именно через посредство внешнего действия.

Ответ на возражение 3. Как уже было сказано в первой части (78, 3), душевные органы могут претерпевать изменения двояко. Во-первых, путем духовного претерпевания, вследствие которого в воспринимающем органе чувств возникает «интенция» объекта, что сущностно необходимо для акта чувственного схватывания: так, зрачок претерпевает изменение от видимого объекта не потому, что окрашивается, а потому, что получает интенцию цвета. Но другие органы претерпевают также и природные изменения, которые влияют на их естественное расположение, когда, например, они или нагреваются, или охлаждаются, или претерпевают какое-то другое подобное изменение. И в то время как этот вид изменения акцидентен по отношению к акту чувственного схватывания (например, если глаз устает от пристального всматривания или бывает ослеплен вследствие [чрезмерной для него] интенсивности объекта), он сущностно необходим для акта чувственного пожелания. Поэтому материальный элемент в определениях движений желающей части является природным изменением органа; например, о гневе говорят, что он «разжигает в сердце кровь». Из сказанного очевидно, что понятие страсти более соответствует акту чувственного пожелания, чем акту чувственного схватывания, притом что тот и другой являются актами материального органа.

Раздел 3. Обнаруживается ли страсть скорее в чувственном, чем в умственном желании, которое называется волей?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страсть обнаруживается в чувственном желании в той же мере, что и в умственном. Так, Дионисий говорит, что Иерофей, «дабы было открыто ему неким божественнейшим вдохновением, не только узнавал, но также и переживал божественное»12. Но чувственное пожелание не может «переживать» божественное, поскольку его объектом является чувственное благо. Следовательно, страсть обнаруживается в умственном желании не в меньшей мере, чем чувственном.

Возражение 2. Далее, чем могущественней активная сила, тем интенсивнее страсть. Но объект умственного желания, а именно универсальное благо, является более могущественной активной силой, чем объект чувственного пожелания, а именно частное благо. Следовательно, страсть в большей мере присуща умственному, чем чувственному желанию.

Возражение 3. Далее, о радости и любви говорят как о страстях. Но они обнаруживаются не только в чувственном, но также и в умственном желании, в противном случае Священное Писание не приписывало бы их Богу и ангелам. Следовательно, страсти обнаруживаются в умственном желании не в меньшей мере, чем чувственном.

этому противоречит сказанное дамаскином при описании им животных страстей: «Страсть - это движение чувственного пожелания, основывающееся на представлении доброго или злого, иными словами, страсть - неразумное движение души, вызываемое представлением о добре и зле»13.

Отвечаю: как было показано выше (1), страсть должным образом обнаруживается там, где имеет место телесное изменение. Указанное телесное изменение происходит при осуществлении акта чувственного пожелания и является не только духовным, как при чувственном схватывании, но также и природным. Но для осуществления акта умственного желания нет никакой необходимости в телесном изменении, поскольку такое желание не реализуется посредством телесного органа. Поэтому ясно, что страсть в большей мере присуща акту чувственного, чем умственного желания, о чем говорится и в вышеприведенном определении Дамаскина.

Ответ на возражение 1. Под «переживанием» божественного подразумевается сильное воздействие со стороны божественного и соединение с ним любовью, что происходит без какого-либо телесного изменения.

Ответ на возражение 2. Интенсивность страсти зависит не только от могущества действователя, но также и от восприимчивости претерпевающего, поскольку тот, кто предрасположен к страсти, сильно претерпевает даже от воздействия слабого действователя. Поэтому хотя объект умственного желания гораздо активней объекта чувственного пожелания, тем не менее само чувственное пожелание является более пассивным.

Ответ на возражение 3. Когда любовь, радость и тому подобные вещи приписываются Богу, ангелам или даже человеку в отношении его умственного желания, то они указывают на простые акты воли, подобные по виду, но безо всякой страсти. Поэтому Августин говорит, что «святые ангелы не испытывают ни гнева, когда наказывают,... ни сострадания, когда являются на помощь к несчастным.... Но люди, не умея выразить это иначе, применяют к подобным вещам названия этих страстей, но применяют ради некоторого сходства в действиях, а не с целью указать на несовершенство их душевных движений»14.

Вопрос 23. О том, как страсти отличаются друг от друга

Далее мы должны рассмотреть [вопрос о том], как страсти отли чаются друг от друга. Под этим заглавием наличествует четыре пункта: 1) отличаются ли страсти вожделеющей части [души] от страстей раздражительной части; 2) основано ли противоположение страстей в раздражительной части на противоположности блага и зла; 3) сущест вует ли страсть без противоположности; 4) можно ли обнаружить в одной и той же способности какие-либо отличающиеся по виду страсти, которые не были бы противоположны друг другу.

Раздел 1. Отличаются ли страсти вожделеющей части [души] от страстей раздражительной части?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что в вожделеющей и раздражительной частях [души] наличествуют одни и те же страсти. Так, Философ сказал, что страсти души суть то, «чему сопутствуют удовольствия или страдания»1. Но удовольствие и страдание находятся в вожделеющей части. Следовательно, все страсти находятся в вожделеющей части, а не так, что некоторые в раздражительной, а другие - в вожделеющей части.

Возражение 2. Далее, комментируя слова [из евангелия от Матфея]: «Царство небесное подобно закваске» и т. д. (Мф. 13, 33), Иероним в своей глоссе замечает: «Мы должны обладать рассудительностью в разуме, ненавистью к пороку в раздражительной способности и желанием добродетели в вожделеющей части». Но ненависть, как и противоположная ей любовь, находится в вожделеющей способности, о чем сказано во второй книге «Топики»2. Следовательно, одна и та же страсть обнаруживается как в вожделеющей, так и в раздражительной способности.

Возражение 3. Далее, страсти и действия отличаются по виду согласно своим объектам. Но у раздражительных и вожделеющих страстей общие объекты, а именно благо и зло. Следовательно, в вожделеющей и раздражительной способностях находятся одни и те же страсти.

Этому противоречит следующее: действия различных сил отличаются по виду, например, видение и слушание. Но раздражительность и вожделение, как было показано в первой части (81, 2), это две силы, на которые разделено чувственное желание. Следовательно, коль скоро страсти являются движениями чувственного желания, о чем уже было сказано (22, 3), страсти раздражительной способности по виду отличны от страстей вожделеющей части.

Отвечаю: страсти раздражительной части отличаются по виду от страстей вожделеющей способности. В самом деле, коль скоро силы различаются согласно своим объектам, на что было указано в первой части (77, 3), то страсти различных способностей необходимо должны быть соотнесены с различными объектами. А так как для различения видов сил требуются куда большие различия объектов, нежели для различения страстей или действий, то тем более страсти различных способностей отличны по виду. Ведь как в порядке природы разнообразие родов является результатом разнообразия в потенциальности материи, в то время как разнообразие видов является результатом разнообразия форм в той же самой материи, точно так же обстоит дело и с актами души: те из них, которые относятся к различным силам, отличаются не только по виду, но также и по роду, тогда как действия и страсти, относящиеся к различным по виду, но общим по роду объектам единой силы, различаются как виды этого рода.

Таким образом, для различения того, какие страсти находятся в раздражительной, а какие - в вожделеющей способности, необходимо определить объекты каждой из них. Итак, согласно сказанному в первой части (81, 2), объектами вожделеющей силы являются непосредственно схватываемые чувственные благо или зло, которые причиняют [соответственно] удовольствие или страдание. Но так как душа в процессе приобретения некоторого такого блага или избежания некоторого такого зла в силу того, что вышеуказанные благо или зло таковы, что наша животная природа не позволяет нам легко приобретать их или избегать, вынуждена время от времени испытывать трудности или преодолевать препятствия, то эти самые обладающие трудной или сложной природой благо или зло становятся объектами раздражительной способности. Поэтому те страсти, которые непосредственно относятся к благу или злу, например, радость, печаль, любовь, ненависть и т. п., принадлежат к вожделеющей способности, а те страсти, которые относятся к благу или злу как к чему-то такому, с чем связаны трудности в приобретении или избежании, например, бесстрашие, трусость, надежда и т. п., принадлежат к раздражительной способности.

Ответ на возражение 1. Как уже было показано в первой части (81, 2), раздражительная способность дана животным для того, чтобы с ее помощью устранять с пути стремящейся к своему объекту вожделеющей силы те препятствия, которые связаны или с трудностью достижения некоторого блага, или с трудностью избежания некоторого зла. Поэтому все раздражительные страсти [так или иначе] завершаются в вожделеющих страстях, в результате чего находящиеся в раздражительной способности страсти сопровождаются находящимися в вожделеющей способности удовольствием и страданием.

Ответ на возражение 2. Иероним приписывает ненависть к пороку раздражительной способности не в связи с [самой] ненавистью, которая в собственном смысле слова является вожделеющей страстью, а в связи с сопровождающим ее усилием, которое принадлежит раздражительной силе.

Ответ на возражение 3. Благо как нечто желанное движет вожделение. Но если при его достижении встречаются трудности, то это вступает в некоторое противоречие с вожделением, в связи с чем возникает потребность в другой склоняющей к этому благу силе. То же самое можно сказать и о зле. И такой силой является раздражительная способность. Следовательно, вожделеющие страсти по виду отличны от раздражительных страстей.

Раздел 2. Основано ли противоположение раздражительных страстей на противоположности блага и зла?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что противоположение раздражительных страстей основано исключительно на противоположности блага и зла. В самом деле, как было показано выше (1), раздражительные страсти определены к вожделеющим страстям. Но противоположение вожделеющих страстей основано исключительно на противоположности блага и зла, например, любовь и ненависть, радость и печаль. Следовательно, то же самое можно сказать и применительно к раздражительным страстям.

Возражение 2. Далее, страсти отличаются согласно своим объектам подобно тому, как движения отличаются согласно своим пределам. Но, как сказано в пятой [книге] «Физики»3, единственным противоположением движений являются их пределы. Поэтому и противоположение страстей основано исключительно на противоположении их объектов. Но объектами желания являются благо и зло. Следовательно, ни в одной из желающих способностей не может быть никакого противоположения страстей помимо того, которое зиждется на противоположности блага и зла.

Возражение 3. Далее, как говорит Авиценна в шестой книге своей «Физики», «каждая душевная страсть выражается в стремлении и избегании». Но стремление последует схватыванию блага, а избегание - схватыванию зла, поскольку «благо - это то, к чему все стремятся»4, а зло - то, чего все избегают. Следовательно, противоположение душевных страстей основано исключительно на противоположности блага и зла.

Этому противоречит следующее: как сказано в третьей [книге] «Этики»5, трусость противоположна смелости. Но трусость и смелость не различаются с точки зрения блага и зла, поскольку то и другое имеет отношение к некоторому злу. Следовательно, не каждое противоположение раздражительных страстей основано на противоположности блага и зла.

Отвечаю: страсть, как сказано в третьей [книге] «Физики»6, это своего рода движение. Поэтому противоположение страстей основано на противоположении движений или изменений. Но, как указывает Философ в пятой [книге] «Физики»7, противоположение изменений или движений бывает двояким. Одно из них связано со стремлением или избеганием, относящимся к одному и тому же пределу, и такое противоположение является в первую очередь изменением, а именно возникновением, то есть изменением «к бытию», и уничтожением, то есть изменением «из бытия». Другое противоположение связано с противоположностью пределов и является в первую очередь движением; так, беление, которое является движением от черного к белому, противоположно чернению, которое является движением от белого к черному.

Аналогичным образом существует и двойственное противоположение в душевных страстях: одно соответствует противоположению объектов, то есть благу и злу, другое же связано со стремлением и избеганием одного и того же предела. В вожделеющих страстях наличествует только первое противоположение, а именно то, которое основано на объектах, тогда как в раздражительных страстях мы обнаруживаем обе формы противоположения. Причина этого заключается в том, что, как уже было сказано (1), объектом вожделеющей способности являются чувственные благо и зло как таковые. Однако благо не может быть пределом «от которого», но только пределом «к которому», поскольку никто не избегает блага, напротив, все стремятся к нему. Подобным же образом никто не желает зла, но все избегают его, в связи с чем зло не может обладать аспектом предела «к которому», но - только предела «от которого». Поэтому любая вожделеющая страсть в отношении блага, например, любовь, пожелание, радость, имеет тенденцию к нему, в то время как любая вожделеющая страсть в отношении зла, например, ненависть, отвращение, печаль, имеет тенденцию от него. Следовательно, в вожделеющих страстях не может быть никакого противоположения стремления и избегания с точки зрения одного и того же объекта.

С другой стороны, объектом раздражительной способности является чувственное благо или зло не в абсолютном смысле, а взятое под аспектом трудного по доступности или трудного по избеганию. Но труднодоступное благо, рассматриваемое как именно благо, по своей природе побуждает нас стремиться к нему, каковое стремление принадлежит страсти «надежда», тогда как [то же самое благо, но] рассматриваемое как труднодоступное, побуждает нас отказаться от него, каковой отказ принадлежит страсти «отчаяние». Подобным же образом трудное по избеганию зло, рассматриваемое как именно зло, имеет аспект того, чего следует бояться, и это принадлежит страсти «трусость», но оно также содержит причину стремиться преодолеть трудности ради того, чтобы не стать субъектом зла, и такое стремление называется «смелостью». Таким образом, в раздражительных страстях мы находим как противоположение с точки зрения блага и зла (например, между надеждой и трусостью), так и противоположение стремления и избегания с точки зрения одного и того же объекта (например, между смелостью и трусостью).

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Раздел 3. Существует ли душевная страсть, не имеющая противоположности?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что у всякой страсти души имеется ее противоположность. В самом деле, как уже было сказано (1), каждая душевная страсть находится или в раздражительной, или в вожделеющей способности. Но обоим указанным видам страстей присущи соответствующие им модусы противоположения. Следовательно, у всякой страсти души имеется ее противоположность.

Возражение 2. Далее, объектом любой душевной страсти является благо или зло, поскольку они суть общие объекты желающей части. Но страсть, объектом которой является благо, противоположна страсти, объектом которой является зло. Следовательно, у каждой страсти имеется ее противоположность.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (2), любая душевная страсть связана со стремлением или избеганием. Но каждому стремлению соответствует противоположное ему избегание, и наоборот. Следовательно, у всякой страсти души имеется ее противоположность.

Этому противоречит то обстоятельство, что у такой душевной страсти, как гнев, нет никакой противоположности, о чем сказано в четвертой [книге] «Этики»8. Следовательно, не у всякой страсти есть ее противоположность.

Отвечаю: специфика страсти гнева состоит в том, что она не может иметь противоположность ни с точки зрения стремления и избегания, ни с точки зрения противоположности блага и зла. В самом деле, гнев обусловливается уже существующим тяжким злом, и когда такое зло налицо, желание либо уступает, и тогда все остается в пределах вожделеющей страсти «печали», или же имеет место движение сопротивления пагубе зла, и такое движение носит имя «гнева». Но это движение не является избеганием, поскольку зло или существует, или уже отошло в прошлое. Следовательно, ни одна из страстей не противоположна гневу с точки зрения стремления и избегания.

Подобным же образом в данном случае не может существовать противоположности и с точки зрения блага и зла. В самом деле, противоположностью существующему злу является приобретенное благо, которое никак не может иметь аспект труднодоступности. К тому же по достижении блага не остается никаких движений и наступает успокоение желания в обретенном благе, каковое успокоение носит имя «радости», являющейся страстью вожделеющей способности.

Следовательно, ни одно из движений души не может быть противоположным движению гнева, но только лишь прекращение движения, по каковой причине Философ в своей «Риторике» говорит, что «гневу противоположно спокойствие», поскольку в данном случае крайности связаны не с противоположением, а с отрицанием, или лишенностью.

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Раздел 4. Можно ли обнаружить в одной и той же способности какие-либо страсти, которые отличались бы по виду, но при этом не были бы противоположны друг другу?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется невозможным, чтобы в одной и той же силе наличествовали различные по виду страсти, которые бы не были противоположны друг другу. В самом деле, душевные страсти отличаются согласно своим объектам. Но объектами страстей души являются благо и зло, и на их различии основано противоположение страстей. Следовательно, не противоположные друг другу страсти одной и той же силы не отличаются по виду.

Возражение 2. Далее, различие вида подразумевает различие формы. Но, как сказано в десятой [книге] «Метафизики»9, каждое различие формы связано с некоторым противоположением. Следовательно, не противоположные друг другу страсти одной и той же силы не отличаются по виду.

Возражение 3. Далее, коль скоро всякая страсть души заключается в стремлении или избегании блага или зла, то похоже на то, что каждое различие в душевных страстях необходимо должно являться результатом различия или блага и зла, или стремления и избегания, или [по крайней мере] степеней стремления и избегания. Но, как уже было сказано (2), первые два различия обусловливают противоположение душевных страстей, тогда как третье различие не создает разнообразия видов, в противном случае количество видов страстей души было бы бесконечным. Следовательно, невозможно, чтобы страсти одной и той же силы отличались по виду и при этом не были бы противоположны друг другу.

Этому противоречит следующее: любовь и радость отличаются по виду, принадлежат к одной и той же вожделеющей способности и при этом не противоположны друг другу; более того, одна обусловливает другую. Следовательно, в одной и той же силе могут находиться страсти, которые отличаются по виду и при этом не противоположны друг другу.

Отвечаю: страсти отличаются согласно своим активным причинам, каковые - в случае с душевными страстями - суть их объекты. Затем, отличия активных причин можно рассматривать двояко: во-первых, с точки зрения их вида или природы, как, например, огонь отличается от воды; во-вторых, с точки зрения отличия в их активных силах. Что касается душевных страстей, то отличие их активных или движущих причин следует трактовать с точки зрения их движущих сил, как если бы они были природными действователями. В самом деле, каждый двигатель, так сказать, либо притягивает воспринимающего [его] воздействие к себе, либо отталкивает от себя. Притом, притягивая к себе, он производит в восприемнике троякое действие. Прежде всего, он сообщает ему склонность или способность к стремлению к двигателю (как, например, светлое высшее тело просвещает произведенное тело, благодаря чему последнее получает склонность или способность к тому, что свыше). Во-вторых, если произведенное тело находится вне подобающего ему места, двигатель сообщает ему движение в направлении этого места. В-третьих, по достижении указанного места он сообщает ему покой (ведь одна и та же причина обусловливает и движение к должному месту, и покой по его достижении). То же самое справедливо и в отношении причины отталкивания.

Итак, если речь идет о движениях желающей способности, то благо обладает, так сказать, силой притяжения, а зло - силой отталкивания. Первое место среди добрых причин в желающей силе надлежит отвести склонности, способности или врожденности к благу, относящейся к страсти «любовь», которой соответствует противоположная ей «ненависть» к злу. Во-вторых, если речь идет о еще не обретенном благе, то в желании порождается движение к достижению любимого блага, которое следует относить к страсти «пожелание», или «вожделение», а противоположным ему и относящимся к злу движением является страсть «неприязнь», или «отвращение». В-третьих, когда благо достигнуто, желание успокаивается в обретенном благе, и это относится к страсти «удовольствие», или «радость», а противоположная, связанная со злом страсть суть «страдание», или «печаль».

С другой стороны, в раздражительных страстях способность, или склонность стремиться к благу и избегать зла является производной от относящейся к благу и злу в абсолютном смысле вожделеющей способности. Таким образом, к еще не обретенному благу относятся «надежда» и «отчаяние», а к еще не существующему злу - «трусость» и «смелость». А вот что касается обретенного блага, то в отношении него никакой раздражительной страсти нет, поскольку, как уже было сказано (3), оно уже не может рассматриваться как нечто труднодоступное. Существующее же зло вызывает страсть «гнев».

Таким образом, ясно, что в вожделеющей способности наличествуют три пары страстей, а именно: любовь и ненависть, вожделение и отвращение, радость и печаль. Аналогично этому и в раздражительной способности можно выделить три группы, а именно: надежду и отчаяние, трусость и смелость, а также гнев, у которого нет противоположной ему страсти.

Следовательно, всего существует одиннадцать отличающихся по виду страстей, шесть в вожделеющей способности и пять в раздражительной, и этими [одиннадцатью] видами охватываются все душевные страсти.

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Вопрос 24. О благе и зле в душевных страстях

Теперь у нас на очереди рассмотрение блага и зла в душевных страс тях, под каковым заглавием наличествует четыре пункта: 1) можно ли обнаружить в душевных страстях моральные благо и зло; 2) является ли каждая душевная страсть этически злой; 3) может ли страсть увеличить или уменьшить добродетельность или порочность акта; 4) является ли какая-нибудь из страстей благой или злой по виду.

Раздел 1. Можно ли обнаружить в душевных страстях моральные благо и зло?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одна из страстей души не является этически благой или злой. В самом деле, моральные благо и зло в собственном смысле слова принадлежат человеку поскольку согласно Амвросию, «все, что связано с этикой, должно приписывать человеку». Но страсти принадлежат не только человеку поскольку он разделяет их с другими животными. Следовательно, ни одна из страстей души не является этически благой или злой.

Возражение 2. Далее, благо и зло человека, по словам Дионисия, состоит в том, «что соответствует разуму и что противно разуму»1. Но, как уже было сказано (22, 3), душевные страсти находятся не в разуме, а в чувственном пожелании. Следовательно, они не связаны с сугубо человеческим, то есть с этикой, добром или злом.

Возражение 3. Далее, Философ сказал, что «за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения»2. Но мы заслуживаем похвалу и осуждение за моральное благо и зло. Следовательно, страсти не являются этически добрыми или злыми.

Этому противоречат слова Августина, который, рассуждая о страстях души, сказал, что «они дурны, если любовь дурна, они благи, если любовь блага»3.

Отвечаю: душевные страсти можно рассматривать двояко: во-первых, как таковые, во-вторых, как субъекты распоряжения разума и воли. Если рассматривать страсти как таковые, а именно как движения неразумного пожелания, то в таком случае в них нет никакого морального блага или зла, поскольку, как уже было сказано (18, 5), таковые зависят от разума. Если же рассматривать их как субъекты распоряжения разума и воли, то в таком случае в них есть моральные благо и зло. В самом деле, чувственное пожелание ближе к разуму и воле, нежели внешние члены, а между тем движения и действия внешних членов, будучи произвольными, являются этически благими или злыми. Поэтому тем более можно называть страсти - в той мере, в какой они произвольны, - этически благими или злыми. А они полагаются произвольными постольку, поскольку либо подчиняются распоряжениям воли, либо не встречают препятствия со стороны воли.

Ответ на возражение 1. Если рассматривать страсти как таковые, то они общи человеку и другим животным, но если [рассматривать их] как такие, которые подчиняются распоряжениям разума, то они свойственны только человеку.

Ответ на возражение 2. Даже куда более низкие желающие силы называют разумными в силу того, что «они все же как-то причастны суждению»4.

Ответ на возражение 3. Когда Философ говорит, что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения, он имеет в виду страсти, рассматриваемые как таковые, но при этом он отнюдь не отрицает, что они могут быть достойными похвалы или осуждения в той мере, в какой они подчинены разуму. Поэтому далее он прибавляет: «Не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще, но за какой-то определенный», т. е. соответствующий или противный разуму.

Раздел 2. Является ли каждая душевная страсть этически злой?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что все душевные страсти этически злы. Так, Августин говорит, что «некоторые называют душевные страсти недугами или волнениями души»5. Но всякий недуг или волнение души суть моральное зло. Следовательно, всякая страсть души этически зла.

Возражение 2. Далее, Дамаскин говорит, что ««действие есть движение, согласное с природой, страсть же - действие, противное природе»6. Но в душевных движениях то, что противно природе, греховно и этически зло, по каковой причине несколько ранее он сказал, что дьявол «обратился от того, что согласно с природой, к тому, что противно природе»7. Следовательно, эти страсти этически злы.

Возражение 3. Далее, все, что ведет к греху, обладает аспектом зла. Но эти страсти ведут к греху, в связи с чем и названы «страстями греховными» (Рим. 7, 5). Следовательно, похоже на то, что они этически злы.

Этому противоречат слова Августина о том, что «если любовь безукоризненна, то безукоризненны и все душевные расположения, поскольку [в таком] случае боятся вечного наказания, желают вечной жизни, скорбят о грехе, радуются надежде»8.

Отвечаю: по данному вопросу мнения стоиков и перипатетиков разнились, поскольку стоики полагали все страсти злыми, тогда как перипатетики утверждали, что умеренные страсти благи. Это различие, которое выглядит столь значительным на словах, в действительности невелико, а если присмотреться к представлениям этих школ, то его вовсе не существует. В самом деле, стоики не проводили различения между умом и чувством и, следовательно, между умственным и чувственным желанием. Таким образом,.они не отличали страсти души от движений желания с той точки зрения, что душевные страсти находятся в чувственном желании, в то время как простые движения желания находятся в умственном желании, но каждое разумное движение желающей части они называли волей, в то время как страстью они назвали движение, выходящее за пределы разума. Поэтому Цицерон, разделяя их представление, называет все страсти «недугами души», из чего он делает вывод, что «подверженные недугу нездоровы, а нездоровый желает чувством»9 (ведь говорим же мы, что желающие чувством нездоровы).

Перипатетики, со своей стороны, называли «страстями» все движения чувственного желания, и называли их благими, если они управлялись разумом, и злыми, если не управлялись. Поэтому Цицерон, осуждая перипатетиков за их теорию умеренности страстей, был неправ, когда говорил, что «всякое зло, пусть даже умеренное, надлежит избегать; ведь как тело, даже будучи умеренно больным, нездорово, так и умеренная в недугах или страстях душа нездорова»10 (ведь страсти называются «недугами» или «волнениями» души только тогда, когда они не подчинены разуму).

Таким образом, [из сказанного] очевиден ответ на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Каждой страсти присуще возрастание и убывание согласно природному движению сердца, а именно поскольку сердце движется с большей или меньшей интенсивностью посредством сокращения и расширения, что связано с характером [той или иной] страсти. Но из этого вовсе не следует, что страсть необходимо отклоняется от естественного порядка вещей.

Ответ на возражение 3. Страсти души ведут нас к греху в той мере, в какой они противны распоряжениям разума, а в той, в какой они подчиняются распоряжениям разума, они относятся к добродетели.

Раздел 3. Может ли страсть увеличить или уменьшить добродетельность или порочность акта?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что всякая страсть уменьшает добродетельность морального акта. Ведь все, что препятствует суждению разума, от которого зависит добродетельность морального акта, уменьшает добродетельность морального акта. Но всякая страсть препятствует суждению разума, в связи с чем Саллюстий сказал, что «тот, кто держит совет относительно вещей сомнительных, должен быть свободным от ненависти, гнева, дружбы и жалости». Следовательно, страсть уменьшает добродетельность морального акта.

Возражение 2. Далее, чем человеческое действие более уподоблено Богу, тем более оно благо, по каковой причине апостол говорит: «Подражайте Богу, как чада возлюбленные» (Еф. 5, 1). Но, как сказал Августин, Бог и «святые ангелы не испытывают, например, ни гнева, когда наказывают... ни сострадания, когда являются на помощь несчастным»11. Поэтому лучше [и нам] действовать подобным образом, а не с [какой-нибудь] душевной страстью.

Возражение 3. Далее, как этическое зло, так и этическое добро зависят от их отношений с разумом. Но этическое зло умаляется страстью, поскольку грешащий вследствие страсти грешит меньше, чем грешащий обдуманно. Следовательно, и добро лучше творит тот, что действует обдуманно, нежели тот, кто действует в состоянии аффекта.

Этому противоречат слова Августина о том, что «страсть милосердия подчиняется разуму когда милосердие проявляется с сохранением справедливости: когда или подается помощь нуждающемуся, или оказывается прощение раскаивающемуся»12. Но ничто из того, что подчиняется разуму, не может уменьшить этическое добро. Следовательно, душевная страсть не уменьшает этическое добро.

Отвечаю: поскольку стоики полагали, что любая душевная страсть зла, то из этого они делали вывод, что всякая страсть души уменьшает добродетельность акта, поскольку примесь зла либо вообще уничтожает добро, либо делает его менее добрым. И это было бы действительно так, если бы под страстями мы понимали одни лишь неупорядоченные движения чувственного желания, рассматриваемые как волнения или недуги. Но так как мы называем страстями все движения чувственного желания, то, следовательно, когда разум умеряет страсти, мы говорим о совершенствовании человеческого блага. В самом деле, коль скоро благо человека зиждется на разуме как на своем основании, то добрая воля становится тем совершенней, чем на большее количество подобающих человеку вещей она простирается. Поэтому никто не подвергает сомнению тот факт, что [одним из] признаков совершенства этического добра является подчиненность действий внешних членов распоряжениям разума. Таким образом, коль скоро чувственное желание может повиноваться распоряжениям разума, о чем уже было сказано (17, 7), то разумное управление страстями относится к совершенству морали и к человеческому благу И насколько лучшим для человека является желать благо и через посредство своих внешних актов поступать благо, настолько же движение к добру не только посредством воли, но также и посредством чувственного желания относится к совершенству этического блага, по каковой причине [в Писании] сказано: «Сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому» (Пс. 83, 3), где под «сердцем» следует понимать умственное желание, а под «плотью» - чувственное.

Ответ на возражение 1. Душевные страсти могут относиться к суждениям разума двояко. Во-первых, как предшествующие [суждению разума], и в таком случае, затеняя суждение разума, от которого зависит добродетельность морального акта, они уменьшают добродетельность акта; так [например] основанное на суждении разума милосердие более заслуживает похвалы, чем основанное только на страсти жалости. Во-вторых, как последующее [суждению разума], и это [в свою очередь] может происходить двояко. Во-первых, в силу избыточности, поскольку как известно, когда высшая часть души интенсивно движется к чему-либо, низшая часть увлекается этим движением, и в таком случае возникающая вследствие этого в чувственном желании страсть указывает на интенсивность воли и, следовательно, на силу этической добродетели. Во-вторых, путем выбора, когда человек, следуя суждению своего разума, выбирает, если можно так выразиться, страсть как способ усиления действия при помощи чувственного желания. И в этом случае душевная страсть увеличивает добродетельность действия.

Ответ на возражение 2. У Бога и ангелов нет ни чувственного желания, ни телесных членов, и потому их благо, в отличие от нашего, не зависит от правильной упорядоченности страстей или телесных действий.

Ответ на возражение 3. Направленная к злому и предшествующая суждению разума страсть уменьшает грех, но если она последует [суждению] одним из вышеописанных способов, то либо усугубляет грех, либо же свидетельствует о еще более скверном выборе.

Раздел 4. Является ли какая-нибудь из страстей благой или злой по виду?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одна из душевных страстей не может быть этически благой или злой по виду. В самом деле, моральное благо и зло зависят от разума. Но страсти находятся в чувственном желании, и потому их соответствие разуму для них акцидентно. И коль скоро никакая акциденция не относится к виду вещи, то похоже на то, что ни одна из страстей не является благой или злой по виду.

Возражение 2. Далее, действия и страсти получают свой вид от своего объекта. Таким образом, если бы какая-нибудь страсть была благой или злой по виду, то из этого бы следовало, что страсти, объектом которых является благо, были бы по виду благи, например, любовь, желание и радость, а страсти, объектом которых является зло, были бы по виду злы, например, ненависть, страх и печаль. Но это очевидно не так. Следовательно, ни одна из страстей не является благой или злой по виду.

Возражение 3. Далее, нет такого вида страсти, который бы не был обнаружен у других животных. Но этическое благо принадлежит только человеку. Следовательно, ни одна из душевных страстей не является благой или злой по виду.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «милосердие является добродетелью»13. Кроме того, как заметил Философ, стыдливость - это страсть, достойная похвалы14. Следовательно, некоторые страсти благи или злы по виду.

Отвечаю: в отношении страстей нам, пожалуй, следует повторить то, что было сказано нами в отношении актов (18, 5, 6;

20, 1), а именно, что виды страстей, как и виды актов, можно рассматривать двояко. Во-первых, с точки зрения их естественного рода, и в этом смысле моральные благо и зло никак не связаны с видом акта или страсти. Во-вторых, с точки зрения их морального рода, поскольку они произвольны и управляются разумом. В указанном смысле моральные благо и зло могут быть отнесены к виду страсти в той мере, в какой сам по себе объект страсти соответствует или противен разуму, что очевидно в случае связанного с низменным страхом «стыда» и «зависти», которая суть печаль по чужому благу, поскольку такие страсти принадлежат к тому же самому виду, что и внешний акт.

Ответ на возражение 1. Приведенный аргумент относится к страстям в их естественных видах, когда чувственное желание рассматривается само по себе. Но насколько чувственное желание повинуется разуму, настолько благо и зло разума принадлежат страстям желания не акцидентно, а сущностно.

Ответ на возражение 2. Направленные на благое страсти сами по себе благи, если устремлены к истинному благу или стремятся избежать истинного зла. С другой стороны, те страсти, суть которых состоит в избегании блага и стремлении к злу сами по себе злы.

Ответ на возражение 3. Чувственное желание неразумных животных не повинуется разуму. Однако в той мере, в какой их ведет своего рода оценочная способность, которая подчинена высшему, а именно Божественному разуму в них обнаруживается некоторое подобие морального блага в отношении душевных страстей.

Вопрос 25. О взаимной упорядоченности страстей

Теперь мы рассмотрим вопрос о Взаимной упорядоченности страстей, под каковым заглавием будет исследовано четыре пункта: 1) об отношении раздражительных и вожделеющих страстей; 2) об отношении Вожделеющих страстей друг к другу; 3) об отношении раздражительных страстей друг к другу; 4) о четырех основных страстях.

Раздел 1. Предшествуют ли раздражительные страсти вожделеющим, или наоборот?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что раздражительные страсти предшествуют вожделеющим страстям. В самом деле, порядок страстей соответствует порядку их объектов. Но объектом раздражительной способности является труднодоступное благо, которое, похоже, суть наивысшее благо. Следовательно, раздражительные страсти, по-видимому, предшествуют вожделеющим страстям.

Возражение 2. Далее, движущий предшествует движимому. Но раздражительная способность относится к вожделеющей как движущее к движимому, поскольку, как уже было сказано (23, 1), она дана животным для того, чтобы с ее помощью устранять препятствия, мешающие вожделеющей способности насладиться своим объектом. Но «тот, кто убрал препятствующее, отчасти может считаться движущим»1. Следовательно, раздражительные страсти предшествуют вожделеющим страстям.

Возражение 3. Далее, радость и печаль - это вожделеющие страсти. Но радость и печаль приходят на смену раздражительным страстям, поскольку, как сказал Философ, «месть прекращает гнев, заменяя страдание удовольствием»2. Следовательно, вожделеющие страсти последуют раздражительным страстям.

Этому противоречит следующее: вожделеющие страсти связаны с абсолютным благом, в то время как раздражительные страсти - с ограниченным, а именно труднодоступным благом. И коль скоро абсолютное благо предшествует ограниченному благу, то похоже на то, что вожделеющие страсти предшествуют раздражительным.

Отвечаю: в вожделеющих страстях обнаруживается гораздо больше разнообразия, чем в раздражительных. В самом деле, в первых мы видим как некоторое отношение к движению, например, в желании, так и некоторое отношение к покою, например, в радости и печали. А вот в раздражительных страстях нет ничего, что бы имело отношение к покою, но только то, что относится к движению. Причина этого состоит в том, что когда мы находим в чем-либо успокоение, мы более не расцениваем это как нечто труднодоступное, а именно оно и является объектом раздражительной способности.

Затем, коль скоро покой является завершением движения, то именно он суть первое в порядке интенции, хотя и последнее в порядке исполнения. Поэтому если сопоставлять страсти раздражительной способности с теми вожделеющими страстями, которые указывают на успокоение в благе, то очевидно, что в порядке исполнения раздражительные страсти предшествуют таковым вожделеющей способности. Так, надежда предшествует радости и обусловливает ее, согласно сказанному апостолом: «Утешайтесь надеждою» (Рим. 12, 12). А вот вожделеющая страсть, которая указывает на успокоение во зле, а именно печаль, располагается между двумя раздражительными страстями - ведь она последует страху, поскольку мы печалимся, столкнувшись со злом, которого боялись, и в то же время она предшествует движению гнева, поскольку движение самозащиты, которое последует печали, суть движение гнева. И поскольку оно ищет как некое свое благо то, чем можно расквитаться за причиненное зло, то когда гневающийся достигает этого, он радуется. Таким образом, очевидно, что. каждая страсть раздражительной способности находит свое завершение в вожделеющей страсти, указывающей на покой, а именно или в радости, или в печали.

Но если мы сопоставим раздражительные страсти с теми вожделеющими страстями, которые указывают на движение, то в этом случае станет ясно, что последние являются предшествующими, поскольку страсти раздражительной способности просто добавляют нечто к страстям вожделеющей способности подобно тому, как объект раздражительной способности добавляет аспект труднодоступности или трудноизбежания к объекту вожделеющей способности. Так, надежда добавляет к желанию некоторое усилие и некоторый душевный подъем ради достижения труднодостижимого блага, и подобным же образом страх добавляет к антипатии или отвращению некоторый душевный спад, связанный с трудностью избежания зла.

Таким образом, страсти раздражительной способности располагаются между теми вожделеющими страстями, которые обозначают движение к благу или злу, и теми вожделеющими страстями, которые указывают на успокоение в благе или зле. И сказанного очевидно, что раздражительные страсти как возникают из страстей вожделеющей способности, так и находят в них свое завершение.

Ответ на возражение 1. Этот аргумент заслуживал бы внимания, если бы формальным объектом вожделеющей способности было нечто, не связанное ни с какими трудностями, аналогично тому, как формальным объектом раздражительной способности является нечто, связанное с трудностями. Но так как объектом вожделеющей способности является благо как таковое, то он по природе предшествует объекту раздражительной способности, поскольку общее предшествует частному.

Ответ на возражение 2. Тот, кто устраняет препятствие, является не непосредственным, а акцидентным двигателем, а в данном случае речь идет о непосредственно связанных друг с другом страстях. Кроме того, раздражительная страсть устраняет препятствие, мешающее вожделению найти успокоение в своем объекте. Поэтому из сказанного следует только то, что раздражительные страсти предшествуют тем вожделеющим страстям, которые указывают на такой покой.

[Ответ на] возражение 3 основан на том же умозаключении.

Раздел 2. Является ли любовь первой из вожделеющих страстей?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не является первой из вожделеющих страстей. В самом деле, вожделеющая способность получила свое имя от вожделения, каковое суть та же страсть, что и желание, а «вещи следует называть в соответствии с целью»3. Следовательно, желание предшествует любви.

Возражение 2. Далее, любовь подразумевает некоторый союз, поскольку она, согласно Дионисию, суть «объединяющая и связывающая сила»4. Но вожделение, или желание - это движение к союзу с тем, что вожделеешь, или желаешь. Следовательно, желание предшествует любви.

Возражение 3. Далее, причина предшествует своему следствию. Но удовольствие иногда выступает причиной любви, поскольку некоторые любят ради удовольствия5. Таким образом, удовольствие предшествует любви и, следовательно, любовь не является первой из вожделеющих страстей.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что все страсти обусловливаются любовью, поскольку «любовь, домогающаяся обладать предметом любви, есть желание, а та же самая любовь, обладающая и пользующаяся этим своим предметом, есть радость»6. Следовательно, любовь является первой из вожделеющих страстей.

Отвечаю: объектами вожделеющей способности являются благо и зло. Но благо по природе предшествует злу поскольку зло является лишенностью блага. Поэтому те страсти, объектом которых является благо, по природе предшествуют тем, объектом которых является зло, точнее, каждая из них предшествует противоположной ей страсти, поскольку искание блага служит причиной для избегания противоположного ему зла.

Далее, благо обладает аспектом цели, а цель является первой в порядке интенции и последней в порядке исполнения. Следовательно, порядок вожделеющих страстей может рассматриваться или с точки зрения порядка интенции, или с точки зрения порядка исполнения. В порядке исполнения первое место принадлежит тому, что является первичным в стремящейся к цели вещи. Но очевидно, что стремящееся к цели наделено, во-первых, соответствием, или соразмерностью с этой целью, поскольку ничто не стремится к несоответствующей цели, во-вторых, оно движется к этой цели, в-третьих, оно обретает покой по достижении этой цели. Так вот: таким соответствием, или соразмерностью желания блага обладает любовь, которая удовлетворяется в благе, тогда как движение к благу - это вожделение, или желание, а успокоение в благе - радость, или удовольствие. Таким образом, в этом порядке любовь предшествует желанию, а желание - удовольствию. А вот в порядке интенции все наоборот, поскольку удовольствие обусловливает интенцию желания и любви. В самом деле, удовольствия - это наслаждение благом, каковое наслаждение, равно как и само благо, некоторым образом и есть цель, о чем нами было гово-рено выше (11,3).

Ответ на возражение 1. Мы называем вещь так, как мы ее понимаем, поскольку, как сказал Философ, «слова - это знаки представлений в душе»7. Затем, в большинстве случаев мы познаем причину через ее следствие, следствием же любви при обладании любимым объектом является удовольствие, а при отсутствии такого обладания - желание, или вожделение. Но, как сказал Августин, «мы больше всего понимаем, что любим, когда нам не хватает того, кого мы любим»8. Следовательно, из всех вожделеющих страстей наиболее понимаемым является вожделение, и потому соответствующая способность названа его именем.

Ответ на возражение 2. Союз любящего и любимого можно понимать двояко. Так, существует реальный союз, состоящий в единении того и другого. Такой союз связан с радостью, или удовольствием, которое последует желанию. Существует также эмоциональный союз, состоящий в соответствии, или соразмерности, и выражающийся в причастности одной вещи другой в силу ее соответствия и стремления к последней. Свидетельством такого союза является любовь, а сам этот союз предшествует движению желания.

Ответ на возражение 3. Удовольствие обусловливает любовь в том смысле, что предшествует любви в порядке интенции.

Раздел 3. Является ли надежда первой из раздражительных страстей?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда не является первой из раздражительных страстей. В самом деле, раздражительная способность получила свое имя от [раздражения, или] гнева (ira). И коль скоро «вещи следует называть в соответствии с целью», то похоже на то, что гнев предшествует надежде и превосходит ее.

Возражение 2. Далее, объектом раздражительной способности является нечто, связанное с трудностями. Но стремление противостоять угрожающему злу, которое относится к смелости, или сопротивление уже существующему злу, которое связано с гневом, кажутся куда более трудными делами, нежели усилия, прилагаемые ради достижения некоторого блага. В свою очередь сопротивление уже существующему злу кажется более трудным делом, нежели стремление противостоять злу будущему Поэтому гнев, похоже, является более сильной страстью, чем смелость, или бесстрашие, а смелость - чем надежда. Следовательно, похоже на то, что надежда им предшествовать не может.

Возражение 3. Далее, в движениях вещи к цели движение избегания предшествует движению достижения. Но страх и отчаяние подразумевают избегание, тогда как смелость и надежда подразумевают достижение. Следовательно, страх и отчаяние предшествуют надежде и смелости.

Этому противоречит следующее: чем ближе вещь к первому, тем в большей мере она предшествует остальным. Но надежда является ближайшей к любви, которая суть первая из страстей. Следовательно, надежда является первой из страстей раздражительной способности.

Отвечаю: как уже было сказано (1), все раздражительные страсти подразумевают некоторое движение к чему-то. Но это движение раздражительной способности к чему-то может происходить по двум причинам, одной из которых является простое соответствие, или соразмерность цели, свойственное любви или ненависти, объектами которых являются благо и зло, и это связано с радостью или печалью. Тут нелишне напомнить, что наличное благо не обусловливает никакой страсти в раздражительности, в то время как наличное зло обусловливает страсть гнева, о чем уже было сказано (23, 3, 4).

И коль скоро в порядке возникновения, или исполнения соответствие, или соразмерность цели предшествует достижению цели, то из этого следует, что из всех раздражительных страстей последнее место в порядке возникновения занимает гнев. А из остальных страстей раздражительной способности, подразумевающих движение, вызванное любовью к благу или ненавистью к злу те, объектом которых является благо, а именно надежда и отчаяние, должны по природе предшествовать тем, объектом которых является зло, а именно бесстрашию и страху. Притом надежда предшествует отчаянию, поскольку надежда - это движение к благу как таковому которое в силу своей сущностной притягательности обусловливает стремление надежды непосредственно к благу, в то время как отчаяние - это движение от блага, движение, которое сообразуется с благом не как с таковым, но в связи с чем-то еще, по каковой причине стремление от блага является акцидентным. По той же причине и страх, будучи движением от зла, предшествует бесстрашию. А то, что надежда и отчаяние по природе предшествуют страху и бесстрашию, очевидно на основании того, что коль скоро желание блага является причиной избегания зла, то, таким образом, надежда и отчаяние являются причинами страха и бесстрашия, поскольку бесстрашие следует из надежды на победу, а страх - из отчаяния превозмочь. Наконец, гнев вытекает из бесстрашия - ведь, как заметил Авиценна в шестой [книге своей] «Физики», никто не гневается при желании отомстить, если не осмеливается мстить. Из сказанного очевидно, что первой из всех раздражительных страстей является надежда.

Если же мы хотим указать порядок всех страстей с точки зрения возникновения, то любовь и ненависть - первые; желание и отвращение - вторые; надежда и отчаяние - третьи; страх и бесстрашие - четвертые; гнев - пятый, а шестыми и последними являются радость и печаль, которые, как сказано во второй [книге] «Этики»9, сопутствуют всем страстям. И при этом любовь предшествует ненависти, желание предшествует отвращению, надежда предшествует отчаянию, страх предшествует бесстрашию и радость предшествует печали, что с очевидностью следует из всего вышесказанного.

Ответ на возражение 1. Поскольку гнев возникает из других страстей как следствие из предшествующих ему причин, то именно поэтому он более явственен, чем другие страсти, по каковой причине способность и получила свое название от имени гнева.

Ответ на возражение 2. Причиной стремления и желания является не трудность достижения [блага], а само благо. Поэтому наиболее непосредственно относящаяся к благу надежда является первой, хотя нередко смелости или даже гневу сопутствуют куда как большие трудности.

Ответ на возражение 3. Движение желания сущностно и непосредственно происходит к благу, которое является присущим ему объектом, а движение от зла является [только] его следствием. В самом деле, движение желающей части соразмерно не природному движению, а интенции природы, которая стремится к цели прежде, чем стремится избежать ее противоположности, каковое избегание желательно только ради достижения цели.

Раздел 4. Являются ли четырьмя основными страстями радость, печаль, надежда и страх?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что радость, печаль, надежда и страх не являются четырьмя основными страстями. Так, Августин опускает [в этом перечне] надежду и на ее место помещает желание10.

Возражение 2. Далее, в душевных страстях наличествует двоякий порядок: порядок интенции и порядок исполнения, или возникновения. Поэтому основные страсти должны быть взяты либо из порядка интенции, и в таком случае основными страстями следует полагать последние в этом порядке радость и печаль, либо из порядка исполнения, или возникновения, и тогда основной страстью следует полагать любовь. Следовательно, радость, печаль, надежду и страх никоим образом нельзя называть четырьмя основными страстями.

Возражение 3. Далее, как бесстрашие обусловливается надеждой, точно так же страх обусловливается отчаянием. Таким образом, в качестве основных страстей следует полагать либо надежду и отчаяние, поскольку они являются причинами других, либо надежду и страх, на том основании, что они не связаны друг с другом.

Этому противоречит следующее: Боэций перечисляет четыре основные страсти, когда говорит: «Радость и страхи дальше гони ты, прочь и надежду! Чтобы печали не было в сердце»11.

Отвечаю: вышеперечисленные четыре страсти принято считать основными. О двух из них - радости и печали - говорят как об основных постольку, поскольку в них находят свое завершение все остальные страсти, и именно поэтому как сказано во второй [книге] «Этики»12, они сопутствуют всем страстям. Что же касается страха и надежды, то они являются основными страстями не потому что суть просто завершение других [страстей], а потому, что завершают их в смысле движения пожелания: ведь если речь идет о благе, то движение начинается с любви, продолжается желанием и завершается надеждой, а если речь идет о зле, то оно начинается с ненависти, продолжается отвращением и завершается страхом. По этой причине и принято различать указанные четыре страсти с точки зрения настоящего и будущего - ведь движение относится к будущему, а покой - к чему-то уже существующему. Таким образом, радость касается наличного блага, печаль - наличного зла, надежда - будущего блага и страх - будущего зла.

Все же прочие страсти - как относящиеся к благу, так и к злу, как к настоящему, так и к будущему - достигают своей высшей точки в этих четырех. Поэтому многие полагают, что вышеперечисленные четыре страсти являются основными, поскольку они суть наиболее общие страсти, и это действительно так при условии, что под надеждой и страхом мы понимаем общую склонность желания к чему-то стремиться и чего-то избегать.

Ответ на возражение 1. Августин говорит о желании или вожделении вместо надежды постольку, поскольку все они, похоже, относятся к одному и тому же объекту, а именно к некоторому будущему благу.

Ответ на возражение 2. Они называются основными страстями в порядке интенции и завершения. И хотя страх и надежда не являются просто завершающими страстями, тем не менее они завершают те страсти, которые склонны к чему-то как будущему. Вообще, приведенный аргумент заслуживает внимания только в случае гнева, однако гнев не может рассматриваться как основная страсть, поскольку он является следствием бесстрашия, но и оно, как будет показано ниже, не является основной страстью.

Ответ на возражение 3. Отчаяние подразумевает движение от блага, каковое движение акцидентно, а бесстрашие, или смелость, подразумевает движение к злу что также акцидентно. Следовательно, они не могут быть основными страстями, поскольку акцидентное не может считаться основным. И точно так же нельзя полагать основной страстью гнев, поскольку он является следствием смелости.

Вопрос 26. О душевных страстях по отдельности, и прежде всего о любви

Теперь нам предстоит рассмотрение душевных страстей по отдельности: вначале страстей вожделеющей способности, затем страстей раздражительной способности.

Первое из этих рассмотрений будет трояким, поскольку мы исследуем: 1) любовь и ненависть; 2) желание и отвращение; 3) удовольствие и страдание.

Что касается любви, то будет проведено исследование: 1) любви как таковой; 2) причины любви; 3) следствий любви.

Под первым заглавием наличествует четыре пункта: 1) находится ли любовь в вожделеющей силе; 2) является ли любовь страстью; 3) являются ли любовь и приязнь одним и тем же; 4) правильно ли разделять любовь на любовь-дружбу и любовь-вожделение.

Раздел 1. Находится ли любовь в вожделеющей силе?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь находится не в вожделеющей силе. Ведь сказано же [в Писании], «Я полюбил ее - т. е. мудрость - и изыскал от юности моей» (Прем. 8, 2). Но вожделеющая сила, являясь частью чувственного пожелания, не может стремиться к мудрости, которую не схватывают чувства. Следовательно, любовь находится не в вожделеющей силе.

Возражение 2. Далее, любовь, похоже, отождествляется с каждой страстью - ведь сказал же Августин, что «любовь, домогающаяся обладать предметом любви, есть желание, та же самая любовь, обладающая и пользующаяся этим своим предметом, есть радость, убегающая оттого, что ей противоречит, есть страх, а чувствующая, если ей случится противное, есть печаль»1. Но отнюдь не все страсти находятся в вожделеющей силе. Так, например, упомянутый в приведенной цитате страх находится в раздражительной силе. Следовательно, нельзя безапелляционно утверждать, что любовь находится в вожделеющей силе.

Возражение 3. Далее, Дионисий упоминает о «естественной любви»2. Но естественная любовь, похоже, принадлежит скорее естественным силам, которые находятся в растительной душе. Следовательно, любовь не находится просто в вожделеющей силе.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «любовь находится в вожделеющей части души»3.

Отвечаю: любовь есть нечто, имеющее отношение к желанию, поскольку целью обоих является благо. Поэтому любовь следует различать согласно различию желаний. Так, существует желание, являющееся результатом схватывания не самим субъектом желания, а кем-то другим, и оно носит название «естественного желания», поскольку природные вещи стремятся к соответствующему их природе в силу схватывания, наличествующего не в них, а в Творце их природы, о чем уже было сказано в первой части (6, 1; 103, 1). Есть также другое желание, являющееся результатом схватывания самим субъектом желания, но которое не произвольно, а необходимо. Таким в неразумных животных является «чувственное пожелание», которое в человеке, впрочем, соединено с некоторой свободой, а именно в той мере, в какой оно повинуется разуму. Наконец, существует желание, свободно следующее из схватывания субъектом желания. И это - разумное, или умственное желание, которое мы называем «волей».

Итак, в каждом из этих желаний имя «любви» усваивается началу движения к любимой цели. В случае естественного желания началом такого движения является соприродность субъекта желания и вещи, к которой он стремится, и эту [соприродность] можно считать «естественной любовью» (так, являющаяся следствием [силы] тяжести соприродность тяжелого тела и центра может быть названа «естественной любовью»). Подобным же образом склонность чувственного желания или воли к некоторому благу, так сказать, возможность обретения истинной удовлетворенности благом, называется [соответственно] «чувственной» или «умственной» («разумной») любовью. При этом чувственная любовь принадлежит чувственному желанию, а умственная любовь - умственному. И все это находится в вожделеющей силе, поскольку она имеет отношение к благу как таковому, а не к благу, взятому под аспектом трудности, которое является объектом раздражительной способности.

Ответ на возражение 1. Указанные слова относятся к умственной, или разумной любви.

Ответ на возражение 2. О любви говорят как о страхе, радости, желании и печали не с точки зрения сущности, а с точки зрения каузальности.

Ответ на возражение 3. Естественная любовь обнаруживается в силах не только растительной, но и всей души в целом, а также и во всех частях тела, и вообще во всем. Поэтому Дионисий говорит, что «Прекрасное и Добро всеми любимо»4 - ведь каждая единичная вещь соприродна тому, что соответствует ей естественным образом.

Раздел 2. Является ли любовь страстью?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не является страстью. В самом деле, сила не может быть страстью, а любовь, по словам Дионисия, это сила5. Следовательно, любовь не является страстью.

Возражение 2. Далее, согласно Августину, любовь - это своего рода союз, или связь6. Но союз, или связь - это не страсть, но, скорее, отношение. Следовательно, любовь не является страстью.

Возражение 3. Далее, Дамаскин говорит, что страсть - это движение7. Но любовь не подразумевает движения желания, поскольку таковым является само желание, началом движения которого является любовь. Следовательно, любовь не является страстью.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «любовь - это страсть»8.

Отвечаю: страсть является следствием, производимым действователем в претерпевающем воздействие. Но природный действователь производит в претерпевающем двоякое следствие, поскольку, во-первых, сообщает ему форму и, во-вторых, сообщает ему движение, которое вытекает из [этой] формы. Например, производящий сообщает произведенному телу и вес, и вытекающее из веса движение, так что вес, выступающий началом движения к месту, ставшим благодаря ему соприродным этому телу, можно было бы назвать «естественной любовью». И точно так же объект желания сообщает, прежде всего, желание некоторым образом приблизиться к себе, каковое желание связано с возможностью обретения удовлетворенности в этом объекте, из чего вытекает движение к желаемому объекту. В самом деле, как сказано в третьей [книге трактата] «О душе», «движение желания осуществляется как в круге»9, поскольку объект желания движет желание путем, если так можно выразиться, представления себя его интенции, в то время как само желание движется к достижению объекта желания таким образом, чтобы движение завершилось на том, с чего оно началось. Соответственно этому первое производимое в желании его объектом изменение называется «любовью», и она суть не что иное, как стремление к обретению удовлетворенности в этом объекте, и это стремление выражается в движении к этому объекту, каковое движение суть «желание», и, наконец, в покое, который называется «радостью». Таким образом, любовь состоит в изменении, производимом в желании его объектом, из чего с очевидностью следует, что любовь является страстью, которая в прямом смысле слова находится в вожделеющей способности, а в широком - в желании.

Ответ на возражение 1. Дионисий называет любовь силой постольку, поскольку любовь является началом движения в желании, а начало движения или действия принято называть силой.

Ответ на возражение 2. Союз имеет отношение к любви постольку, поскольку в силу стремления к удовлетворенности желания любящий относится к любимому так, как если бы тот был им или его честью. Отсюда понятно, что любовь не является отношением союза, но сам союз является следствием любви. Поэтому Дионисий говорит, что «любовь - это объединяющая и связывающая сила»10, а Философ [со своей стороны] замечает, что союз является результатом любви11.

Ответ на возражение 3. Хотя любовь и не обозначает движения желания при стремлении к желаемому объекту, она, тем не менее, обозначает то движение, посредством которого желание претерпевает изменение со стороны желаемого объекта, дабы стремиться обрести в нем удовлетворенность.

Раздел 3. Являются ли любовь и приязнь одним и тем же?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь суть то же, что и приязнь. Ведь сказал же Дионисий, что говорить вместо «любовь» «приязнь», это все равно, что «число четыре обозначить как дважды два или прямые линии как линии без изгибов»12. Но очевидно, что [в приведенных примерах] речь идет об одном и том же. Следовательно, любовь и приязнь обозначают одно и то же.

Возражение 2. Далее, движения желания различаются согласно своим объектам. Но у приязни и любви одни и те же объекты. Следовательно, и они суть одно и то же.

Возражение 3. Далее, если приязнь и любовь и отличаются друг от друга, то разве что в том отношении, в каком, по словам Августина, «иные говорят, что приязнь нужно понимать в хорошем смысле, а любовь - в дурном»13. Но они не отличаются и в этом смысле, поскольку, согласно Августину14, Священное Писание использует оба эти слова равно в отношении и доброго, и дурного. Таким образом, любовь и приязнь не отличаются друг от друга, в связи с чем Августин завершает вышеприведенные рассуждения словами, что не видит различия в том, идет ли речь о любви или о приязни.

Этому противоречит следующее [4]: согласно Дионисию, «некоторым нашим священнословам более божественным представляется имя любовь, нежели имя приязнь»15.

Отвечаю: [в текстах] нам встречаются четыре относящихся, в общем-то, к одному и тому же слова, а именно любовь, приязнь, любомудрие16 и дружба. Впрочем, отличие существует, поскольку «дружба», согласно Философу, имеет сходство с навыком17, в то время как «любовь» и «приязнь» выражаются в действии или страсти, а «любомудрие» можно понимать в обоих смыслах.

Кроме того, последние три [термина] выражают действие по-разному. Так, любовь является более общим термином, чем два других, поскольку приязнь и любомудрие являются любовью, а любовь ими - не обязательно. В самом деле, приязнь (dilectio) подразумевает, помимо самой любви, предшествующий ей выбор (electionem), на что указывает само слово, и потому приязнь находится не в вожделеющей силе, а только в воле и только в разумной природе. Любомудрие, со своей стороны, помимо любви означает некоторое ее совершенство, поскольку само слово предполагает, что объект такой любви обладает высокой ценностью18.

Ответ на возражение 1. Дионисий говорит о любви и приязни как о находящихся в умственном желании, а в этом смысле любовь и приязнь суть одно и то же.

Ответ на возражение 2. Объект любви является чем-то более общим, нежели объект приязни, поскольку любовь простирается на большее, чем приязнь, о чем уже было сказано.

Ответ на возражение 3. Любовь и приязнь отличаются не с точки зрения блага и зла, но так, как это было разъяснено выше. Что же касается любви умственной способности, то она суть то же, что и приязнь, а именно о ней в указанном месте и говорит Августин, поскольку несколько ниже добавляет: «Благая воля есть любовь добрая, а воля превратная - любовь дурная»19. Однако в связи с тем, что являющаяся вожделеющей страстью любовь немало людей склоняет к злу, то в этом и следует усматривать причину того, что некоторые проводят вышеуказанное различение.

Ответ на возражение 4. То, почему некоторые полагают, что даже применительно к воле слово «любовь» указывает на большую божественность, чем [слово] «приязнь», связано с тем, что любовь обозначает страсть, и в первую очередь страсть, находящуюся в чувственном пожелании, тогда как приязнь отсылает к суждению разума. Но нередко случается так, что человек любовно стремится к Богу вследствие пассивно воспринятой от Него любви куда сильнее, чем вследствие своей разумной приязни. И потому в любви можно усмотреть больше божественности, чем в приязни.

Раздел 4. Правильно ли разделять любовь на любовь-дружбу и любовь-вожделение?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не следует разделять на любовь-дружбу и любовь-вожделение. Ведь, как указывает Философ, любовь - это страсть, а дружба - навык20. Но навык не может участвовать в различении страстей. Поэтому не следует разделять любовь на любовь-дружбу и любовь-вожделение.

Возражение 2. Далее, нельзя различать вещь посредством другого члена того же различения; так, человек не является членом того же различения, что и «животное». Но вожделение участвует в различении любви, поскольку само является страстью, отличной от любви. Следовательно, вожделение не является различением любви.

Возражение 3. Далее, согласно Философу, существует три вида дружбы, а именно основанная на «полезности», основанная на «удовольствии» и основанная на «добродетельности»21. Но дружба-полезность и дружба-удовольствие существуют не без вожделения. Поэтому не следует противополагать вожделение и дружбу.

Этому противоречит следующее: о нас говорят, что мы любим нечто в связи с тем, что мы желаем его; так, «желающий сладкого любит вино постольку, поскольку оно сладкое», как сказано во второй [книге] «Топики»22. Но, как указывается в восьмой [книге] «Этики», по отношению к вину и подобным вещам мы не испытываем никакой дружбы23. Следовательно, любовь-вожделение отлична от любви-дружбы.

Отвечаю: как говорит Философ, «любить - значит желать кому-то блага»24. Следовательно, движение любви обладает двоякой склонностью: к благу, которое человек желает кому-то (себе или другому), и к тому, кому он желает некоторое благо. Таким образом, человек любит вожделением к благу, которое он желает кому-то, и дружбой к тому кому он желает блага.

Кроме того, члены указанного различения связаны как первично, так и вторично, поскольку то, что любят любовью-дружбой, любят просто и само по себе, в то время как то, что любят любовью-вожделением, любят не просто и само по себе, но ради чего-то другого. В самом деле, [просто] обладающее бытием и существует просто, тогда как обладающее бытием в чем-то другом существует относительно. И коль скоро благо и бытие взаимообратимы, то благо, которое добродетельно само по себе, является просто благим, а благо, которое суть благо другого, является благим относительно. Следовательно, любовь, которой любят нечто за то, что оно благо, является просто любовью, в то время как любовь, которой любят нечто за то, что оно может быть благом другого, является относительной любовью.

Ответ на возражение 1. Любовь разделяется не на дружбу и вожделение, а на любовь-дружбу и любовь-вожделение. Ведь другом в собственном смысле слова является тот, кому мы желаем блага, тогда как о вожделении принято говорить тогда, когда мы желаем нечто для самих себя.

Из сказанного очевиден ответ на возражение 2.

Ответ на возражение 3. Когда дружба основана на добродетельности или удовольствии, то человек, действительно, желает своему другу определенные блага, и в таком случае все признаки дружбы налицо. Но если он желает указанные блага ради собственного удовольствия или пользы, то в таком случае такая дружба «полезности» или «удовольствия» со стороны любви-вожделения теряет признаки дружбы.

Вопрос 27. О причине любви

Теперь мы исследуем причину любви, В связи с чем будет рассмотрено четыре пункта: 1) является ли блаео единственной причиной любви; 2) явля ется ли знание причиной любви; 3) является ли подобие причиной любви; 4) является ли причиной любви какая-либо иная душевная страсть.

Раздел 1. Является ли благо единственной причиной любви?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что благо не является единственной причиной любви. Ведь благо не обусловливает любви иначе, как только будучи любимым. Но бывает так, что любят и зло, согласно сказанному [в Писании]: «Нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его» (Пс. 10, 5) (в противном случае всякая любовь была бы блага). Следовательно, благо не является единственной причиной любви.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что «мы любим тех, кто сознает свои недостатки»1. Следовательно, зло также может являться причиной любви.

Возражение 3. Далее, Дионисий говорит, что не только «Добро», но и «Прекрасное любимо всеми»2.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Не вызывает сомнений, что любимо может быть только благо»3. Следовательно, только благо может являться причиной любви.

Отвечаю: как уже было сказано (26,1), любовь принадлежит желающей силе, которая является пассивной способностью. Поэтому ее объект относится к ней как причина ее движения или действия. Следовательно, причина любви необходимо должна быть ее объектом. Но собственным объектом любви является благо, поскольку, как было указано выше (26, 1, 2), любовь подразумевает некоторую соприродность или возможность обретения удовлетворенности любящего в любимом, а вещь является благом для всего, чему она родственна и соразмерна. Таким образом, из этого следует, что собственной причиной любви является благо.

Ответ на возражение 1. Зло нельзя полюбить иначе, как только под аспектом блага, то есть постольку, поскольку оно является благом в некотором отношении и рассматривается как просто благо. И в этом смысле любовь может быть злой, склоняясь к тому, что не является просто истинным благом. Так, человек может «любить насилие», поскольку посредством насилия обретает некоторые блага, например, удовольствие, деньги и тому подобное.

Ответ на возражение 2. Тот, кто сознает собственные недостатки, любим не за эти недостатки, а за их осознание, поскольку осознание грехов, если оно искренне и непритворно, является благом.

Ответ на возражение 3. Прекрасное суть то же, что и благо, и их следует различать только согласно аспекту. Ведь коль скоро благо суть то, к чему все стремятся, то понятие блага - это то, на чем успокаивается желание; в то же время понятие прекрасного - то, на чем успокаивается желание, когда прекрасное видимо или знаемо. Поэтому к прекрасному имеют отношение в первую очередь те чувства, которые более всего связаны с познанием, а именно обслуживающие разум зрение и слух, по каковой причине у нас принято говорить о прекрасных видах и прекрасных звуках. А вот в отношении объектов других чувств мы не используем выражение «прекрасное», поскольку не говорим о прекрасных вкусах и прекрасных ароматах. Таким образом, очевидно, что прекрасное добавляет к благости отношение к познавательной способности, так что «благо» означает просто приятное желанию, в то время как «прекрасное» - приятное схватыванию.

Раздел 2. Является ли знание причиной любви?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что знание не может являться причиной любви. Ведь к вещи стремятся именно благодаря любви. Но к некоторым вещам стремятся без всякого знания, например, к наукам, поскольку, согласно Августину, «обладать ими - означает их знать»4. То есть, если бы мы их знали, то мы ими бы и обладали, и в таком случае не должны были бы к ним стремиться. Следовательно, знание не может являться причиной любви.

Возражение 2. Далее, любить знаемое не означает любить это в большей степени, чем оно знаемо. Но некоторые вещи любят в большей степени, чем знают о них; так, в этой жизни можно любить Бога как Он есть, но нельзя знать Его как Он есть. Следовательно, знание не может являться причиной любви.

Возражение 3. Далее, если бы знание было причиной любви, то без знания не было бы и любви. Но, как говорит Дионисий, любовь есть во всем5, в то время как знание есть не во всем. Следовательно, знание не может являться причиной любви.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «никто не может любить то, чего он не знает»6.

Отвечаю: как уже было сказано (1), благо выступает причиной любви в качестве ее объекта. Но благо, не будучи схваченным, не может являться объектом желания. И потому любви необходимо некоторое схватывание любимого блага. В связи с этим Философ говорит, что началом чувственной любви является внешний вид, а началом духовной любви - созерцание духовной красоты и добродетели7. Таким образом, знание выступает причиной любви постольку, поскольку благо можно любить только тогда, когда оно известно.

Ответ на возражение 1. Тот, кто стремится к наукам, что-то обязательно о них знает, но, как говорит Августин, знание это либо неполно, либо слишком общо, либо является знанием только некоторых следствий, либо же это знание понаслышке8. Но обладание означает не такое, а совершенное знание.

Ответ на возражение 2. Для совершенства знания требуется нечто такое, чего вовсе не требуется для совершенства любви. В самом деле, знание принадлежит разуму, функцией которого является различение в действительности соединенных вещей и своего рода соединение вещей различных путем сопоставления их друг с другом. Следовательно, для совершенства знания необходимо, чтобы человек четко знал все, что принадлежит вещи, а именно ее части, способности и свойства. С другой стороны, любовь находится в желающей силе, которая относится к вещи как таковой, и потому для совершенства любви достаточно, чтобы вещь была любима согласно тому, насколько она знаема как таковая. Таким образом, вещь может быть любима в большей степени, чем она знаема, поскольку совершенная любовь возможна и без совершенного знания. Это наиболее очевидно в случае наук, любовь к которым возможна и при наличии самого общего о них знания; например, можно знать, что риторика - это наука убеждения, и этого будет достаточно для того, чтобы любить это в риторике. То же самое справедливо и в случае любви к Богу Ответ на возражение 3. Даже естественная любовь, которая находится во всех вещах, обусловливается своего рода знанием, хотя и не тем, которое в действительности существует в самих природных вещах, но [знанием] в Том, Кто сотворил их природу, о чем уже было сказано (26, 1).

Раздел 3. Является ли подобие причиной любви?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что подобие не является причиной любви - ведь одна и та же вещь не может являться причиной противоположностей. Но подобие бывает причиной ненависти, согласно сказанному [в Писании] о том, что «от высокомерия происходит раздор» (Прит. 13, 10); а Философ говорит, что «все гончары соперники друг другу*9. Следовательно, подобие не может являться причиной любви.

Возражение 2. Далее, Августин говорит, что «человек [иногда] любит в другом то, от чего бы сам наотрез отказался; так, он может любить актера, сам не желая быть актером»10. Но этого бы никогда не происходило, если бы подобие являлось причиной любви, поскольку в таком случае человек любил бы в другом то, чем или обладал сам, или хотел бы этим обладать. Следовательно, подобие не может являться причиной любви.

Возражение 3. Далее, каждый любит то, в чем нуждается, даже если этого у него нет; так, больной любит здоровье, а бедный - богатство. Но нужда или нехватка скорее указывают на отличие. Следовательно, причиной любви может являться не только подобие, но и отличие.

Возражение 4. Кроме того, Философ сказал, что «мы любим тех, кто обеспечивает нас деньгами и здоровьем, а также тех, кто сохраняет к нам дружеские чувства вплоть до кончины»11. Но все это никак не указывает на подобие. Следовательно, подобие не является причиной любви.

Этому противоречит сказанное в [Писании]: «Всякое животное любит подобное себе» (Сир. 13, 19).

Отвечаю: подобие в собственном смысле слова является причиной любви. Однако тут должно иметь в виду, что подобие бывает двояким. Один вид подобия обусловливается наличием в подобных вещах одного и того же актуального качества; так, например, об обладающих качеством белизны вещах говорят как о подобных. Другой вид подобия обусловливается тем, что одна вещь потенциально и в силу склонности обладает неким качеством, которое принадлежит другой вещи актуально; так, мы можем говорить, что тяжелое тело, пребывающее вне надлежащего ему места, подобно другому тяжелому телу, которое пребывает в надлежащем месте; или, опять же, тем, что потенциальность сообщает подобие своему акту, поскольку сам акт находится в состоянии потенциальности.

Итак, первый вид подобия обусловливает любовь-дружбу, основанную на добродетельности. Ведь сам тот факт, что двое людей подобны вследствие общности их формы, делает их некоторым образом обладателями одной и той же формы; так, два человека суть одно, с точки зрения человеческого вида, и два белых человека - одно, с точки зрения белизны. Результатом этого является склонность одного к другому, как если бы тот был им самим, и потому возникает желание блага другому как самому себе. Второй же вид подобия обусловливает любовь-вожделение или любовь-дружбу, основанную на полезности или удовольствии, поскольку находящееся в возможности стремится к своей актуализации, а если речь идет о чувствующей и мыслящей сущности, то и получает от нее удовольствие.

Затем, как уже было сказано (26, 4), в любви-вожделении любящий, желая искомого блага, любит прежде всего самого себя. Но человек любит себя больше, чем кого-либо другого, поскольку с самим собой он субстанциально един, тогда как с другим он един согласно подобию некоторой формы. Поэтому если подобие через причастность к форме с ним этого другого препятствует ему в обретении любимого им блага, то тот [другой] становится ему ненавистным, но ненавистным не поскольку подобен, а поскольку препятствует ему в обретении его собственного блага. Вот почему «все гончары соперники друг другу» (ведь они мешают друг другу получать большую прибыль) и почему «от высокомерия происходит раздор» (ведь высокомерные мешают друг другу достигнуть того положения, которого все они жаждут).

Из сказанного очевиден ответ на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Даже когда человек любит в другом то, чего бы он никогда не полюбил в себе, то и тогда имеет место определенное подобие, связанное с соответствием, поскольку отношение последнего к тому, что любят в нем, соответствует отношению первого к тому, что он любит в себе; так, например, когда хороший певец любит хорошего автора, мы видим наличие подобия, связанного с соответствием, поскольку каждый из них обладает тем, что принадлежит ему в соответствии с его искусством.

Ответ на возражение 3. Любящий то, в чем он нуждается, сообщает подобие тому, что он любит, тем же способом, каким потенциальность сообщает подобие своему акту, о чем уже было сказано.

Ответ на возражение 4. Скупой любит щедрого согласно подобию потенциальности своему акту, а именно постольку, поскольку ожидает от него получить желаемое. То же самое можно сказать о постоянном в своей дружбе по сравнению с непостоянным - ведь в любом случае дружба основывается на полезности. Мы можем также сказать, что хотя не все люди обладают добродетелями во всей полноте своих навыков, тем не менее они обладают ими согласно некоторым семенным началам в разуме, благодаря которым лишенный добродетели человек любит добродетельного постольку, поскольку тот соответствует природному разуму первого.

Раздел 4. Является ли причиной любви какая-либо иная душевная страсть?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что причиной любви может являться какая-нибудь другая страсть. Ведь сказал же Философ, что некоторых любят ради доставляемого ими удовольствия12. Но удовольствие - это страсть. Следовательно, причиной любви может являться другая страсть.

Возражение 2. Далее, желание - это страсть. Но мы любим иных постольку, поскольку желаем от них что-то получить, как это имеет место в основанной на полезности дружбе. Следовательно, причиной любви может являться другая страсть.

Возражение 3. Далее, Августин сказал, что «если мы не надеемся обрести какую-либо вещь, то мы любим ее вполсилы или вообще не любим, даже когда можем видеть, насколько она хороша»13. Следовательно, надежда может являться причиной любви.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что все остальные душевные волнения обусловливаются любовью14.

Отвечаю: в душе нет такой страсти, которая бы так или иначе не предполагала наличия любви. И так это потому, что любая другая душевная страсть подразумевает или движение к чему-то, или упокоение в чем-то. Но каждое движение к чему-то или успокоение в чем-то является результатом некоторого сродства или соразмерности этому [чему-то], в чем, собственно, и состоит любовь. Поэтому ни одна из душевных страстей не может являться универсальной причиной всякой любви. Бывает, однако же, так, что та или иная страсть выступает в качестве причины некоторой частной любви подобно тому, как одно благо может являться причиной другого.

Ответ на возражение 1. Когда человек любит нечто ради доставляемого ему удовольствия, его любовь, действительно, обусловливается удовольствием, но само это удовольствие обусловливается, в свою очередь, другой, предшествующей любовью, поскольку никто не получает удовольствия от того, чего он так или иначе не любит.

Ответ на возражение 2. Желание чего-либо всегда предполагает любовь желаемого. Но желание одного может являться причиной любви другого; так, желающий денег любит того, от кого он их получает.

Ответ на возражение 3. Надежда обусловливает или усиливает любовь как в связи с удовольствием, поскольку она доставляет удовольствие, так и в связи с желанием, поскольку наше желание ослабевает, если у нас нет надежды на получение желаемого. Тем не менее сама надежда относится [не к любви, а] к любимому благу.

Вопрос 28. О следствиях любви

Теперь нам предстоит рассмотреть следствия любви, под каковым заглавием наличествует шесть пунктов: 1) является ли союз следствием любви; 2) является ли следствием любви взаимное пребывание; 3) является ли исступление следствием любви; 4) является ли ревность следствием любви; 5) является ли любовь ранящей любящеао страстью; 6) является ли любовь причиной всего, что делает любящий.

Раздел 1. Является ли союз следствием любви?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что союз не является следствием любви. В самом деле, отсутствие не совместимо с союзом. Но любовь совместима с отсутствием, поскольку апостол сказал: «Хорошо ревновать в добром всегда, а не в моем только присутствии у вас» ((ал. 4, 18). Поэтому союз не является следствием любви.

Возражение 2. Далее, каждый союз осуществляется либо согласно сущности (как форма соединяется с материей, акциденция - с субъектом, часть - с целым или с другой частью для составления целого), либо согласно подобию (в роде, виде или акцидентно). Но любовь не обусловливает союз по сущности, в противном случае между сущностно различными вещами не могло бы быть никакой любви. С другой стороны, любовь не обусловливает и союз по подобию, скорее напротив, она сама обусловливается таким союзом, о чем уже было сказано (27, 3). Поэтому союз не является следствием любви.

Возражение 3. Далее, актуальное чувство суть актуально чувственное и актуальный ум суть актуально мыслимое. Но актуально любящий не является актуально любимым. Поэтому союз - это, пожалуй, следствие знания, а не любви.

Этому противоречит сказанное Дионисием о том, что всякая любовь является «соединяющей»1.

Отвечаю: союз любящего и любимого следует понимать двояко. Во-первых, как реальный союз, когда, например, любимый присутствует в любящем. Во-вторых, как союз-расположенность, и этот союз должно рассматривать в его связи с предшествующим схватыванием, поскольку движение желания последует схватыванию. Затем, любовь бывает двоякой, а именно любовью-вожделением и любовью-дружбой, и каждая из них является следствием своего рода схватывания единения любимого с любящим. В самом деле, когда мы любим нечто посредством желания, мы схватываем любимое как то, что связано с нашим собственным благополучием. Когда же человек любит другого любовью-дружбой, он желает ему блага таким же образом, каким желает блага себе, и пока он желает ему блага как самому себе, он схватывает его, так сказать, как свое другое «я». Поэтому нет ничего удивительного в том, что друга называют «другой я сам»2, а у Августина читаем: «Хорошо сказал кто-то о друге своем, назвав его "дорогой половиной души своей"»3.

Первый из этих союзов обусловливается любовью «действенно», поскольку [такая] любовь подвигает человека желать и добиваться присутствия любимого как чего-то ему соответствующего и принадлежащего. Второй союз обусловливается любовью «формально», поскольку [в этом случае] сама любовь выступает в качестве такого союза, или связи. Именно это имеет в виду Августин, когда говорит, что «любовь является жизненным соединительным началом, стремлением к соединению двух, а именно любящего и любимого, вместе»4. В самом деле, описывая ее как «соединение», он отсылает нас к союзу-расположенности, без которого не бывает никакой любви, а упоминанием о «стремлении к соединению» он указывает на реальный союз.

Ответ на возражение 1. Этот аргумент справедлив только в том случае, если речь идет о реальном союзе. [В остальных же случаях] присутствие необходимо для удовольствия, поскольку является его причиной, желание подразумевает реальное отсутствие любимого, а сама любовь сохраняется независимо от того, присутствует ли любимый или нет.

Ответ на возражение 2. Союз соотносится с любовью трояко. Так, есть союз, который обусловливает любовь, и сточки зрения любви, которой каждый любит самого себя, это - субстанциальный союз, а с точки зрения любви, посредством которой любят другого, это - союз по подобию, о чем было сказано несколько выше (27, 3). Есть также союз, который сам сущностно является любовью. Этот союз является соединением по расположенности и подобен субстанциальному союзу, поскольку любящий относится к объекту своей любви или - если мы говорим о любви-дружбе - как к самому себе, или же - если мы говорим о любви-вожделении - как к принадлежащему себе. Кроме того, есть союз, который является следствием любви. Таков реальный союз, которым любящий стремится соединить себя с объектом своей любви. Этот союз наиболее соответствует тому, что мы обычно называем любовью; исследуя его, Философ упоминает Аристофана, который «[в своей речи о любви] говорит, что любящие стремятся из двух существ стать одним»5, поскольку они хотят жить вместе, общаться и быть связанными друг с другом множеством подобных вещей.

Ответ на возражение 3. Знание совершенствуется путем соединения познанного с познающим через посредство уподобления. Но следствием любви является непосредственное соединение любимого с объектом своей любви, о чем уже было сказано. Следовательно, обусловливаемый любовью союз является гораздо более тесным, чем тот, который обусловливается знанием.

Раздел 2. Является ли следствием любви взаимное пребывание?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не обусловливает взаимное пребывание, т. е. такое [пребывание], когда любящий постоянно пребывает в любимом и наоборот. В самом деле, то, что пребывает в другом, вмещается этим другим. Но одно и то же не может одновременно быть вмещающим и вмещающимся.

Следовательно, любовь не может обусловливать взаимное пребывание таким образом, чтобы любящий пребывал в любимом и наоборот.

Возражение 2. Далее, ничто не может проникнуть в целое иначе, как только путем разделения целого. Но разделение в действительности соединенного - это функция разума, а не желания, в котором находится любовь. Поэтому взаимное пребывание не может быть следствием любви.

Возражение 3. Далее, если любовь предполагает пребывание любящего в любимом и наоборот, то из этого следует, что любимый соединен с любящим точно так же, как любящий соединен с любимым. Но, как утверждалось выше (1), любовью является сам союз. Таким образом, из этого бы следовало, что любящий всегда любим объектом своей любви, что очевидно не так. Поэтому взаимное пребывание не может быть следствием любви.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог - в нем» (1 Ин. 4, 16). Следовательно, по той же самой причине всякая любовь помещает любимого в любящего и наоборот.

Отвечаю: рассматриваемое в качестве следствия [любви] взаимное пребывание должно понимать как относящееся равно к схватывающей и желающей способностям. Со стороны схватывающей способности о любимом говорят как о пребывающем в любящем постольку, поскольку любимый пребывает в схватывании любящего, согласно сказанному [в Писании]: «Я имею вас в сердце в узах моих» (Филип. 1, 7), а о любящем говорят как о пребывающем в любимом согласно схватыванию постольку, поскольку любящий не удовлетворяется поверхностным схватыванием любимого, но стремится обрести глубокое познание всего, что связано с любимым, дабы проникать в самую его душу. Именно поэтому о Святом Духе, Который суть Любовь Божия, сказано, что Он «все проницает - и глубины Божий» (1 Кор. 2, 10).

Со стороны же желающей способности об объекте любви говорят как о пребывающем в любящем постольку, поскольку он находится в его расположенности как своего рода источник возможной удовлетворенности, обусловливая в случае своего присутствия [в любящем] удовольствие или благо, а в случае своего отсутствия - страстное стремление либо к себе любовью-вожделением, либо к благу, которое желается любимому, любовью-дружбой, причем не вследствие наличия какой-либо внешней причины (как когда мы хотим одного ради другого или желаем блага другому ради чего-то еще), но потому, что удовлетворенность в любимом укоренена в сердце любящего. Поэтому любовь часто называют «сердечной» и «сердцевиной любомудрия».

Любящий, со своей стороны, также пребывает в любимом посредством любви-вожделения и любви-дружбы, но иным образом. В самом деле, любовь-вожделение никогда не удовлетворится внешним и поверхностным обладанием любимым, поскольку стремится обладать любимым совершенно, проникая, так сказать, в самое его сердце, в то время как при любви-дружбе любящий пребывает в любимом постольку, поскольку рассматривает благо и зло своего друга как свои собственные и желает другу того же, что и себе, так что может показаться, что он радуется добру и страдает от зла, пребывая в личности своего друга. Поэтому, как верно заметил о друзьях Философ, «им нравится одно и то же, и радуются и страдают они по одному и тому же поводу»6.

Следовательно, в той мере, в какой любящий воспринимает воздействующее на своего друга как воздействующее на самого себя, он, пожалуй, пребывает в любимом, как если бы они были одним; с другой стороны, любимый пребывает в любящем в той мере, в какой тот желает и действует в пользу друга ради собственной выгоды, рассматривая друга как свое второе «я». Впрочем, последнее, а именно совместное пребывание в любви-дружбе следует, прежде всего, понимать в смысле взаимной любви, поскольку друзья отвечают любовью на любовь и желают и творят добро друг другу.

Ответ на возражение 1. Любимый вмещается любящим путем запечатления в его сердце, и именно таким путем становится объектом его удовлетворенности. Со своей стороны, любящий вмещается любимым постольку, поскольку любящий, если можно так выразиться, проникает в любимого. В самом деле, ничто не препятствует вещи быть вмещающей и вмещаемой различными способами, например, как род вмещается своим видом и наоборот.

Ответ на возражение 2. Схватывание разума предшествует движению любви. Следовательно, проникающее в любимого движение любви, о котором уже было сказано, осуществляется подобно тому, как происходит разделение разумом.

Ответ на возражение 3. Этот аргумент справедлив для последнего из рассмотренных видов взаимного пребывания, который не обнаруживается во всех видах любви.

Раздел 3. Является ли следствием любви исступление?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что исступление не может являться следствием любви. В самом деле, исступление, похоже, подразумевает потерю разума. Но любовь не всегда сопровождается потерей разума, поскольку влюбленные [хотя бы] изредка являются хозяевами самих себя. Следовательно, любовь не обусловливает исступления.

Возражение 2. Далее, любящий, желая соединиться с любимым, скорее приближает любимого к себе, чем поступает, так сказать, за пределы себя в сторону любимого.

Возражение 3. Далее, любовь, как уже было сказано (1), есть единение любимого с любящим. Таким образом, если любящий для приобщения к любимому поступает за пределы себя, то из этого следует, что любящий всегда любит любимого больше, чем самого себя, что очевидно не так. Поэтому исступление не является следствием любви.

Этому противоречит сказанное Дионисием о том, что «божественная любовь приводит в исступление» и что «Сам Бог вследствие любви поступает [за пределы Себя]»7. И коль скоро, согласно тому же автору, всякая любовь через посредство подобия причастна божественной любви, то похоже на то, что всякая любовь обусловливает исступление.

Отвечаю: исступление означает выход за пределы себя. Такое может случаться либо со стороны схватывающей силы, либо - желающей. С точки зрения схватывающей силы, о человеке говорят как о пребывающем вне себя тогда, когда он выходит за пределы присущего ему знания. Это может происходить либо в случае его восхождения к более высокому знанию (так, о человеке говорят как о впавшем в исступление постольку, поскольку он находится вне пределов врожденного схватывания его чувства и разума вследствие восхождения к постижению превосходящих чувство и разум вещей), либо же в случае впадения его в состояние расстройства (так, о человеке можно сказать как об исступленном в том случае, когда он поглощен сильной страстью или безумием). С точки же зрения желающей силы, о человеке говорят как об исступленном тогда, когда эта сила прилагается к чему-то другому таким образом, что она, так сказать, выходит за пределы себя.

Первый вид исступления обусловливается любовью путем расположения, а именно постольку, поскольку любовь, как уже было сказано (2), побуждает любящего пребывать в любимом, сосредотачиваясь на чем-то одном и отвлекаясь от всего остального. Второй вид исступления обусловливается непосредственно самой любовью: любовью-дружбой просто, а любовью-вожделением не просто, а в определенном смысле. В самом деле, в любви-вожделении любящий выходит за пределы себя только в определенном смысле, а именно постольку, поскольку, не будучи полностью удовлетворенным тем наслаждением, которое он получает от уже достигнутого блага, он стремится к наслаждению чем-то вне себя. Но так как он стремится обладать этим внешним благом ради себя, то он не выходит за пределы себя просто, и это движение, в конце концов, остается в его собственных пределах. А вот в любви-дружбе расположение человека выходит вовне просто, поскольку он желает и творит добро своему другу, заботясь и попечительствуя ему ради его же пользы.

Ответ на возражение 1. Этот аргумент справедлив по отношению к первому виду исступления.

Ответ на возражение 2. Этот аргумент относится к любви-вожделению, которая, как было показано, не обусловливает исступление просто.

Ответ на возражение 3. Тот, кто любит, выходит за пределы себя постольку, поскольку желает блага своему другу и ради этого действует. Тем не менее блага своему другу он желает не больше, чем он желает блага самому себе, и потому из этого вовсе не следует, что он любит другого больше, чем самого себя.

Раздел 4. Является ли ревность следствием любви?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ревность не является следствием любви. В самом деле, ревность - это начало разногласия, в связи с чем [в Писании] сказано: «Если между вами ревность, споры и разногласия»8 (1 Кор. 3, 3), и т. д. Но разногласие несовместимо с любовью. Поэтому ревность не является следствием любви.

Возражение 2. Далее, объектом любви является сообщающее себя другим благо. Но ревность противоположна общению, поскольку, похоже, именно вследствие ревности человек отказывается разделять объект своей любви с кем-то другим; так, о мужьях говорят как о ревнующих своих жен постольку поскольку они не желают разделять их с другими. Поэтому ревность не является следствием любви.

Возражение 3. Далее, ревности не бывает не только без любви, но и без ненависти, на что указывают следующие слова [Писания]: «Я ревновал... нечестивым»9 (Пс. 72, 3). Поэтому не должно полагать ее следствием любви в большей мере, нежели следствием ненависти.

Этому противоречат следующие слова Дионисия: «Бога называют Ревнителем -- как испытывающего сильную любовь ко всему сущему»10.

Отвечаю: ревность, в каком бы смысле мы ее ни рассматривали, является следствием интенсивности любви. Ведь очевидно, что с чем большей интенсивностью к чему-нибудь стремится сила, тем решительней отвергает она то, что препятствует [этому стремлению] или противоположно ему И поскольку любовь, согласно Августину, - это «движение к объекту любви»11, то интенсивная любовь стремится устранить все, что ему противоположно.

Но происходит это по-разному, [а именно] согласно любви-вожделению и любви-дружбе. Так, при любви-вожделении тот, кто интенсивно что-либо желает, восстает против всего, что препятствует ему обрести или спокойно наслаждаться объектом его любви. Так, мужья ревнуют своих жен потому, что общение последних с другими может обусловливать препятствия для реализации их исключительных частных прав. Подобным же образом стремящийся к превосходству восстает против тех, которые, по его мнению, превосходят других, как если бы они были препятствием к его абсолютному превосходству. Такая ревность является завистью, о чем читаем: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие» (Пс. 36, 1).

Любовь-дружба, со своей стороны, желает блага другу, и потому, будучи интенсивной, понуждает человека восставать против всего, что препятствует благу друга. В этом отношении о человеке говорят как о ревнующем о друге, когда он считает необходимым для себя противостоять всему, что может быть сказано или сделано в ущерб благу его друга. В этом же смысле о человеке говорят как о ревнующем о Боге, а именно тогда, когда он готов на все, лишь бы отразить противное чести или воле Божией, согласно сказанному [в Писании]: «Возревновал я о Господе» (3 Цар. 19, 14). А на слова [Писания]: «Ревность по доме Твоем снедает меня» (Ин. 2, 17), глосса замечает, что «человек снедаем доброй ревностью, когда стремится исправить сознаваемое им зло, а если сделать это не в его силах, то он со слезами вынужден терпеть».

Ответ на возражение 1. Апостол в приведенной цитате говорит о ревности-зависти, которая, в самом деле, является причиной разногласия, но не с объектом любви, а с тем, что [кажется ему] противоположным.

Ответ на возражение 2. Благо любимо постольку, поскольку оно может быть сообщено любящему. Следовательно, то, что может воспрепятствовать совершенству этого сообщения, становится ненавистным. Таким образом, ревность является результатом любви к благу. Но порою случается так, что из-за недостатка совершенства многие не могут одновременно обладать некоторыми незначительными благами во всей их полноте, и потому вслед за любовью к таким вещам возникает ревность-зависть. Когда же речь идет о том, чем многие могут обладать во всей его полноте, то такой ревности не возникает; так, никто не завидует другому за его знание истины, которая может быть известна многим во всей ее полноте, кроме, разве что, тех случаев, когда другому завидуют за совершенство такого его знания.

Ответ на возражение 3. Сам факт, что человек ненавидит то, что является противоположным по отношению к объекту его любви, говорит о [том, что мы имеем дело со] следствием любви. Таким образом, ревность возникает скорее как следствие любви, нежели как следствие ненависти.

Раздел 5. Является ли любовь страстью, причиняющей любящему душевную боль?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь причиняет любящему душевную боль. В самом деле, изнеможение причиняет [душевную] боль изнемогающему. Но любовь обусловливает изнеможение, поскольку сказано [в Писании]: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками - ибо я изнемогаю от любви» (Песнь. 2, 5). Следовательно, любовь - это страсть, [причиняющая] душевную боль.

Возражение 2. Далее, таяние - это своего рода разрушение. Но любовь причиняет таяние, в связи с чем читаем: «Душа моя истаяла, когда возлюбленный говорил»12 (Песнь. 5, 6). Значит, любовь - разрушительница, из чего следует, что она - уничтожающая и причиняющая душевную боль страсть.

Возражение 3. Далее, жар означает некоторый избыток тепла, каковой избыток причиняет уничтожение. Но любовь обусловливает жар; так, Дионисий, говоря о свойствах, относящихся к любви серафимов, называет их «жар», «возжигатели» и «пламенеющие»13. Кроме того, о любви сказано, что «она - пламень весьма сильный» (Песнь. 8, 6). Следовательно, любовь - это причиняющая душевную боль и уничтожающая страсть.

Этому противоречат слова Дионисия о том, что «все сущее любит себя объединяющей», т. е. сохраняющей, «его любовью»14. Следовательно, любовь - это не уничтожающая, а напротив, сохраняющая и совершенствующая страсть.

Отвечаю: как уже было сказано (26, 2; 27, 1), любовь - это определенная соразмерность желающей силы с некоторым благом. Но соразмерное не может причинить боль соразмерному, напротив, оно, как правило, совершенствует и улучшает соразмерное. А вот если некто пытается соразмериться с тем, что ему не подходит, то это причиняет ему боль и ухудшает [его состояние]. Следовательно, любовь к соразмерному благу совершенствует и улучшает любящего, а любовь к несоразмерному благу ухудшает любящего и причиняет ему боль. Поэтому человек совершенствуется и улучшается прежде всего благодаря любви к Богу, а страдает и ухудшается вследствие любви к греху, согласно сказанному [в Писании]: «Они сами стали мерзкими, как те, которых возлюбили» (Ос. 9, 10).

Сказанное надлежит понимать как относящееся к любви с формальной стороны, то есть со стороны желания. Что же касается материальной стороны страсти любви, то есть определенного телесного изменения, то если такое изменение оказывается чрезмерным, то любовь [действительно] может причинять боль подобно тому, как могут ее причинять чувства и акты душевных сил, которые осуществляется через посредство изменения некоторых телесных органов.

А чтобы ответить на [все] возражения, должно иметь в виду, что любви обычно приписывают четыре ближайших следствия, а именно таяние, наслаждение, изнеможение и жар. Первым из них является «таяние» - как противоположность замерзанию. В самом деле, замерзшие вещи настолько плотны, что проникнуть в них представляется трудным делом. Но любовь, со своей стороны, такова, что желание способно обрести любимое благо, поскольку, как было показано выше (2), объект любви пребывает в любящем. Поэтому холодным или ожесточенным сердцем принято называть расположение, которое несовместимо с любовью, тогда как словом «таяние» обозначают смягчение сердца, посредством которого сердце являет свою готовность к приятию любимого. Затем, из наличия любимого и обладания им следует удовольствие, или наслаждение. Если же любимый отсутствует, то в таком случае возникают две страсти, а именно вызванная отсутствием печаль, которую обозначают словом «изнеможение» (по каковой причине Цицерон в «Тускуланских беседах» нередко в отношении печали использует термин «недуг»), и интенсивное желание обладать любимым, которое обозначают словом «жар».

Все они являются следствиями любви, рассматриваемой формально, то есть согласно отношению желающей способности к объекту. Впрочем, страсть любви обусловливает и другие, соответствующие вышеупомянутым следствия, связанные с изменениями в [телесных] органах.

Раздел 6. Является ли любовь причиной всего, что делает любящий?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что не все из того, что делает любящий, он делает в силу любви. В самом деле, как было го-ворено выше (26, 2), любовь - это страсть, Но, как сказано в пятой [книге] «Этики», человек не все делает в силу страсти, поскольку кое-что он делает по [сознательному] выбору, а кое-что - по неведению15. Следовательно, не все из того, что делает человек, он делает в силу любви.

Возражение 2. Далее, началом движения и действия у всех животных является желание, о чем читаем в третьей [книге трактата] «О душе»16. Таким образом, если все, что делает человек, он делает в силу любви, то остальные страсти желающей способности излишни.

Возражение 3. Далее, ничто не может делаться одновременно в силу противоположных причин. Но кое-что делается из ненависти. Следовательно, не все делается из любви.

Этому противоречат слова Дионисия о том, что «все, что делается, делается из любви к благу»17.

Отвечаю: как уже было сказано (1, 2), каждый действователь действует ради цели. Но целью является благо, которое всеми любимо и желанно. Поэтому очевидно, что каждый действователь, кем бы он ни был, производит всякое действие в силу какого-либо из видов любви.

Ответ на возражение 1. Это возражение рассматривает любовь как страсть, существующую в чувственном пожелании.

Но в данном случае речь идет о любви в широком смысле слова, т. е. включающей в себя умственную, разумную, животную и естественную любовь - ведь именно такую любовь имеет в виду Дионисий, когда рассуждает о ней в четвертой главе [трактата] «О божественных именах».

Ответ на возражение 2. Как было показано выше (5; 27,4), желание, печаль, наслаждение и все прочие душевные страсти следуют из любви. Таким образом, из какой бы страсти ни проистекало то или иное действие, оно также проистекает и из любви как из своей первой причины, и потому остальные страсти, будучи ближайшими причинами, отнюдь не излишни.

Ответ на возражение 3. Ненависть также является следствием любви, о чем будет говорено ниже (29, 2).

Вопрос 29. О ненависти

Теперь мы исследуем ненависть, в связи с чем будет рассмотре но шесть пунктов: 1) является ли зло причиной и объектом ненависти; 2) является ли любовь причиной ненависти; 3) о том, что сильнее, нена висть или любовь; 4) может ли человек ненавидеть самого себя; 5) может ли человек ненавидеть истину; 6) может ли что-либо быть объектом все общей ненависти.

Раздел 1. Является ли зло причиной и объектом ненависти?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что зло не является объектом и причиной ненависти. В самом деле, все сущее само по себе благо. Таким образом, если бы зло было объектом ненависти, то из этого бы следовало, что объектом ненависти может быть только лишенность чего-то, что очевидно не так.

Возражение 2. Далее, ненависть к злу достойна похвалы; так, [в Писании] воздается хвала за то, что «тщательно соблюдались законы, по благочестию первосвященника Онии, ненавидевшего в их душах всякое зло»1 (2 Мак. 3, 1). Таким образом, если бы объектом ненависти было одно только зло, то из этого бы следовало, что любая ненависть была бы похвальна, что очевидно ложно.

Возражение 3. Далее, одно и то же не может быть одновременно благим и злым. Но одно и то же может быть любимо и ненавидимо различными субъектами. Следовательно, ненавидеть можно не только зло, но также и благо.

Этому противоречит следующее: ненависть противоположна любви. Но, как уже было сказано (26, 1; 27, 1), объектом любви является благо. Следовательно, объектом ненависти является зло.

Отвечаю: поскольку естественное желание является следствием схватывания - хотя, как уже было сказано (26, 1), субъекты у этого схватывания и естественного желания различны - то, похоже, сказываемое о склонности естественного желания может быть также сказано и о [склонности] животного желания, которое следует из схватывания, находящегося в том же, что оно, субъекте. Затем, что касается естественного желания, то очевидно, что как каждая вещь по природе приспособлена и соразмерна тому, что ей подобает, в чем, собственно, и заключается естественная любовь, точно так же она по природе обладает и несоответствием тому, что ей противоположно и ведет к ее уничтожению, и в этом заключается естественная ненависть. Подобно этому и в животном, равно как и в умственном желании, любовь - это некая соразмерность желания с тем, что схватывается как подобающее, в то время как ненависть - это несоответствие желания тому, что схватывается как несовместимое и пагубное. Но как соответствующее как таковое несет в себе аспект блага, точно так же и несоответствующее как таковое несет в себе аспект зла. Следовательно, как благо является объектом любви, точно так же зло - объектом ненависти.

Ответ на возражение 1. Бытие как таковое не имеет аспекта несоответствия, но - только соответствия, поскольку бытие общо всему сущему. Но относящееся к конкретной вещи бытие может иметь аспект несоответствия по отношению к некоторому [другому] конкретному бытию. Таким образом, одно сущее может быть ненавистным другому и выступать в качестве зла, хотя не само по себе, а по сравнению с чем-то еще.

Ответ на возражение 2. Как нечто может быть схвачено как благо, хотя оно не является поистине благим, точно так же нечто может быть схвачено как зло, хотя оно не является поистине злым. Поэтому иногда случается так, что благими не являются ни ненависть к злу, ни любовь к благу.

Ответ на возражение 3. Одна и та же вещь может быть любима одним субъектом и ненавидима другим; так, если речь идет о естественном желании, то одна и та же вещь может быть по природе подобающей одному и неподобающей другому, например, жар подобает огню и не подобает воде; а если речь идет о животном желании, то одна и та же вещь одним может быть схвачена как благо, а другим - как зло.

Раздел 2. Является ли любовь причиной ненависти?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не является причиной ненависти. В самом деле, «противоположные члены различения по природе одновременны»2. Но любовь и ненависть - это противоположные члены различения, поскольку они противоположны друг другу Следовательно, они по природе одновременны. Поэтому любовь не может являться причиной ненависти.

Возражение 2. Далее, если речь идет о двух противоположностях, то ни одна из них не может являться причиной другой. Но любовь и ненависть - это противоположности. Следовательно, любовь не может являться причиной ненависти.

Возражение 3. Далее, последующее не может являться причиной предшествующего. Но ненависть, пожалуй, предшествует любви, поскольку ненависть подразумевает уклонение от зла, тогда как любовь - обращение к благу. Следовательно, любовь не является причиной ненависти.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что все душевные движения обусловливаются любовью3. Следовательно, и ненависть, будучи движением души, обусловливается любовью.

Отвечаю: как было показано выше (1), любовь состоит в некотором соответствии любящего и объекта любви, в то время как ненависть состоит в некотором несоответствии или противоречии. Но прежде чем определить, что именно не соответствует той или иной вещи, необходимо выяснить, что ей соответствует, поскольку вещи не соответствует то, что либо ведет к ее разрушению, либо чинит препятствия тому, что ей соответствует. Следовательно, любовь необходимо должна предшествовать ненависти, и ничто не ненавидят иначе, как только из-за его противоположности подобающему и любимому. Таким образом, ненависть всегда обусловливается любовью.

Ответ на возражение 1. Противоположные члены различения иногда по природе одновременны и в действительности, и логически, например, два вида животных или два вида цвета. Иногда же они одновременны логически, тогда как в действительности один из них предшествует и обусловливает другого, например, виды чисел, фигур и движений. А иногда они не одновременны ни в действительности, ни логически, например, субстанция и акциденция, поскольку субстанция в действительности обусловливает акциденцию, и бытие предицируется разумом субстанции прежде, чем предицируется акциденции, поскольку оно не предицируется акциденции иначе, как только в связи с ее нахождением в субстанции. Итак, любовь и ненависть по природе одновременны логически, но не в действительности. Поэтому ничто не препятствует любви являться причиной ненависти.

Ответ на возражение 2. Любовь и ненависть были бы противоположностями, если бы они относились к одной и той же вещи. Но коль скоро они относятся к противоположным [вещам], то сами по себе они не противоположны и последуют друг другу; в самом деле, любовь к одному и ненависть к противоположному ему другому взаимосвязаны. Таким образом, любовь к одному является причиной ненависти к противоположному ему другому.

Ответ на возражение 3. Уклонение от одного предела в порядке исполнения предшествует обращению к другому. Однако сама эта перемена относится к порядку намерения, поскольку обращение к одному пределу является причиной уклонения от другого. И так как движение желания в большей степени относится к порядку намерения, чем к порядку исполнения, а любовь и ненависть являются движениями желания, то [следовательно] любовь предшествует ненависти.

Раздел 3. Является ли ненависть более сильной, чем любовь?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ненависть сильнее любви. Так, Августин говорит, что «к избежанию страдания стремятся сильнее, чем к получению удовольствия»4. Но избежание страдания относится к ненависти, а получение удовольствия - к любви. Следовательно, ненависть сильнее любви.

Возражение 2. Далее, слабое преодолевается более сильным. Но любовь преодолевается ненавистью, поскольку существует такое выражение, что любовь [иногда] превращается в ненависть. Следовательно, ненависть сильнее любви.

Возражение 3. Далее, движения души становятся явными благодаря своим следствиям. Но человек проявляет больше настойчивости при сопротивлении ненавистному чем при стремлении к приятному; так, даже неразумные животные, согласно Августину, воздерживаются от удовольствия из страха перед кнутом5. Следовательно, ненависть сильнее любви.

Этому противоречит следующее: благо сильнее, чем зло, поскольку, как говорит Дионисий, «зло бывает способным на что-либо не иначе, как только подмешиваясь к благу»6. Но ненависть и любовь различаются согласно различию блага и зла. Следовательно, любовь сильнее ненависти.

Отвечаю: невозможно, чтобы следствие было сильнее причины. Но, как уже было сказано (2), любая ненависть является следствием некоторой любви как своей причины. Следовательно, в абсолютном смысле ненависть не может быть сильнее любви.

Более того, любовь в абсолютном смысле необходимо должна быть сильнее ненависти, поскольку вещь движется к цели сильнее, чем к средствам. Но уклонение от зла является средством для обретения блага. Поэтому в абсолютном смысле слова движение души к благу является более сильным, чем ее движение от зла.

Тем не мене ненависть порою кажется более сильной, чем любовь, и так бывает по следующим двум причинам. Во-первых, это связано с тем, что ненависть [иногда] ощущается острее, чем любовь. В самом деле, чувственное восприятие сопровождается некоторым впечатлением, а уже полученное впечатление ощущается не так остро, как в тот момент, когда оно получалось. Так, чахоточный жар, будучи большим, ощущается не так сильно, как жар малярийной лихорадки, поскольку к чахоточному жару привыкают и начинают воспринимать как что-то естественное. По этой причине острей всего мы ощущаем любовь при отсутствии объекта нашей любви, в связи с чем Августин говорит, что «мы больше всего понимаем, что любим, когда нам не хватает того, кого мы любим»7. И по той же самой причине несоответствие того, что ненавидят, ощущается более остро, чем соответствие того, что любят. Во-вторых, это связано с тем, что сравнивают ненависть и любовь, которые не адекватны друг другу. В самом деле, различным степеням блага соответствуют различные степени любви, которым адекватны различные степени ненависти. Поэтому адекватная большей любви ненависть и подвигает нас больше, чем меньшая любовь.

Из сказанного очевиден ответ на возражение 1. В самом деле, любовь к удовольствию слабее любви к самосохранению, которой адекватно избежание страдания. Поэтому к избежанию страдания мы стремимся сильнее, чем к получению удовольствия.

Ответ на возражение 2. Любовь может быть преодолена ненавистью только в том случае, если эта ненависть является следствием [другой] более сильной любви.

Ответ на возражение 3. Большая настойчивость при сопротивлении ненавистному может быть обусловлена тем, что ненависть [иногда] ощущается острее [чем любовь].

Раздел 4. Может л и человек ненавидеть самого себя?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что человек может ненавидеть самого себя. Ведь сказано же [в Писании], что «любящего насилие ненавидит душа его» (Пс. 10, 6). Но есть немало [людей], любящих насилие. Следовательно, многие ненавидят самих себя.

Возражение 2. Далее, кого мы ненавидим, тому мы желаем или делаем зло. Но иногда человек желает и делает зло самому себе, например, в случае самоубийства. Следовательно, некоторые люди ненавидят самих себя.

Возражение 3. Далее, Боэций говорит, что «жадность всегда делает людей ненавистными»8, из чего мы можем заключить, что все ненавидят скупцов. Но некоторые люди скупы. Следовательно, они ненавидят самих себя.

Этому противоречат слова апостола о том, что «никто никогда не имел ненависти к своей плоти» (Еф. 5, 29).

Отвечаю: в собственном смысле слова человек не может ненавидеть самого себя. В самом деле, все по природе желает блага, и притом никто не может желать себе что-либо иначе, как только под аспектом блага, поскольку, как сказал Дионисий, «зло - вне желания»9. Затем, как уже было сказано (26, 4), любить человека - значит желать ему блага. Следовательно, человек необходимо должен любить самого себя и в собственном смысле слова ненавидеть себя он не может.

Но акцидентно случается так, что человек ненавидит себя, и это может происходить двояко. Во-первых, со стороны блага, которое человек желает себе. В самом деле, порою бывает, что желаемое как благо в некотором частном отношении [само по себе] просто является злом; таким образом, человек акцидентно желает себе зла и в этом смысле ненавидит себя. Во-вторых, со стороны самого себя как того, кому он желает блага. Ведь каждая вещь суть то, что является в ней господствующим; так, о государстве говорят, что оно делает то-то, хотя [на самом деле] это делает государь, как если бы государь был всем государством. Далее, очевидно, что в человеке господствующим является ум. Но есть такие люди, которые полагают главным в себе то, что относится к материальной и чувственной природе. Поэтому они любят себя согласно тому, чем они себя полагают, и, желая противное разуму, ненавидят то, что они суть в действительности. И в обоих этих случаях «любящие насилие» ненавидят не только «души свои», но также и самих себя.

Из сказанного очевиден ответ на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Никто не желает и не делает себе зла иначе, как только при схватывании его под аспектом блага. Ведь даже самоубийцы схватывают смерть как нечто благое, поскольку видят в ней избавление от какого-то несчастья или страданий.

Ответ на возражение 3. Скупец ненавидит в себе нечто акцидентное, но из этого вовсе не следует, что он ненавидит себя; так, больной ненавидит свою болезнь по той же самой причине, по которой он любит себя. А еще можно сказать, что жадность делает человека ненавистным другим, но не себе. Причиной этого является неупорядоченность любви себя, вследствие чего человек желает себе временных благ в большей степени, нежели должно.

Раздел 5. Может ли человек ненавидеть истину?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что человек не может ненавидеть истину. Ведь благо, истина и бытие взаимообратимы. Но человек не может ненавидеть благо. Следовательно, он не может ненавидеть и истину.

Возражение 2. Далее, «Метафизика» начинается словами: «Все люди от природы стремятся к знанию». Но знание может быть только знанием истины. Таким образом, истина от природы желанна и любима. Но то, что принадлежит вещи от природы, принадлежит ей всегда. Следовательно, никто из людей не может ненавидеть истину.

Возражение 3. Далее, Философ сказал, что «люди любят искренних»10. Но единственной причиной этого может быть та, что таким образом сохраняется истина. Значит, человек от природы любит истину. Следовательно, ненавидеть ее он не может.

Этому противоречат следующие слова апостола: «Неужели я сделался врагом вашим, говоря вам истину?» ((ал. 4, 16).

Отвечаю: благо, истина и бытие - в действительности суть одно и то же, но они отличаются с точки зрения рассмотрения разума. В самом деле, благо, коль скоро все стремится к благу, рассматривается как нечто желанное, в то время как бытие и истина рассматриваются иначе. Поэтому благо как таковое не может быть объектом ненависти - ни в целом, ни в частности. Бытие и истина в целом также не могут быть объектами ненависти, поскольку причиной ненависти является несоответствие, а причиной любви - соответствие, бытие же и истина общи всем вещам. Но ничто не препятствует тому, чтобы некоторое частное бытие или некоторая частная истина была объектом ненависти - в той мере, в какой она рассматривается как нечто пагубное и несоответствующее, поскольку понятия бытия и истины могут, в отличие от понятия блага, быть совместимы с пагубностью и несоответствием.

Итак, то, что некая частная истина может являться пагубной или несоответствующей любимому нами благу, может происходить трояко. Во-первых, в связи с нахождением истины в вещах как в своей причине и источнике. Так, человек иногда ненавидит частную истину постольку, поскольку хочет, чтобы истинное не было истинным. Во-вторых, в связи с нахождением истины в знании человека, что может препятствовать ему в обретении объекта его любви; подобное имеет место в тех случаях, когда те, кто желает свободно грешить, не хотят знать истину о вере, и тогда они говорят: «Не хотим мы знать путей Твоих» (Иов 21, 14). В-третьих, частную истину ненавидят как нечто пагубное постольку, поскольку она присутствует в уме кого-то другого; так, например, когда человек желает сохранить в тайне свои прегрешения, он ненавидит того, кто знает о них истину. В связи с этим Августин говорит, что люди «любят истину, когда она их просвещает, но ненавидят ее укоры»11.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Само по себе знание истины любимо, по каковой причине Августин и говорит, что люди любят, когда она их просвещает. Но акцидентно знание истины может стать ненавистным, если она препятствует кому-либо добиться желаемого.

Ответ на возражение 3. Искренних мы любим за то, что они сообщают нам истину, а само по себе знание истины желанно.

Раздел 6. Может ли что-либо быть объектом всеобщей ненависти?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ничто не может быть объектом всеобщей ненависти. В самом деле, ненависть - это страсть чувственного пожелания, которая приводится в движение посредством схватывания чувств. Но чувства не могут схватывать универсальное. Следовательно, ничто не может быть объектом всеобщей ненависти.

Возражение 2. Далее, ненависть обусловливается несоответствием, а там, где несоответствие, не может быть ничего общего. Но понятие универсальности подразумевает нечто общее. Следовательно, ничто не может быть объектом всеобщей ненависти.

Возражение 3. Далее, объектом ненависти является зло. Но «зло находится не в уме, а в вещах»12. И коль скоро всеобщее находится только в уме, который абстрагирует всеобщее из частного, то похоже на то, что ненависть не может относиться к универсальному объекту.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «гнев направлен на единичное, а ненависть может быть направлена еще и на общее: ведь все ненавидят негодяев и клеветников»13.

Отвечаю: о всеобщем можно говорить двояко: во-первых, как о рассматриваемом под аспектом всеобщности, во-вторых, как о рассматриваемом в природе, к которой оно относится: ведь одно дело рассматривать универсалию человека, и совсем другое - человека как [именно] человека. Таким образом, если мы рассматриваем всеобщее первым способом, то ни одна из чувственных сил - как схватывающая, так и желающая - не может иметь дела с всеобщим, поскольку всеобщее достигается путем абстрагирования из индивидуальной материи, на которой зиждется любая чувственная сила.

Тем не менее чувственные силы, равно схватывающие и желающие, могут обладать некоторой универсальной склонностью. Так, мы говорим, что объектом зрения является цвет [как таковой, т. е. цвет] в общем, и при этом имеем в виду не то, что зрению доступен цвет в общем, а то, что сама доступность цвета зрению свойственна цвету не как именно вот такому частному цвету а просто потому, что он обладает цветностью. Подобно этому и ненависть в чувственной способности может относиться к чему-то в общем, а именно к тому, что в силу своей не только индивидуальной, но и общей природы враждебно животному, как, например, волк враждебен овце. Следовательно, овца ненавидит волка в общем. Гнев же, со своей стороны, всегда обусловливается чем-то частным, поскольку он связан с некоторым действием того, кто причиняет нам вред, а действия исходят от индивидов. Именно поэтому Философ сказал, что «гнев направлен на единичное, а ненависть может быть направлена еще и на общее».

Но так как ненависть может находиться также и в умственной части, то, будучи следствием универсального схватывания ума, она может относиться к всеобщему обоими способами.

Ответ на возражение 1. Чувства не схватывают универсальное как таковое, однако они схватывают нечто такое, чему можно придать признаки универсальности посредством абстрагирования.

Ответ на возражение 2. Общее всем не может являться причиной для ненависти. Но ничто не препятствует тому, чтобы вещь, будучи обща многим, не соответствовала бы остальным, обусловливая этим их ненависть.

Ответ на возражение 3. Этот аргумент относится к всеобщему, рассматриваемому под аспектом всеобщности, которое не подпадает под действие чувственного схватывания или желания.

Вопрос 30. О вожделении

Теперь мы исследуем Вожделение, в связи с чем будет рассмотрено четыре пункта: 1) находится ли вожделение только в чувственном желании; 2) является ли вожделение частной страстью; 3) являются ли некоторые [виды] вожделения природными, а некоторые - неприродными; 4) является ли вожделение бесконечным.

Раздел 1. Находится ли вожделение только в чувственном желании?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что вожделение находится не только в чувственном желании. В самом деле, вожделеют же мудрости, согласно сказанному [в Писании]: «Вожделейте премудрости, чтобы вам царствовать во веки»1 (Прем. 6, 21). Но чувственное желание не обладает склонностью к мудрости. Следовательно, вожделение находится не только в чувственном желании.

Возражение 2. Далее, вожделение заповедей Божиих не может находиться в чувственном желании, поскольку, по словам апостола, «не живет во мне (то есть в плоти моей) доброе» (Рим. 7,18). Но желание заповедей Божиих является актом вожделения, согласно сказанному [в Писании]: «Истомилась душа моя вожделением судов Твоих»2 (Пс. 118, 20). Следовательно, вожделение находится не только в чувственном желании.

Возражение 3. Далее, собственное благо любой силы является основой для вожделения. Следовательно, вожделение можно обнаружить в каждой душевной силе, а не только в чувственном желании.

Этому противоречит сказанное Дамаскином о том, что «неразумные силы, которые повинуются разуму и послушны ему суть способности вожделения и гнева. Эта неразумная часть души называется страдательной и пожелательной»3. Следовательно, вожделение находится в чувственном желании.

Отвечаю: как говорит Философ, «вожделение жаждет приятного»4. Но, как будет показано ниже (31, 3), приятное бывает двух видов, один из которых находится в умопостигаемом благе и является благом разума, а другой - в благе, воспринимаемом чувствами. Первый вид приятного, похоже, принадлежит только душе, тогда как второй - душе и телу, поскольку чувство - зто сила, располагающаяся в телесном органе, и, таким образом, чувственное благо является благом всего составленного [из души и тела]. Но вожделение, похоже, жаждет именно этого последнего вида приятного, поскольку оно принадлежит союзу души и тела, что подразумевает само латинское слово «concupiscentia». Следовательно, вожделение в собственном смысле слова находится в чувственном желании и получившей от него свое имя вожделеющей, или пожелательной способности.

Ответ на возражение 1. О жажде мудрости или какого-либо другого духовного блага иногда говорят как о вожделении либо в силу некоторого подобия, либо в связи с тем, что жажда в более возвышенной части души является столь неистовой, что покидает свои пределы и проникает в более низкое желание, так что последнее, ведомое более высоким желанием, также - на свой манер - склоняется к духовному благу, в результате чего и само тело [как бы] начинает прислуживать духовному, согласно сказанному [в Писании]: «Сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому» (Пс. 83, 3).

Ответ на возражение 2. В строгом смысле слова желание не может находиться только в низшем желании, но оно также должно присутствовать и в высшем. Ведь оно, в отличие от вожделения, подразумевает не-следование жажде, а просто движение к желаемому.

Ответ на возражение 3. Каждая душевная сила стремится к приличествующему ей благу через посредство естественного желания, которое не является следствием схватывания. А вот жажда блага животным желанием, которое является следствием схватывания, принадлежит только желающей силе. И жаждать нечто под аспектом приятного чувствам, в чем, собственно, и состоит вожделение, принадлежит вожделеющей силе.

Раздел 2. Является ли вожделение частной страстью?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что вожделение не является частной страстью желающей силы. В самом деле, страсти различаются согласно своим объектам. Но объектом желающей силы является приятное чувствам, что также, согласно Философу, является и объектом вожделения5. Следовательно, вожделение не является частной страстью желающей способности.

Возражение 2. Далее, Августин говорит, что «алчность - это любовь к преходящим вещам»6, так что она не отличается от любви. Но все частные страсти отличны друг от друга. Следовательно, вожделение не является частной страстью желающей способности.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (23, 4), у каждой страсти желающей способности имеется противоположная ей страсть в той же способности. Но ни одна из частных страстей желающей способности не противоположна вожделению. Ведь сказал же Дамаскин, что «ожидаемое благо производит вожделение, наличное же благо - радость. В свою очередь, ожидаемое зло производит страх, наличное же - печаль»7, из чего можно заключить, что коль скоро печаль противоположна радости, то и страх противоположен вожделению. Но страх находится не в желающей, а в раздражительной части. Следовательно, вожделение не является частной страстью желающей способности.

Этому противоречит следующее: вожделение обусловливается любовью и стремится к удовольствию, а то и другое суть страсти желающей способности. Следовательно, оно отличается от других желающих страстей и является частной страстью.

Отвечаю: как уже было сказано (1; 23, 1), общим объектом желающей способности является причиняющее удовольствие чувствам благо. Следовательно, различные желающие страсти различаются согласно различиям этого блага. Затем, разнообразие в указанном объекте может являться следствием либо самой природы объекта, либо разнообразия в его активной силе. Разнообразие, вытекающее из природы активного объекта, обусловливает материальное различие страстей, тогда как различие со стороны его активной силы обусловливает формальное разнообразие страстей, благодаря которому страсти различаются по виду.

Далее, природа движущей к благу силы различается согласно тому, насколько это [благо] реально наличествует или отсутствует, поскольку его наличие обусловливает успокоение способности в нем, а его отсутствие - стремление к нему способности. Таким образом, объект чувственного удовольствия обусловливает любовь постольку, поскольку, если так можно выразиться, приучает и сообразовывает желание с собой; он обусловливает вожделение постольку, поскольку своим отсутствием притягивает способность к себе; он обусловливает удовольствие постольку, поскольку своим наличием он делает способность покоящейся в самом себе. Следовательно, вожделение является страстью, отличной «по виду» и от любви, и от удовольствия. А вот вожделения того или иного приятного объекта отличаются «по числу».

Ответ на возражение 1. Приятное благо является объектом вожделения не абсолютно, а только тогда, когда оно отсутствует, что подобно тому, как чувственная вещь становится объектом памяти только тогда, когда она уже находится в прошлом. И эти частные условия устанавливают разнообразие видов страстей и даже сил имеющей дело с частными вещами чувственной части.

Ответ на возражение 2. В приведенном отрывке мы имеем дело не с сущностной, а с каузальной предикацией, поскольку алчность является не сущностью, а следствием любви. Мы можем также сказать, что Августин рассматривает алчность в широком смысле, т. е. как относящуюся к любому движению желания и включающую в себя как любовь, так и надежду.

Ответ на возражение 3. У страсти, которая непосредственно противоположна вожделению, нет собственного имени. О ней лишь можно сказать, что она относится к злу так, как вожделение - к благу. Но коль скоро она, подобно страху, относится к отсутствующему злу, то иногда ее называют страхом подобно тому, как надежду иногда называют алчностью. Ведь незначительные благо или зло обыкновенно не рассматриваются, а движения желания, связанные с «трудными» будущими благом или злом, называются надеждой или страхом.

Раздел 3. Являются ли некоторые [виды] вожделения природными, а некоторые - неприродными?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что вожделения не разделяются на естественные, или природные, и неприродные. В самом деле, как уже было сказано (1), вожделение относится к животному желанию. Но природное желание отличается от животного. Следовательно, вожделение не бывает природным.

Возражение 2. Далее, материальные различия обусловливают не видовые отличия, а различение по числу, каковое различение находится вне научных знаний. Но если бы одни вожделения были природными, а другие - нет, то они различались бы относительно своих объектов и, значит, их различие было бы материальным, т. е. только по числу. Следовательно, не должно разделять вожделения на природные и неприродные.

Возражение 3. Далее, как сказано во второй [книге] «Физики», разум противопоставляется природе8. Таким образом, если бы у человека возникало неприродное вожделение, то оно необходимо было бы разумным. Но это невозможно, поскольку вожделение является страстью, относящейся к чувственному пожеланию, а не к воле, каковая суть разумное желание. Следовательно, вожделение всегда является природным.

Этому противоречит следующее: Философ проводит различение между природными вожделениями и теми, которые не являются природными9.

Отвечаю: как было показано выше (1), вожделение жаждет приятного. Но вещь может быть приятной двояко. Во-первых, поскольку она соответствует природе животного, например, еда, питье и тому подобное, и вожделение такого рода приятных вещей считается природным. Во-вторых, вещь бывает приятной постольку, поскольку она схватывается как соответствующая животному, т. е. когда некто схватывает нечто как что-то доброе и соответствующее и, таким образом, получает от этого удовольствие; о вожделении такого рода приятных вещей говорят как о неприродном и, как правило, называют «алчностью».

Итак, вожделения первого вида, или природные вожделения, общи людям и другим животным, поскольку в отношении тех и других они являются соответствующими и приятными согласно их природе, и коль скоро они общи всем людям, то Философ называет их «общими» и «необходимыми»10. А вот вожделения второго вида обнаруживаются только у людей, поскольку только люди способны придумывать для себя нечто в качестве доброго и соответствующего сверх того, что необходимо их природе. Поэтому Философ называет вожделения первого вида «неразумными», а второго - «разумными»11, а так как различные люди и мыслят различно, то [он] называет их также «частными и благоприобретенными»12, то есть дополняющими природные.

Ответ на возражение 1. То, что является объектом природного желания, в то же самое время, будучи схваченным, может быть и объектом животного желания. Так, можно вожделеть животным желанием еду, питье и тому подобное, являющееся объектом природного желания.

Ответ на возражение 2. Различие между природными и неприродными вожделениями не является просто материальным, но и в определенном смысле формальным, а именно постольку, поскольку оно восходит к различию в активном объекте. Итак, объектом желания является схватываемое благо, в связи с чем разнообразие активного объекта следует из разнообразия схватывания, а именно из того, что вещь схватывается как соответствующая либо абсолютным схватыванием, в результате чего возникают природные вожделения, которые Философ называет «неразумными», либо схватыванием вместе с осмыслением, в результате чего возникают те вожделения, которые не являются природными и которые, в силу указанной причины, Философ называет «разумными».

Ответ на возражение 3. Человек обладает не только относящимся к умственной способности универсальным разумом, но также и относящимся к чувственной способности частным разумом, о чем уже было сказано в первой части (78, 4; 81, 3), в связи с чем даже разумное вожделение может относиться к чувственному пожеланию. Кроме того, чувственное пожелание может подвигаться и универсальным разумом через посредство частного воображения.

Раздел 4. Является ли вожделение бесконечным?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что вожделение не бесконечно. В самом деле, объектом вожделения является благо, которое обладает аспектом цели. Но при наличии бесконечности не может быть никакой цели13. Следовательно, вожделение не может быть бесконечным.

Возражение 2. Далее, вожделение касается надлежащего блага, поскольку оно происходит из любви. Но бесконечное не обладает соразмерностью, а потому и не может быть надлежащим. Следовательно, вожделение не может быть бесконечным.

Возражение 3. Далее, ничто не может преодолеть бесконечное и, следовательно, ничто не может достигнуть его пределов. Но объект вожделения доставляет удовольствие только по достижении его предела. Поэтому если бы вожделение было бесконечным, то из него не следовало бы никакого удовольствия.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «вожделение беспредельно, и потому люди стремятся обладать безграничным количеством вещей»14.

Отвечаю: как уже было сказано (3), вожделение бывает двояким, а именно природным и неприродным. Природное вожделение не может быть актуально бесконечным, поскольку оно связано с тем, что необходимо по природе, а природа всегда стремится к чему-то конечному и определенному. Ведь не желает же человек бесконечного количества еды или бесконечного количества питья. Но так как в природе потенциально наличествует последовательная бесконечность, то и соответствующий [ей] вид вожделения может быть последовательно бесконечным; так, например, получив пищу, человек может хотеть еще пищи или чего-то подобного из того, что требуется ему по природе, поскольку все такого рода вещи время от времени заканчиваются.

Поэтому Господь и сказал самаритянке: «Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять» (Ин. 4, 13).

А вот неприродное вожделение в целом бесконечно. В самом деле, как было показано выше (3), оно вытекает из разума, а разуму свойственно следовать в бесконечность. Поэтому жаждущий богатства может жаждать его не до конкретного предела, а просто желать быть настолько богатым, насколько это возможно.

Кроме того, согласно Философу15, есть и другая причина того, что одни вожделения конечны, а другие - бесконечны. Так, если некая цель желается ради нее самой, то такое желание цели всегда бесконечно, например, желание здоровья - ведь человеку всегда хочется быть еще более здоровым, и так до бесконечности; или, скажем, если само по себе белое усиливает зрение, то чем что-либо белее, тем более оно и усиливает С другой стороны, желание средств не бесконечно, поскольку желание средств всегда соизмеряется с целью. Поэтому жаждущие богатства в качестве цели жаждут его бесконечно, а жаждущие богатства ради обеспечения жизненных потребностей жаждут его до определенного предела, а именно до такого, который бы обеспечил жизненные потребности, о чем [в том же месте] пишет Философ. То же самое относится к вожделению и всех остальных вещей.

Ответ на возражение 1. Каждый объект вожделения берется как нечто конечное - то ли потому, что он в действительности конечен как нечто в какой-то момент ставшее актуально желанным, то ли потому, что он конечен в качестве схватываемого (ведь он не может быть схваченным как бесконечное, поскольку бесконечное суть то, «беря от чего некоторое количество, всегда можно взять что-либо за ним»16).

Ответ на возражение 2. Разум в определенном смысле наделен бесконечной силой, а именно в той мере, в какой он способен рассматривать вещь бесконечно, что хорошо видно на примере прибавления чисел и линий. Поэтому в определенном смысле бесконечное соразмерно разуму. В самом деле, схватываемое разумом всеобщее в некотором смысле бесконечно, поскольку оно потенциально содержит бесконечное число единичностей.

Ответ на возражение 3. Для удовольствия человеку вовсе не необходимо осуществить все желаемое, поскольку он получает удовольствие от достижения каждого объекта желания.

Вопрос 31. Об удовольствии как таковом

Теперь пришло время исследовать удовольствие и страдание. Что касается удовольствия, то нам следует рассмотреть четыре вещи: 1) удовольствие как таковое; 2) причины удовольствия; 3) следствия (удовольствия]; 4) добродетельность и порочность [удовольствия].

Под первым заалавием наличествует восемь пунктов: 1) является ли удовольствие страстью; 2) является ли удовольствие субъектом времени; 3) отличается ли оно от радости; 4) присутствует ли оно в умственном желании; 5) сопоставление удовольствий высшево желания с удовольстви ями низших; 6) сопоставление чувственных удовольствий друа с друаом; 7) может ли какое-либо удовольствие быть неприродным; 8) может ли одно удовольствие быть противоположным другому.

Раздел 1. Является ли удовольствие страстью?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не является страстью. Так, Дамаскин отличает деятельность от страсти и говорит, что «деятельность есть движение, согласное с природою, страсть же - движение, противное природе»1. Но удовольствие, согласно Философу, является деятельностью2. Следовательно, удовольствие не является страстью.

Возражение 2. Далее, как сказано в третьей [книге] «Физики», «страдательное состояние присуще движимому»3. Но удовольствие связано не с происходящим, а с уже завершенным движением, поскольку вытекает из уже обретенного блага. Следовательно, удовольствие не является страстью.

Возражение 3. Далее, удовольствие - это своего рода совершенство того, кто испытывает удовольствие, поскольку, согласно сказанному в десятой [книге] «Этики», оно «делает деятельность совершенной»4. Но претерпевающее воздействие или изменяющееся нельзя считать совершенным, о чем читаем в седьмой [книге] «Физики» и во второй [книге трактата] «О душе»5. Следовательно, удовольствие не является страстью.

Этому противоречит мнение Августина, полагавшего удовольствие, или веселье, или радость, страстью души6.

Отвечаю: как было показано выше (22, 3), движения чувственного желания принято называть страстями. Но каждое являющееся следствием чувственного схватывания душевное волнение суть движение чувственного желания, что в полной мере относится и к удовольствию, поскольку, согласно Философу, «удовольствие - это некоторое движение души и вместе с тем ее чувственное одномоментное устроение в соответствии с природой вещи»7.

Чтобы лучше понять сказанное, необходимо иметь в виду, что как иным природным вещам случается достигать своего естественного совершенства, точно так же подобное время от времени происходит и с животными. И хотя движение к совершенству не осуществляется внезапно, тем не менее само достижение естественного совершенства осуществляется внезапно. Однако между животными и другими природными вещами существует различие, поскольку последние не ощущают своего установления в соответствующем их природе состоянии, тогда как животные - ощущают. И это ощущение порождает в них некоторое душевное движение в чувственном желании, каковое движение называется удовольствием. Таким образом, словами о том, что удовольствие является «движением души», мы устанавливаем его род. Когда же мы говорим, что оно является «устроением в соответствии с природой вещи», то есть с тем, что существует в самой вещи, то этим мы устанавливаем причину удовольствия, а именно наличие ставшего блага. Далее, говоря, что это устроение является «одно моментным», мы подразумеваем, что это устроение должно пони мать не как процесс устроения, но как его осуществленность по достижении предела движения, поскольку удовольствие - это не «становление», как утверждает Платон [в своем «Филебе»], но, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «осуществленность»8. Наконец, говоря, что это устроение является «чувственным», мы исключаем совершенство лишенных чувства вещей, которые не испытывают никакого удовольствия. Таким образом, очевидно, что коль скоро удовольствие является движением животного желания, последую щего схватыванию чувства, то оно является страстью души.

Ответ на возражение 1. Как сказано во второй [книге трактата] «О душе», врожденная и не встречающая препятствий деятельность является вторым совершенством9, и потому когда вещь устанавливается в соответствующей ей врожденной и не встречающей препятствий деятельности, то, как было замечено выше, этому последует обусловливаемое состоянием совершенства удовольствие. Таким образом, когда мы говорим, что удовольствие является деятельностью, то этим мы указываем не на сущность, а на причину.

Ответ на возражение 2. В животном надлежит различать двоякое движение: одно происходит в соответствии с интенцией к цели и принадлежит желанию, другое - в соответствии с исполнением и относится к внешней деятельности. Таким образом, в том [животном], которое уже достигло доставляющего ему удовольствие блага, движение исполнения, которым оно двигалось к цели, прекращается, а движение желающей способности сохраняется, поскольку как прежде оно желало того, чего не имело, точно так же теперь оно получает удовольствие от того, чем обладает. В самом деле, хотя удовольствие, если рассматривать его с точки зрения наличия удовлетворяющего желание приятного блага, и является своего рода успокоением желания, тем не менее в силу того, что впечатление, произведенное в желании его объектом, сохраняется, удовольствие в определенном смысле следует полагать движением.

Ответ на возражение 3. Хотя имя страсти в большей мере подходит тем страстям, которые склоняют к уничтожению и злу - вроде телесных недугов, а равно и душевных страданий и страхов, тем не менее, как было показано выше (23, 1), некоторые страсти склоняют к благому, и в этом смысле удовольствие правильно причисляют к страстям.

Раздел 2. Происходит ли удовольствие во времени?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие происходит во времени. В самом деле, согласно Философу, «удовольствие - это своего рода движение»10. Но любое движение происходит во времени. Следовательно, удовольствие происходит во времени.

Возражение 2. Далее, о вещи говорят как о продолжительной, или длительной, с точки зрения времени. Но некоторые удовольствия называют длительными. Следовательно, удовольствие происходит во времени.

Возражение 3. Далее, душевные страсти принадлежат к одному и тому же роду. Но некоторые душевные страсти происходят во времени. Следовательно, удовольствие также [происходит во времени].

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «никто не получает удовольствие во времени»11.

Отвечаю: нечто может происходить во времени двояко: во-первых, само по себе, во-вторых, благодаря чему-то еще и, так сказать, акцидентно. Ведь коль скоро время - это мера последовательности вещей, то ко времени сами по себе имеют отношение те вещи, для которых последовательность или нечто, связанное с последовательностью, является сущностным; таковы движение, покой, речь и тому подобное. С другой стороны, как о происходящих во времени благодаря не самим себе, а чему-то еще, говорят о вещах, для которых последовательность не является сущностной, но которые при этом являются субъектами той или иной последовательности. Так, бытие человеком последовательно не сущностно, поскольку оно - не движение, а предел движения, или изменения (ведь это бытие является следствием порождения), однако коль скоро человек является субъектом изменчивых причин, то в этом отношении бытие человеком происходит во времени.

Таким образом, следует говорить, что удовольствие само по себе, конечно же, происходит не во времени, поскольку относится к уже обретенному благу, которое, так сказать, является пределом движения. Но если это обретенное благо является субъектом изменений, то удовольствие акцидентно будет происходить во времени, тогда как в том случае, когда оно в целом неизменно, удовольствие не будет происходить во времени ни само по себе, ни акцидентно.

Ответ на возражение 1. Как сказано в третьей [книге трактата] «О душе»12, движение бывает двояким. В одном случае это «действие чего-то незаконченного, то есть существующего в возможности»; такое движение является последовательным и происходит во времени. Другое движение - это «действие чего-то законченного, то есть существующего актуально», например, мыслить, ощущать, желать и тому подобное, а вместе со всем этим и получать удовольствие. Такие движения не являются ни последовательными, ни происходящими сами по себе во времени.

Ответ на возражение 2. Об удовольствии говорят как о продолжительном, или длительном, постольку, поскольку оно происходит во времени акцидентно.

Ответ на возражение 3. У других страстей, в отличие от удовольствия, в качестве их объекта не выступает уже обретенное благо. Поэтому в них усматривается гораздо больше несовершенного движения, нежели в удовольствии. Поэтому удовольствию в первую очередь приличествует происходить не во времени.

Раздел 3. Отличается ли удовольствие от радости?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие в целом суть то же, что и радость. В самом деле, страсти души различаются согласно своим объектам. Но у удовольствия и радости один и тот же объект, а именно обретенное благо. Следовательно, радость в целом суть то же, что и удовольствие.

Возражение 2. Далее, одно движение не может завершаться двумя пределами. Но одно и то же движение желания завершается радостью и удовольствием. Следовательно, удовольствие и радость в целом суть одно и то же.

Возражение 3. Далее, если радость отличается от удовольствия, то похоже на то, что по той же причине от удовольствия следует отличать веселость, экстаз и бодрость, то есть полагать их различными страстями души. Но это, похоже, не соответствует действительности. Следовательно, радость не отличается от удовольствия.

Этому противоречит следующее: никто не говорит о радости неразумных животных и в то же время никто не отрицает наличия в них удовольствия. Поэтому радость - это не то же самое, что и удовольствие.

Отвечаю: радость, по утверждению Авиценны13, это своего рода удовольствие. Тут следует иметь в виду, что как некоторые желания являются природными, а некоторые подчинены не природе, а разуму, о чем уже было сказано ранее (30, 3), точно так же и некоторые удовольствия являются природными, а некоторые - не природными, а разумными. Или, иными словами, а именно словами Дамаскина и Григория Нисского, «удовольствия бывают душевные и телесные»14. Итак, мы получаем удовольствие равно и от того, что мы желаем по природе, и от того, что мы желаем по распоряжению разума. Но мы не говорим о радости иначе, как только в том случае, когда удовольствие связано с разумом, и потому мы не приписываем неразумным животным радость, но - только удовольствие.

Затем, желаемое нами естественным образом может быть также объектом разумного желания и удовольствия, но не наоборот. Следовательно, любой объект удовольствия может в разумных существах служить также и объектом радости. Тем не менее он не всегда является объектом радости, поскольку возможно ощущение телесного удовольствия, не сопровождаемое радостью в разуме. Следовательно, удовольствие простирается на большее количество вещей, чем радость.

Ответ на возражение 1. Поскольку объектом желания души является схваченное благо, то разнообразие схватывания, так сказать, следует относить к разнообразию объекта. Поэтому душевные удовольствия, которые еще называют радостями, в целом отличны от удовольствий, которые являются только удовольствиями. Все это было разъяснено нами выше, когда речь шла о вожделениях (30, 3).

Ответ на возражение 2. Подобное различие наблюдается также и в случае вожделений, так что удовольствие следует соотносить с вожделением, а радость - с желанием, которое, похоже, в большей мере относится к вожделению души. Следовательно, в соответствии с различием движений надлежит проводить различение и покоев.

Ответ на возражение 3. Все указанные именования относятся к удовольствию и восходят к следствиям удовольствия;

так, веселость (laetitia) происходит от «расширения» сердца, экстаз - от внешних признаков внутреннего удовольствия, проявляющихся настолько, насколько внутренняя радость выходит за пределы своих границ, а бодрость - от некоторых специальных признаков и следствий веселости. Впрочем, все эти имена, похоже, в первую очередь надлежит относить к радости, поскольку мы используем их только применительно к разумным сущностям.

Раздел 4. Присутствует ли удовольствие в умственном желании?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не присутствует в умственном желании. Ведь сказал же Философ, что «удовольствие является чувственным движением»15. Но чувственное движение не находится в умственной силе. Следовательно, удовольствие не присутствует в умственном желании.

Возражение 2. Далее, удовольствие - это страсть. Но страсти находятся в чувственном желании. Следовательно, удовольствие находится только в чувственном желании.

Возражение 3. Далее, удовольствие общо нам и неразумным животным. Следовательно, оно может находиться только в таком месте, которое общо нам и неразумным животным.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Обретайте удовольствие в (осподе»16 (Пс. 36, 4). Но Бога можно достичь только умственным, а никак не чувственным желанием. Следовательно, удовольствие может находиться в умственном желании.

Отвечаю: как было сказано выше (3), некоторые удовольствия последуют схватыванию разума. Но когда разум схватывает что-либо, то в движение приводится не только связанное с некоторой частной вещью чувственное желание, но также и умственное желание, которое называется волей. И в этом случае в умственном желании, или воле, будет присутствовать удовольствие, но не телесное, а то, которое мы называем радостью.

Впрочем, между удовольствиями той и другой силы существует еще то различие, что удовольствию чувственного желания сопутствует телесное изменение, тогда как удовольствие умственного желания - это простое движение желания. Поэтому Августин говорит, что «[страстное] желание и радость есть не что иное, как воля, сочувствующая тому, чего мы хотим»17.

Ответ на возражение 1. В приведенном определении Философ использует понятие «чувственное» в широком значении этого слова, т. е. применительно к любому виду восприятия, поскольку [в другом месте] он говорит, что «удовольствие может быть при всяком чувстве, так же как при мышлении и умозрени-и»18. Кроме того, мы вправе предположить, что он дает определение удовольствию чувственного желания.

Ответ на возражение 2. Удовольствие является страстью в собственном смысле слова только тогда, когда ему сопутствует телесное изменение. Но в умственном желании ничего подобного не наблюдается, поскольку оно суть простое движение желания, и то же самое можно сказать о Боге и ангелах. Поэтому Философ говорит, что «Бог всегда наслаждается одним и простым удовольствием»19, а Дионисий в конце [трактата] «О небесной иерархии» замечает, что «ангелы невосприимчивы к нашему исполненному страстью наслаждению, но сорадуются Богу с несокрушимым весельем»20.

Ответ на возражение 3. Мы можем испытывать не только те удовольствия, которые общи нам и бессловесным животным, но и те, которые общи нам и ангелам. Ведь сказал же Дионисий, что «святые мужи часто бывают причастны ангельскому наслаждению»21. И точно так же доступные нам удовольствия обнаруживаются не только в общем нам и бессловесным животным чувственном желании, но и в общем нам и ангелам умственном желании.

Раздел 5. Являются ли телесные и чувственные удовольствия более сильными, чем духовные и умственные?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что телесные и чувственные удовольствия сильнее духовных и умственных. В самом деле, согласно Философу, все люди тянутся к удовольствиям22. Но тянутся более к чувственным, нежели к интеллигибельным духовным удовольствиям. Следовательно, телесные удовольствия сильнее.

Возражение 2. Далее, значимость причины проявляется в следствиях. Но телесные удовольствия причиняют более значительные следствия, поскольку «они влияют на состояние тела, а у некоторых вызывают даже помешательство»23. Следовательно, телесные удовольствия сильнее.

Возражение 3. Далее, телесные удовольствия в силу своей неистовости нуждаются в смягчении и сдерживании, тогда как в сдерживании духовных удовольствий никакой нужды нет. Следовательно, телесные удовольствия сильнее.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Как сладки гортани моей слова Твои! Лучше меда - устам моим» (Пс. 118, 103). А Философ сказал, что «деятельность, сообразная мудрости, доставляет наибольшее удовольствие»24.

Отвечаю: как было показано выше (1), удовольствие связано с ощущением или постижением надлежащего объекта. Затем, относительно деятельности души, особенно же чувственной и умственной души, следует отметить, что коль скоро она не распространяется на внешнюю материю, то, таким образом, она выражается в актах или совершенствованиях действователя, например, в мышлении, ощущении, желании и тому подобном, в то время как деятельность, распространяющаяся на внешнюю материю, выражается в актах и совершенствованиях скорее преобразуемой материи, поскольку «движение - это акт движущего в движимом»25. Следовательно, вышеупомянутые действия чувственной и умственной души сами по себе являются некоторыми благами действователя и познаются посредством чувства и ума. Поэтому удовольствие обусловливается не только их объектами, но и ими самими.

Таким образом, если мы сопоставим умственные и чувственные удовольствия с точки зрения их получения от самих действий, например, при чувственном и умственном познании, то, безусловно, умственные удовольствия намного превзойдут чувственные. В самом деле, человек получает намного больше удовольствия при познании чего-то путем осмысления, нежели ощущения. Это связано с тем, что умственное познание более совершенно и более познаваемо, поскольку ум отражается в собственном акте куда отчетливей, чем это делает чувство. Кроме того, умственное познание и более любимо, поскольку никто не предпочтет свое телесное зрение умственному видению, которого, по словам Августина, нет у животных и дураков26.

Вообще, если сопоставлять интеллигибельные духовные удовольствия с чувственными телесными удовольствиями в целом, то в собственном смысле слова духовные удовольствия сильнее. Это может быть явлено путем рассмотрения трех необходимых для удовольствия вещей, а именно привносимого в соединение блага, того, с чем оно соединяется, и самого соединения. Итак, духовное благо и больше, и любимей телесного, доказательством чему служит тот факт, что люди склонны скорее воздержаться от самых больших телесных удовольствий, чем лишиться чести, которая является умственным благом. Точно также и умственная способность является более возвышенной и знаемой, нежели чувственная способность. То же можно сказать и об [умственном] соединении, которое глубже, совершеннее и прочнее [телесного]. Оно глубже постольку, поскольку чувства останавливаются на внешних акциденциях вещи, в то время как ум проникает в ее сущность, ибо объектом ума является «какова вещь суть». Оно совершенней постольку, поскольку соединение чувственного с чувством подразумевает движение, т. е. несовершенное действие, по каковой причине чувственные удовольствия не воспринимаются сразу, но так, что пока одна их часть завершается, другая еще только ожидается, что очевидно на примере удовольствий, связанных с трапезой или соитием, тогда как умопостигаемые вещи неподвижны и, следовательно, удовольствия такого рода воспринимаются сразу Оно прочнее постольку, поскольку объекты телесных удовольствий преходящи и быстротечны, тогда как духовные блага непреходящи.

С другой стороны, в отношении нас телесные удовольствия гораздо неистовей, и причин на то три. Первая из них та, что чувственные вещи нам более известны, чем умопостигаемые. Вторая - та, что чувственные удовольствия, будучи страстями чувственного пожелания, сопровождаются некоторыми телесными изменениями, в то время как при духовных удовольствиях этого не происходит, за исключением тех случаев, когда высшее желание побуждает [к действию] более низкое. Третья - та, что к телесным удовольствиям стремятся ради противопоставления их порождающим страдания телесным недугам. Поэтому телесные удовольствия, из-за сопутствующих им страданий, ощущаются острее и, следовательно, бывают более желанными, чем духовные удовольствия, у которых нет никаких противоположных им страданий, о чем будет сказано ниже (35, 5).

Ответ на возражение 1. К телесным удовольствиям тянутся сильнее постольку, поскольку чувственные блага более известны и более общи, а еще потому, что люди нуждаются в удовольствиях ради избавления от многих видов горя и страданий, и так как многие, не будучи добродетельными, не могут достигнуть духовных удовольствий, то они вынуждены тянуться к удовольствиям тела.

Ответ на возражение 2. Телесные изменения происходят преимущественно вследствие телесных удовольствий постольку, поскольку последние суть страсти чувственного пожелания.

Ответ на возражение 3. Телесные удовольствия возникают в чувственной способности, которая управляется разумом, и потому они должны смягчаться и сдерживаться разумом. А духовные удовольствия находятся в уме, который управляется самим собой, и потому они сами по себе сдержанны и мягки.

Раздел 6. Являются ли удовольствия от осязания более сильными, чем удовольствия, связанные с другими чувствами?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствия от осязания не сильнее, чем удовольствия, предоставляемые другими чувствами. Ведь высшими удовольствиями, похоже, надлежит считать те, без которых не может быть никаких радостей. Но таковы удовольствия, предоставляемые зрением, поскольку, как говорил Товия, нет радости тому, кто сидит во тьме и не видит света небес. Следовательно, самые сильные чувственные удовольствия предоставляются зрением.

Возражение 2. Далее, как говорит Философ, «более всего ценится то, что любимо»27. Но «из чувств больше всего ценят зрительное восприятие»28. Следовательно, похоже на то, что самые сильные удовольствия предоставляются зрением.

Возражение 3. Далее, началом дружбы ради удовольствия преимущественно является зрение, а причиной такой дружбы - удовольствие. Следовательно, похоже на то, что самые сильные удовольствия предоставляются зрением.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что самые сильные удовольствия связаны с осязанием29.

Отвечаю: как было показано выше (25,2; 27,4), все доставляет удовольствие настолько, насколько оно любимо. Затем, как сказано в первой [книге] «Метафизики», чувства любят по двум причинам, а именно ради познания и в связи с их практической пользой30. Таким образом, чувства доставляют удовольствия в обоих указанных смыслах. Но поскольку человеку свойственно схватывать знание как нечто само по себе благое, то из этого следует, что первые чувственные удовольствия, то есть те, которые связаны с познанием, свойственны именно человеку, тогда как удовольствия тех чувств, которые любимы в связи с их практической пользой, общи всем животным.

Поэтому если речь идет о тех чувственных удовольствиях, которые связаны с познанием, то очевидно, что наиболее сильные удовольствия предоставляются зрением. Если же мы говорим о тех чувственных удовольствиях, которые связаны с практической пользой, то в этом случае наибольшие удовольствия предоставляются осязанием. В самом деле, полезность чувственных вещей измеряется их отношением к сохранению природы животного. Но чувственные объекты осязания имеют наиболее тесное отношение к такой полезности, поскольку осязание способствует познанию тех вещей, которые жизненно необходимы животному, а именно вещей горячих и холодных, и тому подобных. Поэтому в данном отношении предоставляемые осязанием удовольствия превосходят [прочие] как такие, которые наиболее тесно связаны с целью. Кроме того, в силу указанной причины те животные, которые не испытывают иных чувственных удовольствий помимо тех, которые сопряжены с практической пользой, не получают никаких удовольствий от других чувств иначе, как только в их связи с чувственными объектами осязания, поскольку «не обоняя, а пожирая зайца получают наслаждение псы... и лев получает удовольствие не от мычания быка, а от его пожирания»31.

Итак, коль скоро предоставляемые осязанием удовольствия являются самыми сильными из тех, которые связаны с практической пользой, а предоставляемые зрением удовольствия являются самыми сильными из тех, которые связаны с познанием [то возникает вопрос, какие из них сильнее], и если кто-либо пожелает сравнить между собой те и другие, то обнаружит, что в абсолютном смысле слова осязательные удовольствия превосходят зрительные, поскольку последние не выходят за пределы чувственных удовольствий. Ведь очевидно, что во всем наиболее могущественным является природное, а именно удовольствия осязания [в первую очередь] сопряжены с природными вожделениями, например, пищи, соития и тому подобными. Если же мы рассматриваем удовольствия зрения в том смысле, что зрение служит непосредственно уму, то в таком случае удовольствия зрения являются наиболее сильными, поскольку умственные удовольствия превосходят чувственные.

Ответ на возражение 1. Как уже было разъяснено (3), радость указывает на удовольствие души, и она в первую очередь связана со зрением, а вот природные удовольствия связаны в первую очередь с осязанием.

Ответ на возражение 2. Зрение, как сказано в том же месте [«Метафизики»], любят больше всего за то, что оно [более других чувств] «содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах]»32.

Ответ на возражение 3. Удовольствия обусловливают чувственную любовь одним образом, а зрение - другим. Ведь удовольствия, и особенно те, которые предоставляются осязанием, являются конечной причиной дружбы ради удовольствия, в то время как зрение является причиной в том смысле, в каком причиной движения является его начало, поскольку наблюдающий за привлекательным объектом получает впечатление от образа, каковое впечатление склоняет его к любви этого объекта и желанию им насладиться.

Раздел 7. Может ли какое-либо удовольствие быть неприродным?

С седьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одно из удовольствий не может быть неприродным. Ведь удовольствие так относится к душевным волнениям, как покой - к телам. Но желание природного тела может обрести покой только в соответствующем природе месте. Поэтому и ни одного из покоев животного желания, каковым является удовольствие, нельзя достигнуть в не соответствующем природе месте. Следовательно, ни одно из удовольствий не может быть неприродным.

Возражение 2. Далее, то, что противно природе, является насильственным. Но «насилие тягостно»33. Следовательно, неприродное не может доставить удовольствие.

Возражение 3. Далее, из вышеприведенного определения Философа (1) очевидно, что удовольствие вызывает то, что воспринимается [получающим удовольствие] как устроенность в соответствии с его природой. Но каждой вещи естественно быть устроенной в соответствии сб своей природой, поскольку природное движение движет к природной цели. Следовательно, всякое удовольствие является природным.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что некоторые вещи доставляют удовольствие «не по природе, а вследствие болезни»34.

Отвечаю: мы говорим о чем-либо как о природном постольку, поскольку, как сказано во второй [книге] «Физики»35, оно существует согласно природе. Что касается человека, то его природу можно понимать двояко. Во-первых, коль скоро главной частью человеческой природы являются ум и разум, то его видовую природу [в первую очередь] надлежит рассматривать [именно] в связи с ними. В указанном смысле природными для человека могут быть названы те удовольствия, которые доставляются тем, что принадлежит человеку со стороны его разума; так, например, природным для человека является удовольствие от рассмотрения истины или от добродетельных дел. Во-вторых, под человеческой природой можно понимать нечто противоположное разуму и обозначающее то, что общо человеку и другим животным, и в первую очередь ту часть человека, которая не подчиняется разуму. В этом смысле о том, что связано с сохранением тела или имеет отношение к индивиду, например, о пище, питье, сне и тому подобном, или же о том, что касается вида, например, о соитии, говорят как о доставляющем человеку природное удовольствие. Притом в каждом из видов удовольствий можно усмотреть нечто «неприродное» в абсолютном смысле слова и в то же время «природное» в некотором отношении. В самом деле, время от времени случается так, что некоторое природное видовое начало индивида искажается, в результате чего то, что противно природе вида, акцидентно становится природным для данного конкретного индивида; так, например, для кипятка природным является нагревать. Поэтому мы можем наблюдать, как нечто, не являющееся природным для человека - то ли в отношении разума, то ли в отношении сохранения тела, - становится природным для этого вот конкретного человека в связи с некоторым искажением в нем природы. И это искажение может происходить или со стороны тела - то ли вследствие некоторой болезни (так, страдающему от лихорадки сладкое может казаться горьким и наоборот), то ли вследствие дурного нрава (так, некоторые с удовольствием поглощают землю, уголь и тому подобное), или со стороны души (так, следуя традициям, иные находят удовольствие в людоедстве, или в противоестественной связи с животным, или в других такого рода противных человеческой природе вещах).

Сказанного достаточно для ответа на [все] возражения.

Раздел 8. Может ли одно удовольствие быть противоположным другому?

С восьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одно из удовольствий не может быть противоположным другому. Ведь душевные страсти получают свой вид и свою противоположность от своих объектов. Но объектом удовольствия является благо. И коль скоро благо не противоположно благу, но, как говорит Философ, «благо противоположно злу, а зло - благу»36, то похоже на то, что ни одно из удовольствий не противоположно другому.

Возражение 2. Далее, как доказано в десятой [книге] «Метафизики», каждая противоположность не может иметь больше одной противоположности37. Но удовольствию противоположно страдание. Следовательно, удовольствие не противоположно [другому] удовольствию.

Возражение 3. Далее, если одно удовольствие противоположно другому, то так может быть только в силу противоположности доставляющих эти удовольствия вещей. Но такое различие будет материальным, в то время как противоположность, согласно сказанному в десятой [книге] «Метафизики», возникает из различия формы38. Следовательно, ни одно из удовольствий не противоположно другому удовольствию.

Этому противоречит следующее: согласно Философу, вещи, которые принадлежат к одному и тому же роду и при этом препятствуют друг другу являются противоположностями39. Но, как сказано в десятой книге «Этики», некоторые удовольствия препятствуют друг другу40. Следовательно, некоторые удовольствия противоположны друг другу.

Отвечаю: как уже было сказано (23, 4), удовольствие в душевных волнениях подобно покою в природных телах. Но если два покоя относятся к противоположным пределам, то о них говорят как о противоположных друг другу; так, «покой вверху противоположен покою внизу»41. Поэтому и в душевных волнениях одно удовольствие бывает противоположным другому.

Ответ на возражение 1. Это высказывание Философа должно понимать применительно к благу и злу добродетелей и грехов, поскольку хотя один грех и может быть противоположным другому греху, тем не менее ни одна из добродетелей не может быть противоположной другой добродетели. Что же касается других вещей, то ничто не препятствует тому, чтобы благо одного сущего было противоположно благу другого, например, [пара] «горячее» и «холодное», где первое является благом огня, а последнее - благом воды. И точно так же одно удовольствие может быть противоположным другому. Этого не может быть только в случае блага добродетели, поскольку благо добродетели зависит оттого, насколько нечто приличествует [человеку] с точки зрения только одной вещи, а именно разума.

Ответ на возражение 2. Удовольствие в душевных волнениях подобно естественному покою в телах постольку, поскольку его объектом является нечто соответствующее или, так сказать, соприродное. А вот страдание сродни насильственному покою, поскольку его объект так же противен животному желанию, как место насильственного покоя противно естественному желанию. Но естественный покой, как сказано в пятой книге «Физики»42, противоположен как насильственному покою того же самого тела, так и естественному покою другого. Поэтому удовольствие [может быть] противоположным как другому удовольствию, так и страданию.

Ответ на возражение 3. Доставляющие нам удовольствие вещи, коль скоро они являются объектами удовольствия, обусловливают не только материальное, но и - в тех случаях, когда формальность удовольствия различна - формальное различие. Так это потому, что, как было показано выше (23, 1, 4; 30, 2), различие в формальном объекте обусловливает видовое различие в действиях и страстях.

Вопрос 32. О причинах удовольствия

Теперь нам надлежит исследовать причины удовольствия, под ка ковым заглавием наличествует восемь пунктов: 1) является ли деятель ность собственной причиной удовольствия; 2) является ли причиной удо вольствия движение; 3) причиняют ли удовольствие надежда и память; 4) обусловливает ли удовольствие печаль; 5) доставляют ли нам удоволь ствие действия других; 6) обусловливает ли удовольствие делание добра другому; 7) является ли подобие причиной удовольствия; в) является ли удивление причиной удовольствия.

Раздел 1. Является ли деятельность собственной причиной удовольствия?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что деятельность не является собственной и первой причиной удовольствия. Ведь сказал же Философ, что «удовольствие заключается в восприятии чувств»1, поскольку, как уже было указано выше (31, 1), для удовольствия необходимо [некоторое] знание. Но познание объектов деятельности происходит до осуществления самой деятельности. Следовательно, деятельность не является собственной причиной удовольствия.

Возражение 2. Далее, удовольствие в первую очередь связано с достижением цели, поскольку именно это наиболее желанно. Но цель иногда является деятельностью, а иногда - следствием деятельности. Таким образом, деятельность не является собственной и непосредственной причиной удовольствия.

Возражение 3. Далее, рбъектами удовольствия являются досуг и покой, которые заключаются в прекращении дел. Следовательно, деятельность не является собственной причиной удовольствия.

сотому противоречит сказанное ч->илососром о том, что «удовольствие является беспрепятственной и сообразной естеству деятельностью»2.

Отвечаю: как уже было сказано (31, 1), для удовольствия необходимы две вещи, а именно достижение надлежащего блага и знание о его достижении. Но то и другое связано с определенного рода деятельностью, поскольку и актуальное познание является деятельностью, и достижение надлежащего блага осуществляется посредством деятельности. Более того, собственная деятельность сама по себе является надлежащим благом. Поэтому всякое удовольствие необходимо вытекает из некоторой деятельности.

Ответ на возражение 1. Объекты деятельности бывают приятными не иначе, как только будучи соединены с нами либо посредством одного только знания, как когда мы получаем удовольствие от размышления или созерцания некоторых вещей, либо посредством чего-то еще помимо знания, как когда человек получает удовольствие от знания того, что он обладает каким-то благом, например, богатством, честью и тому подобным, что не доставляло бы удовольствия, если бы не было схвачено как то, чем обладают. В связи с этим Философ замечает, что «мы получаем огромное удовольствие от сознания того, что нечто является нашей собственностью, поскольку свойственное каждому чувство любви к самому себе внедрено в нас самою природой»3. Но обладание подобными вещами означает либо пользование ими, либо возможность пользования, а пользование - это определенная деятельность. Поэтому очевидно, что любое удовольствие восходит к некоторой деятельности как к своей причине.

Ответ на возражение 2. Даже в тех случаях, когда речь идет о цели не как деятельности, а как следствии-деятельности, это следствие доставляет удовольствие постольку, поскольку им обладают или поскольку оно суть следствие, что подразумевает пользование или деятельность.

Ответ на возражение 3. Деятельность доставляет удовольствие постольку, поскольку она адекватна и соприродна действователю, и так как человеческая сила конечна, то существует вполне конкретная мера такой адекватности. Поэтому если такая мера нарушена, то деятельность перестает быть адекватной и доставляющей удовольствие, но, напротив, становится неприятной и обременительной. И в этом смысле досуг, игры и прочие связанные с покоем вещи приятны постольку, поскольку устраняют последующую трудностям печаль.

Раздел 2. Является ли движение причиной удовольствия?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что движение не является причиной удовольствия. В самом деле, как уже было сказано (31, 1), причиной удовольствия является обретенное благо, в связи с чем Философ говорит, что удовольствия являются не [процессами] становления, а деятельностями в смысле осуществленности4. Но когда некто движется к чему-либо, то он этим еще не обладает, а, так сказать, только становится обладающим, поскольку, как сказано в восьмой книге «Физики», само состояние движения представляется определенным возникновением и уничтожением5. Следовательно, движение не является причиной удовольствия.

Возражение 2. Далее, движение является главной причиной тягот и обременительности наших трудов. Но тягостные и обременительные деятельности не доставляют нам удовольствия. Следовательно, движение не является причиной удовольствия.

Возражение 3. Далее, движение подразумевает определенную новизну, которая противоположна привычке. Но, как сказал Философ, «привычное доставляет нам удовольствие»6. Следовательно, движение не является причиной удовольствия.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Откуда это, Господи? Почему в то время как Ты сам служишь Себе источником вечного блаженства, и многие из творений Твоих наслаждаются близ Тебя и от Тебя, человек находится в постоянной борьбе между счастьем и скорбями?»7. Из этих слов можно заключить, что человек ищет радость и удовольствие в некоторых изменениях, и потому похоже на то, что движение обусловливает удовольствие.

итвечаю: дли удовольствия неиихццимы три вещи, а именно получающий удовольствие, соединенный с ним объект удовольствия и третья - знание об этом соединении, и движение, как говорит Философ, бывает приятным в отношении всех этих трех8. В самом деле, нам, получающим удовольствие, изменение доставляет удовольствие постольку поскольку изменчива наша природа, и потому то, что нам приятно сегодня, может стать неприятным завтра; так, свойственная огню теплота приятна для нас зимой и неприятна летом. Приятным бывает изменение и со стороны доставляющего нам удовольствие соединенного с нами блага, поскольку продолжительность действия действователя увеличивает следствие; так, чем дольше человек стоит у огня, тем теплее ему и суше. Затем, природный модус бытия заключается в определенной мере, и потому когда длительное присутствие доставляющего удовольствие объекта превышает меру природного модуса бытия, приятным становится удаление этого объекта. Со стороны же знания [изменение бывает приятным постольку], поскольку человек желает знать нечто целиком и совершенно, и если нет возможности схватить вещь одновременно и в целом, то изменение в такой вещи приятно в том смысле, что когда одна ее часть сменяет другую, последовательность их восприятия позволяет составить целостную картину. В связи с этим Августин говорит [обращаясь к душе]: «Ведь и речи ты воспринимаешь плотски, частями, но торопишь слога, чтобы услышать все целиком. Так и те части, что составляют целое: они не возникают одновременно, но, сменяя друг друга, вместе составляют то целое, которое, конечно же, прекрасней частей, но которое разом нам воспринять не дано»9.

Если же речь идет о такой вещи, природа которой неизменна, природный модус которой не может быть превышен продолжительностью присутствия какого бы то ни было доставляющего удовольствие объекта и которая может одновременно созерцать этот объект целиком, то такой вещи изменение не приносит никакого удовольствия. И чем более удовольствие приближается к указанным характеристикам, тем более оно и непрерывно.

Ответ на возражение 1. Хотя субъект движения еще не обладает тем, к чему он движется, совершенным образом, тем не менее он уже начинает им обладать, и в этом отношении само движение бывает приятным. Но это удовольствие, понятно, далеко от совершенства, поскольку наиболее совершенные удовольствия относятся к неизменным вещам. Кроме того, движение может обусловливать удовольствие постольку, поскольку то, что прежде было неприятным, может стать приятным, или наоборот, о чем уже было сказано.

Ответ на возражение 2. Движение причиняет тяготы и усталость тогда, когда оно превосходит наши природные способности. Этим оно не доставляет нам удовольствие, но зато устраняет препятствия с пути нашей природной способности.

Ответ на возражение 3. Привычное бывает приятным постольку, поскольку оно становится природным (ведь привычка - вторая натура). Но доставляющее удовольствие движение - это не то движение, которое изменяет привычку, а скорее то, которое препятствует уничтожению природного модуса бытия, могущему последовать [излишне] продолжительной деятельности. Таким образом, благодаря одной и той же сродной природе причине бывают приятными и движение, и привычка.

Раздел 3. Причиняют ли удовольствие надежда и память?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда и память не могут причинять удовольствие. В самом деле, как говорит Дамаскин, удовольствие производится наличным благом10. Но надежда и память связаны с тем, что отсутствует, поскольку память относится к прошлому, а надежда - к будущему. Следовательно, надежда и память не причиняют удовольствия.

Возражение 2. Далее, одна и та же вещь не может обусловливать противоположности. Но надежда обусловливает печаль, согласно сказанному: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» (Прит. 13, 12). Следовательно, надежда не причиняет удовольствия.

Возражение 3. Далее, надежда связана с удовольствием с точки зрения блага точно так же, как вожделение или любовь. Следовательно, надежда является причиной удовольствия в той же мере, что и вожделение или любовь.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Утешайтесь надеждою» (Рим. 12, 12); и еще: «Вспоминаю о Боге - и услаждаюсь»11 (Пс. 76, 4).

Отвечаю: удовольствие обусловливается наличием соответствующего нам блага в той мере, в какой это благо тем или иным способом ощущается или схватывается. Но вещь может наличествовать для нас двояко. Во-первых, она может наличествовать в знании, то есть согласно тому как познанная вещь находится в познающем посредством подобия; во-вторых, [она может наличествовать] в действительности, то есть согласно тому, как одна вещь тем или иным образом находится в реальном соединении с другой, причем либо актуально, либо потенциально. И коль скоро реальное соединение превосходит соединение посредством подобия, каковым является соединение в знании, далее, коль скоро актуальное соединение превосходит потенциальное, то наибольшим удовольствием является то, которое восходит к ощущению наличествующего чувственного объекта. Второе место принадлежит удовольствию, связанному с надеждой, поскольку такое соединение приятно не только со стороны схватывания, но также и со стороны способности или силы обретения объекта удовольствия. Третье место принадлежит удовольствию, связанному с памятью, поскольку в этом случае присутствует только соединение со стороны схватывания.

Ответ на возражение 1. Надежда и память, действительно, относятся к тем вещам, которые в собственном смысле слова отсутствуют. Однако они в то же время и некоторым образом существуют: то ли со стороны одного лишь схватывания, то ли как со стороны схватывания, так и со стороны возможности - пусть только предполагаемой - их обретения.

Ответ на возражение 2. Ничто не препятствует тому, чтобы одна и та же вещь различными способами обусловливала противоположности. Так и надежда: в той мере, в какой она в настоящем оценивает будущее благо, она обусловливает удовольствие, а в той мере, в какой это подразумевает отсутствие указанного блага, она обусловливает печаль.

Ответ на возражение 3. Любовь и вожделение тоже обусловливают удовольствие. Ведь любимое приятно любящему, поскольку любовь - это своего рода союз или соприродность любящего и любимого. Подобным же образом и каждый объект вожделения приятен желающему, поскольку вожделение, как правило, жаждет удовольствий. Однако надежда, предполагающая уверенность в реальности доставляющего удовольствие блага, чего не предполагают ни любовь, ни вожделение, превосходит последние по степени обусловливания удовольствия, равно как превосходит она и относящуюся к уже прошедшему память.

Раздел 4. Причиняет ли удовольствие печаль?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что печаль не может причинять удовольствие - ведь ничто не обусловливает собственную противоположность. Но печаль противоположна удовольствию. Следовательно, она его не причиняет.

Возражение 2. Далее, у противоположностей и следствия противоположны. Но когда думается о том, что доставляет удовольствие, это обусловливает удовольствие. Следовательно, воспоминание о грустном обусловливает не удовольствие, а печаль.

Возражение 3. Далее, печаль так относится к удовольствию, как ненависть - к любви. Но ненависть не обусловливает любовь, скорее, наоборот, о чем уже было сказано (29, 2). Следовательно, печаль не обусловливает удовольствие.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Слезы мои были для меня хлебом день и ночь» (Пс. 41. 4), где под хлебом должно разуметь удовольствие утешения. Следовательно, слезы, которые являются следствием печали, могут доставлять удовольствие.

Отвечаю: печаль можно рассматривать двояко, а именно как существующую актуально и как существующую в памяти, и в обоих случаях печаль может обусловливать удовольствие. В самом деле, актуально существующая печаль причиняет удовольствие постольку, поскольку она связана с мыслью о любимом, отсутствие которого вызывает печаль, и сама эта простая мысль доставляет удовольствие. Воспоминание о печали становится причиной удовольствия благодаря последовавшему [печали] избавлению [от нее], поскольку отсутствие зла рассматривается как нечто благое; поэтому чем более человек думает о своем избавлении от того, что причиняло ему страдание и боль, тем больше он находит причин для радости. В связи с этим в двадцать второй книге [своего трактата] «О граде Божием» Августин говорит, что «когда блаженному приходит на ум былая печаль или здоровый припоминает о минувшей боли без того, чтобы чувствовать эту боль... то это еще более наполняет их радостью и весельем». А еще он говорит, что «чем труднее было сражение, тем больше и радости в триумфе»12.

Ответ на возражение 1. Порою вещь может акцидентно обусловливать собственную противоположность; так, согласно сказанному в восьмой [книге] «Физики», «холод иногда... нагревает»13. Подобным образом и печаль может акцидентно причинять удовольствие, а именно постольку, поскольку доставляет схватывание чего-то приятного.

Ответ на возражение 2. Припоминание о грустных вещах причиняет удовольствие не потому, что они неприятны и противоположны приятным, а потому, что человек избавлен от них. Подобным же образом воспоминание о приятных, но утраченных вещах может обусловливать печаль.

Ответ на возражение 3. Ненависть тоже может акцидентно обусловливать любовь, а именно [двое] могут любить друг друга постольку, поскольку их объединяет ненависть к одной и той же вещи.

Раздел 5. Доставляют ли нам удовольствие действия других?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что действия других не могут обусловливать наше удовольствие. В самом деле, удовольствие причиняет нам соединенное с нами наше собственное благо. Но действия других не соединены с нами. Следовательно, они не являются причиной нашего удовольствия.

Возражение 2. Далее, деятельность является собственным благом действователя. Таким образом, если бы действия других являлись причиной нашего удовольствия, то на том же основании и все принадлежащие другим блага были бы нам приятны, что очевидно не так.

Возражение 3. Далее, действие приятно постольку, поскольку проистекает из врожденного навыка, в связи с чем во второй книге «Этики» читаем, что «вызываемое делами удовольствие следует считать признаком существующих в нас устоев»14. Но действия других проистекают из тех устоев, которые существуют не в нас, а, пожалуй, в [самих] действователях. Следовательно, действия других доставляют удовольствие не нам, а самим действователям.

Этому противоречит сказанное во втором соборном послании Иоанна: «Я весьма обрадовался, что нашел из детей твоих, ходящих в истине» (2 Ин. 1, 4).

Отвечаю: как уже было сказано (1; 31, 1), для удовольствия необходимы две вещи, а именно достижение надлежащего блага и знание о его достижении. Поэтому действие другого может причинять нам удовольствие трояко. Во-первых, постольку, поскольку благодаря этому действию мы получаем некоторое благо. Таким образом, действия тех, кто делает нам нечто благое, доставляют нам удовольствие, поскольку приятно, когда кто-либо поступает по отношению к тебе по-доброму. Во-вторых, постольку, поскольку действие другого позволяет нам узнать или оценить наше собственное благо; по этой причине людям нравится, когда их хвалят или почитают другие - ведь они, так сказать, благодаря этому узнают о существовании некоторого блага в самих себе. И коль скоро такая оценка тем значимей, чем от более благородных и мудрых людей она исходит, то и хвалимые такими людьми получают, соответственно, наибольшее удовольствие. Но поскольку хвалит, похоже, и льстец, то некоторым приятна и лесть. А так как одним нравится любить, в то время как другим - чтобы ими восхищались, то [некоторым] приятно быть любимыми другими и восхищать их, поскольку благодаря этому человек узнает о своем собственном совершенстве или величии путем предоставления удовольствия другим. В-третьих, постольку, поскольку добрые дела другого могут восприниматься как собственное добро вследствие силы любви, благодаря которой человеку его друг кажется как бы им самим; а еще постольку, поскольку дурные действия врага становятся объектом удовольствия вследствие ненависти, из-за которой благо другого кажется чем-то неприятным. В связи с вышеизложенным [в Писании] сказано, что любовь «не радуется неправде, а со-радуется истине» (1 Кор. 13, 6).

Ответ на возражение 1. Действие другого может быть соединено со мною или посредством своего следствия, т. е. первым способом, или посредством знания, т. е. вторым способом, или посредством аффекта, т. е. третьим способом.

Ответ на возражение 2. Этот аргумент справедлив в отношении третьего способа, но не в отношении первых двух.

Ответ на возражение 3. Хотя действия другого и не проистекают из присущих мне навыков, тем не менее они либо производят во мне нечто, доставляющее удовольствие, либо позволяют мне оценить или узнать навык [моего] ума, либо же проистекают из навыка того, кто соединен со мною любовью.

Раздел 6. Обусловливает ли удовольствие делание добра другому?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что делание добра другому не обусловливает удовольствия. В самом деле, как уже было сказано (5), удовольствие обусловливается приобретением блага для себя. Но делание добра [другому] является не приобретением, а тратой своего блага. Поэтому похоже на то, что оно, пожалуй, обусловливает не удовольствие, а печаль.

Возражение 2. Далее, Философ говорит, что «скупость теснее срослась с природой человека, чем мотовство»15. Но делание добра другим скорее указывает на мотовство, в то время как уклонение от делания [такого] добра - на скупость. И так как, согласно сказанному в седьмой и десятой [книгах] «Этики»16, удовольствие доставляет соответствующая природе деятельность, то похоже на то, что делание добра другим не обусловливает удовольствия.

Возражение 3. Далее, противоположные следствия проистекают из противоположных причин. Но человек, как говорит Философ17, может получать естественное удовольствие от некоторых видов причинения вреда, например, преодоления, осуждения или поношения других, а если он рассержен, то и их наказания. Поэтому делание добра другим, пожалуй, обусловливает не удовольствие, а печаль.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «приятно оказывать услуги и помощь друзьям, знакомым или товарищам»18.

Отвечаю: делание добра другому может приносить удовольствие трояко. Во-первых, сточки зрения следствия, которое является дарованным другому благом. В этом отношении, коль скоро благодаря соединению с другими любовью мы рассматриваем их благо как свое собственное, мы получаем удовольствие от делания добра другим, а особенно нашим друзьям, как от делания добра самим себе. Во-вторых, с точки зрения цели, как когда человек, делая добро другому, надеется на получение некоторого блага - от Бога или от человека - для самого себя; в таком случае причиной удовольствия является надежда. В-третьих, с точки зрения начала. В этом случае делание добра другому может доставлять удовольствие с точки зрения трех начал. Первым является способность к деланию добра, и с точки зрения этого начала делание добра другому является приятным настолько, насколько оно пробуждает в человеке представление об избыточности блага в нем самом, по каковой причине он может поделиться им с другими. Поэтому людям доставляют удовольствие их дети и их свершения - ведь им они отдают часть своих собственных благ. Другим началом является человеческий навык к деланию добра, благодаря которому делание добра становится частью его природы; так [например] щедрый с удовольствием делится [благами] с другими. Третьим началом является побуждение, когда, например, человек побуждается любимым делать кому-то добро. В самом деле, все, что мы делаем или претерпеваем ради друга, приятно постольку, поскольку главной причиной удовольствия является любовь.

Ответ на возражение 1. Трата доставляет удовольствие постольку, поскольку демонстрирует наличное благо. Но в той мере, в какой она умаляет в нас наше собственное благо, она может обусловливать печаль, например, когда она чрезмерна.

Ответ на возражение 2. Мотовство - это чрезмерная трата, а [чрезмерность] противна природе. Поэтому о мотовстве говорят как о том, что противно природе.

Ответ на возражение 3. Преодоление, осуждение и наказание доставляют удовольствие не потому, что они связаны с причинением вреда другому, а потому, что связаны с собственным благом. И чем более это благо любимо, тем более человек ненавидит его извращение другим. Так, преодоление доставляет естественное удовольствие постольку, поскольку позволяет человеку ощутить собственное превосходство. Поэтому столь большое удовольствие доставляют те игры, в [правилах] которых заложено стремление к лидерству и возможность его завоевания, как [впрочем] и вообще все состязания в той мере, в какой они вселяют надежду на победу. Осуждение и поношение могут доставлять удовольствие двояко. Во-первых, поскольку они дают человеку возможность вообразить себя мудрым и высокочтимым (ведь именно мудрым и чтимым людям приличествует порицать и осуждать). Во-вторых, поскольку путем поношения и осуждения можно делать добро кому-то другому, что, как уже было показано, доставляет удовольствие. Сердящемуся приятно наказывать постольку, поскольку он думает, что этим он устраняет видимый ущерб, который, как ему кажется, он претерпел из-за предшествовавшего вреда (ведь после того, как человеку причинили вред, ему кажется, что он несколько улучшает свое положение, если в ответ также причиняет вред своему обидчику). Из сказанного очевидно, что делание добра другому может доставлять удовольствие само по себе, в то время как причинение ему зла не может доставлять удовольствия иначе, как только в той мере, в какой оно затрагивает собственное благо.

Раздел 7. Является ли причиной удовольствия подобие?

С седьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что подобие не является причиной удовольствия. В самом деле, руководство и предводительство подразумевают скорее некоторое отсутствие подобия. Но, как говорит Философ, «естественно получать удовольствие от руководства и предводительства»19. Следовательно, удовольствие обусловливает не подобие, а, пожалуй, его отсутствие.

Возражение 2. Далее, ничто так не отличается от удовольствия, как страдание. Но, как указывает Философ, те, кто испытывает страдания, более всего склонны искать удовольствия20. Следовательно, удовольствие обусловливает не сходство, но, скорее, несходство.

Возражение 3. Далее, пресытившиеся определенным видом наслаждения испытывают от него не удовольствие, а отвращение, как, например, объевшиеся - от пищи. Следовательно, подобие не является причиной удовольствия.

Этому противоречит следующее: как уже было сказано (27,3), подобие является причиной любви, а любовь - причиной удовольствия. Поэтому подобие является причиной удовольствия.

Отвечаю: подобие - это своего рода единство, и потому то, что нам подобно, составляя некоторым образом с нами одно, обусловливает удовольствие по той же причине, по которой оно обусловливает любовь, о чем уже было сказано (27, 3). И если подобное не наносит ущерб нашему собственному благу, но [напротив] увеличивает его, оно доставляет нам удовольствие просто, как, например, один человек доставляет удовольствие другому или один юноша - другому А если оно наносит ущерб нашему собственному благу, то акцидентно оно обусловливает отвращение или печаль, но не потому, что оно нам подобно и [в этом смысле] составляет с нами одно, а потому, что наносит ущерб тому, что составляет [это] наше единство.

Но подобное может наносить ущерб нашему собственному благу двояко. Во-первых, путем разрушения меры нашего собственного блага через посредство своего рода избытка, поскольку благо, и особенно телесное благо, вроде здоровья, обусловливается некоторой мерой (поэтому избыточное благо или любое телесное удовольствие вызывает отвращение). Во-вторых, поскольку оно напрямую противоположно нашему собственному благу; в самом деле, «все гончары соперники друг другу»21 не потому, что они - гончары, а потому, что они соперничают за первенство и мешают друг другу получать большую прибыль, а то и другое их интересует как собственное благо.

Ответ на возражение 1. Коль скоро руководитель и субъект [руководства] находятся в общении друг с другом, то между ними существует некоторое подобие, хотя оно и связано с условием определенного превосходства, поскольку руководство и предводительство принадлежит превосходству собственного блага человека (ведь руководить приличествует наиболее мудрым и достойным, и потому у [руководящего] человека возникает представление о своем собственном превосходстве). Другая причина - та, что посредством руководства и предводительства человек делает добро другим, что само по себе доставляет удовольствие.

Ответ на возражение 2. То, что доставляет удовольствие страдающему, хотя и несходно со страданием, несет в себе некоторое сходство со страдающим, поскольку страдание противоположно его собственному благу Поэтому испытывающий страдание ищет удовольствие как то, что приносит ему его собственное благо постольку, поскольку является средством от противоположного. В связи с этим противоположные многим страданиям телесные удовольствия часто бывают более востребованными, чем удовольствия умственные, у которых нет никакого противоположного им страдания, о чем речь у нас впереди (35, 5). Это также объясняет, почему все животные по природе стремятся к удовольствию (ведь животные всегда действуют через посредство чувства и движения). По этой же причине молодые люди более всего склонны к поиску удовольствий (ведь в процессе роста они претерпевают многочисленные изменения). Кроме того, возбудимые по природе, дабы избавиться от [причиняемых этим возбуждением] страданий, всегда охвачены сильным стремлением к удовольствиям, поскольку, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «их тела постоянно пребывают уязвленными»22.

Ответ на возражение 3. Телесные блага ограничены некоторой установленной мерой, и потому неумеренность в такого рода вещах разрушает собственное благо и, следовательно, причиняет отвращение и страдание из-за своего противоположения собственному благу человека.

Раздел 8. Является ли причиной удовольствия удивление?

С восьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удивление не обусловливает удовольствие. В самом деле, удивление, как сказал Дамаскин, является актом того, кто не осведомлен о природе происходящего. Но не неведение, а знание является причиной удовольствия. Следовательно, удивление не является причиной удовольствия.

Возражение 2. Далее, удивление - это начало любой мудрости и путь поиска истины, о чем читаем в начале «Метафизики»23. Но, как сказал Философ, «обладающим знанием проводить время [в созерцании] доставляет больше удовольствия, нежели тем, кто знания ищет»24, поскольку в последнем случае мы сталкиваемся с трудностями и препятствиями, а в первом - нет, а между тем, как сказано в седьмой книге «Этики», «удовольствие является беспрепятственной деятельностью»25. Поэтому удивление не столько обусловливает удовольствие, сколько препятствует ему.

Возражение 3. Далее, удовольствие доставляется привычным. Поэтому нам столь приятны акты по навыку на основании сложившихся традиций. Но, как сказал Августин, «удивляет непривычное»26. Следовательно, удивление противоположно причине удовольствия.

Этому противоречит утверждение Философа о том, что удивление является причиной удовольствия27.

Отвечаю: как уже было сказано (23, 4), удовольствие доставляет обретение предмета стремления, и потому чем желанней любимая вещь, тем больше удовольствие от ее обретения; в самом деле, само увеличение желания обусловливает увеличение удовольствия постольку поскольку увеличивает надежду на обретение желаемого, а желание, которое последует надежде, как уже было сказано (3), является причиной удовольствия. Но удивление - это своего рода желание знания, желание, которое появляется у человека тогда, когда он видит следствие, причина которого или ему неизвестна, или превосходит его познание или способность мышления. Таким образом, удивление - это причина удовольствия в той мере, в какой оно дарит надежду на обретение желаемого знания. По этой причине удивительное всегда приятно, например, редкие вещи. И изображения самых неприятных вещей, как говорит Философ28, могут доставлять удовольствие, радуя душу видением результатов подражания одного другому, поскольку подражание является собственным и естественным актом разума. А еще, согласно Философу «радостно избегнуть большой опасности, поскольку это - нечто удивительное»29.

Ответ на возражение 1. Удивление доставляет удовольствие не постольку, поскольку оно подразумевает неведение, а постольку, поскольку оно порождает желание изучения причины, и в той мере, в какой удивившийся познает нечто новое, т. е. то, что причина является не такой, какой он ее себе представлял.

Ответ на возражение 2. Удовольствие подразумевает две вещи: успокоение в благе и восприятие этого покоя. Что касается первого, то коль скоро созерцание познанной истины совершенней, чем поиск неизвестной, то созерцание познанного само по себе приятней, чем исследование непознанного. Но что касается второго, то порою случается так, что акцидентно исследование доставляет большее удовольствие постольку, поскольку оно проистекает от сильного желания, которое возникает оттого, что мы [остро] осознаем наше невежество. По этой причине человек получает высочайшее удовольствие от нахождения или изучения новых для себя вещей.

Ответ на возражение 3. Привычные дела доставляют удовольствие постольку, поскольку они, так сказать, соответствуют нашему естеству. Но и редкие для нас вещи могут доставлять удовольствие, причем либо со стороны познания, поскольку мы желаем познать в них то, что нас удивляет, либо со стороны действия, поскольку, как сказано в десятой [книге] «Этики», «ум бывает более увлечен и напряженно деятелен в новом для себя предмете», а «наиболее совершенное удовольствие доставляет наиболее совершенная деятельность»30.

Вопрос 33. О следствиях удовольствия

Теперь нам следует рассмотреть следствия удовольствия, под ка ковым заглавием наличествует четыре пункта: 1) является ли расширение следствием удовольствия; 2) обусловливает ли удовольствие жажду, или желание самого себя; 3) препятствует ли удовольствие пользованию разу мом; 4) делает ли удовольствие деятельность совершенной.

Раздел 1. Является ли расширение следствием удовольствия?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение!. Кажется, что расширение не является следствием удовольствия. Ведь расширение, похоже, в первую очередь принадлежит любви, согласно сказанному апостолом: «Сердце наше расширено» (2 Кор. 6,11). Поэтому в наставлениях любви читаем: «Твоя заповедь - безмерно обширна» (Пс. 118, 96). Но удовольствие - это отличная от любви страсть. Поэтому расширение не является следствием удовольствия.

Возражение 2. Далее, расширение вещи увеличивает [ее] приемистость. Но принятие относится к желанию, связанному с тем, чем еще не обладают. Следовательно, похоже на то, что расширение относится скорее к желанию, чем к удовольствию.

Возражение 3. Далее, сокращение противоположно расширению. Но сокращение, похоже, относится к удовольствию; так, при схватывании рука сжимается, и то же самое происходит с расположением желания в отношении того, что его ублажает. Следовательно, расширение не относится к удовольствию.

Этому противоречит следующее: [Писание] выражает радость такими словами: «Тогда увидишь - и возрадуешься, и затрепещет и расширится сердце твое» (Ис. 60, 5). Кроме того, как уж было сказано (31,3), удовольствие иногда называют словом «laetitia», которое происходит от «dilatatio», т. е. расширения.

Отвечаю: ширина (latitudo) является мерой телесной величины, и потому применять это [слово] к душевным чувствам можно разве что метафорически. Затем, расширение обозначает своего рода движение по ширине, и оно касается удовольствия со стороны двух необходимых для удовольствия вещей. Одна из них связана со способностью схватывания и является осознанием соединения с некоторым надлежащим благом. В результате такого схватывания человек ощущает, что достиг некоторого являющегося величиной духовного порядка совершенства, и в этом отношении говорят об увеличении или расширении человеческого ума посредством удовольствия. Другая необходимая для удовольствия вещь связана с желающей способностью и является приятием объекта удовольствия и успокоением в нем, заключением его, так сказать, в свои объятья. И таким вот образом человеческое расположение расширяется благодаря удовольствию, как бы выступая за пределы себя для того, чтобы заключить в себе объект удовольствия.

Ответ на возражение 1. В метафорических выражениях ничто не препятствует тому, чтобы одно и то же приписывалось различным вещам согласно различным подобиям. Таким образом, расширение принадлежит любви в смысле подобия по исхож-дению, а именно постольку, поскольку расположение любящего распространяется на других так, что его интересует не только личное, но также и то, что относится к другим. Удовольствию же расширение принадлежит в той мере, в какой вещь, повышая свою вместительность, становится более обширной.

Ответ на возражение 2. Желание подразумевает некоторое расширение, связанное с воображением желаемого, но в случае наличия объекта удовольствия это расширение возрастает, поскольку ум более распространяет себя на этот объект не тогда, когда желает его до обладания, а тогда, когда получает от него удовольствие, поскольку удовольствие - это цель желания.

Ответ на возражение 3. Получающий удовольствие от вещи крепко схватывает ее и удерживает со всею силой, но при этом, чтобы удовольствие было совершенным, он должен раскрыть для нее свое сердце.

Раздел 2. Обусловливает ли удовольствие жажду, или желание самого себя?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не обусловливает желание самого себя. В самом деле, по достижении покоя всякое движение прекращается. Но удовольствие, как уже было сказано (23, 4; 25, 2), является своего рода успокоением движения желания. Поэтому по достижении удовольствия движение желания прекращается. Следовательно, удовольствие не обусловливает желание.

Возражение 2. Далее, ничто не обусловливает противоположное себе. Но удовольствие некоторым образом противоположно желанию со стороны объекта, поскольку желание относится к благу, которым еще не обладают, в то время как удовольствие относится к благу, которым уже обладают. Следовательно, удовольствие не обусловливает желание самого себя.

Возражение 3. Далее, отвращение несовместимо с желанием. Но удовольствие иногда обусловливает отвращение. Следовательно, оно не обусловливает желание.

Этому противоречит сказанное Господом: «Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять» (Ин. 4, 13), где именем воды, согласно Августину1, обозначены телесные удовольствия.

Отвечаю: удовольствие можно рассматривать двояко: во-первых, как существующее в действительности; во-вторых, как существующее в памяти. В свою очередь, жажду, или желание, также можно понимать двояко: во-первых, в прямом смысле слова, как указание на желание того, чем еще не обладают; во-вторых, в широком смысле слова, как указание на отсутствие отвращения.

Рассматриваемое как существующее в действительности удовольствие обусловливает жажду, или желание самого себя не непосредственно, а лишь акцидентно, и при этом следует иметь в виду, что словом «жажда» обозначается желание того, чем еще не обладают, в то время как удовольствие - это чувство желания, относящееся к чему-то актуально наличному.

В самом деле, порою случается так, что обладание актуально наличным несовершенно, и причиной этого может являться как объект обладания, так и сам обладатель. Со стороны объекта обладания такое происходит вследствие того, что этот объект не является одновременно целостным, в связи с чем обладание осуществляется последовательно, и при получении удовольствия от обладания частью возникает желание обладать остальным; так, если человеку доставила удовольствие первая часть стиха, он, как говорит Августин2, «торопит слога», чтобы поскорее услышать вторую. В указанном смысле жажду самих себя обусловливают до своего исчерпания почти все телесные удовольствия, поскольку удовольствия этого вида являются результатом некоторого движения, что очевидно на примере удовольствия от еды. Со стороны обладателя такое происходит тогда, когда человек обладает вещью, которая сама по себе совершенна, но обладание ею несовершенно и осуществляется шаг за шагом. Так, в настоящей жизни несовершенное восприятие божественного знания доставляет нам наслаждение, и это наслаждение вызывает у нас жажду, или желание совершенного знания, в каковом смысле можно толковать слова Писания: «Пьющие меня еще будут жаждать» (Сир. 24, 23).

С другой стороны, если под жаждой, или желанием мы понимаем простое напряжение чувства, которое исключает отвращение, то в этом случае наибольшую жажду, или желание самих себя причиняют духовные удовольствия. Так это потому, что телесные удовольствия в случае своей избыточности с точки зрения естественного модуса бытия - как в количественном отношении, так и по длительности - могут вызывать отвращение, что очевидно на примере удовольствия от еды. Поэтому когда человек достигает пика совершенства в телесных удовольствиях, он нередко отвращается от них и начинает хотеть чего-то другого. Духовные же удовольствия не бывают избыточными с точки зрения естественного модуса бытия, но всегда совершенствуют природу. Следовательно, достижение пика их совершенства предполагает наивысшее удовольствие, хотя акцидентно, а именно в той мере, в какой созерцание сопровождается некоторой телесной деятельностью, его продолжительность может обусловливать некоторую усталость. Поэтому вышеприведенные слова: «Пьющие меня еще будут жаждать» (Сир. 24, 23) можно понимать и в этом смысле - ведь даже об ангелах, совершенно познающих и наслаждающихся Богом, сказано, что они в Него «желают проникнуть» (1 Петр. 1, 12).

Наконец, если мы рассматриваем удовольствие не как существующее в действительности, но как существующее в памяти, то в этом случае оно само по себе обладает естественной склонностью обусловливать жажду и желание самого себя, поскольку в этом случае человек, так сказать, возвращается к тому расположению, в котором он некогда испытывал удовольствие. Однако если в результате такого расположения он [в свое время] претерпел порчу, память о былом удовольствии доставляет ему не удовольствие, а отвращение; например, воспоминание о застолье в случае переедания.

Ответ на возражение 1. Когда удовольствие совершенно, тогда оно предполагает абсолютный покой, и движение желания, стремящегося к тому, чем не обладают, прекращается. Но когда оно несовершенно, тогда желание, стремящееся к тому, чем не обладают, полностью не прекращается.

Ответ на возражение 2. Тем, чем обладают несовершенно, в одном отношении обладают, а в другом - нет. Следовательно, оно может быть одновременно объектом и желания, и удовольствия.

Ответ на возражение 3. Как уже было сказано, удовольствие обусловливает отвращение одним образом, а желание - другим.

Раздел 3. Препятствует ли удовольствие пользованию разумом?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не препятствует пользованию разумом. В самом деле, покой способствует надлежащему пользованию разумом, на что указывает Философ, говоря, что «мыслительная способность познает и мыслит путем успокоения и остановки»3; а еще сказано [в Писании]: «Войдя в дом свой, я успокоюсь ею» (Прем. 8, 16), то есть мудростью. Но удовольствие - это своего рода покой. Следовательно, оно скорее помогает, чем препятствует пользованию разумом.

Возражение 2. Далее, даже противоположные вещи, если они относятся к различным объектам, не препятствуют друг другу Но удовольствие находится в желающей способности, в то время как пользование разумом - в схватывающей силе. Следовательно, удовольствие не препятствует пользованию разумом.

Возражение 3. Далее, встречающее препятствие, похоже, движется препятствующим. Но пользование являющейся причиной удовольствия схватывающей силы скорее само приводит в движение удовольствие, нежели движется им. Следовательно, удовольствие не препятствует пользованию разумом.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «удовольствие извращает рассудительность»4.

Отвечаю: как сказано в десятой [книге] «Этики», «удовольствия, связанные с деятельностями, делают их лучше, а чуждые, напротив, чинят им препятствия»5. Таким образом, есть удовольствия, получаемые непосредственно от деятельности разума (например, от созерцания или рассуждения), и такие удовольствия не препятствуют пользованию разумом, но [напротив] способствуют, поскольку мы более старательно делаем то, что доставляет нам удовольствие, а старательность и внимание способствуют деятельности.

Телесные же удовольствия, со своей стороны, могут препятствовать пользованию разуму трояко. Во-первых, путем отвлечения разума. В самом деле, как уже было сказано, мы уделяем много внимания тому, что доставляет нам удовольствие. Но когда мы сосредоточиваемся на чем-то одном, мы тем самым становимся невнимательными по отношению к другим вещам или же вовсе перестаем их замечать и, таким образом, если телесное удовольствие велико, то оно, концентрируя все наше внимание на себя, либо полностью устраняет возможность пользоваться разумом, либо в значительной мере этому препятствует. Во-вторых, путем противопоставления себя разуму. В самом деле, некоторые удовольствия, а особенно избыточные, противоречат порядку разума, в связи с чем Философ говорит, что «телесные удовольствия уничтожают представления благоразумия, но никак не умозрения», которому они не противоположны, «как, например, что сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов»6. Впрочем, в первом смысле они препятствуют обоим представлениям. В-третьих, путем сковывания разума, а именно постольку, поскольку телесное удовольствие сопровождается некоторым телесным изменением, причем зачастую большим, чем при других адекватных по силе страстях, поскольку желание ведет себя более неистово по отношению к наличествующей, нежели к отсутствующей вещи. Но такая телесная неупорядоченность не может не препятствовать пользованию разумом, как это можно наблюдать на примере пьяниц, которые не способны свободно и беспрепятственно пользоваться своим разумом.

Ответ на возражение 1. Телесное удовольствие, действительно, предполагает успокоение желания в объекте удовольствия, и само это успокоение иногда препятствует разуму а со стороны тела оно всегда подразумевает изменение. И в обоих случаях налицо препятствование пользованию разумом.

Ответ на возражение 2. Желающая и схватывающая силы, конечно, являются различными частями [души], но [однако же] принадлежат они одной душе. Поэтому когда душа полностью сосредоточена на деятельности одной своей части, это препятствует ей оказывать [должное] внимание противоположному акту другой части.

Ответ на возражение 3. Для пользования разумом необходимо должное использование воображения и других чувственных способностей, которое осуществляется через посредство телесного органа. Следовательно, телесное изменение препятствует пользованию разумом, поскольку оно препятствует актам воображения и других чувственных способностей.

Раздел 4. Делает ли удовольствие деятельность совершенной?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не делает деятельность совершенной. В самом деле, любая человеческая деятельность зависит от использования разума. Но, как уже было показано (3), удовольствие препятствует пользованию разумом.

Следовательно, удовольствие не делает человеческую деятельность совершенной, но [напротив] ухудшает ее.

Возражение 2. Далее, ничто не совершенствует ни себя, ни свою причину. Но удовольствие - это деятельность, причем либо по своей сущности, либо по своей причине. Следовательно, удовольствие не делает деятельность совершенной.

Возражение 3. Далее, если удовольствие совершенствует деятельность, то делает это либо как цель, либо как форма, либо как действователь. Но она не делает это как цель, поскольку, как уже было сказано (4, 2), не деятельность осуществляется ради удовольствия, а, пожалуй, наоборот; не делает она это и как действователь, поскольку скорее именно деятельность обусловливает удовольствие; наконец, не делает она это и как форма, поскольку, согласно Философу, «удовольствие придает деятельности совершенство иначе, чем это делает навык»7. Следовательно, удовольствие не делает деятельность совершенной.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «удовольствие делает деятельность совершенной»8.

Отвечаю: удовольствие делает деятельность совершенной двояко. Во-первых, как цель, хотя, понятно, не как та цель, «ради которой» существует вещь, но согласно тому, что целью может быть названо любое добавленное к вещи благо, которое дополняет ее. Это имеет в виду Философ, когда говорит, что «удовольствие делает деятельность совершенной... как некая возникающая попутно полнота»9, то есть постольку, поскольку к одному благу, а именно деятельности, добавляется другое благо, а именно удовольствие, которое указывает на успокоение желания в предполагаемом благе. Во-вторых, как действователь, хотя и не непосредственно, поскольку, согласно Философу, «удовольствие придает деятельности совершенство не тем же способом, каким врач делает человека здоровым, а как делает это само здоровье»10, но опосредованно, поскольку действователь, получающий от своей деятельности удовольствие, более заинтересован в ней и осуществляет ее с особой тщательностью. Именно об этом говорится в десятой [книге] «Этики», а именно что «удовольствия, связанные с деятельностями, делают их лучше, а чуждые, напротив, чинят им препятствия»11.

Ответ на возражение 1. Далеко не каждое удовольствие препятствует акту разума, но - только телесное удовольствие, поскольку оно вытекает не из акта разума, а из акта вожделеющей способности, каковой акт благодаря этому удовольствию становится более интенсивным. То же удовольствие, которое вытекает из акта разума, напротив, приводит к большей интенсивности использования разума.

Ответ на возражение 2. Как сказано во второй [книге] «Физики», две вещи могут являться причинами друг друга в том случае, когда одна из них выступает в качестве производящей, а другая - конечной причины12. Таким образом, деятельность - это производящая причина удовольствия, в то время как удовольствие, как было показано выше, совершенствует деятельность со стороны конечной причины.

Из сказанного очевиден ответ на возражение 3.

Вопрос 34. О добродетельности и порочности удовольствий

Теперь на очереди рассмотрение добродетельности и порочности удо вольствий, под каковым заглавием будет исследовано четыре пункта: 1) всели удовольствия злы; 2) если нет, то все ли они благи; 3) является ли какое- либо из удовольствий наибольшим благом; 4) является ли удовольствие мерой или критерием суждения относительно морального добра и зла.

Раздел 1. Всели удовольствия злы?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любое удовольствие является злом. В самом деле, то, что вредит рассудительности и препятствует пользованию разумом, похоже, само по себе зло, поскольку, как сказал Дионисий, благом человека является «способность быть разумным»1. Но удовольствие вредит рассудительности и препятствует пользованию разумом, притом тем больше, чем больше само удовольствие; поэтому, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «в удовольствиях от любовных утех», которые являются наибольшими, «никто не способен что-нибудь понять умом»2. Более того, Иероним в своем комментарии к [евангелию от] Матфея говорит, что «во время супружеского общения никто не удостаивается присутствия Святого Духа, даже если супружескую обязанность исполняет какой-нибудь пророк». Следовательно, удовольствие само по себе зло и, таким образом, любое удовольствие является злом.

Возражение 2. Далее, то, чего избегает добродетельный и ищет порочный, похоже, и есть само по себе зло, от которого следует уклоняться, поскольку, как сказано в десятой [книге] «Этики», «добродетельный человек является своего рода мерой и критерием человеческих действий»3; а апостол [со своей стороны] говорит, что «духовный судит о всем» (1 Кор. 2, 15). Но дети и бессловесные твари, в которых нет никакой добродетели, ищут удовольствий, тогда как владеющий собой человек - нет. Следовательно, удовольствия сами по себе злы и их надлежит избегать.

Возражение 3. Далее, «искусство и добродетель всегда появляются там, где добро и где труднее»4. Но ни одно из искусств не определено к удовольствию. Следовательно, удовольствие не может быть чем-то благим.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Обретайте удовольствие в Господе»5 (Пс. 36,4). И коль скоро божественное водительство не может направлять к злу, то похоже на то, что не каждое удовольствие является злом.

Отвечаю: как сказано в десятой [книге] «Этики»6, были такие, которые утверждали, что все удовольствия злы. Причина этого, похоже, кроется в том, что они брали в расчет только наиболее очевидные для всех чувственные и телесные удовольствия (ведь и в других отношениях философы древности не проводили различения ни между интеллигибельным и чувственным, ни между умом и чувством)7. Поэтому они полагали, что все телесные удовольствия должны рассматриваться как нечто дурное, и потому человек, склонный к неумеренным удовольствиям, но воздерживающийся от них, достигает умеренной добродетели. Но, настаивая на подобном мнении, они были неправы. В самом деле, коль скоро никто в этой жизни не может обойтись без некоторых чувственных и телесных удовольствий, то после того, как учащие о том, что все удовольствия злы, будут застигнуты в момент получения удовольствия, люди перестанут прислушиваться к такого рода доктринам и, побуждаемые их примером, еще более устремятся к поиску удовольствий (ведь в человеческих действиях и страстях примеры куда заразительнее слов).

Поэтому нам надлежит говорить, что некоторые удовольствия благи, а некоторые - злы. Ведь удовольствие есть не что иное, как последующее некоторой деятельности успокоение желающей силы в некотором любимом благе, в связи с чем приведенное утверждение подкрепляется двумя причинами. Первая относится к благу, в котором человек с удовольствием находит успокоение. В самом деле, как уже было сказано (18, 5), благо и зло в моральном порядке зависят от соответствия или противоречия разуму, а что касается порядка природы, то о вещи говорят как о природной в том случае, когда она соответствует природе, и как о неприродной, когда она противна природе. И подобно тому, как в естественном порядке существует и некоторый природный покой, каким вещь покоится в том, что соответствует ее природе, как, например, когда тяжелое тело покоится внизу, и неприродный покой, каким вещь покоится в том, что противно ее природе, как когда тяжелое тело покоится вверху, точно так же и в моральном порядке существует и благое удовольствие, каким высшее или низшее желание успокаивается в том, что соответствует разуму, и злое удовольствие, каким желание успокаивается в том, что противно разуму и божественному закону.

Вторая причина обнаруживается при рассмотрении деятельности, поскольку некоторые действия благи, а некоторые - злы. Но соединенные с действиями удовольствия более сходны с этими действиями, нежели предшествующие им по времени желания. Поэтому, коль скоро желания добрых действий благи, а злых действий - злы, то тем более удовольствия от добрых действий благи, а от злых действий - злы.

Ответ на возражение 1. Как было показано выше (33, 3), вредят рассудительности и препятствуют пользованию разумом не те удовольствия, которые последуют акту разума, а другие, не связанные с ними удовольствия, такие как удовольствия тела. В самом деле, они, как уже было сказано (33, 3), препятствуют пользованию разумом либо путем противопоставления [разуму] желания, покоящегося в том, что противно разуму, что делает удовольствие этически злым, либо путем сковывания разума, как это бывает при супружеском общении, когда, несмотря на то, что удовольствие сообразуется с разумом, тем не менее оно препятствует пользованию разумом постольку, поскольку сопровождается телесным изменением. Однако в последнем случае удовольствие не является этически злым, как не является таковым и сковывающий разум, но происходящий в согласии с разумом сон, поскольку самому разуму необходимо, чтобы пользование им время от времени прерывалось [сном]. Впрочем, здесь следует отметить, что хотя это сковывание разума удовольствием от супружеского общения и не несет в себе никакой этической порчи, поскольку оно не является ни смертным, ни простительным грехом, однако оно берет свое начало от своего рода этической порчи, а именно от греха нашего прародителя, поскольку, как было показано в первой части (98, 2), обстоятельства в состоянии невинности были совсем иными.

Ответ на возражение 2. Умеренный человек избегает не всех удовольствий, но только тех, которые неумеренны и противны разуму. То же, что дети и бессловесные твари ищут удовольствий, вовсе не доказывает, что все удовольствия злы, поскольку им даровано Богом их естественное желание, которое подвигает их к тому, что подобает им в силу их естества.

Ответ на возражение 3. Искусство не имеет отношения ко всем видам блага, но - только к созданию внешних вещей, о чем речь у нас впереди (57, 3), в то время как находящиеся в нас действия и страсти в большей мере, нежели искусство, связаны с рассудительностью и добродетелью. Впрочем, существует искусство создания удовольствия, а именно, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «искусство приготовления пищи и составления доказательств»8.

Раздел 2. Всели удовольствия благи?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любое удовольствие благо. В самом деле, как было показано в первой части (5, 6), существует три вида блага, [а именно благо] добродетели, пользы и удовольствия. Но все добродетельное, равно как и все полезное благо. Следовательно, и любое удовольствие благо.

Возражение 2. Далее, как сказано в первой [книге] «Этики», благом самим по себе является то, чего не ищут ради чего-то еще9. Но удовольствие не ищется ради чего-то еще; в самом деле, абсурдно спрашивать человека, ради чего ему нужно удовольствие. Следовательно, удовольствие благо само по себе. Но то, что предицируется вещи самой по себе, предицируется ей универсальным образом. Следовательно, всякое удовольствие благо.

Возражение 3. Далее, желаемое всеми является благом самим по себе, поскольку, как сказано в первой [книге] «Этики», благо есть то, к чему «все стремятся»10. Но все, даже дети и бессловесные твари, стремятся к некоторым удовольствиям. Поэтому удовольствие само по себе благо и, следовательно, все удовольствия благи.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «...которые радуются, делая зло, восхищаются злым развратом» (Прит 2, 14).

Отвечаю: в то время как некоторые стоики утверждали, что все удовольствия злы, Эпикур настаивал на том, что удовольствие само по себе благо и что, следовательно, все удовольствия благи. Все они, похоже, заблуждались в силу того, что не замечали различия между тем, что является просто благом, и тем, что является благом некоторого частного индивида. В самом деле, благом самим по себе является [только] то, что является просто благом. То же, что не является благом самим по себе, может быть благом некоторого индивида двояко. Во-первых, поскольку оно подходит ему в силу его настоящего расположения, каковое расположение, однако, не является естественным; так, иногда прокаженному полезно есть ядовитую пищу, которая сама по себе вовсе не подходит человеческой природе. Во-вторых, поскольку нечто неподходящее рассматривается как подходящее. И коль скоро удовольствие - это успокоение желания в некотором благе, то если желание успокаивается в том, что является просто благом, то и удовольствие будет и просто удовольствием, и просто благим. Но если желание человека успокаивается в том, что является благом не просто, а относительно этого вот конкретного человека, то в таком случае его удовольствие не будет просто удовольствием, но конкретно его удовольствием, и при этом оно не будет просто благом, но или благом в некотором отношении, или кажущимся благом.

Ответ на возражение 1. Добродетель и польза вытекают из соответствия с разумом и, таким образом, добродетельное или полезное не может не быть благим. Но удовольствие вытекает из соответствия с желанием, которое иногда стремится к тому, что противно разуму Следовательно, не каждый объект удовольствия бывает благим в этическом порядке, каковой порядок вытекает из порядка разума.

Ответ на возражение 2. Причина, по которой удовольствие не ищется ради чего-то еще, та, что удовольствие суть успокоение в цели. Но цель может быть как благой, так и злой, хотя ничто не может быть целью иначе, как только в той мере, в какой оно является благом того или иного человека; сказанное справедливо и в отношении удовольствия.

Ответ на возражение 3. Все стремятся к удовольствию постольку, поскольку все стремятся к благу (ведь удовольствие - это успокоение желания в благе). Но подобно тому, как не всякое желаемое благо является истинным и самим по себе благом, точно так же не всякое удовольствие является истинным и самим по себе благим.

Раздел 3. Является ли какое-либо из удовольствий наибольшим благом?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одно из удовольствий не может быть самым большим благом - ведь ничто из порожденного не может быть наибольшим благом, поскольку порождение не может быть конечной целью. Но удовольствие является следствием порождения, поскольку, как уже было сказано (31,1), вещь получает удовольствие в результате устроения в соответствии с собственной природой. Следовательно, никакое удовольствие не может быть наибольшим благом.

Возражение 2. Далее, наибольшее благо не может быть улучшенным путем прибавления [к нему чего-то еще]. Но удовольствие может быть улучшено путем прибавления, поскольку удовольствие с добродетелью лучше, чем удовольствие без добродетели. Следовательно, удовольствие не является наибольшим благом.

Возражение 3. Далее, наибольшее благо, будучи благом через самое себя, есть универсальное благо, поскольку то, что является таковым через самое себя, превосходит то, что является таковым акцидентно. Но, как уже было сказано (2), удовольствие не является универсальным благом. Следовательно, удовольствие не является наибольшим благом.

Этому противоречит следующее: наибольшим благом является счастье, поскольку оно - цель человеческой жизни. Но счастье сопряжено с удовольствием, о чем читаем [в Писании]: «Полнота радости - пред лицом Твоим, блаженство - в деснице Твоей вовек» (Пс. 15, 11).

Отвечаю: Платон не соглашался ни со стоиками, которые утверждали, что все удовольствия злы, ни с Эпикуром, который утверждал, что все удовольствия благи, но говорил, что некоторые из них благи, а некоторые - злы, и притом никакое удовольствие не может быть высшим или наибольшим благом. Но если исходить из его аргументов, то видно, что он допустил двоякую ошибку.

Во-первых, [его ошибка заключается] в следующем: видя, что чувственное и телесное удовольствие состоит в некотором движении и «становлении», что очевидно в случае насыщения пищей и т. п., он заключил, что все удовольствия являются результатом некоторого «становления» и движения, и коль скоро «становление» и движение - это действия чего-то несовершенного, то из этого он сделал вывод, что удовольствие лишено природы предельного совершенства. Но если речь идет об умственных удовольствиях, то это очевидно не так, поскольку удовольствие получают не только при «становлении» знания, как, например, когда некто учится или исследует, но также и в процессе созерцания, когда пользуются уже приобретенным знанием, о чем было сказано выше (32, 8).

Во-вторых, под наибольшим благом он понимал то, что является таковым просто, то есть отделенное и не причастное ничему благо, в каковом смысле наивысшим Благом является Бог, тогда как мы ведем речь о наибольшем благе в человеческих вещах. Вообще, наибольшим благом является конечная цель, цель же, как было показано выше (1, 8; 2, 7), бывает двоякой, а именно самой вещью и пользованием этой вещью (так, целью скупца являются либо деньги, либо обладание деньгами). Поэтому под конечной целью человека можно понимать как Бога, Который суть просто высшее Благо, так и наслаждение Богом, что подразумевает некоторое удовольствие по достижении конечной цели. И в этом смысле об определенном удовольствии человека можно говорить как о наибольшем из всех человеческих благ.

Ответ на возражение 1. Не каждое удовольствие является результатом «становления», поскольку, как было показано выше, некоторые удовольствия вытекают из совершенных действий. Следовательно, ничто не препятствует тому, чтобы некоторое удовольствие было наибольшим благом, хотя и не все удовольствия таковы.

Ответ на возражение 2. Этот аргумент справедлив, если речь идет о просто наибольшем благе, через причастность к которому благо все остальное и никакая прибавка к которому не может его улучшить, в то время как в отношении других благ истинным является то, что любое благо при добавлении к нему другого блага становится лучше. Кроме того, можно также сказать, что удовольствие - это не что-то внешнее по отношению к деятельности добродетели, но, как сказано в первой [книге] «Этики», оно ей сопутствует11.

Ответ на возражение 3. Являющееся наибольшим благом удовольствие таково не потому, что оно - удовольствие, а потому, что оно является совершенным покоем в совершенном благе. И из этого вовсе не следует, что каждое удовольствие является в высшей степени благим или вообще благим. Так, существует в высшей степени благая наука, но не каждая наука такова.

Раздел 4. Является ли удовольствие мерой или критерием суждения относительно морального добра и зла?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что удовольствие не является мерой или критерием морального добра и зла. В самом деле, «первое в роде является мерой для всего остального»12. Но удовольствие не является'первой вещью в моральном роде, поскольку ему предшествуют любовь и желание. Следовательно, в этических вопросах оно не является критерием добродетельности и порочности.

Возражение 2. Далее, мера должна быть однородной; так, мерою всех движений является то движение, которое является наиболее однородным13. Но удовольствия различны и многообразны, поскольку некоторые из них благи, а некоторые - злы.

Следовательно, удовольствие не является мерой или критерием в моральных вопросах.

Возражение 3. Далее, суждение о следствии на основании причины более определенно, чем суждение о причине на основании следствия. Но добродетельность или порочность действия является причиной добродетельности или порочности удовольствия, поскольку, как сказано в десятой [книге] «Этики», «с добропорядочной деятельностью связано доброе удовольствие, а с дурной - порочное»14. Следовательно, удовольствие не является мерой или критерием моральной добродетельности и порочности.

Этому противоречит следующее: Августин, комментируя слова псалма: «Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже» (Пс. 7, 10), говорит: «Целью забот и помыслов является удовольствие, которого каждый стремится достичь». А Философ сказал, что «удовольствие является зодчим», т. е. началом «цели, и, взирая на него, мы определяем каждую вещь как зло или как благо в безотносительном смысле»15.

Отвечаю: как уже было сказано (20, 1), моральная добродетельность или порочность зависит в первую очередь от воли, а различение того, является ли воля доброй или дурной, в первую очередь зависит от цели. Но цель - это то, в чем успокаивается воля, а успокоение воли и любого желания в благе есть удовольствие. И потому о человеке судят как о добром или дурном в первую очередь на основании того, что доставляет удовольствие его воле; так, добрым и добродетельным является тот, кто получает удовольствие от добродетельных дел, а злым [и порочным] - тот, кто получает удовольствие от дурных дел.

С другой стороны, удовольствия чувственного пожелания не являются критерием добродетельности или порочности; в самом деле, пища равно приятна чувственному пожеланию как добрых людей, так и злых. Но воля доброго человека получает от них удовольствие в соответствии с разумом, тогда как воля дурного человека [просто] не берет этого в расчет.

Ответ на возражение 1. Любовь и желание предшествуют удовольствию в порядке возникновения. Но удовольствие предшествует им в порядке цели, которая служит началом действий, а именно на основании начала, которое в подобных вопросах является критерием и мерой, мы и формируем наше суждение.

Ответ на возражение 2. Удовольствия однородны с той точки зрения, что все они являются успокоением желания в каком-либо благе, и в этом отношении удовольствие может служить критерием и мерой. В самом деле, добрым человеком является тот, чья воля находит успокоение в истинном благе, а злым - тот, чья воля находит успокоение в зле.

Ответ на возражение 3. Коль скоро удовольствие, как было показано выше (33, 4), совершенствует деятельность в качестве ее цели, деятельность не может являться совершенно благой при отсутствии удовольствия в благе, поскольку добродетельность вещи зависит от ее цели. В силу этого добродетельность удовольствия в определенном смысле выступает в качестве причины добродетельности деятельности.

Вопрос 35. О боли или страдании, как таковом

Теперь мы должны исследовать боль и страдание, в связи с чем надлежит рассмотреть: 1) страдание, или боль, как таковое; 2) еео причину; 3) ево следствия; 4) средства от нево; 5) еао добродетельность или порочность.

Под первым заалавием наличествует восемь пунктов: 1) является ли боль душевной страстью; 2) является ли страдание тем же, что и боль; 3) противоположна ли боль, или страдание, удовольствию; 4) противо положно ли всякое страдание всякому удовольствию; 5) существует ли страдание, противоположное удовольствию от созерцания; в) следует ли избевать страдания в большей мере, нежели стремиться к удовольствию; 7) является ли внешнее страдание большим, нежели внутреннее; 8) о видах страдания.

Раздел 1. Является ли боль душевной страстью?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что боль не является душевной страстью. В самом деле, ни одна из душевных страстей не находится в теле. Но боль может присутствовать в теле; так, читаем у Августина: «Что такое так называемая телесная боль, как не быстрое повреждение того предмета, который до порчи довела душа тем, что дурно пользовалась им»1. Следовательно, боль не является душевной страстью.

Возражение 2. Далее, всякая душевная страсть принадлежит желающей способности. Но боль принадлежит не желающей, а, пожалуй, схватывающей части; так, согласно Августину, «телесная боль причиняется сопротивлением чувства более сильному телу»2. Следовательно, боль не является душевной страстью.

Возражение 3. Далее, всякая душевная страсть принадлежит животному желанию. Но боль принадлежит не животному, а, пожалуй, естественному желанию; так, читаем у Августина: «Если бы в природе [человека] не оставалось уже ничего благого, то не было бы и никакой боли об утраченном благе»3. Следовательно, боль не является душевной страстью.

Этому противоречит мнение Августина, который полагал боль душевной страстью и цитировал по этому поводу [«Энеиду»] Вергилия: «Отсюда и страхи у них, и желанья, страданья и радость»4.

Отвечаю: как для удовольствия необходимы две вещи, а именно соединение с благом и восприятие этого соединения, точно так же две вещи необходимы и для боли, а именно соединение с некоторым злом (которое является злом постольку, поскольку оно суть лишенность одного из возможных благ) и восприятие этого соединения. Далее, то соединенное, которое не обладает аспектом блага или зла в отношении того, с чем оно соединено, не может обусловливать ни удовольствия, ни боли. Поэтому очевидно, что объектом удовольствия или боли может быть только то, что обладает аспектом блага или зла. Но благо и зло являются также и объектами желания. Следовательно, не вызывает сомнений, что удовольствие и боль принадлежат желанию.

Затем, любое движение или стремление желания, которое последует схватыванию, принадлежит умственному или чувственному желанию, в то время как стремление естественного желания последует схватыванию не субъекта этого желания, но, как было показано в первой части (103, 1), схватыванию кого-то другого. И так как удовольствие и боль предполагают некоторое ощущение или схватывание общего с ними субъекта, то ясно, что боль, равно как и удовольствие, находится в умственном или чувственном желании.

Затем, движения чувственного желания, и в первую очередь те, которые склоняют к некоторому пороку, называются страстями (22, 1). Поэтому боль, коль скоро она находится в чувственном желании, по справедливости называют душевной страстью, равно как и телесные болезни по справедливости называют страстями тела (Августин вообще склонен рассматривать «боль» как своего рода болезнь5).

Ответ на возражение 1. Мы говорим о теле постольку поскольку в теле находится причина боли; например, когда тело подвергается какой-либо порче. Но движение боли всегда происходит в душе, поскольку, как говорит Августин, «тело не ощущает боли до тех пор, пока ее не почувствует душа»6.

Ответ на возражение 2. Мы говорим о чувственной боли не в том смысле, что она является актом чувственной силы, а в том, что для [ощущения] телесной боли, равно как и телесного удовольствия, необходимы чувства.

Ответ на возражение 3. Боль об утраченном благе свидетельствует о благости природы не потому, что боль является актом естественного желания, а потому, что природа желает нечто как благо, ощущение утраты которого порождает страсть боли в чувственном желании.

Раздел 2. Является ли страдание тем же, что и боль?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не является болью. Так, Августин говорит, что «слово "боль" чаще употребляется в применении к телам»7. Но [слово] «страдание» чаще употребляется в применении к душе. Следовательно, страдание не является болью.

Возражение 2. Далее, ощущать боль можно только в связи с наличным злом. Но страдание может относиться также и к прошлому, и к грядущему злу; так, раскаяние - это страдание, относящееся к прошлому, а тревога - к будущему. Следовательно, страдание весьма отлично от боли.

Возражение 3. Далее, похоже на то, что боль последует исключительно чувству осязания. Но страдание может последовать любому чувству. Следовательно, страдание, которое простирается на гораздо большее количество объектов, не является тем же, что и боль.

Этому противоречит сказанное апостолом: «Великое для меня страдание и непрестанная боль сердца моего»8 (Рим. 9, 2); таким образом, словами «страдание» и «боль» он обозначает одно и то же.

Отвечаю: удовольствие и боль могут восходить к двоякому схватыванию, а именно к схватыванию внешнего чувства и к внутреннему схватыванию ума, или представления. Но внутреннее схватывание простирается на большее количество объектов, нежели внешнее, поскольку все, что подпадает под внешнее схватывание, подпадает и под внутреннее, но не наоборот. Поэтому то удовольствие, которое обусловливается исключительно внутренним схватыванием, называется радостью (о чем уже было сказано (31, 1)), и точно так же та боль, которая обусловливается исключительно внутренним схватыванием, называется страданием. Таким образом, как то удовольствие, которое обусловливается внешним схватыванием, называется [именно] удовольствием, но [никак] не радостью, точно так же и та боль, которая обусловливается внешним схватыванием, называется именно болью, но [никак] не страданием. Следовательно, страдание является одним из видов боли, равно как и радость - одним из видов удовольствия.

Ответ на возражение 1. Августин в данном случае говорит об использовании слов; в самом деле, слово «боль» чаще употребляется в применении к телесным болям, которые гораздо более очевидны, чем душевные боли.

Ответ на возражение 2. Внешнее чувство воспринимает только настоящее, тогда как внутренняя познающая сила может воспринимать настоящее, прошедшее и будущее. Поэтому страдание может относиться к настоящему, прошедшему и будущему, тогда как телесная боль, которая последует схватыванию внешнего чувства, может относиться только к чему-то наличному.

Ответ на возражение 3. Осязательные ощущения бывают болезненными не только потому, что они не всегда адекватны схватывающей силе, но также и потому, что они иногда противны природе, в то время как объекты других чувств хотя и могут быть неадекватными схватывающей силе, но никогда не бывают противными природе, за исключением тех случаев, когда они зависят от чувства осязания. Поэтому один только человек, будучи животным с совершенным познанием, может непосредственно получать удовольствие от объектов других чувств, в то время как остальные животные, согласно сказанному в третьей [книге] «Этики»9, не получают от них никакого удовольствия иначе, как только через посредство соотнесения их с осязательными ощущениями. Таким образом, если речь идет об объектах других чувств, то мы не говорим о боли, имея в виду, что она противоположна естественному удовольствию, но, скорее, о страдании, поскольку оно противоположно радости. Поэтому если под болью - как это бывает в большинстве случаев - понимать именно телесную боль, то тогда ее следует отличать от страдания согласно различию внутреннего и внешнего схватывания, притом что со стороны объектов удовольствие простирается на большее, нежели телесная боль. А если понимать боль в широком смысле слова, то в таком случае она является родом, к которому принадлежит страдание, о чем уже было сказано.

Раздел 3. Противоположно ли страдание, или боль, удовольствию?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не противоположно удовольствию. В самом деле, одна из двух противоположностей не может являться причиной другой. Но страдание может являться причиной удовольствия, поскольку, согласно сказанному [в Писании]: «Блаженны плачущие - ибо они утешатся» (Мф. 5, 4). Следовательно, они не противоположны друг другу.

Возражение 2. Далее, одна противоположность не может означать другую. Но иногда боль, или страдание, доставляет удовольствие; так, Августин говорит, что изображение [в пьесе] горестных событий доставляет [зрителям] удовольствие10; и еще, что «посевы горестей наших дают иногда сладкие всходы»11. Следовательно, боль не противоположна удовольствию.

Возражение 3. Далее, одна противоположность не может быть материей другой, поскольку противоположности не могут сосуществовать вместе. Но страдание может быть материей удовольствия; так, Августин говорит, что «кающийся должен страдать и радоваться своему страданию»12. С другой стороны, Философ говорит, что «порочный человек страдает из-за того, что получил удовольствие»13. Следовательно, удовольствие и страдание не противоположны друг другу.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «радость - это воля, сочувствующая тому, чего мы хотим, а страдание - воля, не сочувствующая тому, чего мы не хотим»14. Но сочувствие и не сочувствие - это противоположности. Следовательно, удовольствие и страдание являются противоположностями.

Отвечаю: как говорит Философ, противоположность - это различие с точки зрения формы15. Но форма страсти или движения связана с объектом или пределом. Поэтому, коль скоро объекты удовольствия и страдания, или боли, а именно наличное благо и наличное зло, противоположны друг другу то, следовательно, боль и удовольствие также противоположны друг другу Ответ на возражение 1. Ничто не препятствует тому, чтобы одна противоположность акцидентно обусловливала другую, и в этом смысле страдание может являться причиной удовольствия. Так, с одной стороны, из-за страдания от отсутствия чего-либо или от присутствия его противоположности некто может стремиться к чему-то приятному с особым тщанием; например, измученный жаждой человек настойчиво ищет питье как средство от испытываемой им боли. С другой стороны, страстное желание некоторого удовольствия может побуждать желающего не уклоняться от сопутствующей поискам этого удовольствия боли. Что касается страданий нынешней жизни, то они могут вести нас к радостям жизни грядущей обоими вышеуказанными путями. В самом деле, на основании одного того, что человек оплакивает свои грехи или отсрочивание блаженства, он удостаивается утешения в вечности. И точно так же человек заслуживает его, когда не уклоняется от трудностей и испытаний.

Ответ на возражение 2. Сама по себе боль может доставлять удовольствие акцидентно, а именно настолько, насколько она сопровождается удивлением, как это бывает в театре, или насколько она вызывает в памяти образ любимого объекта, побуждая тем самым вновь испытать чувство любви к тому, отсутствие кого причиняет боль. Ведь коль скоро приятна любовь, то боль и вообще все то, что связано с этой любовью, бывает приятным постольку, поскольку оно служит напоминанием о нашей любви. По этой причине нам может доставлять удовольствие даже та боль, которую изображают на сцене - ведь, наблюдая ее, мы начинаем испытывать некоторую любовь к тем, кого нам там представляют.

Ответ на возражение 3. Воле и разуму присуща рефлексия по отношению к собственным актам постольку, поскольку сами акты воли и разума рассматриваются под аспектом блага или зла. Таким образом, страдание может являться материей удовольствия и наоборот, но не сущностно, а акцидентно, то есть постольку, поскольку то или другое рассматривается под аспектом блага или зла.

Раздел 4. Противоположно ли всякое страдание всякому удовольствию?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что всякое страдание противоположно всякому удовольствию. Ведь как белизна и чернота являются противоположными видами цвета, точно так же удовольствие и страдание являются противоположными видами душевных страстей. Но противоположность белизны и черноты друг другу универсальна. Следовательно, такова же [противоположность] удовольствия и страдания.

Возражение 2. Далее, противоположное изгоняется противоположным. Но всякое удовольствие, как говорит Философ, изгоняет любой вид страдания16. Следовательно, всякое удовольствие противоположно всякому страданию.

Возражение 3. Далее, противоположности препятствуют друг другу. Но всякое страдание препятствует любому виду удовольствия, что с очевидностью следует из сказанного в десятой [книге] «Этики»17. Следовательно, всякое страдание противоположно всякому удовольствию.

Этому противоречит следующее: одно и то же не может являться причиной противоположностей. Но радость от чего-либо и страдание от противоположного ему проистекают из одного и того же навыка; так, благодаря любви мы «радуемся с радующимися и плачем с плачущими» (Рим. 12, 15). Следовательно, не всякое страдание противоположно всякому удовольствию.

Отвечаю: как сказано в десятой [книге] «Метафизики», противоположность - это различие с точки зрения формы18. Но форма бывает как родовой, так и видовой. Следовательно, вещи могут быть противоположными как с точки зрения родовой формы (например, добродетель и порок), так и с точки зрения видовой формы (например, справедливость и несправедливость).

Далее, следует иметь в виду, что некоторые вещи установлены в виде посредством абсолютных форм (например, субстанции и качества), в то время как другие вещи установлены в виде через посредство своего отношения к чему-либо внешнему (например, страсти и движения, которые получают свой вид от своих пределов или объектов). Поэтому, что касается тех вещей, которые установлены в виде посредством абсолютных форм, то в их случае бывает, что содержащиеся в противоположных родах виды не противоположны с точки зрения своей видовой природы и при этом никак не сходны и не соизмеримы друг с другом. Так, невоздержанность и справедливость, которые относятся к противоположным родам добродетели и порока, с точки зрения своей видовой природы не противоположны друг другу, хотя меж собой не сходны и друг с другом не соизмеримы. С другой стороны, что касается тех вещей, которые установлены в виде через посредство своего отношения к чему-либо внешнему, то в их случае бывает так, что принадлежащие к противоположным родам виды не только не противоположны друг другу, но даже обладают некоторым сходством и взаимной соизмеримостью. Причина этого состоит в том, что когда налицо одно и то же отношение к двум противоположностям, то возникает несовместимость (например, приближение к белому и приближение к черному несовместимы), тогда как при противоположном отношении к противоположным вещам возникает некоторая совместимость (например, удаление от белого и приближение к черному). Это наиболее очевидно в случае противоречия, которое является началом противоположения; в самом деле, противоположение состоит в утверждении и отрицании одного и того же, например, «белое» и «не белое», в то время как в утверждении одной противоположности и отрицании другой налицо соизмеримость и сходство, например, «черное» и «не белое».

Далее, удовольствие и страдание, будучи страстями, устанавливаются в виде посредством своих объектов. Согласно соответствующему им роду они противоположны друг другу, поскольку первое является своего рода «преследованием», тогда как второе - своего рода «бегством», что «со стороны желания есть то же, что со стороны ума - утверждение и отрицание»19. Следовательно, удовольствие и страдание, относящиеся к одному и тому же объекту, противоположны друг другу по виду, в то время как удовольствие и страдание, относящиеся к несоизмеримым, но не противоположным объектам, не противоположны друг другу по виду, однако тоже несоизмеримы, как, например, страдание в связи со смертью друга и удовольствие от созерцания. Если же эти различные объекты противоположны друг другу, то удовольствие и страдание не только противоположны по виду, но к тому же еще и обладают некоторой соизмеримостью и сходством, как, например, удовольствие от доброго и страдание от худого.

Ответ на возражение 1. Белизна и чернота не устанавливаются в своем виде через посредство своего отношения к чему-либо внешнему, как это имеет место в случае удовольствия и страдания; поэтому приведенная аналогия неуместна.

Ответ на возражение 2. Как сказано в восьмой [книге] «Метафизики», род указывает на материю20, а материей акциденции является субъект. Затем, уже было разъяснено, что удовольствие и страдание противоположны друг другу с точки зрения родовой формы. Следовательно, при любом страдании расположение субъекта противоположно расположению субъекта удовольствия, поскольку при каждом удовольствии желание рассматривается как принимающее то, чем он обладает, а при каждом страдании - как это отвергающее. Поэтому с точки зрения субъекта любое удовольствие является средством, изгоняющим любой вид страдания, и каждое страдание - препятствием для получения любого удовольствия, но в первую очередь так происходит в тех случаях, когда удовольствие противоположно страданию по виду.

Из сказанного вытекает ответ на возражение 3. А еще можно сказать, что хотя не каждое удовольствие противоположно по виду каждому страданию, тем не менее они противоположны друг другу с точки зрения их следствий, поскольку следствия одного выражаются в укреплении животной природы, в то время как следствия другого - в своего рода недомогании.

Раздел 5. Существует ли страдание, противоположное удовольствию от созерцания?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что существует страдание, которое противоположно удовольствию от созерцания. Так, апостол говорит, что «печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению» (2 Кор. 7,10). Но делание ради Бога, согласно Августину, принадлежит высшему [в нас] разуму, чей акт суть [разумное] созерцание [вечного]21. Следовательно, существует страдание, которое противоположно удовольствию от созерцания.

Возражение 2. Далее, противоположные причины производят противоположные следствия. Таким образом, если созерцание одной противоположности доставляет удовольствие, то созерцание другой противоположности должно доставлять страдание; следовательно, существует страдание, которое противоположно удовольствию от созерцания.

Возражение 3. Далее, как объектом удовольствия является благо, точно так же объектом страдания является зло. Но ведь и созерцание может быть злом, поскольку, как сказал Философ, «не нелепо ли мыслить некоторые вещи?»22. Следовательно, страдание может быть противоположным удовольствию от созерцания.

Возражение 4. Далее, как сказано в седьмой и десятой [книгах] «Этики», причиной удовольствия может являться любое деятельное проявление, если ему не чинятся препятствия. Но созерцательной деятельности можно чинить всяческие препятствия, при этом либо полностью устраняя ее, либо делая ее затруднительной. Следовательно, при созерцании можно испытывать противоположное удовольствию страдание.

Возражение 5. Кроме того, причиной страдания бывает утомление тела. Но, согласно сказанному [в Писании], «много читать - утомительно для тела» (Еккл. 12, 12). Следовательно, созерцание предполагает страдание, противоположное связанному с ним удовольствию.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «В обращении ее (т. е. мудрости) нет суровости, ни в сожитии с нею - скорби, но веселие и радость» (Прем. 8, 16). Но обращение мудрости и сожитие с нею присущи [именно] созерцанию. Следовательно, не существует страдания, которое было бы противоположным удовольствию от созерцания.

Отвечаю: удовольствие от созерцания можно понимать двояко. Во-первых, так, что созерцание является причиной, но не объектом удовольствия, и потому удовольствие получается не от созерцания, а от созерцаемой вещи. Но ведь можно созерцать как нечто должное и доставляющее блаженство, так и нечто недолжное и доставляющее страдание. Следовательно, если удовольствие от созерцания понимать в указанном смысле, то ничто не препятствует тому, чтобы существовало страдание, противоположное удовольствию от созерцания.

Во-вторых, удовольствие от созерцания можно понимать так, что созерцание является и [его] объектом, и причиной, т. е. что удовольствие доставляется самим актом созерцания. В этом смысле, согласно Григорию Нисскому, «не существует страдания, которое было бы противоположным удовольствию от созерцания»24; то же самое говорит и Философ25. Впрочем, это должно понимать как сказанное в строгом смысле слова, поскольку страдание как таковое может являться противоположностью удовольствия, находясь при этом в противоположном объекте; так, удовольствие от жары противоположно страданию от холода. Но нет ничего, что было бы противоположным объекту созерцания, поскольку схваченная умом противоположность является уже не противоположностью, а средством познания того, чему она противоположна. Поэтому в строгом смысле слова не существует страдания, которое было бы противоположным удовольствию от созерцания. Нет также и страдания, которое было бы присоединенным к нему, как это имеет место в случае телесных удовольствий, которые нередко являются своего рода средствами от некоторых неприятностей; например, человек получает удовольствие от питья в связи с тем, что испытывает жажду, но когда жажда утолена, удовольствие от питья прекращается. Так это потому, что удовольствие от созерцания обусловливается не желанием избавиться от неприятности, а тем, что созерцание приятно само по себе, притом что удовольствие, как уже было сказано (31, 1), это не «становление», а совершенная деятельность.

Тем не менее акцидентно страдание подмешивается к удовольствию от созерцания, и это может происходить двояко: во-первых, со стороны органа, во-вторых, вследствие некоторого препятствия схватыванию. Со стороны органа страдание, или боль, подмешивается к схватыванию непосредственно, а именно как относящееся к расположению схватывающей способности чувственной части, которая связана с телесным органом, - то ли со стороны такого чувственного объекта, который не согласуется с обычным состоянием органа (как горькое на вкус или отвратительное на запах), то ли со стороны такого чувственного объекта, который, в целом согласуясь [с обычным состоянием органа], столь длительно воздействует на чувство, что это, как было показано выше (33, 2), становится чрезмерным для обычного состояния органа, в результате чего схватывание, поначалу доставлявшее удовольствие, становится утомительным. Но то и другое не может непосредственно иметь места в случае созерцания ума, поскольку ум не связан ни с каким материальным органом, по каковой причине в вышеприведенной цитате из Писания говорится, что в умственном созерцании нет ни «суровости», ни «скорби». Но коль скоро человеческий ум при созерцании использует чувственные способности схватывания, актам которого присуща утомляемость, то к созерцанию опосредованно может подмешиваться некоторая скорбь, или страдание.

Тем не менее каким бы из указанных способов страдание акцидентно ни подмешивалось к созерцанию, оно не будет противоположным удовольствию как таковому. Ведь страдание, обусловленное препятствием к созерцанию, не противоположно удовольствию от созерцания, а, пожалуй, сходно и соизмеримо с ним, что очевидно из вышесказанного (4), в то время как страдание, или скорбь, обусловленное телесной усталостью, не принадлежит к тому же роду [что и удовольствие от созерцания], и потому они в целом несоизмеримы. Отсюда понятно, что никакое страдание не противоположно удовольствию, получаемому от самого акта созерцания, и что никакое страдание не может быть связано с ним иначе, как только акцидентно.

Ответ на возражение 1. «Печаль ради Бога» обусловливается не самим актом умственного созерцания, а тем, что созерцает ум, а именно грехом, который ум созерцает как нечто, противоположное любви к Богу.

Ответ на возражение 2. То, что противоположно согласно природе, не противоположно согласно тому, каким образом оно существует в уме. В самом деле, противоположные в действительности вещи вовсе не противоположны в порядке мышления; более того, как правило, одна противоположность служит основанием для познания другой. Именно поэтому противоположности исследуются одной и той же наукой.

Ответ на возражение 3. Само по себе созерцание не является злым, так как оно суть не что иное, как рассмотрение истины, которая является благом ума. Тем не менее оно может быть злым акцидентно, то есть или постольку, поскольку созерцание менее достойного объекта препятствует созерцанию объекта более достойного, или же со стороны созерцаемого, ставшего объектом неупорядоченного желания.

Ответ на возражение 4. Страдание, обусловленное препятствием к созерцанию, не противоположно удовольствию от созерцания, но, как уже было сказано, сходно и соизмеримо с ним.

Ответ на возражение 5. Бедствия плоти воздействуют на созерцание акцидентно и опосредованно, о чем уже было сказано.

Раздел 6. Следует ли избегать страдания в большей мере, нежели стремиться к удовольствию?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдания должно избегать в большей мере, нежели стремиться к удовольствию. Так, Августин говорит, что «всякий избегает страдания в большей мере, нежели ищет удовольствия»26. Но то, в чем все согласны, похоже, является естественным. Поэтому совершенно естественно и правомерно, что страдания должно избегать в большей мере, нежели стремиться к удовольствию.

Возражение 2. Далее, действие противоположного способствует скорости и интенсивности движения; так, согласно Философу, «нагретая вода замораживается быстрее и тверже»27. Но избегание страдания происходит благодаря тому, что противоположно причине страдания, тогда как желание удовольствия не является следствием чего-либо противоположного, но, скорее, обусловливается приятностью желаемого объекта. Следовательно, страдания избегают с большей интенсивностью, нежели стремятся к удовольствию.

Возражение 3. Далее, чем сильнее страсть, которой противится следующий установлению разума человек, тем более он достоин похвалы и тем более он добродетелен, поскольку «добродетель направлена на трудное и благое»28. Но мужественный, противящийся движению избегания страдания, более добродетелен, нежели умеренный, противящийся движению желания удовольствия, поскольку, согласно Философу, «наиболее заслуживает похвалы мужественный и справедливый»29. Следовательно, движение избегающего страдания более интенсивно, нежели движение ищущего удовольствия.

Этому противоречат слова Дионисия о том, что добро сильнее зла30. Но удовольствие желаемо ради добра, которое является его объектом, в то время как избегание страдания связано со злом. Следовательно, желание удовольствия более интенсивно, нежели избегание страдания.

Отвечаю: само по себе желание удовольствия более интенсивно, нежели избегание страдания. Так это потому, что причиной удовольствия является надлежащее благо, в то время как причиной страдания, или боли, - ненадлежащее зло. Затем, нет ничего несообразного в том, что некоторое благо является надлежащим безо всякого нерасположения, но никак не возможно, чтобы какое бы то ни было зло являлось абсолютно ненадлежащим, т. е. чтобы оно не было надлежащим тем или иным образом. Поэтому удовольствие может быть полным и совершенным, тогда как страдание всегда неполно. Следовательно, желание удовольствия по природе более интенсивно, нежели избегание страдания. Другая причина этого - та, что являющееся объектом удовольствия благо желается ради него самого, тогда как являющееся объектом страдания зло избегается как лишенность блага, а то, что является таковым через самое себя, сильнее того, что является таковым через посредство чего-то другого. Кроме того, мы обнаруживаем подтверждение этого в естественных движениях. В самом деле, любое естественное движение более интенсивно в конце, когда вещь приближается к соответствующему ее природе пределу, чем в начале, когда она отходит от несоответствующего ее природе предела, как если бы сама природа была более настойчивой в стремлении к соответствующему, чем в избегании несоответствующего. Следовательно, сама по себе склонность желающей способности более настойчива в стремлении к удовольствию, нежели в избегании страдания.

Однако акцидентно случается так, что человек избегает страдания с большей настойчивостью, чем ищет удовольствия, и причины на то три. Первую из них надлежит усматривать в схватывании. В самом деле, как говорит Августин, «мы больше всего понимаем, что любим, когда нам не хватает того, кого мы любим»31. Далее, от нехватки того, кого мы любим, возникает страдание, которое обусловливается или утратой некоторого любимого блага, или присутствием некоторого противоположного ему зла. Но удовольствие не выносит никакого недостатка любимого блага, поскольку оно суть успокоение в обладании им. И коль скоро любовь является причиной как удовольствия, так и страдания, то последнее избегается в большей мере, поскольку любовь острее ощущает то, что ей противно. Вторую следует усматривать в причине страдания, или боли, каковая причина является противной благу, которое любимо больше, чем благо, от которого мы получаем удовольствие. Так, мы любим естественное благосостояние тела больше, чем удовольствие от еды, и потому мы предпочли бы уклониться от удовольствия от еды, если бы опасались последующего ему страдания от несварения или чего-то подобного, что противно благосостоянию нашего тела. Третью надлежит усматривать в следствии, а именно в том, насколько страдание препятствует не какому-то одному конкретному удовольствию, а сразу всем.

Ответ на возражение 1. Высказывание Августина, согласно которому «всякий избегает страдания в большей мере, нежели ищет удовольствия», является истинным не просто, а акцидентно. Это со всей очевидностью явствует из того, что он говорит ниже: «Так, мы видим, что даже самые свирепые животные воздерживаются от наибольших удовольствий из опасения боли», поскольку эта боль противоречит жизни, которую любят более всего.

Ответ на возражение 2. Одно дело - движение изнутри, и совсем иное - движение извне. Что касается движения изнутри, то оно устремлено к надлежащему в большей степени, нежели устремлено от ненадлежащего, что уже было отмечено нами выше, когда речь шла о естественном движении. А вот движение извне усиливается тем, что ему противоположно, поскольку каждая вещь, стремясь к самосохранению, по-своему сопротивляется тому, что ей противоположно. Поэтому насильственное движение более интенсивно в начале и ослабевает к концу. Но движение желающей способности является внутренним, поскольку оно направлено от души к объекту. Следовательно, интенсивность желания удовольствия как такового больше, нежели избегания страдания. А вот движение чувственной способности осуществляется извне, поскольку оно направлено от объекта к душе. Поэтому чем большей противоположностью является вещь, тем сильнее она ощущается. И потому акцидентно, а именно настолько, насколько чувства нужны для ощущения удовольствия и страдания, страдания избегают в большей степени, нежели стремятся к удовольствию.

Ответ на возражение 3. Мужественного хвалят не за то, что он, сообразуясь с разумом, противится движению избегания любого вида страдания, или боли, а за то, что он превозмогает движение избегания риска погибнуть. А этот вид страдания избегают в большей степени, нежели ищут удовольствий от еды или соития (каковые удовольствия являются объектами умеренности), поскольку жизнь любят больше, чем удовольствия такого рода. Умеренного же человека скорее похвалят за воздержание от чувственных удовольствий, чем за то, что он не стал избегать противоположных им страданий, о чем читаем в третьей [книге] «Этики»32.

Раздел 7. Является ли внешнее страдание большим, нежели внутреннее?

С седьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что внешнее страдание больше, нежели внутреннее страдание сердца. Ведь внешнее страдание следует из причины, противной благосостоянию тела, в котором заключена жизнь, в то время как внутреннее страдание обусловливается неким злом в представлении. И коль скоро жизнь любят больше, чем представляемое благо, то похоже на то, что, в соответствии с вышесказанным (6), внешнее страдание является большим, нежели внутреннее.

Возражение 2. Далее, реальность движет сильнее, чем ее подобие. Но внешнее страдание является результатом реального присоединения чего-то противоположного, тогда как внутреннее страдание является результатом схватывания подобия противоположности. Следовательно, внешнее страдание является большим, нежели внутреннее.

Возражение 3. Далее, причина познается через следствие. Но внешнее страдание обусловливает более значительные следствия, поскольку человек, как правило, чаще умирает от внешнего, чем от внутреннего страдания. Следовательно, внешнее страдание является большим и избегается в большей степени, нежели внутреннее.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Всякая рана - рана сердечная, и женская злость - всякая злость»33 (Сир. 25, 15). Следовательно, подобно тому, как женская злость превосходит всякую иную злость, как на то указывает [вышеприведенный] текст, точно так же сердечная скорбь превосходит всякую внешнюю рану.

Отвечаю: внутреннее и внешнее страдания сходны в одном пункте и разнятся в двух. Они сходны в том, что оба Они, как уже было сказано (1), суть движения желающей способности. А разнятся они в отношении тех двух вещей, которые необходимы для страдания и удовольствия, а именно в отношении причины присоединения блага или зла и в отношении схватывания. С одной стороны, причиной внешнего страдания является присоединение противного телу зла, в то время как причиной внутреннего страдания является присоединение противного желанию зла. С другой стороны, внешнее страдание является результатом схватывания чувства, в первую очередь - осязания, в то время как внутреннее страдание является результатом внутреннего схватывания представления и разума.

Поэтому если сравнить причину внутреннего страдания с причиной страдания внешнего, то первая непосредственно связана с желанием, к которому относятся оба типа страдания, тогда как вторая связана с желанием опосредованно. В самом деле, внутреннее страдание восходит к тому, что противно желанию само по себе, в то время как внешнее страдание восходит к тому, что противно желанию постольку, поскольку оно противно телу. Но то, что является таковым само по себе, всегда предшествует тому, что является таковым через посредство чего-то другого. Поэтому в указанном отношении внутреннее страдание превосходит страдание внешнее. И то же самое можно сказать о схватывании, поскольку схватывание разума и представления имеет более высокий порядок, чем схватывание чувства осязания. Следовательно, внутреннее страдание просто и как таковое является большим, чем внешнее страдание, о чем свидетельствует тот факт, что люди [часто] предпочитают испытывать внешнее страдание ради избежания внутреннего, а еще тот, что в той мере, в какой внешнее страдание не противно внутреннему желанию, оно может быть [даже] приятным и уместным благодаря внутренней радости. Впрочем, порою внешнее страдание сопровождается страданием внутренним, и тогда страдание возрастает. В самом деле, внутреннее страдание не только больше внешнего, но оно также и более универсально, поскольку то, что противно телу, может быть противно и внутреннему желанию, а еще - поскольку то, что может быть схвачено чувством, может быть схвачено и представлением, и разумом, но не наоборот. Поэтому в вышеприведенном отрывке так выразительно сказано: «Всякая рана - рана сердечная», - ведь даже страдания от внешних ран охватываются внутренними печалями сердца.

Ответ на возражение 1. Внутреннее страдание тоже может являться следствием того, что губительно для жизни. Кроме того, сравнение внутреннего и внешнего страдания должно исходить не из различия причиняющих страдания зол, но из различия способов, которыми причины этих страданий соотносятся с желанием.

Ответ на возражение 2. Внутреннее страдание обусловливается не схватыванием подобия вещи, поскольку никто не испытывает внутреннего страдания вследствие схватывания подобия как такового, но самой той вещью, которая представлена подобием. И эта вещь наиболее совершенно схватывается посредством подобия, поскольку это подобие является нематериальным и абстрагированным. Следовательно, внутреннее страдание как таковое, будучи обусловленным большим злом (поскольку зло лучше познается внутренним схватыванием), является большим.

Ответ на возражение 3. Телесные изменения в большей степени обусловливаются внешним страданием как потому, что внешнее страдание связано с присоединенной к телесности порчей, что является необходимым условием чувства осязания, так и потому, что внешнее чувство более материально, нежели внутреннее, точно так же, как чувственное желание более материально, нежели умственное. По этой причине, как уже было сказано (22, 3; 31, 5), тело подвергается наибольшему изменению в результате движения чувственного желания; то же самое можно сказать и о внешнем страдании при сравнении его со [страданием] внутренним.

Раздел 8. Существуют ли только четыре вида страдания?

С восьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что Дамаскин заблуждался, разделяя страдание на четыре вида34, а именно «апатию», «грусть» (которую Григорий Нисский назвал «беспокойством»35), «сострадание» и «зависть». В самом деле, страдание противоположно удовольствию. Но стольких видов удовольствия не существует. Следовательно, различать столько видов страдания ошибочно.

Возражение 2. Далее, одним из видов страдания является «сожаление», а еще, по словам Философа, «негодование» и «ревность»36. Но они не подпадают под вышеупомянутые виды. Следовательно, указанное разделение неполно.

Возражение 3. Далее, членами разделения должны быть противоположные друг другу вещи. Но указанные виды не противоположны друг другу- В самом деле, согласно Григорию, «апатия - это неудовольствие, приводящее к потере голоса;

беспокойство - неудовольствие, отягощающее [ум]; зависть - неудовольствие по поводу чужих благ; сострадание - неудовольствие по поводу чужих несчастий»37. Но один и тот же человек может испытывать неудовольствие и по поводу чужого несчастья, и по поводу чужого блага, и в то же время быть отягощенным внутри и внешне безмолвным. Следовательно, приведенное разделение неправильно.

Этому противоречат два авторитета: Григория Нисского и Дамаскина.

Отвечаю: в понятие вида входит определение, что это есть нечто, добавленное к роду. Но вещь может быть добавлена к роду двояко. Во-первых, как нечто, само по себе относящееся к роду и виртуально содержащееся в нем; так, [например] «разумное» добавляется к «животному». Такое дополнение, согласно Философу38, создает истинный вид рода. Во-вторых, вещь может быть добавлена к роду как, так сказать, нечто внешнее по отношению к выражающему род понятию; так, [например] «белое» или нечто подобное может быть добавлено к «животному». Такое дополнение не создает истинного вида рода в том строгом смысле слова, в каком мы обычно говорим о роде и виде. Но иногда о вещи говорят как о виде некоторого рода в силу наличия чего-то хотя и внешнего по отношению к роду, но при этом такого, к чему применимо понятие этого рода; так, о горящем угле или свете говорят как о виде огня постольку, поскольку в каждом из них природа огня прилагается к внешней материи. Подобным же образом мы говорим об астрономии и оптике как о видах математики постольку, поскольку начала математики прилагаются к природной материи.

В соответствии с вышесказанным виды страдания определяются путем приложения понятия страдания к чему-то внешнему. Эта внешняя материя может быть взята со стороны причины или объекта, или следствия. Итак, надлежащим объектом страдания является «свое собственное зло». Следовательно, страдание может быть связано с внешним ему объектом либо путем неудовольствия по поводу зла, которое не является «собственным», и тогда мы получаем «сострадание», которое является страданием от чужого зла, рассматриваемого, однако, как свое собственное; либо путем неудовольствия по поводу того, что не является ни злом, ни собственным, но - чужим благом, рассматриваемым, однако, как собственное зло, и тогда мы получаем «зависть».

Надлежащее следствие страдания состоит в некотором «порыве желания». Итак, внешний элемент в следствии страдания может быть понят как нечто, затрагивающее только первую часть, т. е. как исключающее порыв, и в таком случае мы получаем «беспокойство», которое отягощает ум, в результате чего избавление начинает казаться невозможным (по каковой причине его еще называют «замешательством»). Если же ум отягощен настолько, что даже члены становятся неподвижными, то речь уже идет об «апатии», и налицо внешний элемент, затрагивающий обе [части определения следствия], поскольку в следствии не остается ни порыва, ни желания. То же, почему об апатии говорят как о лишающей голоса, связано с тем, что из всех внешних движений именно голос является лучшим способом выражения внутренней мысли и желания, причем не только у людей, но, как сказано в первой [книге] «Политики», и у других животных39.

Ответ на возражение 1. Удовольствие обусловливается благом, имеющим только одно значение, и потому удовольствие не разделяется на несколько видов подобно страданию, обусловливаемому злом, которое, как указывает Дионисий, «происходит от многих частичных оскудений»40.

Ответ на возражение 2. Сожалеют о собственном зле, которое является надлежащим объектом страдания, и потому сожаление не подпадает под вышеуказанные виды. Что же касается ревности и негодования, то они являются частными видами зависти, что будет разъяснено нами в свое время (II-II, 36, 2).

Ответ на возражение 3. Это разделение проведено не согласно противоположности видов, а согласно разнообразию внешней материи, к которой прилагается понятие страдания, о чем уже было сказано.

Вопрос 36. О причинах боли, или страдания

Теперь нам надлежит исследовать причины страдания, под каковым заглавием будет рассмотрено четыре пункта: 1) обусловливается ли стра дание утратой блага или, скорее, наличием зла; 2) является ли причиной страдания похоть; 3) является ли причиной страдания жажда единства; 4) является ли причиной страдания непреодолимая сила.

Раздел 1. Обусловливается ли страдание утратой блага или наличием зла?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание обусловливается утратой блага в большей степени, нежели наличием зла. Так, Августин говорит, что печаль обусловливается утратой временных благ Следовательно, и любое другое страдание обусловливается утратой тех или иных благ.

Возражение 2. Далее, как уже было сказано (35, 4), противоположные друг другу страдание и удовольствие относятся к одному и тому же объекту. Но объектом удовольствия является благо. Следовательно, страдание, как правило, обусловливается утратой блага.

Возражение 3. Далее, согласно Августину, любовь является причиной как страдания, так и других душевных аффектов1. Но объектом любви является благо. Следовательно, страдание, или боль, в большей степени связано с утратой блага, нежели с наличием зла.

Этому противоречит сказанное Дамаскином о том, что «ожидаемое зло производит страх, наличное же - страдание»2.

Отвечаю: если бы лишенность в представлении была тем же самым, что и [лишенность] в действительности, то рассматриваемый нами вопрос не заслуживал бы внимания. В самом деле, как уже было сказано в первой части (14, 10; 48, 3), зло - это лишенность блага, и в действительности зло есть не что иное, как недостаток противоположного навыка3; поэтому в указанном отношении страдание из-за утраты блага ничем не отличается от страдания из-за наличия зла. Но страдание - это движение желания вследствие схватывания, а ведь даже лишенность, будучи схваченной, обладает аспектом бытия, почему и называется «существующей в уме». И в этом отношении являющееся лишенностью зло считается «противоположностью». Поэтому в той мере, в какой оно связано с движением желания, возникает различие между тем и другим, то есть между наличным злом и утраченным благом.

Опять же, коль скоро движению животного желания в деятельности души отводится то же место, что и естественному движению в естественных вещах, то мы можем исследовать истину через посредство рассмотрения естественных движений. В самом деле, когда речь идет о таких естественных движениях, как сближение и удаление, то мы видим, что сближение как таковое происходит с чем-либо свойственным природе, в то время как удаление как таковое происходит от чего-то несвойственного; так, тяжелое тело по природе удаляется от более высокого места и сближается с более низким. Но если мы исследуем причину обоих этих движений, а именно тяжесть, то увидим, что сама по себе тяжесть скорее стремится к более низкому месту, нежели - от более высокого, поскольку удаление от последнего - это причина самого падения.

Таким образом, коль скоро в движениях желания страдание - это своего рода падение или удаление, тогда как удовольствие - это своего рода стремление или приближение, то как удовольствие по преимуществу связано с обладаемым благом как со свойственным ему объектом, точно так же страдание связано с присутствующим злом. С другой стороны, любовь, которая является причиной и удовольствия, и страдания, по преимуществу связана с благом, и потому, коль скоро причиной страсти является объект, то наличное зло в гораздо большей степени является причиной страдания, или боли, нежели утраченное благо.

Ответ на возражение 1. Сама по себе утрата блага схватывается как зло, равно как и утрата зла схватывается как благо, и именно это имеет в виду Августин, когда говорит, что печаль обусловливается утратой временных благ.

Ответ на возражение 2. Удовольствие и противоположное ему страдание относятся к одному и тому же объекту, но под противоположными аспектами, поскольку если объектом удовольствия является присутствие некоторой частной вещи, то объектом страдания является ее отсутствие. Но, как сказано в десятой [книге] «Метафизики»4, одна противоположность подразумевает лишенность другой и, следовательно, страдание в связи с одной противоположностью есть в некотором смысле отношение к той же самой вещи под противоположным аспектом.

Ответ на возражение 3. Когда множество движений являются следствиями одной причины, то из этого вовсе не следует, что все они в первую очередь относятся к тому же, что и их причина, ло таковым является только первое из них. Что же касается всех остальных, то каждое относится в первую очередь к тому, что ему свойственно согласно его собственной природе.

Раздел 2. Является ли причиной страдания похоть?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что похоть не является причиной боли, или страдания. Ведь страдание, как было показано выше (1), само по себе относится к злу, тогда как похоть - это движение желания к благу Но движение к одной из противоположностей не может являться причиной движения к другой противоположности. Следовательно, похоть не является причиной страдания.

Возражение 2. Далее, страдание, согласно Дамаскину, обусловливается чем-то наличным5, в то время как объектом похоти является нечто в будущем. Следовательно, похоть не является причиной страдания.

Возражение 3. Далее, то, что приятно само по себе, не может являться причиной страдания. Но похоть, как говорит Философ, приятна сама по себе6. Следовательно, похоть не является причиной страдания.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «спутниками незнания того, что нужно делать, и похоти к тому, чего нужно избегать, являются ошибки и страдания»7. Но причиной ошибки является незнание. Следовательно, причиной страдания является похоть.

Отвечаю: страдание - это движение животного желания. Но, как уже было сказано (1), движение желания подобно естественному желанию, и это подобие может быть усвоено им по двоякой причине - [а именно] как со стороны цели, так и со стороны начала движения. Так, со стороны цели причиной падения тяжелого тела является более низкое место, а со стороны начала этого движения - вытекающая из тяжести естественная склонность.

Затем, причиной движения похоти со стороны цели является объект этого движения. А, как уже было сказано (1), причиной боли, или страдания, является наличное зло. С другой стороны, причиной со стороны способа, или начала, этого движения, является внутренняя склонность желания, каковая склонность в первую очередь направлена к благу, а уже впоследствии отклоняется к противоположному злу. Таким образом, первым началом этого движения желания является любовь, которая суть первая склонность желания к обладанию благом, в то время как вторым началом - ненависть, которая суть первая склонность желания к избеганию зла. Но коль скоро чувственное пожелание, или похоть, является первым следствием любви, которая, как уже было сказано (32, 6), доставляет наибольшее удовольствие, то Августин, как было показано выше (30, 2), часто говорит о похоти, или чувственном пожелании, именно в смысле любви, в каковом смысле похоть является универсальной причиной страдания.

Впрочем, порою похоть в прямом смысле слова является причиной страдания. И так это потому, что препятствующее движению ради достижения цели противно такому движению. Затем, то, что противно движению желания, является причиной страдания. Следовательно, похоть становится причиной страдания в той мере, в какой мы страдаем из-за задержки в обретении желаемого блага или из-за полной утраты возможности [его обретения]. Но она не может являться универсальной причиной страдания, поскольку мы более страдаем вследствие утраты наличного, уже доставившего нам удовольствие блага, нежели из-за утраты грядущего блага, которым мы желали бы обладать.

Ответ на возражение 1. Склонность желания к обладанию благом обусловливает склонность желания к избежанию зла, о чем уже было сказано. И потому случается так, что относящиеся к благу движения желания рассматриваются как обусловливающие те движения желания, которые относятся к злу.

Ответ на возражение 2. То, что является объектом похоти, хотя и относится к будущему, тем не менее в определенном смысле наличествует, поскольку существует в надежде. А еще можно сказать, что хотя желаемое благо само по себе относится к будущему, тем не менее препятствие к его достижению существует в настоящем, в результате чего и возникает страдание.

Ответ на возражение 3. Похоть доставляет удовольствие постольку, поскольку есть надежда на обладание желаемым. Но если препятствие устраняет надежду, то похоть обусловливает скорбь.

Раздел 3. Является ли причиной страдания жажда единства?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что жажда единства не является причиной страдания. Так, Философ, когда речь зашла о мнении тех, которые утверждали, что причиной удовольствия является полнота, а страдания - разделение8, сказал, что «это мнение, должно быть, возникло под влиянием страданий и удовольствий, связанных с пищей»9. Но далеко не каждое удовольствие или страдание относится к этому виду. Следовательно, жажда единства не является универсальной причиной страдания, поскольку полнота принадлежит единству, а разделение - причина множества.

Возражение 2. Далее, любое разделение противоположно единству. Таким образом, если бы страдание обусловливалось жаждой единства, то никакое разделение не было бы приятным, что очевидно не так в тех случаях, когда речь идет об отделении лишнего.

Возражение 3. Далее, одна и та же причина побуждает нас желать соединиться с благом и отделиться от зла. Но как соединение относится к единству, поскольку оно суть своего рода союз, точно так же отделение противоположно единству. Следовательно, жажду единства надлежит рассматривать не иначе, как обусловливающую страдание жажду отделения.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Испытываемые бессловесными животными страдания со всей очевидностью свидетельствуют о том, что их души страстно желают единства в управлении и одушевлении их тел. В самом деле, что есть страдание, как не ощущение беспокойства, вызванное разделением или разрушением?»10.

Отвечаю: коль скоро страстное желание, или жажда, блага может рассматриваться в качестве причины страдания, то точно так же можно полагать таковою и жажду, или любовь, единства. Ведь благо любой вещи связано с некоторым единством, поскольку каждая вещь в своем единстве состоит из всех тех элементов, в которых заключается ее совершенство; поэтому платоники утверждали, что «единое» суть то же начало, что и «благо». Таким образом, все по природе желает единства точно так же, как оно желает блага, и потому как любовь, или желание, блага может являться причиной страдания, точно так же может являться ею и любовь, или жажда, единства.

Ответ на возражение 1. Совершенное благо обусловливается далеко не любым видом единства, но только таким, от которого зависит совершенство бытия. Поэтому не все виды страстного желания единства причиняют страдание, или боль, как утверждали те, чье мнение было опровергнуто Философом на том основании, что полнота приятна не всегда; так, например, когда человек насытился сполна, он уже более не получает никакого удовольствия от еды, поскольку полнота, или единство, подобного вида не столько способствует, сколько препятствует совершенству бытия. Следовательно, страдание обусловливается жаждой не всякого вида единства, а лишь того единства, в котором заключается совершенство природы.

Ответ на возражение 2. Разделение может быть приятным или потому, что оно устраняет нечто, противное совершенству вещи, или потому, что оно связано с каким-либо внешним единством, например, единством чувства со своим объектом.

Ответ на возражение 3. Отделение от обременяющих и разрушающих вещей желается постольку, поскольку они пагубны для истинного единства. Поэтому жажда подобного отделения не является первичной причиной страдания, а таковой является жажда единства.

Раздел 4. Является ли причиной страдания непреодолимая сила?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что превосходящую силу не должно полагать причиной страдания. В самом деле, во власти действователя находится не настоящее, а будущее. Но страдание относится к наличному злу. Следовательно, превосходящая сила не является причиной страдания.

Возражение 2. Далее, причиной страдания является причиненный вред. Но вред можно причинить даже при наличии меньшей силы. Следовательно, превосходящую силу не должно полагать причиной страдания.

Возражение 3. Далее, причинами движения желания являются внутренние склонности души. Но превосходящая сила - это нечто внешнее. Следовательно, ее не должно полагать причиной страдания.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Душевное страдание причиняется сопротивлением воли превосходящей силе, в то время как телесная боль причиняется сопротивлением чувства более сильному телу»11.

Отвечаю: как уже было сказано (1), наличное зло обусловливает страдание, или боль, через посредство объекта. Поэтому причиной страдания, или боли, должно полагать то, что обусловливает наличие зла. Но очевидно, что быть соединенным с наличным злом противно склонности желания, а то, что противно склонности вещи, не может произойти с нею иначе, как только под воздействием того, что обладает превосходящей силой. Поэтому Августин указывает на превосходящую силу как на причину страдания.

Впрочем, следует заметить, что если превосходящая сила действует таким образом, что преобразует противоположную ей склонность в совпадающую со своей собственной, то в таком случае ни о каких несовместимости и насилии речь уже не идет; так, если более могущественный действователь, воздействуя на тяжелое тело, лишает его склонности к нисхождению, то пришедшая на ее место склонность к восхождению является уже не насильственной, но вполне естественной.

Таким образом, если некая превосходящая сила преобладает настолько, что лишает волю или чувственное пожелание присущих им склонностей, то в результате [ее воздействия] не возникает страдания, или боли, поскольку подобное происходит только тогда, когда противоположная склонность желания сохраняется. Поэтому Августин и говорит, что страдание «причиняется сопротивлением воли превосходящей силе»; в самом деле, если бы воля не противилась, а согласилась и уступила, то результатом было бы не страдание, а удовольствие.

Ответ на возражение 1. Превосходящая сила обусловливает страдание как действующая не потенциально, но актуально, то есть как причиняющая актуальное присутствие разрушающего зла.

Ответ на возражение 2. Ничто не препятствует тому, чтобы отнюдь не в целом превосходящая сила была превосходящей в некотором отношении и именно в этом отношении способной причинить некоторый вред. Но если она не является превосходящей ни в каком отношении, то она не может причинить и никакого вреда, а потому ее нельзя полагать обусловливающей страдание.

Ответ на возражение 3. Внешние действователи могут являться причинами движений желания постольку, поскольку они могут обусловливать наличие [его] объекта; и именно в указанном смысле превосходящая сила рассматривается как обусловливающая страдание.

Вопрос 37. О следствии боли или страдания

Теперь нам надлежит подвергнуть рассмотрению следствия боли, или страдания, под каковым заглавием наличествует четыре пункта: 1) при водит ли боль к утрате одной из способностей, [а именно способности] учиться; 2) является ли следствие страдания, или боли, бременем души; 3) ослабляет ли страдание, или боль, деятельность в целом; 4) являет ся ли страдание более пагубным для тела, чем все остальные душевные страсти.

Раздел 1. Приводит ли боль к утрате одной из способностей, [а именно способности] учиться?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что боль не приводит к утрате способности учиться. Ведь сказано же [в Писании]: «Когда суды Твои совершаются на земле, тогда живущие в мире научаются правде»; и несколько далее: «В бедствии он искал Тебя, изливал тихие моления, когда наказание Твое постигало его» (Ис. 26, 9, 16). Но суды Божий и бедствия причиняют страдания в сердцах мужей. Следовательно, не приводящее к уничтожению страдание, или боль, усиливает способность к обучению.

Возражение 2. Далее, [в Писании] сказано: «Кого хочет он учить ведению, и кого - вразумлять проповедью? Отнятых от грудного молока, отлученных от сосцов матери», то есть от удовольствий (Ис. 28, 9). Но страдание и боль наиболее пагубны для удовольствия, поскольку страдание, как сказано в седьмой [книге] «Этики»1, препятствует всякому удовольствию; а [в Писании] сказано, что «минутное страдание производит забвение утех» (Сир. 11, 27). Следовательно, страдание не ослабляет, но [напротив] усиливает способность к обучению.

Возражение 3. Далее, как уже было показано (35, 7), внутреннее страдание сильнее внешнего. Но скорбящий человек способен учиться. Следовательно, он тем более способен учиться, испытывая телесную боль.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Этими днями, страдая жестокой зубной болью, я был в состоянии думать только о том, что уже твердо познал ранее; учиться же чему-либо я не мог, поскольку никак не мог сосредоточиться»2.

Отвечаю: коль скоро все способности души укоренены в единой ее сущности, то из этого с необходимостью следует, что когда душевная интенция сосредоточена на действии одной способности, душа тем самым отстраняется от действия [любой] другой, поскольку душа, будучи единой, может [одновременно] иметь только одну интенцию. В результате получается так, что когда нечто одно отвлекает на себя всю или большую часть интенции души, то с этим становится несовместимо все прочее из того, чему требуется [сколько-нибудь] значительное внимание.

Затем, очевидно, что чувственная боль более всего остального привлекает к себе внимание души, поскольку все по природе стремится полностью устранить то, что ему противно, что можно наблюдать на примере даже естественных вещей. Кроме того, также очевидно, что для изучения чего-либо нового требуется [немалое] усилие, подкрепленное сильной интенцией, на что недвусмысленно указывает Писание, когда говорит: «Если будешь искать его (т. е. знание), как серебра, и отыскивать его, как сокровище, то... найдешь познание» (Прит. 2, 4, 5). Следовательно, когда человек испытывает острую боль, он временно отвращается от какого-либо учения; более того, когда боль становится нестерпимой, то человек вообще теряет способность уделять внимание даже тому, что он уже знал и прежде. Впрочем, тут следует иметь в виду обстоятельства, связанные с различием [в степени] любви к тому, что человек намерен изучать или исследовать, поскольку чем сильнее эта любовь, тем дольше он сохраняет в уме интенцию к отстранению от полного подчинения боли.

Ответ на возражение 1. Умеренное страдание, которое полностью не затемняет ум, может способствовать приобретению знания, особенно если речь идет о вещах, с помощью которых человек чает избавиться от страдания. И именно так, «изливая в бедствии тихие моления», люди обретают большую способность научаться Богом.

Ответ на возражение 2. Как удовольствие, так и страдание, в той мере, в какой они привлекают к себе интенцию души, препятствуют исследовательскому акту разума, в связи с чем в седьмой [книге] «Этики» сказано, что «предаваясь удовольствиям от любовных утех, никто не способен что-нибудь понять умом»3. Впрочем, боль в большей степени, чем удовольствие, привлекает к себе интенцию души; так, в случае природных вещей легко заметить, что действие природного тела наиболее интенсивно в отношении противоположного: например, горячая вода более подвержена воздействию холода и в результате ее замораживание тверже. Таким образом, если страдание, или боль, умеренно, то оно акцидентно может даже содействовать обучению в той мере, в какой оно устраняет избыток удовольствия. Однако само по себе оно является препятствием, и если оно слишком сильно, то может вообще устранить [возможность учиться].

Ответ на возражение 3. Внешняя боль вытекает из причиненного телу вреда, и потому ей последует гораздо большее телесное изменение, чем внутреннему страданию; тем не менее последнее является большим в отношении формального элемента боли, который принадлежит душе. Поэтому телесная боль является большим, чем внутреннее страдание, препятствием к созерцанию, для которого необходим полный покой. Однако если внутреннее страдание слишком велико, оно настолько привлекает к себе интенцию, что человек уже не способен изучать что-либо для себя новое; так, испытывая скорбь, Григорий прервал работу над своими комментариями к [книге] Иезекииля4.

Раздел 2. Является ли следствие страдания, или боли, бременем души?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что обремененность души не является следствием страдания. Так, апостол говорит: «То самое, что вы опечалились ради Бога, смотрите, какое произвело в вас усердие, какие извинения, какое негодование [на виновного]», и т. д. (2 Кор. 7, 11). Но усердие и негодование свидетельствуют о душевном подъеме, который противоположен подавленности. Следовательно, подавленность не является следствием страдания.

Возражение 2. Далее, страдание противоположно удовольствию. Но следствие удовольствия - расширение, противоположностью которого является не подавленность, а сокращение. Следовательно, подавленность не может рассматриваться в качестве следствия страдания.

Возражение 3. Далее, страдание снедает того, кто его испытывает, о чем свидетельствуют слова апостола: «Дабы он не был поглощен чрезмерною печалью» (2 Кор. 2,7). Но отягченным полагают не то, что снедаемо, а то, что подавляется чем-то тяжелым, притом что снедаемое попадает внутрь снедающего. Следовательно, подавленность не должно рассматривать в качестве следствия страдания.

Этому противоречит сказанное Григорием Нисским5 и Да-маскином6 о «подавляющем страдании».

Отвечаю: следствия душевных страстей порой именуются метафорически, по аналогии с чувственными телами, на том основании, что движения животного желания подобны склонностям естественного желания. И в этом смысле жар приписывается любви, расширение - удовольствию и подавленность - страданию. В самом деле, о человеке говорят как о подавленном тогда, когда нечто тяжелое препятствует ему в его собственном движении. Но из всего вышесказанного (23, 4; 25, 4; 36, 1) очевидно, что страдание обусловливается неким наличным злом, и что это зло, будучи противным движению желания, отягчает душу, поскольку препятствует ей наслаждаться тем, чем она желает наслаждаться. И если причиняющее страдание зло не настолько сильно, чтобы лишить страдающего надежды на избавление от него, то хотя душа и пребывает в подавленности, лишившись возможности схватывать предмет своего вожделения, однако при этом она сохраняет то движение, посредством которого она способна противостоять этому злу. Если же, с другой стороны, сила зла такова, что исключает всяческую надежду на избавление, то возникает абсолютное препятствие даже для внутреннего движения обремененной души, в результате чего она утрачивает способность избирать для себя тот или иной путь (как бывает и в том случае, когда внешнее движение тела полностью парализовано и человек впадает в ступор).

Ответ на возражение 1. Указанная подавленность души обусловлена страданием ради Бога, которое дарует надежду на прощение греха.

Ответ на возражение 2. С точки зрения рассматриваемого нами движения желания, сокращение и подавленность относятся к одному и тому же, поскольку душа, будучи подавлена настолько, что утрачивает способность свободно сосредотачиваться на внешних вещах, замыкается в себе и тем самым как бы сокращается.

Ответ на возражение 3. О страдании говорят как о снедающем человека тогда, когда сила сокрушающего зла не оставляет никакой надежды на избавление, и в таком случае страдание одновременно подавляет и снедает. В самом деле, определенные вещи, понимаемые в метафорическом смысле, порой подразумевают друг друга, хотя при буквальном понимании они друг друга исключают.

Раздел 3. Ослабляет ли страдание, или боль, деятельность в целом?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не ослабляет деятельность в целом. Так, согласно вышеприведенным словам апостола (2), страдание обусловливает усердие. Но усердие споспешествует добрым делам, о чем читаем у апостола: «Старайся представить себя Богу достойным, делателем неукоризненным...» (2 Тим. 2, 15). Следовательно, страдание не является помехой для дел, [напротив] оно споспешествует добрым делам.

Возражение 2. Далее, как сказано в седьмой [книге] «Этики», страдание обусловливает разнообразные желания7. Но желание стимулирует деятельность. Следовательно, [стимулирует ее] и страдание.

Возражение 3. Далее, как радости свойственны некоторые [виды] деятельности, точно так же некоторые свойственны и печали, например, соблюдение траура. Но любая деятельность улучшается тем, что ей свойственно. Следовательно, благодаря страданию определенные [виды] деятельности становятся не хуже, а лучше.

Этому противоречат слова Философа о том, что «удовольствие делает деятельность совершенной» а, с другой стороны, «страдание ей препятствует»8.

Отвечаю: как уже было сказано (2), страдание не всегда настолько обременяет и снедает душу, что она замыкается и устраняется от всяческого движения, внутреннего или внешнего, но что порою само страдание обусловливает те или иные движения. Таким образом, деятельность относится к страданию двояко. Во-первых, как объект страдания, и в этом смысле страдание препятствует любой деятельности, поскольку мы никогда не делаем то, что делается со страданием, столь же хорошо, как то, что делается с удовольствием или без страдания. И так это потому что причиной человеческой деятельности является воля и, следовательно, когда мы делаем что-либо из того, что доставляет боль, деятельность в результате этого по необходимости ослабевает. Во-вторых, деятельность относится к страданию как его начало и причина, и такая деятельность благодаря страданию по необходимости становится лучше; так, чем более кто-либо печалится по поводу той или иной вещи, тем сильней его стремление избавиться от страдания (в том [конечно] случае, когда у него есть основания на это надеяться; в противном случае из такого страдания вообще не следует никакого движения или деятельности).

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Раздел 4. Является ли страдание более пагубным для тела, чем все остальные душевные страсти?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не является наиболее пагубным для тела. В самом деле, страдание существует в душе духовно. Но то, что обладает исключительно духовным бытием, не обусловливает телесных изменений, что очевидно на примере восприятия цвета, каковой цвет находится в воздухе и не окрашивает тел. Следовательно, страдание не пагубно для тела.

Возражение 2. Далее, если оно пагубно для тела, то только потому, что с ним связано телесное изменение. Но, как уже было сказано (22,3), телесное изменение сопутствует всем душевным страстям. Следовательно, страдание не является более пагубным для тела, чем все остальные душевные страсти.

Возражение 3. Далее, Философ говорит, что «ярость и похоть у некоторых вызывают помешательство»9, которое, похоже, является страшнейшей пагубой, поскольку разум - это лучшее, что есть в человеке. Кроме того, и отчаяние, являющееся причиной страдания, представляется куда боле пагубным, чем [само] страдание. Следовательно, страдание не является более пагубным для тела, чем все остальные душевные страсти.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Веселое сердце - благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости» (Прит. 17, 22); и еще: «Как моль - одежде и червь - дереву, так печаль вредит сердцу человека» (Прит. 25, 20); и еще: «От печали бывает смерть» (Сир. 38, 18).

Отвечаю: из всех душевных страстей наиболее пагубным для тела является страдание. Тут причину надлежит усматривать в том, что страдание противно человеческой жизни с точки зрения видов его движения, а не просто с точки зрения его меры или количества, как это имеет место в случае других душевных страстей. В самом деле, человеческая жизнь состоит в некотором движении, которое берет начало в сердце и распространяется к другим частям тела, и это движение приличествует человеческой природе в определенной установленной мере. Таким образом, если указанное движение происходит не в соответствии с надлежащей мерой, то оно является противным человеческой жизни с точки зрения меры количества, но не с точки зрения своего видового признака, а если оно встречает препятствие на пути своего следования, то тогда оно является противным жизни с точки зрения своих видов.

Затем, должно иметь в виду, что в случае любых душевных страстей выступающие в качестве их материального элемента телесные изменения являются соразмерными и адекватными выступающему в качестве формального элемента движению желания, что подобно тому, как любая материя адекватна [своей] форме. Поэтому те страсти, которые предполагают движение желания в сторону достижения чего-либо, не противны жизненному движению в том, что касается вида, хотя и могут быть противны ему в том, что касается меры, и таковы любовь, радость, влечение и тому подобные. Такого рода страсти [как правило] бывают полезны для тела, хотя в случае их чрезмерности могут быть для него и вредны. С другой стороны, те страсти, которые указывают на такие движения желания, как избегание или сокращение, противны движению жизни не только в том, что касается меры, но также и в том, что касается вида; то есть они, попросту говоря, вредны, и таковы страх, отчаяние и, в первую очередь, страдание, которое угнетает душу в связи с существующим злом, которое впечатляет куда как сильнее, нежели зло грядущее.

Ответ на возражение 1. Коль скоро душа по природе движет тело, духовное движение души по природе обусловливает телесные изменения. И т/т нет ничего общего с духовными образами, поскольку они по природе не определены к движению тех тел, которые по природе не движутся и душой.

Ответ на возражение 2. Другие страсти предполагают телесное изменение, которое соразмерно движению жизни, тогда как страдание предполагает изменение, которое ему противно, о чем уже было сказано.

Ответ на возражение 3. Причина, препятствующая пользованию разумом, куда менее значительна, чем та, которая уничтожает жизнь; так, случается видеть, как множество болезней лишают возможности пользоваться разумом [больного] прежде, чем он расстается с жизнью. Впрочем, страх и гнев причиняют немалый вред организму, хотя и он связан с предполагаемым ими страданием, вызванным отсутствием желаемой вещи. Кроме того, страдание и само иногда лишает человека возможности использовать разум, как это бывает у тех страдальцев, которые впадают в меланхолию или безумие.

Вопрос 38. О средствах от боли или страдания

Теперь мы исследуем средства от боли, или страдания, под каковым заглавием будет рассмотрено пять пунктов: 1) можно ли, испытывая страдание, или боль, найти утешение в любом удовольствии; 2) можно ли найти утешение в слезах; 3) можно ли найти утешение в сочувствии друзей; 4) можно ли найти утешение в созерцании истины; 5) ослабляется ли [страдание] сном или посещением бань.

Раздел 1. Можно ли, испытывая страдание, или боль, найти утешение в любом удовольствии?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что далеко не всякое удовольствие является утешением при любом страдании, или боли. В самом деле, удовольствие может утешить в страдании только в том случае, если оно ему противоположно, поскольку «средство от чего-либо по природе этому противоположно»1. Но, как уже было сказано (35, 4), не всякое удовольствие противоположно всякому страданию. Следовательно, не всякое удовольствие утешает во всяком страдании.

Возражение 2. Далее, причиняющее страдание никак не может утешить. Но некоторые удовольствия причиняют страдание, поскольку, как сказано в девятой [книге] «Этики», «дурной человек страдает оттого, что получил удовольствие»2. Следовательно, не всякое удовольствие утешает в страдании.

Возражение 3. Далее, Августин говорит, что он сбежал из отечества, где слишком много связывало его с умершим другом, поскольку хотел «уйти от себя, чтобы не встретиться с собою»3. Таким образом, из сказанного можно заключить, что объединяющее нас с нашими умершими или отсутствующими друзьями становится обременительным, когда мы оплакиваем их смерть или отсутствие. Но ничто не объединяет нас больше, чем удовольствия, которыми мы наслаждались совместно. Поэтому именно эти удовольствия и становятся обременительными для нас во время нашего траура. Следовательно, не всякое удовольствие утешает во всяком страдании.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «удовольствие изгоняет страдание, противоположно ли оно данному страданию, или любое другое, будь оно только [достаточно]

сильным»4.

Отвечаю: как с очевидностью следует из вышесказанного (23, 4), удовольствие - это своего рода успокоение желания в обретенном благе, тогда как страдание возникает вследствие присутствия того, что противно желанию. Следовательно, в движениях желания удовольствие относится к страданию точно так же, как в телах покой относится к усталости, возникшей из-за противного природе изменения (ведь и само страдание подразумевает некоторую усталость или недомогание желающей способности). Поэтому как любой телесный покой приносит облегчение от любого вида усталости, возникшей из-за противной природе причины, точно так же и всякое удовольствие приносит облегчение, утешая в любом виде страдания, возникшего по любой причине.

Ответ на возражение 1. Хотя не всякое удовольствие противоположно по виду всякому страданию, тем не менее, как было показано выше (35, 4), они противоположны друг другу по роду. И потому со стороны расположения своего субъекта всякое удовольствие может утешить во всяком страдании.

Ответ на возражение 2. Удовольствие дурных людей обусловливает страдание не тогда, когда доставляет им наслаждение, а впоследствии, то есть постольку, поскольку дурные люди раскаиваются в том, что они совершали при получении удовольствия. Такое страдание изгоняется противоположными удовольствиями.

Ответ на возражение 3. Когда налицо две причины, склоняющие к противоположным движениям, тогда обе они препятствуют друг другу; тем не менее, в итоге более устойчивая и сильная возобладает. Затем, когда человек опечален тем, в чем разделял удовольствие с умершим или отсутствующим другом, то налицо две причины, производящие противоположные движения. Так, мысли о смерти или отсутствии друга склоняют к страданию, в то время как наличное благо склоняет к удовольствию. Следовательно, каждая из них ослабляет другую. Однако коль скоро схватывание наличных движений более устойчиво, чем воспоминание о прошлых, и коль скоро любовь к самому себе более постоянна, чем любовь к другому, то, в конце концов, удовольствие вытесняет страдание. Поэтому несколько далее Августин говорит, что его «скорбь освободила [в душе] место для прежних радостей»5.

Раздел 2. Можно ли найти утешение в страдании, или боли, в слезах?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что слезы не утешают в страдании. Ведь никакое следствие не ослабляет причины. Но слезы, или стоны, это следствие страдания. Поэтому они не ослабляют страдания.

Возражение 2. Далее, как слезы, или стоны, являются следствием страдания, точно так же следствием радости является смех. Но смех не ослабляет радости. Поэтому и слезы не ослабляют страдания.

Возражение 3. Далее, когда мы плачем, печалящее нас зло присутствует в представлении. Но образ того, что нас печалит, усиливает страдание, точно так же как образ приятного усиливает радость. Поэтому похоже на то, что слезы не ослабляют страдания.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что когда он оплакивал смерть своего друга, все тяготило его душу «кроме стонов и слез»6.

Отвечаю: слезы и стоны по природе приносят утешение в страдании, и причины на то две. Во-первых, та, что пагубная вещь причиняет больше вреда тогда, когда мы замыкаем ее в себе, поскольку в таком случае душа более сосредоточивается на ней, в то время как если позволить ей выйти наружу, то интенция души рассеивается во внешних вещах, в результате чего внутреннее страдание ослабевает Поэтому обремененные страданием люди, плача, стеная и даже причитая, выставляют свое горе напоказ и тем самым ослабляют его. Во-вторых, та, что действие, приличествующее человеку в связи с его фактическим состоянием, доставляет ему удовольствие. Но слезы и стоны - это приличествующие страдающему человеку действия и, следовательно, они доставляют ему удовольствие. И коль скоро, как уже было сказано (1), каждое удовольствие некоторым образом утешает в страдании, или боли, то из этого следует, что слезы и стоны ослабляют страдание.

Ответ на возражение 1. Это отношение причины к следствию противоположно отношению причины страдания к страдающему В самом деле, любое следствие адекватно своей причине и, таким образом, ей приятно, но причина страдания неприятна тому кто испытывает страдание. Значит, следствие страдания не относится к страдающему так, как относится к нему причина страдания. Поэтому в силу указанного противоположения страдание ослабляется следствием.

Ответ на возражение 2. Отношение следствия к причине подобно отношению объекта удовольствия к тому, кто испытывает удовольствие, поскольку в данном случае одно согласуется с другим. Но подобное усиливается подобным. Поэтому радость усиливается благодаря смеху и другим следствиям радости, за исключением, разве что, тех случаев, когда они чрезмерны, и тогда они акцидентно ослабляют ее.

Ответ на возражение 3. Если рассматривать образ того, что нас печалит, как таковой, то он по природе склонен усиливать страдание; тем не менее когда человек представляет себе нечто, приличествующее ему в его фактическом состоянии, он получает от этого некоторое удовольствие. По той же причине и смех оставляет человека; в самом деле, когда человек расположен думать, что ему надлежит рыдать, он, как говорит Цицерон, сожалеет о своем смехе как о чем-то недостойном7.

Раздел 3. Может ли сочувствие друзей утешить в страдании, или боли?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание сочувствующих нам друзей не может утешить нас в нашем собственном страдании. В самом деле, противоположные причины порождают противоположные следствия. Но, как сказал Августин, «чем больше радующихся вместе, тем больше радости у всех и каждого, поскольку они побуждают и воспламеняют друг друга»8. Следовательно, на том же основании можно сказать, что чем больше печалящихся, тем больше и их печаль.

Возражение 2. Далее, как говорит Августин, для дружбы необходима взаимная любовь9. Но сочувствующий друг сострадает страданию друга, которому он сочувствует. Следовательно, сострадание сочувствующего друга порождает сострадание в страдающем, что, похоже, приводит к удвоению его страдания.

Возражение 3. Далее, страдание следует за любым причиненным другу злом так, как если бы оно было причинено себе самому, поскольку «друг - это второе V»10. Но страдание - зло. Следовательно, страдание сочувствующего друга увеличивает страдание друга, которому он сочувствует.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что когда друзья разделяют наше горе, страдание облегчается11.

Отвечаю: когда некто испытывает боль, то вполне естественно, что сочувствие друга доставляет ему утешение, на что, по словам Философа, имеются две причины12. Первая из них - та, что страдание обременяет подобно весу тяжелого тела, которое мы силимся поднять в одиночку; поэтому когда человек видит, что кто-то еще опечалился его печалью, ему кажется, что груз разделен и вес уменьшен, и тогда бремя страдания переносится им легче, как это всегда происходит при переноске телесных тяжестей. Вторая и лучшая причина - та, что когда друзья человека сочувствуют ему, он видит, что они его любят, а это, как было показано выше (32, 5), доставляет ему удовольствие. Таким образом, коль скоро любое удовольствие, как уже было сказано (1), ослабляет страдание, то из этого следует, что сочувствие друга облегчает страдание.

Ответ на возражение 1. В обоих приведенных случаях, а именно и тогда, когда человек радуется вместе с радующимся, и тогда, когда он печалится вместе с печалящимся, налицо доказательство дружбы. Следовательно, в обоих случаях речь идет об объекте удовольствия.

Ответ на возражение 2. Само страдание друга является причиной страдания, но рассмотрение его причины, а именно его любви, скорее служит источником удовольствия.

Сказанное является ответом и на возражение 3.

Раздел 4. Ослабевает ли страдание, или боль, при созерцании истины?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что созерцание истины не ослабляет страдания. Ведь сказано же [в Писании]: «Кто умножает познания - умножает скорбь» (Еккл. 1, 18). Но познание принадлежит созерцанию истины. Следовательно, созерцание истины не ослабляет страдания.

Возражение 2. Далее, созерцание истины является способностью созерцательного ума. Но, как сказано в третьей [книге трактата] «О душе», созерцательный ум не является началом движения13. Следовательно, коль скоро радость и страдание суть движения души, то похоже на то, что созерцание истины не помогает ослабить страдание.

Возражение 3. Далее, средство от недуга должно применять в отношении хворающей части. Но созерцание истины происходит в уме. Следовательно, оно не ослабляет телесного страдания, которое находится в чувствах.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Мне казалось, что если бы мой ум озарил свет истины, то я или вовсе не чувствовал бы боли, или считал бы ее совершенно ничтожной»14.

Отвечаю: как уже было сказано (3, 5), наибольшим из всех удовольствий является созерцание истины. Затем, также было показано (1), что любое удовольствие ослабляет страдание, и потому созерцание истины ослабляет страдание, или боль, притом тем больше, чем более совершенно [созерцающий] любит мудрость. Поэтому и в несчастьях люди находят блаженство в созерцании божественных истин и грядущего счастья, согласно сказанному [в Писании]: «С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения» (Иак. 1, 2). Более того, такую радость можно обрести даже в телесных муках; так, мученик Тибуртий, идучи босиком по горящим углям, сказал: «Сдается мне, что я ступаю по розам во имя Господа Иисуса Христа».

Ответ на возражение 1. Слова о том, что «умножающий познания - умножает скорбь», надлежит относить либо к трудностям и разочарованиям на пути поиска истины, либо к познанию человеком тех вещей, которые противны его желанию. Таким образом, познание может причинять страдание со стороны познанных вещей, но со стороны созерцания истины оно доставляет удовольствие.

Ответ на возражение 2. Созерцательный ум приводит в движение ум не со стороны созерцаемого, а со стороны самого созерцания, которое является благом человека и приятно ему по природе.

Ответ на возражение 3. Душа организована таким образом, что происходит истечение силы от высших способностей к низшим, и потому удовольствие от созерцания, которое находится в высшей части, выходя за ее пределы, облегчает даже ту боль, которая находится в чувствах.

Раздел 5. Ослабляется ли страдание, или боль, сном и посещением бань?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что сон и бани не ослабляют страдания. В самом деле, страдание находится в душе, в то время как сон и бани относятся к телу. Следовательно, они не ослабляют страдания.

Возражение 2. Далее, похоже, что одно и то же следствие не может проистекать из противоположных причин. Но рассматриваемые нами вещи, будучи телесными, несопоставимы с созерцанием истины, которое, как было показано выше (4), является причиной ослабления страдания. Поэтому такого рода [вещами] никак нельзя смягчить страдание.

Возражение 3. Далее, под воздействием на тело страдания и боли понимается некоторое изменение сердца. Но подобные [рассматриваемым] средства, пожалуй, более пригодны для [врачевания] внешних чувств и членов, нежели внутренних расположений сердца. Следовательно, они не ослабляют страдания.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Я слышал, что греки, назвав бани "balaneion", хотели этим сказать, что они "прогоняют скорбь"». А несколько далее он говорит: «Я поспал, а когда проснулся, почувствовал, что боль смягчилась», и приводит в связи с этим строки из гимна Амвросия, в котором [между прочим] говорится о том, что сон снимает усталость, восстанавливая тело для новых трудов, освежает ум и отгоняет печаль15.

Отвечаю: как уже было сказано (37, 4), страдание, в силу специфики своей природы, противно жизненному движению тела и, следовательно, все, что возвращает телесную природу в надлежащее ей состояние жизненного движения, противоположно страданию и ослабляет его. Кроме того, уже только потому, что такого рода средства вновь устанавливают природу в ее нормальное состояние, они являются причинами удовольствия, поскольку, как было показано выше (31, 1), именно в этом и заключается удовольствие. И коль скоро любое удовольствие ослабляет страдание, то страдание успокаивается [в том числе и] подобными телесными средствами.

Ответ на возражение 1. Ощущение установления тела в соответствующем его природе состоянии само по себе является причиной удовольствия и, следовательно, ослабляет страдание.

Ответ на возражение 2. Как уже было сказано (31, 8), одно удовольствие препятствует другому, но при этом любое удовольствие ослабляет страдание. Следовательно, нет ничего несообразного в том, что страдание может ослабляться препятствующими друг другу причинами.

Ответ на возражение 3. Любое доброе расположение тела некоторым образом воздействует на сердце, которое, как известно16, является началом и концом телесных движений.

Вопрос 39. О добродетельности или порочности страдания или боли

Теперь подошла очередь рассмотрения [вопроса о] добродетельности и порочности страдания, или боли, под каковым заглавием будет исследо вано четыре пункта: 1) всякое ли страдание является злом; 2) может ли страдание быть благом добродетели; 3) может ли оно быть благом пользы; 4) является ли телесная боль наибольшим из зол.

Раздел 1. Всякое ли страдание является злом?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что всякое страдание зло. Так, Григорий Нисский сказал, что «всякое страдание по своей природе зло»1. Но то, что является по природе злым, зло всегда и везде. Следовательно, всякое страдание зло.

Возражение 2. Далее, то, чего все, даже добродетельные, избегают, является злом. Но все, даже добродетельные, избегают страдания, поскольку, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «хотя рассудительный и не стремится к удовольствию, тем не менее он ищет свободы от страдания»2. Следовательно, страдание - зло.

Возражение 3. Далее, как телесное зло - это объект и причина телесной боли, точно так же духовное зло - это объект и причина страдания в душе. Но любая телесная боль является злом для тела. Следовательно, любое духовное страдание является злом для души.

Этому противоречит следующее: страдание от зла противоположно удовольствию от зла. Но удовольствие от зла является злом, в связи с чем [Писание], осуждая некоторых людей, говорит, что они суть те, «которые радуются, делая зло» (Прит. 2, 14). Следовательно, страдание от зла является благом.

Отвечаю: благим или злым можно быть двояко. Во-первых, просто и самим по себе, и в этом смысле всякое страдание - зло, поскольку одно только то, что человеческое желание обеспокоено наличным злом, препятствующим успокоению желания в благе, само по себе является злом. Во-вторых, о вещи говорят как о благой или злой в связи с чем-то еще; так, о стыде говорят как о чем-то благом, когда он возникает в связи с постыдным поступком, о чем читаем в четвертой [книге] «Этики»3. Таким образом, если предположить наличие того, что причиняет страдание или боль, то страдание или ощущение боли в связи с этим существующим злом является признаком добродетельности человека. В самом деле, если бы он не страдал или не чувствовал боли, то это могло бы быть или потому, что он не воспринимает [наличного зла], или потому, что он не полагает его таковым, а то и другое [равно] свидетельствовало бы о его порочности. Следовательно, вытекающее из присутствия зла страдание или ощущение боли является необходимым условием добродетельности. Поэтому Августин говорит, что хорошо, когда человек «скорбит об утраченном благе: если бы в его природе не оставалось уже ничего благого, то не было бы и никакой скорби об утраченном благе»4. И вообще, коль скоро в науке этике мы рассматриваем каждую вещь индивидуально (ведь действия связаны с индивидуальностями), то являющееся благим в контексте некоторого условия должно рассматриваться как благое, что подобно тому, как являющееся произвольным в контексте некоторого условия рассматривается как произвольное, о чем читаем в третьей книге «Этики»5 и о чем уже было говорено выше (6, 6).

Ответ на возражение 1. Григорий Нисский говорит о страдании со стороны обусловливающего его зла, а не со стороны воспринимающего и отвергающего зло субъекта. И с этой точки зрения все избегают страдания постольку, поскольку все избегают зла, но при этом никто не избегает восприятия и отвержения зла. То же самое можно сказать и относительно телесной боли, поскольку восприятие и отвержение телесного зла служит доказательством добродетельности природы.

Сказанного достаточно для ответа на возражения 2 и 3.

Раздел 2. Может ли страдание быть благом добродетели?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не является благом добродетели. В самом деле, то, что ведет в преисподнюю, не может быть благом добродетели. Но, как сказал Августин, «Иаков, похоже, боится, как бы не впасть ему в такую чрезмерную печаль, чтобы отойти не в покой блаженных, а в муки грешных»6. Следовательно, страдание не является благом добродетели.

Возражение 2. Далее, благо добродетели достойно похвалы и награды. Но страдание уменьшает похвалу и награду, поскольку, как учит апостол, «каждый уделяй по расположению сердца, не с огорчением и не с принуждением» (2 Кор. 9, 7). Следовательно, страдание не является благом добродетели.

Возражение 3. Далее, как говорит Августин, «страдание - это отвращение от того, что случается с нами против нашей воли»7. Но нежелание того, что актуально существует, означает противопоставление своей воли божественному установлению, поскольку все происходящее происходит согласно Его провидению. И коль скоро, как было показано выше (19, 9), условием правоты [и добродетельности] человеческой воли является ее соответствие божественной воле, то похоже на то, что страдание несовместимо с правотой воли и, следовательно, что оно не добродетельно.

Этому противоречит следующее: все, что удостоится награды в вечной жизни, добродетельно. Но таково страдание, что с очевидностью явствует из слов [Писания]: «Блаженны плачущие - ибо они утешатся!» (Мф. 5, 5). Следовательно, страдание является благом добродетели.

Отвечаю: страдание может быть благом добродетели в той мере, в какой оно [вообще] является благом. В самом деле, как уже было сказано (1), страдание является благом постольку, поскольку означает восприятие и отвержение зла. В том, что касается телесной боли, указанные две вещи служат доказательством добродетельности природы, которой приличествует чувственное восприятие, поскольку такая природа должна избегать причиняющих боль пагуб. Что же касается внутреннего страдания, то восприятие зла в большинстве случаев последует правильному суждению разума, а отвержение зла является актом правильно расположенной и ненавидящей зло воли. Но любое благо добродетели следует из правоты разума и воли. Следовательно, страдание может быть благом добродетели.

Ответ на возражение 1. Все душевные страсти должны согласовываться с установлениями разума, в котором укоренены все блага добродетели; но чрезмерная печаль, о которой говорит Августин, преступает эти установления и потому не может являться благом добродетели.

Ответ на возражение 2. Подобно тому, как страдание от зла является следствием правоты воли и разума, которые ненавидят зло, точно так же страдание от блага является следствием извращенности разума и воли, которые ненавидят благо. Следовательно, такое страдание препятствует похвале и награде за благо добродетели, как, например, в тех случаях, когда человек печалится, подавая милостыню.

Ответ на возражение 3. Некоторые вещи, к примеру, грехи, актуально происходят не потому, что Бог их желает, а потому, что Он их попускает. Следовательно, противящаяся своему или чужому греху воля не противопоставляет себя божественной воле. Что же касается зла наказания, то оно актуально случается, в том числе, и по божественной воле. Но для правоты человеческой воли вовсе не необходимо, чтобы он желал этого для себя; необходимым является только то, чтобы он не противопоставлял себя порядку божественного правосудия, о чем уже было сказано (19, 10).

Раздел 3. Может ли страдание быть благом пользы?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страдание не может быть благом пользы. Ведь сказано же [в Писании], что «печаль многих убила, а пользы в ней нет» (Сир. 30, 25).

Возражение 2. Далее, выбор относится к тому, что полезно с точки зрения цели. Но страдание не является целью выбора, поскольку «нечто, не сопровождаемое печалью, лучше, чем то же самое, сопровождаемое печалью»8. Следовательно, страдание не является благом пользы.

Возражение 3. Далее, как читаем во второй [книге трактата] «О небе», «все, у чего есть дело, существует ради этого дела»9. Но, согласно сказанному в десятой [книге] «Этики», «страдание препятствует деятельности»10. Следовательно, страдание не является благом пользы.

Этому противоречит следующее: мудрый ищет только то, что полезно. Но, согласно сказанному [в Писании], «сердце мудрых - в доме плача, а сердце глупых - в доме веселья» (Еккл. 7, 4). Следовательно, страдание полезно.

Отвечаю: существующее зло порождает двоякое движение желания. Одно из них - то, посредством которого желание противится существующему злу, и в этом отношении страдание не приносит пользы, поскольку существующее не может не существовать. Другое возникающее в желании движение направлено к уходу, или удалению, от печалящего зла, и в этом отношении страдание приносит пользу, если, конечно, оно связано с тем, чего должно избегать. Причин же, по которым следует чего-либо избегать, две. Первая относится к тем вещам, которых следует избегать как таковых, поскольку они противоположны благу, например, грехов. Поэтому страдание от греха полезно как побуждающее человека избегать греха, по каковой причине апостол говорит, что он радуется «не потому, что вы опечалились, но что вы опечалились к покаянию» (2 Кор. 7, 9). Во-вторых, следует избегать того, что хотя само по себе и не зло, тем не менее может становиться таким по совпадению - то ли потому, что некто слишком сильно прилепляется к нему и любит сверх всякой меры, то ли потому, что из-за него некто может с головой погружаться в пучину зла, что очевидно на примере временных благ. И в этом отношении страдание от временных благ может приносить пользу, согласно сказанному [в Писании]: «Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира, - ибо таков конец всякого человека» (Еккл. 7, 2).

Кроме того, страдание от того, чего следует избегать, полезно потому, что оно усиливает желание избегнуть зла. В самом деле, само зло заключено в том, чего следует избегать, в то время как страдания избегают ради собственной пользы, что подобно тому, как все ищут и блага, и удовольствия от блага. Поэтому как удовольствие от блага усиливает желание обрести благо, так и страдание от зла усиливает стремление избегнуть зла.

Ответ на возражение 1. Эти слова должно понимать как сказанные о чрезмерном страдании, которое снедает душу, поскольку такое страдание, как было показано выше (37, 2), подавляет душу и препятствует ей удалиться от зла.

Ответ на возражение 2. Подобно тому, как любой объект выбора становится менее привлекательным из-за связанного с ним страдания, точно так же то, чего следует избегать, еще более избегается из-за связанного с ним страдания, и в этом отношении страдание полезно.

Ответ на возражение 3. Страдание, обусловленное действием, препятствует этому действию, а страдание, связанное с прекращением действия, побуждает страдающего к действию.

Раздел 4. Является ли телесная боль наибольшим из зол?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что боль является наибольшим из зол. В самом деле, «самое плохое противоположно самому лучшему»11. Но существует удовольствие, которое является наибольшим благом, а именно удовольствие блаженства. Следовательно, существует и боль, которая является наибольшим из зол.

Возражение 2. Далее, счастье является наибольшим человеческим благом постольку, посжольку оно суть его конечная цель. Но счастье человека заключается в том, что, как уже было сказано (3, 4; 5, 8), «он обладает всем желаемым и не желает ничего недолжного». Поэтому наибольшее благо человека заключается в исполнении его желания. Но, как говорит Августин, боль обусловливается тем, что случается вопреки желанию12. Следовательно, боль является наибольшим из человеческих зол.

Возражение 3. Далее, Августин утверждает следующее: «Мы состоим из двух частей, а именно души и тела, из коих худшей является тело. Затем, [очевидно, что] наивысшее благо лучшей части есть самое наилучшее, а наибольшее зло худшей есть самое наихудшее. Наилучшее же в душе есть мудрость, наихудшее в теле - боль. Отсюда: наивысшее человеческое благо - мудрость, наибольшее же зло - боль»13.

Этому противоречит сказанное в первой части о том, что преступление имеет природу зла в большей мере, нежели наказание (48, 6). Но страдание, или боль, связано с наказанием за грех, в то время как удовольствие от изменчивых вещей связано со злом преступления. Так, Августин говорит: «Что такое душевная скорбь, как не лишение тех преходящих предметов, которыми душа наслаждалась или надеялась наслаждаться? Все это называется злом, т. е. грех и наказание за грех»14. Поэтому страдание, или боль, не является наибольшим из человеческих зол.

Отвечаю: никакое страдание, или боль, не может являться наибольшим из человеческих зол. Ведь всякое страдание, или боль, обусловлено либо тем, что действительно является злом, либо тем, что представляется злом, хотя в действительности является благом. Но боль, или страдание, обусловленная действительным злом, не может являться наибольшим из зол, поскольку существует и нечто худшее, а именно или отсутствие схватывания действительного зла как зла, или его приятие. Со своей стороны, страдание, или боль, обусловленное тем, что представляется злом, хотя в действительности является благом, также не может являться наибольшим из зол, поскольку гораздо худшим было бы полное отделение от того, что действительно является благом. Следовательно, невозможно, чтобы какое-либо страдание, или боль, было наибольшим из человеческих зол.

Ответ на возражение 1. Удовольствию и страданию общи две добрые вещи, а именно правильное суждение о благе и зле и правильная упорядоченность воли при приятии блага и неприятии зла. Поэтому очевидно, что боль, или страдание, содержит в себе нечто благое, с удалением чего она станет чем-то худшим, в то время как далеко не каждое удовольствие содержит в себе нечто злое, с удалением чего оно станет чем-то лучшим. Следовательно, удовольствие, как уже было показано выше (34, 3), может являться наибольшим человеческим благом, в то время как страдание не может являться наибольшим человеческим злом.

Ответ на возражение 2. Уже одно то, что воля противополагает себя злу, является благом. И потому страдание, или боль, не может быть наибольшим из зол - ведь к нему примешена некоторая толика блага.

Ответ на возражение 3. Порча лучшего хуже, чем порча худшего. Но, как говорит Августин, «порча вещи и есть ее зло»15. Поэтому зло души является большим злом, нежели зло тела. Следовательно, приведенное утверждение бездоказательно, тем более что оно принадлежит не Августину, а другому человеку [а именно Корнелию Цельсу].

Вопрос 40. О раздражительных страстях, и в первую очередь, о надежде и отчаянии

Теперь у нас на очереди исследование раздражительных страстей [а именно]: 1) надежды и отчаяния; 2) страха и бесстрашия; 3) гнева.

Под первым заглавием будет рассмотрено восемь пунктов: 1) явля ется ли надежда тем же, что и пожелание, или вожделение; 2) находится ли надежда в схватывающей или в желающей способности; 3) надеются ли неразумные животные; 4) является ли отчаяние противоположностью надежды; 5) обусловливается ли надежда опытом; 6) является ли надеж да юнцов и пьяниц избыточной; 7) об упорядоченности надежды к любви; в) располагает ли надежда к действию.

Раздел 1. Является ли надежда тем же, что и пожелание, или вожделение?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда - это то же, что и пожелание, или вожделение. В самом деле, надежду полагают одной из четырех основных страстей. Но Августин, перечисляя четыре основные страсти, говорит не о надежде, а о пожелании1. Следовательно, надежда - это то же, что и пожелание, или вожделение.

Возражение 2. Далее, страсти различаются согласно своим объектам. Но у надежды тот же объект, что и у вожделения, или пожелания, а именно будущее благо. Следовательно, надежда - это то же, что и пожелание, или вожделение.

Возражение 3. [Далее] если нам скажут, что надежда дополняет пожелание в том смысле, что указывает на возможность обретения будущего блага, то мы возразим, что акциденции объекта не привносят различения в виды страстей. Но возможность обретения - это акциденция будущего блага, которое является объектом как вожделения, или пожелания, так и надежды. Следовательно, надежда не отличается по виду от пожелания, или вожделения.

Этому противоречит следующее: в различных способностях находятся различные виды страстей. Но надежда находится в раздражительной способности, в то время как пожелание, или вожделение, находится в вожделеющей. Следовательно, надежда по виду отличается от пожелания, или вожделения.

Отвечаю: виды страстей устанавливаются согласно своим объектам. Что касается объекта надежды, то в нем надлежит различать четыре условия. Во-первых, то, что он суть нечто благое; в самом деле, надежда в собственном смысле слова связана исключительно с благом, и в этом отношении она отлична от страха, который связан со злом. Во-вторых, то, что он есть нечто в будущем; в самом деле, надежда не связана с тем, что уже есть и чем уже обладают, и в этом отношении надежда отлична от радости, которая связана с существующим благом. В-третьих, то, что он должен быть чем-то труднодоступным и сложным с точки зрения обретения; в самом деле, никто ведь не говорит о надежде на какой-то пустяк, который доступен по первому же пожеланию, и в этом отношении надежда отлична от пожелания, или вожделения, которое связано с любым будущим благом, по каковой причине оно принадлежит вожделеющей способности, тогда как надежда принадлежит раздражительной. В-четвертых, то, что обретение такой труднодоступной вещи все же возможно; в самом деле, никто не надеется на то, что не доступно вообще, и в этом отношении надежда отлична от отчаяния. Поэтому очевидно, что надежда отлична от пожелания постольку, поскольку раздражительные страсти отличны от вожделеющих. Кроме того, по той же причине надежда предшествует пожеланию, как, впрочем, и все раздражительные страсти предшествуют страстям вожделеющей способности, о чем было сказано выше (25, 1).

Ответ на возражение 1. Августин подставляет пожелание на место надежды потому, что обе эти страсти связаны с будущим благом, а еще потому, что легкодоступное благо рассматривается им как ничто; поэтому он исходит из того, что пожелание по большей части связано с труднодоступным благом, с которым связана и надежда.

Ответ на возражение 2. Объектом надежды является не любое будущее благо, но только то, которое, как уже было сказано, является труднодоступным и сложным с точки зрения обретения.

Ответ на возражение 3. Объект надежды по сравнению с объектом пожелания дополнен не только возможностью, но также и труднодоступностью, по каковой причине сама надежда принадлежит другой способности, а именно раздражительной, объектом которой, как было указано в первой части (81, 2), является нечто трудное. Кроме того, возможность и невозможность как таковые не являются акциденциями объекта желающей способности, поскольку желание является началом движения, а ничто не движется к чему-либо иначе, как только под аспектом возможности (ведь ничто не движется к тому, чего невозможно достичь). Поэтому надежда и отличается от отчаяния согласно различию возможного и невозможного.

Раздел 2. Принадлежит ли надежда схватывающей или желающей способности?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда принадлежит познавательной способности. Ведь надежда, похоже, суть своего рода ожидание, поскольку, по словам апостола, «когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении» (Рим. 8, 25). Но ожидание, похоже, принадлежит познавательной способности, благодаря которой мы «высматриваем нечто». Следовательно, надежда принадлежит познавательной способности.

Возражение 2. Далее, по-видимому, надежда суть то же, что и доверие; ведь о надеющемся говорят как о доверяющем, как если бы надежда и доверие были одним и тем же. Но доверие, как и вера, похоже, принадлежит познавательной способности. Следовательно, принадлежит ей и надежда.

Возражение 3. Далее, уверенность принадлежит познавательной способности. Но уверенность приписывается надежде. Следовательно, надежда принадлежит познавательной способности.

Этому противоречит то, что надежда, как было показано выше (1), связана с благом. Но благо как таковое является объектом не познавательной, а желающей способности. Следовательно, надежда принадлежит не познавательной, а желающей способности.

Отвечаю: коль скоро надежда означает некое простирание желания к благу, то очевидно, что она принадлежит желающей способности; в самом деле, движение к чему-либо в собственном смысле слова принадлежит желанию, в то время как действие познавательной способности завершается не движением познающего к чему-либо, но, пожалуй, тем, что познаваемое оказывается в познающем. Но поскольку познавательная способность движет желание путем представления ему объекта, то различные движения желания сообразуются с различными аспектами схваченного объекта. В самом деле, схватывание блага вызывает один вид движения желания, тогда как схватывание зла - другой. И точно так же различные движения являются результатом схватывания чего-то как существующего и чего-то как имеющего быть в будущем, чего-то как просто такого и чего-то как труднодостижимого, чего-то как возможного и чего-то как невозможного. И потому надежда, то есть простирание желания к благу, является движением желающей способности, которое последует схватыванию будущего блага, обретение которого трудно, но возможно.

Ответ на возражение 1. Надежда связана с возможным благом, а человек может обрести возможную вещь двояко, а именно в результате собственных усилий или же с чьей-то помощью. Поэтому и движение надежды человека бывает двояким. Так, когда человек надеется обрести что-либо в результате собственных усилий, о нем говорят, что он не ожидает, а просто надеется. Но если он надеется обрести что-либо с чьей-то помощью, то правильным будет сказать, что он ожидает, как если бы ожидать означало «удерживать в поле зрения другого»2 (ведь схватывающая способность в процессе своего продвижения не только, так сказать, удерживает в поле зрения благо, которое человек хочет обрести, но также и то, с помощью чего он хочет его обрести, согласно сказанному [в Писании]: «Искал я глазами заступления от людей» (Сир. 51,10)). Поэтому из-за такого предваряющего рассмотрения схватывающей способности движение надежды иногда называют ожиданием.

Ответ на возражение 2. Когда человек желает нечто и рассчитывает на возможность его обретения, тогда он верит в возможность обретения и верит в само обретение, и от этой находящейся в познавательной способности и предваряющей [движение желания] веры последующее движение желания получает название доверия. Таким образом, движение желания получает свое название от предшествующего ему знания как следствие - от более познанной причины (ведь схватывающая способность лучше познает собственный акт, нежели акт желания).

Ответ на возражение 3. Уверенность приписывается движению не только чувственного, но и естественного желания; так, мы говорим, что камень уверенно стремится вниз. Так происходит вследствие безошибочности уверенности в предшествующем движению чувственного и даже естественного желания знании.

Раздел 3. Могут ли надеяться неразумные животные?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что неразумные животные лишены какой бы то ни было надежды. В самом деле, как говорит Дама-скин, надеются на благо, ожидаемое в будущем3. Но неразумным животным, чье знание ограничено возможностями чувств, не дано познавать будущее. Следовательно, неразумные животные лишены надежды.

Возражение 2. Далее, объектом надежды является возможное с точки зрения обретения будущее благо. Но возможное и невозможное - это различение истинного и ложного, которое, как говорит Философ, существует только в уме4. Следовательно, коль скоро неразумные животные лишены ума, лишены они и надежды.

Возражение 3. Далее, Августин говорит, что «животные движутся под влиянием увиденного»5. Но надежда относится к невидимому, ибо «если кто видит, то чего ему и надеяться» (Рим. 8, 24). Следовательно, неразумные животные лишены надежды.

Этому противоречит то, что надежда - это раздражительная страсть. Но неразумные животные наделены раздражительной способностью. Следовательно, наделены они и надеждой.

Отвечаю: внутренние страсти животных проявляются в их внешних движениях, из которых становится очевидным, что неразумным животным присуща надежда. В самом деле, если собака видит зайца или ястреб -- птицу на слишком большом от себя удалении, то никто из них не движется с места, поскольку не надеется овладеть добычей, в то время как если добыча оказывается близко, то они, обретя такую надежду, устремляются к ней. Ведь, как уже было сказано (1, 2; 26, 1; 35, 1), чувственное желание неразумных животных, а равно и естественное желание бесчувственных вещей, последует схватыванию ума точно так же, как и желание умственной природы, которое называется волей. Однако имеется и различие, согласно которому воля движется вследствие схватывания ума того же самого субъекта, тогда как движение естественного желания последует схватыванию являющегося Творцом природы отделенного Ума; и то же самое имеет место в случае чувственного желания неразумных животных, действующих на основании некоторого природного инстинкта. Таким образом, в действиях неразумных животных и других природных вещей мы обнаруживаем порядок, подобный тому, который мы видим в действиях искусства, и, следовательно, неразумным животным присущи надежда и отчаяние.

Ответ на возражение 1. Хотя неразумные животные ничего не знают о будущем, тем не менее животное движется к чему-то в будущем своим природным инстинктом так, как если бы оно предвосхищало будущее. И так это потому, что этот инстинкт всеян в них предвидящим будущее божественным Умом.

Ответ на возражение 2. Объект надежды - это не то возможное, которое является различением истинного, поскольку такое возможное следует из отношения предиката к субъекту. Объект надежды возможен с точки зрения способности. В пятой [книге] «Метафизики»6 приведены все виды определения возможного, два из которых упомянуты нами в настоящем месте.

Ответ на возражение 3. Хотя нечто в будущем и не является объектом зрения, тем не менее в результате наблюдения за уже существующим желание животного приводится в движение ради достижения или избежания чего-то в будущем.

Раздел 4. Является ли отчаяние противоположностью надежды?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что отчаяние не противоположно надежде. В самом деле, «чему-то одному противоположно одно»7. Но надежде противоположен страх. Следовательно, отчаяние не противоположно надежде.

Возражение 2. Далее, противоположности, похоже, относятся к одному и тому же. Но надежда и отчаяние не относятся к одному и тому же, поскольку надежда относится к благу, в то время как отчаяние порождается некоторым злом, препятствующим обретению блага. Следовательно, надежда не противоположна отчаянию.

Возражение 3. Далее, движение противоположно движению, в то время как покой противоположен движению в смысле его лишенности. Но отчаяние, похоже, скорей подразумевает неподвижность, нежели движение. Следовательно, оно не противоположно надежде, которая подразумевает движение простирания к желанному благу.

Этому противоречит то, что само имя отчаяния (desperatio) подразумевает, что оно противоположно надежде (spes).

Отвечаю: как уже было сказано (23, 2), противоположение движений бывает двояким. Одно из них относится к противоположным пределам, и это противоположение обнаруживается только в вожделеющих страстях, например, между любовью и ненавистью. Другое относится к стремлению и избеганию одного и того же предела и обнаруживается в раздражительных страстях. Затем, объект надежды, который суть труднодостижимое благо, будучи чем-то [в принципе] достижимым, выступает в качестве начала притяжения, и тогда надежда устремляется к нему. В том же случае, когда он воспринимается как нечто недостижимое, он выступает в качестве начала отталкивания, поскольку, как сказано в третьей [книге] «Этики», «когда люди наталкиваются на невозможность, они отступают»8. И именно так относится к своему объекту отчаяние, поскольку оно подразумевает движение избегания; следовательно, оно противоположно надежде как избегание - стремлению.

Ответ на возражение 1. Страх противоположен надежде постольку, поскольку противоположны их объекты, а именно благо и зло, и это обнаруживаемое в раздражительных страстях противоположение обусловлено тем, что они последуют вожделеющим. Но отчаяние противоположно надежде только в связи с противоположностью стремления и избегания.

Ответ на возражение 2. Отчаяние как таковое не относится к злу, разве что акцидентно как к тому, что затрудняет обретение блага настолько, что это становится невозможным. Но подобное может происходить и просто при избыточности блага.

Ответ на возражение 3. Отчаяние подразумевает не только лишенность надежды, но также и отдаление от желаемого вследствие решения о невозможности его обретения. Следовательно, отчаяние, как и надежда, предполагает желание, поскольку если у нас нет желания что-либо обрести, то мы не испытываем ни надежды, ни отчаяния. По той же причине обе указанные страсти относятся к благу, которое является объектом желания.

Раздел 5. Является ли опыт причиной надежды?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что опыт не является причиной надежды. В самом деле, опыт принадлежит познавательной способности; так, Философ говорит, что «мыслительная добродетель нуждается в опыте и времени»9. Но надежда, как уже было сказано (2), принадлежит не познавательной, а желающей способности. Следовательно, опыт не является причиной надежды.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что «старики, опираясь на опыт, не спешат надеяться»10, из чего, пожалуй, следует сделать вывод, что опыт обусловливает недостаток надежды. Но одна и та же причина не может обусловливать противоположности. Следовательно, опыт не является причиной надежды.

Возражение 3. Далее, Философ сказал, что «стремление ответить на все вопросы, не пропуская ни одного, иногда является признаком чрезмерной наивности»11. Но такого рода стремление, похоже, указывает на большие надежды, в то время как чрезмерная наивность указывает на неопытность. Следовательно, не опыт, а, скорее, неопытность является причиной надежды.

Этому противоречат следующие слова Философа: «Некоторые самонадеянны потому, что они часто и над многими одерживали победу»12, то есть, похоже, речь идет об опыте. Следовательно, опыт является причиной надежды.

Отвечаю: как уже было сказано (1), объектом надежды является будущее благо, обретение которого возможно, хотя и сопряжено с трудностями. Следовательно, нечто может являться причиной надежды или потому, что благодаря ему для человека желаемое становится возможным, или потому, что оно побуждает его думать, что желаемое возможно. В первом случае надежда обусловливается всем тем, что увеличивает человеческие способности, например, богатством, силой и, помимо прочего, опытом; ведь благодаря опыту человек приобретает способность достигать желаемого с большей легкостью, в результате чего появляется надежда. Поэтому Вегетий говорит, что «никто не страшится делать то, в знании чего он уверен».

Во втором случае надежда обусловливается всем тем, что побуждает человека думать, что он может обрести желаемое, и в этом смысле причиной надежды может являться обучение, убеждение [и тому подобное]. Такого рода причиной является и опыт, благодаря которому то, что ранее казалось невозможным, представляется возможным. Впрочем, в этом смысле опыт может также и лишать надежды, поскольку бывает так, что опыт открывает человеку глаза на возможность того, что он прежде считал невозможным, а бывает и наоборот, а именно так, что опыт открывает человеку глаза на невозможность того, что он прежде считал возможным. Таким образом, опыт обусловливает надежду двумя способами, а отчаяние - одним, и потому у нас есть основания говорить, что он является причиной надежды.

Ответ на возражение 1. В том, что относится к действию, опыт не только производит знание, но также - в силу привычки - обусловливает и некоторый облегчающий действие навык. Кроме того, мыслительная добродетель, обнаруживая новые возможности, сама придает легкость способности действия и, таким образом, выступает в качестве причины надежды.

Ответ на возражение 2. Старикам недостает надежды из-за опыта в той мере, в какой опыт побуждает их представлять то или другое как нечто невозможное. Поэтому Философ заканчивает [вышеприведенную] фразу словами: «[Ведь] они испытали немало бедствий».

Ответ на возражение 3. Наивность и неопытность могут обусловливать надежду акцидентно, поскольку иногда предполагают недостаток знания, позволяющего сделать правильное заключение о невозможности вещи. В этом смысле неопытность является причиной надежды точно так же, как опыт - причиной ее отсутствия.

Раздел 6. Является ли надежда юнцов и пьяниц избыточной?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что молодость и опьянение не могут являться причинами надежды. В самом деле, надежда предполагает уверенность и упорство, в связи с чем ее даже сравнивают с якорем (Евр. 6, 19). Но юнцам и пьяницам недостает упорства, поскольку их умы переменчивы. Следовательно, молодость и опьянение не могут являться причинами надежды.

Возражение 2. Далее, как уже было сказано (5), причина надежды в большинстве случаев усиливает способности. Но молодость и опьянение скорее предполагают слабость. Следовательно, они не могут являться причинами надежды.

Возражение 3. Далее, причиной надежды является опыт (5). Но юности недостает опыта. Следовательно, она не является причиной надежды.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «пьяные становятся самонадеянными»13; и еще, что «юноши полны надежд»14.

Отвечаю: молодость, по словам Философа15, обусловливает надежду по трем причинам, и эти три причины связаны с тремя условиями являющегося объектом надежды блага, а именно, что оно, как было показано выше (1), суть благо будущее, труднодостижимое и возможное. В самом деле, будущего у молодости куда больше, чем прошлого, и коль скоро с прошлым связана память, а с будущим - надежда, то молодость помнит немногое и на многое надеется. Опять-таки, у молодых людей в силу высокого жара их природы достаточно духа для расширения их сердец, вследствие чего для них характерно стремление к достижению трудного, по каковой причине юноши энергичны и самонадеянны. Кроме того, те, кому не довелось испытывать поражений, по каковой причине они лишены опыта встреч с препятствиями на своем пути, склонны все полагать возможным. Поэтому молодежь, не пережившая разочарований и не имеющая достаточного представления об ограниченности своих сил, легко принимает желаемое за действительное и, следовательно, полна надежд. Последние две причины действенны и в случае опьянения вином, а именно жар и подъем духа, а также пренебрежение опасностями и собственными слабостями. В силу того же безответственные люди и глупцы самонадеянны и готовы браться за любое дело.

Ответ на возражение 1. Хотя юнцам и пьяницам в действительности недостает упорства, тем не менее они полагают себя упорными, поскольку не сомневаются в том, что обретут предмет своей надежды.

Сказанное справедливо и в случае ответа на возражение 2; в самом деле, мы видим, что юнцы и пьяницы лишены упорства в действительности, но им самим кажется, что они на него способны, поскольку о своих собственных слабостях им невдомек.

Ответ на возражение 3. Как было разъяснено выше (5), не только опыт, но также и недостаток опыта в определенном смысле является причиной надежды.

Раздел 7. Является ли надежда причиной любви?

С седьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда не является причиной любви. Ведь, как говорит Августин, любовь - это первое движение души16. Но надежда - это движение души. Следовательно, любовь предшествует надежде и, таким образом, надежда не является причиной любви.

Возражение 2. Далее, желание предшествует надежде. Но желание, как уже было сказано (25, 2), обусловливается любовью. Следовательно, надежда последует любви и, таким образом, не является ее причиной.

Возражение 3. Далее, как было показано выше (32,3), надежда обусловливает удовольствие. Но удовольствие доставляется только любимым благом. Следовательно, любовь предшествует надежде.

Этому противоречит следующее: в глоссе, комментирующей слова Матфея: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Якова» (Мф. 1, 2), говорится, что именно так «вера порождает надежду, а надежда порождает любовь к высшему». Но любовь к высшему (caritas) - это любовь (amor). Следовательно, любовь обусловливается надеждой.

Отвечаю: надежда может быть связана с двумя вещами, относящимися как к своему объекту к тому благу, на которое надеются. Ведь коль скоро благо, на которое надеются, суть нечто такое, что обрести трудно, но возможно, и коль скоро порою случается так, что трудное становится возможным не благодаря нам самим, но благодаря кому-то другому, то, следовательно, с такими типами возможностей связана и надежда.

Таким образом, поскольку надежда относится к благу, которое мы чаем обрести, постольку она обусловливается любовью - ведь мы надеемся на то, что желаем и любим. Но если надежда связана с тем, благодаря кому нечто может стать для нас возможным, то любовь обусловливается надеждой, а никак не наоборот. В самом деле, уже только потому, что мы надеемся на доброе расположение к нам кого-то другого, мы подвигаемся к нему как к своему собственному благу и, таким образом, начинаем его любить. В то же время если мы кого-либо любим, то не надеемся на него иначе, как только акцидентно, а именно постольку, поскольку ожидаем взаимности. Следовательно, любовь любящего нас обусловливает нашу надежду на него, а эта надежда [в свою очередь] обусловливает нашу к нему любовь.

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Раздел 8. Способствует ли надежда действию или [напротив] препятствует?

С восьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда не способствует, но [напротив] препятствует действию. В самом деле, надежда подразумевает чувство безопасности. Но из этого чувства родится беспечность, которая препятствует действию. Следовательно, надежда препятствует действию.

Возражение 2. Далее, как было показано выше (37, 3), страдание препятствует действию. Но иногда надежда обусловливает страдание, в связи с чем [в Писании] сказано: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» (Прит. 13, 12). Следовательно, надежда препятствует действию.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (4), отчаяние противоположно надежде. Но отчаяние, особенно в военных делах, способствует действию, в связи с чем [Писание] говорит, что отчаяние людей порождает «последствия горестные» (2 Цар. 2, 26). Поэтому надежда порождает противоположное следствие, а именно препятствие действию.

Этому противоречит сказанное [в Писании]: «Кто пашет, должен пахать с надеждою... получить ожидаемое» (1 Кор. 9, 10); то же самое справедливо сказать и о любых других действиях.

Отвечаю: надежда по самой своей природе способствует действию, поскольку делает его более интенсивным, и так происходит по двум причинам. Во-первых, по причине ее объекта, который является трудным, но возможным благом. Ведь сама мысль о его трудности пробуждает наше внимание, в то время как мысль о его возможности не препятствует нашим усилиям. Поэтому благодаря надежде человек сосредоточивается на своем действии. Во-вторых, по причине ее следствия. Ведь надежда, как было показано выше (32, 3), обусловливает удовольствие, которое споспешествует действию, о чем также было сказано (33, 4). Следовательно, надежда способствует действию.

Ответ на возражение 1. Надежда относится к благу, которое желают обрести, чувство безопасности - к злу, которого желают избежать. Поэтому чувство безопасности, похоже, противоположно не надежде, а страху. Впрочем, чувство безопасности не порождает беспечности иначе, как только в том смысле, что ослабляет представление о трудности, вследствие чего ослабляется сам принцип надежды, поскольку если человек вообще не страшится препятствий, то у него нет никаких оснований рассматривать [предмет своего желания] как нечто трудное.

Ответ на возражение 2. Сама по себе надежда обусловливает удовольствие, страдание же - только акцидентно, о чем уже было сказано (32, 3).

Ответ на возражение 3. Отчаяние порождает горестные последствия на войне постольку, поскольку к нему подмешивается некоторая надежда. Ведь те, которые отчаялись спастись бегством, меньше стремятся к бегству, но, надеясь при этом дорого продать свою жизнь, благодаря этой надежде сражаются более отважно и, следовательно, их врага ожидают «последствия горестные».

Вопрос 41. О страхе как таковом

Теперь подошла очередь рассмотрения, во-первых, страха и, во-вторых, бесстрашия. Что касается страха, то в связи с ним должно исследовать: 1) страх как таковой; 2) еео объект; 3) его причину; 4) ево следствие.

Под первым заглавием наличествует четыре пункта: 1) является ли страх душевной страстью; 2) является ли страх отдельной страстью; 3) существует ли природный страх; 4) о видах страха.

Раздел 1. Является ли страх душевной страстью?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страх не является душевной страстью. Ведь сказал же Дамаскин, что «страх является усилием - посредством сокращения - отстоять свою природу»1. Но, как доказано во второй [книге] «Этики», добродетели не являются страстями2. Следовательно, страх не является страстью.

Возражение 2. Далее, всякая страсть является следствием, обусловленным присутствием действователя. Но страх, как говорит Дамаскин, связан не с тем, что присутствует, а с тем, что ожидается в будущем3. Следовательно, страх не является страстью.

Возражение 3. Далее, всякая душевная страсть является движением чувственного желания, которое последует схватыванию чувств. Но чувство схватывает существующее сейчас, а не имеющее быть в будущем. И коль скоро страх относится к будущему злу, то похоже на то, что он не является душевной страстью.

Этому противоречит мнение Августина, полагавшего страх одной из душевных страстей4.

Отвечаю: из всех душевных страстей, за исключением страдания, страх в первую очередь подпадает под определение страсти. В самом деле, как уже было показано (22), понятие страсти подразумевает, прежде всего, движение претерпевающей способности, то есть способности, объект которой выступает по отношению к ней в качестве ее активного начала, поскольку страсть является следствием [воздействия] действователя. Поэтому в указанном смысле «ощущать» и «мыслить» тоже суть страсти. Во-вторых, в более строгом смысле слова страсть - это движение желающей способности, а еще правильней будет сказать, что она является движением желающей способности в телесном органе, и потому она суть движение, сопровождаемое телесным изменением. И, опять же, наиболее справедливо страстями называются те движения, которые подразумевают некоторое ухудшение. Итак, очевидно, что страх, коль скоро он связан со злом, принадлежит желающей способности, которая сама по себе соотносится с благом и злом. Далее, он принадлежит чувственному желанию, по каковой причине сопровождается некоторым изменением, а именно, как указывает Дамаскин, сокращением. Кроме того, он подразумевает отношение к злу как к тому, что превозмогает, так сказать, некоторое частное благо. Поэтому он в первую очередь подпадает под определение страсти, уступая в этом только страданию, поскольку оно связано с существующим злом, в то время как страх - со злом будущим, которое движет слабее, нежели наличное зло.

Ответ на возражение 1. Добродетелями называются начала действия. Поэтому внутренние движения желающей способности считаются добродетелями постольку, поскольку они являются началами внешнего действия. Однако Философ отрицает, что страсть является добродетелью посредством навыка.

Ответ на возражение 2. Как претерпевание природного тела обусловливается телесным присутствием действователя, точно так же душевная страсть обусловливается присутствием действователя в представлении души, хотя при этом ни телесно, ни в действительности он не существует; то есть это происходит постольку, поскольку зло, которое в действительности может случиться в будущем, в настоящем уже существует в представлении души.

Ответ на возражение 3. Чувствам не дано схватывать будущее, но на основании схватывания существующего животное подвигается природным инстинктом к надежде на будущее благо или к страху перед будущим злом.

Раздел 2. Является ли страх отдельной страстью?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страх не является отдельной страстью. Так, Августин говорит, что «кто не изводится страхом, тот не изможден желанием, не изранен болезнью (то есть страданием), не мечется в волнениях никчемных радостей»5. Таким образом, похоже на то, что если не будет страха, утихнут и другие страсти. Следовательно, страх - это не отдельная, а общая страсть.

Возражение 2. Далее, Философ говорит: «Что для мысли утверждение и отрицание, то для желания преследование и бегство»6. Но отрицание, равно как и утверждение, не является чем-то отдельным в мысли, но тем, что общо многим. Следовательно, и бегство не является чем-то отдельным в желании. Но страх - это своего рода бегство от зла. Следовательно, он не является отдельной страстью.

Возражение 3. Далее, если бы страх был отдельной страстью, то его следовало бы помещать в раздражительную часть. Но страх обнаруживается в вожделении, поскольку, по словам Философа, «страх - это своего рода страдание»7, и Дамаскин [в свою очередь] определил страх как «желающую силу»8, а страдание и желание, как было показано выше (23, 4), находятся в вожделеющей способности. Следовательно, страх, коль скоро он принадлежит различным способностям, не является отдельной страстью.

Этому противоречит то обстоятельство, что Дамаскин упоминает страх в перечне [отдельных] душевных страстей9.

Отвечаю: душевные страсти получают свой вид от своих объектов, поэтому отдельной страстью следует полагать такую страсть, у которой есть свой отдельный объект. Но у страха, как и у надежды, есть свой отдельный объект. Ведь как объектом надежды является будущее, труднодоступное, но возможное для обретения благо, точно так же объектом страха является будущее, трудное для преодоления и неотвратимое зло. Следовательно, страх - это отдельная душевная страсть.

Ответ на возражение 1. Все душевные страсти восходят к одному источнику, а именно к любви, и в этом отношении они совпадают друг с другом. Именно поэтому с исчезновением страха утихают и другие страсти души, а не потому, что страх является общей страстью.

Ответ на возражение 2. Не всякое бегство в желании является страхом, но - только бегство от отдельного объекта [страха], о чем уже было сказано. Поэтому хотя бегство и является чем-то общим, тем не менее страх - это отдельная страсть.

Ответ на возражение 3. Страх никоим образом не находится в вожделении, поскольку он связан со злом не абсолютно, но как с таким, которое настолько трудно для избежания или значительно, что кажется почти неизбежным. Но коль скоро, как было показано выше (25, 1), раздражительные страсти как возникают из страстей вожделеющей способности, так и находят в них свое завершение, то из этого следует, что страху приписывается немало из того, что принадлежит вожделению. Так, страх называют страданием постольку, поскольку по своему представлению объект страха обусловливает страдание; поэтому Философ говорит, что страх возникает «из представления о будущем зле, которое имеет большую возможность разрушать или причинять вред, влекущий за собой большие горести»10. В подобном же смысле Дамаскин приписывает страху желание, поскольку как надежда является следствием желания блага, точно так же страх является следствием избегания зла, а избегание зла [в свою очередь] является следствием желания блага, что очевидно из вышесказанного (25, 2; 29, 2; 36, 2).

Раздел 3. Существует ли природный страх?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что природный страх существует. Так, Дамаскин говорит: «Есть природный страх, когда душа не хочет разлучиться с телом»11.

Возражение 2. Далее, как уже было сказано (2), страх является следствием любви. Но, как указывает Дионисий, природная любовь существует 12. Следовательно, существует и природный страх.

Возражение 3. Далее, как было показано выше (40, 4), страх противоположен надежде. Но природная надежда существует, каковой вывод с очевидностью следует из сказанного [в Писании] об Аврааме, что он «сверх надежды» природной «поверил с надеждою» на благодать (Рим. 4, 18). Следовательно, существует и природный страх.

Этому противоречит следующее: природное общо всему, как живому, так и неодушевленному. Но неодушевленное не испытывает страха. Следовательно, нет никакого природного страха.

Отвечаю: движение называют природным постольку, поскольку к нему склонна природа, а это может происходить двояко. Во-первых, так, что оно полностью подчинено природе без какого то бы ни было участия схватывающей способности; таким, например, является природное восходящее движение огня и природное движение роста животных и растений. Во-вторых, о движении говорят как о природном также и в том случае, когда при наличии склонности к нему природы оно происходит исключительно благодаря схватывающей способности (ведь, как уже было сказано (10, 1), движения познавательной и желающей способностей возводятся к природе как к своему первому началу). При подобном подходе даже о таких действиях схватывающей способности, как мышление, ощущение и память, а наравне с ними и о движениях животного желания в некоторых случаях говорят как о природных.

В последнем случае можно согласиться с тем, что существует природный страх, который отличается от неприродного страха с точки зрения различия из объектов. В самом деле, как говорит Философ13, есть страх перед «злом уничтожения», от которого природа уклоняется вследствие своего природного желания быть, и такой страх принято полагать природным; а есть страх перед «злом страдания», которое противно не столько природе, сколько вожделению желания, и такой страх считается неприродным. В указанном смысле мы уже говорили ранее о том, что любовь, вожделения и удовольствия можно разделять на природные и неприродные (26, 1; 30, 3; 31, 7).

Если же слово «природное» брать в его первом значении, то тут следует иметь в виду, что о некоторых душевных страстях, а именно о любви, вожделении и надежде, иногда говорят как о природных, в то время как обо всех остальных - никогда. Причина этого состоит в том, что любовь и ненависть, равно как и вожделение и неприятие, подразумевают некоторую склонность стремиться к благу или избегать зла, каковая склонность обнаруживается также и в природном желании. Поэтому существует природная любовь и, кроме того, можно говорить о природном вожделении и надежде как о том, что обнаруживается даже в лишенных познания природных вещах. С другой стороны, прочие душевные страсти указывают на некоторые движения, для которых одной только природной склонности не достаточно. Это связано либо с тем, что для таких страстей сущностно необходимо ощущение или познание (так, необходимым условием удовольствия и страдания, как было показано выше (31, 1,3; 35, 1), является схватывание, по каковой причине о лишенных познания вещах нельзя говорить как об испытывающих удовольствие или страдание), либо же с тем, что такого рода движения противны самой природе естественной склонности (так, например, когда отчаяние увлекает от блага в связи с его труднодоступностью или страх обусловливает сокращение вследствие отвержения противоположного зла, оба указанные движения противны естественной склонности). Поэтому подобные страсти никоим образом нельзя усваивать неодушевленным вещам.

Из сказанного очевидны ответы на все возражения.

Раздел 4. Должно ли различать виды страха?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что приведенные Дамаскином шесть видов страха, а именно: «нерешительность, стыдливость, стыд, удивление, ужас, беспокойство»14, определены им неправильно. В самом деле, как указывает Философ, «страх связан со злом страдания»15. Следовательно, виды страха должны соответствовать видам страдания. Но, как уже было сказано (35, 4), существует четыре вида страдания. Следовательно, должно существовать и четыре соответствующих им вида страха.

Возражение 2. Далее, наши собственные действия - это то, что нам по силам. Но страх, как было показано выше (2), связан с превосходящим наши силы злом. Следовательно, не должно полагать видами страха нерешительность, стыдливость и стыд, поскольку они относятся к нашим собственным действиям.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (1), страх относится к будущему. Но, как говорит Григорий Нисский, «стыд связан с уже исполненным постыдным делом»16. Следовательно, стыд не является видом страха.

Возражение 4. Далее, страшатся только зла. Но удивление и ужас относятся к чему-то великому и необычному, которое может оказаться как злом, так и благом. Следовательно, удивление и ужас не являются видами страха.

Возражение 5. Кроме того, как сказано в начале «Метафизики», «удивление побуждает людей философствовать»17. Но страх скорее побуждает к бегству, нежели к поиску [истины]. Следовательно, удивление не является видом страха.

Этому противоречат авторитетные заявления Дамаскина и Григория Нисского.

Отвечаю: как было показано выше (2), страх обусловливается будущим злом, которое превосходит силы того, кто испытывает страх, настолько, что кажется неодолимым. Далее, человеческое зло, равно как и его благо, можно усматривать или в его действиях, или во внешних вещах. Что касается его действий, то в них в качестве причины страха наличествует двоякое зло.

Во-первых, обременяющий его природу тяжкий труд; отсюда мы получаем «нерешительность», когда человек как бы сокращается для работы из-за страха перед слишком большим и тяжким трудом. Во-вторых, бесчестье, уничижающее его в представлении других. И потому в тех случаях, когда бесчестья боятся в связи с предполагаемым действием, возникает «стыдливость», а когда в связи с уже исполненным действием - «стыд».

С другой стороны, то зло, которое связано с внешними вещами, может превосходить способности человеческого противления трояко. Во-первых, благодаря своей величине, когда человек, столкнувшись, так сказать, с неким великим злом, не способен представить себе все его последствия, и отсюда возникает «удивление». Во-вторых, благодаря своей необычности; в самом деле, когда возникшее перед нами зло необычно, то это обстоятельство обусловливает преувеличенную его оценку, и это вызывает «ужас», связанный с предъявлением нам чего-то необычного18. В-третьих, благодаря своей непредсказуемости, которая обусловливает страх перед возможной неудачей, и этот вид страха называется «беспокойством».

Ответ на возражение 1. Приведенные ранее виды страдания восходят к разнообразию не объектов, а следствий, а также некоторых специальных условий. Поэтому нет никаких оснований для того, чтобы устанавливать соответствие между видами страдания и видами страха, которые обусловливаются разнообразием объектов самого страха.

Ответ на возражение 2. Само действие как нечто актуально произведенное находится во власти действователя. Но можно также учитывать и то, что сопутствует действию и превосходит силы действователя, в результате чего возникает сокращение для действия. Благодаря учету указанных обстоятельств мы и выделяем такие виды страха, как нерешительность, стыдливость и стыд.

Ответ на возражение 3. Прошлое деяние может служить основанием для страха перед грядущим осуждением или бесчестьем, и в этом смысле стыд является видом страха.

Ответ на возражение 4. Не всякое удивление или ужас является видом страха, но только то удивление, которое вызвано великим злом, и тот ужас, который вызван злом необычным. А еще можно сказать, что подобно тому, как нерешительность - это сокращение, связанное с тягостностью труда внешнего действия, точно так же удивление и ужас - это сокращение, связанное с тягостностью рассмотрения чего-то великого или необычного, все равно, благого или злого; таким образом, удивление и ужас относятся к акту ума точно так же, как нерешительность - к внешнему акту.

Ответ на возражение 5. Удивленный в момент самого удивления сокращается, и потому, боясь не разглядеть истину, удерживается от формирования суждения о том, что его удивляет, и только после приступает к исследованию, тогда как охваченный ужасом страшится и выносить суждение в настоящем, и исследовать впоследствии. Поэтому удивление побуждает людей философствовать, в то время как ужас - препятствует.

Вопрос 42. Об объекте страха

Теперь нам предстоит исследовать объект страха, под каковым заглавием наличествует шесть пунктов: 1) является ли объектом страха благо или зло; 2) является ли объектом страха зло природы; 3) является ли объектом страха зло греха; 4) можно ли страшиться самого страха; 5) является ли неожиданное тем, чего особенно боятся; 6) более ли всего боятся того, от чего нет средств.

Раздел 1. Является ли объектом страха благо или зло?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что объектом страха является благо. Так, Августин говорит, что «мы боимся утратить то, что любим и чем обладаем, а также не обрести то, что мы надеемся обрести»1. Но то, что мы любим, суть благо. Следовательно, страх связан с благом как со своим надлежащим объектом.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что «боятся власти, а еще страшно быть в зависимости от другого человека»2. Но то и другое считается благом. Следовательно, объектом страха является благо.

Возражение 3. Далее, в Боге нет никакого зла. Но нам предписано бояться Бога, согласно сказанному: «Бойтесь Господа, все святые Его» (Пс. 33, 10). Следовательно, благо может являться объектом страха.

Этому противоречит сказанное Дамаскином о том, что страх производится злом, которое ожидается в будущем3.

Отвечаю: страх - это движение желающей способности. Но, как сказано в шестой [книге] «Этики», желающей способности присуще преследование и бегство4, причем преследование относится к благу, а бегство - к злу. Таким образом, объектом любого предполагающего преследование движения желающей способности является некоторое благо, а объектом любого предполагающего бегство движения желающей способности является зло. Следовательно, коль скоро страх предполагает избегание, то в первую очередь и по самой своей природе он относится к злу как к своему надлежащему объекту.

Впрочем, он может относиться и к благу в той мере, в какой оно отсылает к злу, и это может происходить двояко. Во-первых, постольку, поскольку зло обусловливает лишенность блага - ведь зло является таковым уже потому, что оно суть лишенность некоторого блага. Поэтому, коль скоро зла избегают постольку, поскольку оно - зло, то из этого следует, что его избегают постольку, поскольку оно лишает одного из тех благ, к которому стремятся в силу любви к нему Это как раз и имеет в виду Августин, когда говорит, что не следует бояться чего-либо, кроме утраты любимого блага. Во-вторых, постольку, поскольку благо относится к злу как его причина в той мере, в какой некоторое благо способно причинить вред тому благу, которое мы любим. Ведь как надежда, как было показано выше (40, 7), может относиться к двум вещам, а именно к благу, к которому стремятся, и к тому, благодаря чему надеются обрести желаемое благо, точно так же и страх может относиться к двум вещам, а именно к злу, от которого уклоняются, и к благу, которое своею силой может причинить это зло. Поэтому Бога человек боится постольку, поскольку от Него может исходить наказание, как телесное, так и духовное. По той же причине мы боимся и человеческой власти, особенно тогда, когда она нам препятствует или когда она несправедлива, поскольку именно в подобных случаях наиболее велика вероятность того, что она причинит нам вред.

Точно так же следует опасаться того, «чтобы быть в зависимости от другого человека», то есть зависеть на другого настолько, чтобы в его власти было причинять нам вред; так, человек боится того, кто знает о его виновности в совершении преступления, поскольку тот может сообщить об этом другим.

Сказанного достаточно для того, чтобы ответить на все возражения.

Раздел 2. Является ли объектом страха зло природы?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что зло природы не может являться объектом страха. Так, Философ говорит, что «страх побуждает нас принимать решение»5. Но, как сказано в третьей [книге] «Этики-»6, никто не принимает решений относительно вещей, которые происходят согласно природе. Следовательно, зло природы не является объектом страха.

Возражение 2. Далее, естественные несовершенства, например, смерть и тому подобное, угрожают человеку всегда. Таким образом, если бы такого рода зло было объектом страха, то человек необходимо пребывал бы в состоянии страха всегда.

Возражение 3. Далее, природа не движет к противоположностям. Но зло природы является следствием самой природы. Поэтому если бы человек из страха избегал подобного зла, то это бы не было следствием природы. Поэтому природный страх не связан со злом природы, несмотря на то, что такая связь кажется очевидной.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «самое страшное - это смерть»7, которая является злом природы.

Отвечаю: как говорит Философ, страх обусловливается «представлением о будущем зле, которое имеет большую возможность разрушать или причинять вред, влекущий за собой большие горести»8. Но как зло страдания - это то, что противно желанию, точно так же зло уничтожения - это то, что противно природе и суть зло природы. Следовательно, зло природы может являться объектом страха.

Впрочем, должно иметь в виду, что зло природы подчас является следствием природной причины, и тогда его называют злом природы не просто потому, что оно суть лишенность природного блага, но также и потому, что оно суть следствие природы, и таковы естественная смерть и тому подобные несовершенства. А иногда зло природы является следствием неприродной причины, вроде причиненной врагом насильственной смерти. В любом случае, зло природы в одном отношении внушает страх, а в другом - нет. Так, коль скоро, по словам Философа, страх обусловливается «представлением о будущем зле», то лишенный представления об этом будущем зле не испытывает перед ним никакого страха. Отсутствие же такого представления об имеющем случиться зле может быть обусловлено двумя причинами. Во-первых, его малой вероятностью и отдаленностью, в связи с чем мы полагаем его как бы таким, которого нет. Поэтому мы или не боимся его, или боимся, но не сильно; так, Философ говорит, что «бедствий отдаленных люди не особенно боятся. Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает»9. Во-вторых, будущее зло уже не представляется будущим в силу его явности и неотвратимости. Поэтому Философ говорит, что «взошедший на плаху уже не боится», поскольку поставлен лицом к лицу со смертью и спасения от нее нет; «ведь для того, чтобы испытывать страх, человек должен иметь некоторую надежду н а спасение»10.

Следовательно, зло природы не причиняет страха, если оно не схватывается как будущее, но если зло природы, которое суть зло уничтожения, схватывается как нечто, находящееся рядом, и в то же время остается надежда на спасение, то в таком случае оно вызывает страх.

Ответ на возражение 1. Зло природы, как уже было сказано, не всегда является следствием природы. Но даже тогда, когда оно является следствием природы, его, при всей невозможности его избежать, все же можно отсрочить. И эта надежда побуждает нас принимать решение о возможной отсрочке.

Ответ на возражение 2. Хотя зло природы и является угрозой, тем не менее эта угроза не всегда близка, и потому она не всегда вызывает страх.

Ответ на возражение 3. Смерть и другие несовершенства природы - это следствия общей природы, и индивидуальная природа противится им, насколько хватает сил. Поэтому склонность индивидуальной природы обусловливает страдание и боль от такого зла, когда оно наличествует, и страх перед ним, когда оно угрожает в будущем.

Раздел 3. Является ли объектом страха зло греха?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что зло греха может являться объектом страха. Так, Августин, комментируя [первое] соборное послание Иоанна, говорит, что «страх, которым человек боится своего разделения с Богом, суть чистый страх». Но с Богом нас разделяет грех, согласно сказанному [в Писании]: «Беззакония ваши произвели разделение между вами и Богом» (Ис. 59, 2). Следовательно, зло греха может являться объектом страха.

Возражение 2. Далее, Цицерон говорит, что «боятся имеющего случиться тогда, когда оно, если случится, заставит нас страдать»11. Но зло греха вполне может причинять страдание или боль. Следовательно, можно испытывать страх и перед злом греха.

Возражение 3. Далее, надежда противоположна страху. Но, согласно Философу, благо добродетели может являться объектом надежды12; и апостол сказал: «Я уверен о вас в focno-де, что вы не будете мыслить иначе» ((ал 5, 10). Следовательно, страх может быть связан со злом греха.

Возражение 4. Кроме того, стыд, как уже было сказано (41, 4), является одним из видов страха. Но стыд связан с уже исполненным постыдным делом, каковое суть зло греха. Следовательно, подобное можно сказать и о страхе.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «люди боятся не всех зол, например, [не боятся] быть несправедливыми или ленивыми»13.

Отвечаю: уже было сказано (40, 1; 41, 2), что подобно тому, как объектом надежды является будущее, труднодоступное, но возможное для обретения благо, точно так же объектом страха является будущее, трудное для преодоления и неотвратимое зло. Из этого можно заключить, что находящееся в нашей власти и подчиненное нашей воле не является объектом страха, а также что ничто не обусловливает страха помимо того, что вызывается внешней причиной. Но непосредственной причиной зла греха является человеческая воля, и потому в собственном смысле слова зло греха не является объектом страха.

Однако коль скоро человеческая воля может быть склонена к греху внешней причиной, то в том случае, когда эта причина наделена большой силой склонения, у человека есть основания бояться зла греха, а именно в той мере, в какой оно является следствием воздействия такой внешней причины (например, когда он боится затесаться в компанию злых людей, чтобы по их наущению не согрешить). Но в строгом смысле слова расположенный таким образом человек скорее опасается быть сбитым с истинного пути, нежели самого греха, поскольку по своей сути грех является добровольным актом и с этой точки зрения он не может являться объектом страха.

Ответ на возражение 1. Разделение с Богом - это наказание, последующее греху, а любое наказание в определенном смысле обусловливается внешней причиной.

Ответ на возражение 2. Страдание и страх совпадают в одном, а именно в том, что оба они связаны со злом, а вот несовпадения у них два. Первое - то, что страдание относится к существующему злу, в то время как страх - к злу будущему. Второе - то, что страдание, находящееся в вожделеющей способности, связано со злом абсолютно (по каковой причине оно может относиться к любому злу, равно большому и малому), в то время как находящийся в раздражительной части страх связан со злом под дополнительным аспектом неотвратимости или трудности преодоления, каковая трудность отсутствует в том случае, когда вещь подчинена нашей воле. Следовательно, не все то, что, будучи в наличии, причиняет нам страдание, понуждает нас испытывать страх тогда, когда оно имеет случиться, но только то, что является трудным для преодоления [и неотвратимым].

Ответ на возражение 3. Надежда связана с достижимым благом. Но благо достигается или собственными усилиями, или благодаря кому-то другому, и потому надежда может быть надеждой на находящийся в нашей власти акт добродетели. С другой стороны, страх связан с неподвластным нам злом и, следовательно, зло, которого боятся, всегда исходит от внешней причины, в то время как благо, на которое надеются, может исходить равно и от внутренней, и от внешней причины.

Ответ на возражение 4. Какужебылосказано(41,4),стыд- это страх не самого греховного акта, но последующего ему осуждения или бесчестья, которое исходит от внешней причины.

Раздел 4. Можно ли страшиться самого страха?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что нельзя страшиться страха. В самом деле, боящийся удерживает себя оттого, чего он боится; так, когда человек боится утратить здоровье, он удерживает себя оттого, что может повлечь за собой его потерю. Таким образом, если бы человек боялся страха, он бы из боязни удерживал себя от страха, что кажется нелепым.

Возражение 2. Далее, страх - это своего рода бегство. Но никто не бежит от самого себя. Следовательно, страх не может быть объектом страха.

Возражение 3. Далее, страх испытывают перед будущим. Но в том, кто боится, страх наличествует [здесь и сейчас]. Следовательно, он не может являться объектом страха того, кто боится.

Этому противоречит следующее: человек может любить собственную любовь и может печалиться от собственного страдания. Следовательно, подобным же образом он может бояться собственного страха.

Отвечаю: как было показано выше (3), объектом страха может являться только то, что исходит от внешней причины, и никоим образом не то, что следует из нашей собственной воли. Но сам страх отчасти следует из внешней причины, а отчасти является субъектом воли. Он следует из внешней причины постольку, поскольку он является страстью, последующей представлению о неизбежном зле. В указанном смысле страх может являться объектом страха, то есть человек может страшиться самой угрозы необходимости страха перед наступлением некоего великого зла. Он является субъектом воли постольку, поскольку более низкое желание подчинено разуму, благодаря чему человек способен избавиться от страха. В указанном смысле, как говорит Августин14, страх не может являться объектом страха. Однако дабы кто-либо не воспользовался этим аргументом для доказательства того, что страх вообще не может являться объектом страха, нам потребовалось привести соответствующие уточнения.

Ответ на возражение 1. Страхи отнюдь не тождественны друг другу, но существуют различные страхи, адекватные различным объектам страха. Поэтому ничто не препятствует тому, чтобы человек удерживался от страха перед одной вещью из страха перед другой, и таким образом наличествующий в нем страх охраняет его от страха, которого у него нет.

Ответ на возражение 2. Поскольку страх перед неизбежным злом не идентичен страху перед страхом неизбежного зла, то вывод о бегстве от самого себя или о том, что в обоих случаях бегство одно и то же, вовсе не очевиден.

Ответ на возражение 3. В связи с тем, что, как уже было сказано, существуют различные виды страха, наличествующий страх в качестве своего объекта вполне может иметь страх будущий.

Раздел 5. Является ли неожиданное тем, чего боятся больше всего?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что необычное и неожиданное не является тем, чего боятся больше всего. В самом деле, как надежда относится к благу, точно так же страх относится к злу. Но опыт способствует возрастанию надежды на благо. Следовательно, он также увеличивает и страх перед злом.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что «более других боятся не вспыльчивых, а вкрадчивых и коварных»15. Но очевидно, что вспыльчивые люди более других подвержены вспышкам внезапных эмоций. Следовательно, неожиданное не является тем, чего боятся больше всего.

Возражение 3. Далее, мы менее всего думаем о том, что происходит внезапно. Но чем больше мы думаем о вещи, тем больше ее боимся; так, Философ говорит, что «некоторые кажутся мужественными в силу неведенья, но как только они обнаруживают, что действительность отличается от того, что они ожидали, то тут же обращаются в бегство»16. Следовательно, внезапное не является тем, чего боятся больше всего.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Страх, боясь вещей непривычных и неожиданных, хочет обезопасить то, что любит»17.

Отвечаю: как уже было сказано (3; 41, 2), объектом страха является неотвратимое зло, для избежания которого требуется приложить немало усилий. Но так может быть по одной из двух причин, а именно или по причине величия зла, или по причине слабости того, кто этого зла боится, притом непривычность и неожиданность усиливают значение обеих причин. Во-первых, благодаря им неизбежное зло кажется большим [чем оно есть в действительности]. В самом деле, все материальные вещи, равно благие и злые, кажутся нам тем меньшими, чем больше мы их рассматриваем. Поэтому страдание от наличного зла, как говорит Цицерон18, со временем умеряется, и точно так же уменьшается страх перед будущим злом, когда есть время его обдумать. Во-вторых, непривычность и неожиданность способствуют слабости того, кто испытывает страх, в той мере, в какой они лишают его средств защиты [от зла], которыми он мог бы так или иначе себя обеспечить, если бы не был застигнут этим злом врасплох.

Ответ на возражение 1. Объектом надежды является возможное для обретения благо. Следовательно, все, что усиливает способности человека, по самой своей природе увеличивает надежду и - по той же самой причине - уменьшает страх, поскольку страх связан со злом, которое трудно преодолеть. В самом деле, коль скоро опыт укрепляет человека в его действии, то он и увеличивает надежду, и уменьшает страх.

Ответ на возражение 2. Вспыльчивые не скрывают свой гнев, и потому тот вред, который они причиняют другим, не столь внезапен, чтобы его нельзя было предвидеть. А вот вкрадчивые и коварные скрывают свой гнев, и потому их направленные на причинение вреда действия предвидеть трудно и они часто застают врасплох. Поэтому Филоооф говорит, что таких людей боятся больше, чем других.

Ответ на возражение 3. Телесное благо или зло, рассматриваемое само по себе, вначале может казаться большим [чем оно есть в действительности]. Причина этого состоит в том, что нам проще всего понять вещь, если сопоставить ее с противоположностью. Поэтому когда человек неожиданно из бедного становится богатым, то его богатство в сопоставлении с предыдущей бедностью представляется ему очень большим, и точно так же внезапно обедневший богач находит эту свою [новую] бедность особенно неприглядной. Поэтому внезапного зла боятся больше - ведь оно представляется очень уж злым. А еще случается так, что в силу некоторых сопутствующих обстоятельств истинные размеры зла скрыты от наших глаз, например, когда противник прячется в засаде, и тогда, действительно, зло может внушить больший страх, чем в том случае, если бы о нем было известно заранее.

Раздел 6. Более ли всего боятся того, от чего нет средств?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что то, от чего нет средств, не должно быть предметом наибольшего страха. В самом деле, одним из условий страха, как было показано выше (2), является присутствие хоть какой-то надежды на избавление. Но зло, от которого нет никаких средств, не оставляет места для надежды на избавление. Следовательно, такого рода вещей не боятся вообще.

Возражение 2. Далее, от зла смерти нет никаких средств, поскольку в естественном ходе вещей не существует возврата от смерти к жизни. И, тем не менее, как говорит Философ19, смерть не является объектом наибольшего страха. Следовательно, то, от чего нет средств, не является объектом наибольшего страха.

Возражение 3. Далее, Философ говорит, что «длящееся долго [благо] не лучше того, что продолжается не долее дня, и длящееся вечно не лучше недолговечного»20, и то же самое справедливо сказать о зле. Но то, чего нельзя исправить, отличается от всего остального, похоже, только в том, что касается его долговременности или вечности. Следовательно, оно не хуже остального и его не следует бояться больше.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «следует более всего опасаться тех вещей, которые, будучи сделаны неправильно, не могут быть исправлены... или же тех, относительно которых, при всей их трудности, нельзя рассчитывать на чью-либо помощь»21.

Отвечаю: объектом страха является зло, и потому все, что склонно увеличивать зло, способствует увеличению страха. Но значимость зла может быть связана не только с видом зла, но, как было показано выше (18, 3), также и с обстоятельствами. А долговечность или даже вечность - это те обстоятельства, которые, похоже, более других влияют на значимость зла. В самом деле, то, что существует во времени, может быть измерено, так сказать, шкалою времени, и потому зло, которое мы испытываем в течение некоторого отрезка времени, при удвоении его длительности считалось бы нами тоже удвоенным. Таким образом, претерпевание одного и того же в течение бесконечного отрезка времени, то есть вечно, подразумевает, если можно так выразиться, бесконечное увеличение. Но то зло, которое после своего пришествия может быть устранено с трудом и не сразу, а, возможно, и не устранено вообще, рассматривается как длящееся в течение долгого времени или даже всегда, в силу чего оно внушает наибольшее опасение.

Ответ на возражение 1. Средство от зла бывает двояким. Одно - то, с помощью которого будущее зло предотвращается еще до своего наступления. Отсутствие такого средства означает отсутствие надежды и, следовательно, страха, и потому в данном случае мы не говорим о средствах этого вида. Другое средство - то, с помощью которого устраняется уже наступившее зло, и именно о таком средстве мы в настоящем случае ведем речь.

Ответ на возражение 2. Хотя смерть - это зло, против которого нет средства, тем не менее, как было сказано выше (2), пока смерть не находится рядом, ее не принимают в расчет.

Ответ на возражение 3. Философ в настоящем случае говорит о том, что является благим само по себе, то есть благим по виду. И такое благо [действительно] не становится лучшим оттого, что оно долговременно или вечно, поскольку его благость зависит [исключительно] от его природы.

Вопрос 43. О причине страха

Теперь мы исследуем причину страха, под каковым заелавием будет рассмотрено два пункта: 1) является ли причиной страха любовь; 2) явля ется ли причиной страха слабость.

Раздел 1. Является ли причиной страха любовь?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что любовь не является причиной страха. Ведь причина - это то, что приводит к некому результату. Но, как пишет Августин в своем комментарии на [первое] соборное послание Иоанна, «страх приводит к милосердной любви». Следовательно, страх является причиной любви, а не наоборот.

Возражение 2. Далее, Философ говорит, что «более всего боятся тех, от кого ожидают всяческих зол»1. Но страх перед обусловливаемым кем-либо злом скорее побуждает нас к ненависти к нему, нежели к любви. Следовательно, страх обусловливается скорее ненавистью, чем любовью.

Возражение 3. Далее, как уже было сказано (42,3), то, что совершается согласно нашему помышлению, не внушает страх. Но то, что мы делаем из любви, совершается согласно нашему самому сокровенному побуждению. Следовательно, страх не обусловливается любовью.

Этому противоречат следующие слова Августина: «Нет ни малейшего сомнения в том, что мы боимся утратить то, что любим и чем обладаем, а также не обрести то, что мы надеемся обрести»2. Следовательно, все страхи обусловливаются нашей любовью к чему-либо и, таким образом, любовь является причиной страха.

Отвечаю: объекты душевных страстей относятся к последним как формы - к естественным или искусственным вещам, поскольку душевные страсти получают свой вид от своих объектов точно так же, как вышеуказанные вещи - от своих форм. Но все то, что обусловливает форму, обусловливает также и установленную этой формой вещь, и потому что бы и как бы ни являлось причиной объекта, оно также является и причиной страсти. Затем, что-либо может выступать в качестве причины объекта либо как действенная причина, либо как материальное расположение. Так, объектом удовольствия является благо, которое схвачено как приятное и присоединенное. В этом случае действенной причиной является то, что обусловливает или присоединение, или приятность, или благость, или схватывание этого блага, тогда как причиной материального расположения является навык или какой-либо из видов расположения, благодаря которому это присоединенное благо становится приятным или же схватывается таковым.

То же самое имеет место и в рассматриваемом случае, где объектом страха является нечто, воспринимаемое как подступающее и трудное для избежания зло. Поэтому то, что может причинить подобное зло, является действенной причиной объекта страха и, следовательно, самого страха, в то время как то, что делает человека расположенным так, что вещь по отношению к нему является таким вот злом, является причиной страха и его объекта путем материального расположения. И именно таким образом любовь может обусловливать страх: ведь коль скоро некое благо любимо, то лишающее человека этого блага является злом, которого человек боится как своего зла.

Ответ на возражение 1. Как уже было сказано (42, 1), сам по себе и в первую очередь страх относится к злу, от которого он уклоняет как от того, что противоположно некоторому любимому благу, и в этом смысле страх как таковой порождается любовью. А вот во вторую очередь он относится к причине, из которой следует зло, и потому иногда акцидентно страх вызывает любовь; так, например, из страха перед Божьей карой человек исполняет Его заповеди, благодаря чему подвигается к надежде, а надежда, в свою очередь, как было показано выше (40, 7), приводит его к любви.

Ответ на возражение 2. Тот, от кого ожидают зла, сперва, действительно, ненавидим; но если впоследствии появляется надежда получить от него благо, то мы начинаем его любить. А вот то благо, которое противоположно страшащему нас злу, любимо нами с самого начала.

Ответ на возражение 3. Этот аргумент справедлив в том случае, когда речь идет о действенной причине внушающего страх зла; однако, как уже было сказано, любовь обусловливает страх путем материального расположения.

Раздел 2. Является ли причиной страха слабость?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что слабость не является причиной страха. Так, сильные мира сего подвержены многим страхам. Но слабость противоположна силе. Следовательно, слабость не является причиной страха.

Возражение 2. Далее, слабость того, кого собираются казнить, огромна. Но обреченный в подобных случаях уже не испытывает страха3. Следовательно, слабость не является причиной страха.

Возражение 3. Далее, сражение является следствием не слабости, а силы. Но «сражающиеся боятся тех, кто с ними сражается»4. Следовательно, слабость не является причиной страха.

Этому противоречит то, что противоположности следуют из противоположных причин. Но «от страха избавляют богатство, физическая сила, обилие друзей и власть»5. Следовательно, страх обусловливается нехваткой вышеприведенного.

Отвечаю: как уже было сказано (1), страх возникает из двоякой причины, одна из которых - материальное расположение со стороны того, кто испытывает страх, а другая - действенная причина со стороны того, кто этот страх внушает. Что касается первой, то некоторая слабость сама по себе может являться причиной страха, поскольку она является выражением определенного недостатка силы, вследствие чего возникают трудности, связанные с преодолением угрожающего зла. Однако для того, чтобы обусловливать страх, эта слабость должна соответствовать определенной мере. В самом деле, та слабость, которая обусловливает страх перед злом в будущем, должна превосходить ту слабость, которая обусловлена являющимся объектом страдания наличным злом. И еще большей должна быть слабость, если восприятие зла или любовь к благу, противоположности которого боятся, отсутствует полностью.

А что касается второй [причины], то здесь причиною страха выступает сила, поскольку именно потому, что причина, схватываемая как губительная, могущественна, ее последствие не может быть преодолено. Впрочем, порою случается так, что и в этом отношении некоторая слабость может акцидентно обусловливать страх, а именно постольку, поскольку из-за нее некто может желать нанести вред другому, например, из-за своей несправедливости, или потому, что тот другой уже причинил ему вред, или потому что он боится быть им обиженным.

Ответ на возражение 1. Этот аргумент справедлив, когда речь идет об обусловливании страха со стороны действенной причины.

Ответ на возражение 2. Тот, кого собираются казнить, актуально испытывает страдание от уже существующего зла, и потому его слабость превышает меру страха.

Ответ на возражение 3. Сражающиеся друг с другом боятся не из-за силы, которая позволяет им сражаться, а из-за недостатка силы, вследствие чего у них нет уверенности в победе.

Вопрос 44. О следствиях страха

Теперь нам надлежит рассмотреть следствия страха, под каковым заалавием наличествует четыре пункта: 1) обусловливает ли страх со кращение; 2) способствует ли он человеку в размышлении; 3) бросает ли от нево в дрожь; 4) препятствует ли он действию. ^

Раздел 1. Обусловливает ли страх сокращение?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страх не обусловливает сокращение. В самом деле, сокращение сопровождается отступлением теплоты и жизненного духа вовнутрь. Но накопление теплоты и жизненного духа во внутренних частях тела сообщает сердцу отважные устремления, что можно наблюдать на примере разгневанных, в то время как у тех, кто испытывает страх, наблюдается противоположное. Следовательно, страх не обусловливает сокращение.

Возражение 2. Далее, когда в результате сокращения жизненный дух и теплота накапливаются во внутренних частях, человек начинает кричать, как это бывает с теми, кто испытывает боль. Но те, кто напуган, напротив, теряют дар речи. Следовательно, страх не обусловливает сокращение.

Возражение 3. Далее, стыд, как было показано выше (41, 4), это один из видов страха. Но, как сказал Цицерон, «от стыда краснеют»1; то же самое читаем и у Философа2. Однако покраснение является признаком не сокращения, а того, что ему противоположно. Следовательно, сокращение не обусловливается страхом.

Этому противоречит сказанное Дамаскином о том, что «страх является усилием посредством систолы»3, то есть сокращения.

Отвечаю: как было показано выше (28, 5), формальным элементом душевных страстей является движение желающей способности, а материальным элементом - телесное изменение. Поскольку оба они адекватны друг другу, то телесное изменение [в определенном смысле] подобно природе движения желания. Затем, что касается желающего движения души, то страх подразумевает некоторое сокращение по причине того, что он, как уже было сказано (41, 2), возникает в результате представления о некотором угрожающем зле, которое трудно преодолеть. Но, как было отмечено (43, 2), трудность преодоления вещи связана с недостатком силы, а чем немощней сила, тем на меньшее количество вещей она простирается. Поэтому даже само обусловливающее страх представление приводит к некоторому сокращению желания. Так, наблюдая за умирающим, мы видим, как вследствие угасания силы природа отступает вовнутрь; опять же, когда горожане охвачены страхом, они оставляют свои предместья и стараются, по мере возможности, укрыться во внутренних кварталах. И подобно тому, как происходит сокращение, связанное с желанием души, происходит и сокращение теплоты и жизненного духа к внутренним частям тела при страхе.

Ответ на возражение 1. Как говорит Философ, хотя у боящихся жизненный дух и отступает от внешних частей тела к внутренним, однако движения жизненного духа разгневанных и испуганных различны. Так, у тех, кто разгневан, жажда отмщения вызывает жар и утончение жизненного духа, обусловливающие восходящее направление внутреннего движения; в итоге жизненный дух и теплота концентрируются в области сердца, вследствие чего разгневанный быстр и храбр в нападении. А вот у тех, кто боится, налицо охлаждение и уплотнение, и потому движение жизненного духа является нисходящим (указанное охлаждение связано с представлением о недостатке силы). В итоге теплота и жизненный дух не концентрируются в области сердца, а, напротив, оставляют ее, и потому боящийся становится менее быстрым в нападении и более склонным к бегству.

Ответ на возражение 2. Каждому, кто испытывает боль, будь то человек или животное, естественно использовать все возможные средства для оказания сопротивления тому, чье присутствие является источником этой боли; так, мы видим, как мучающиеся от боли животные, используя зубы или рога, нападают [на своих мучителей]. Но главнейшими помощниками животных при всех обстоятельствах являются теплота и жизненный дух, и потому в тех случаях, когда животные испытывают боль, их природа, дабы максимально использовать теплоту и жизненный дух для борьбы с пагубным объектом, стремится сохранить их внутри. В связи с этим Философ говорит, что когда жизненный дух и теплота сконцентрированы вместе в [ограниченном] объеме, им необходима отдушина, которую они находят в звуке, по каковой причине испытывающие боль едва сдерживаются от громкого крика5. С другой стороны, у тех, кто испытывает страх, внутренняя теплота и жизненный дух движутся из области сердца вниз, о чем уже было сказано. Поэтому страх препятствует речи, которая последует истечению жизненного духа в восходящем направлении через рот, в результате чего боящийся становится безмолвным. По этой же причине, как говорит Философ, от страха «бросает в дрожь»6.

Ответ на возражение 3. Смертельная опасность противоположна не только желанию души, но и самой природе. Поэтому при соответствующем ей страхе происходит сокращение не только в желании, но и в материальной природе; так, когда животное движимо представлением о смерти, оно испытывает сокращение теплоты в сторону внутренних частей тела, как если бы ему угрожала естественная смерть. Поэтому «от страха смерти бледнеют»6. Но то зло, которое связано со страхом стыда, противоположно не природе, а только желанию души. Следовательно, в этом случае сокращение происходит только в желании, но никак не в материальной природе; фактически, душа, как бы сосредоточившись в себе, высвобождает жизненный дух и теплоту, и они распространяются в сторону внешних частей тела, в результате чего стыдящийся краснеет.

Раздел 2. Способствует ли страх размышлению?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страх не способствует размышлению. В самом деле, одно и то же не может одновременно и способствовать, и препятствовать размышлению. Но страх препятствует размышлению, поскольку страсть нарушает покой, который необходим для правильного пользования разумом. Следовательно, страх не способствует размышлению.

Возражение 2. Далее, размышление является актом разума, направленным на мышление и осмысление будущего. Но от некоторых страхов, как говорит Цицерон, «путаются мысли и смущается ум»7. Следовательно, страх не только не способствует, но [напротив] препятствует размышлению.

Возражение 3. Далее, подобно тому, как мы нуждаемся в размышлении для того, чтобы избежать зла, нуждаемся мы в нем и для того, чтобы обрести благо. Но как страх относится к злу, которого стремятся избежать, точно так же надежда относится к благу, которое желают обрести. Следовательно, страх способствует размышлению в той же степени, что и надежда.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «страх заставляет людей размышлять»8.

Отвечаю: человек может размышлять двояко. Во-первых, по своей воле или стремлению размышлять. И именно в этих случаях страх способствует размышлению. Ведь сказал же Философ, что «мы размышляем относительно важных дел, в которых у нас нет уверенности»9. Затем, то, что понуждает нас испытывать страх, является не просто злом, но обладает некоторой величиной -- как потому, что оно представляется трудным для преодоления, так и потому, что схватывается как находящееся рядом, о чем уже было сказано (42, 2). Поэтому люди стремятся размышлять в первую очередь тогда, когда испытывают страх.

Во-вторых, размышляющим человеком может быть назван тот, кто хочет подать добрый совет, и в этом смысле ни страх, ни какая-либо иная страсть не способствует размышлению. В самом деле, когда человек охвачен страстью, вещи кажутся ему большими или меньшими, чем они есть в действительности; так, влюбленному любимое кажется лучшим, чем оно есть, а перепуганному - то, что его испугало, более страшным, чем оно есть. Таким образом, если кто-либо желает сформировать правильное суждение, то в таком случае любая страсть как таковая препятствует его способности подавать добрые советы.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Чем сильнее страсть, тем более она препятствует охваченному ею человеку. Поэтому когда человек испытывает великий страх, то хотя он и хочет поразмыслить, его мысли настолько путаются, что он теряет всяческую способность размышлять. Если же страх незначителен, то он побуждает человека размышлять без каких-либо сопутствующих треволнений, и тогда страх вкупе с разбуженной им предусмотрительностью помогает человеку принять правильное решение.

Ответ на возражение 3. Надежда тоже побуждает человека размышлять, поскольку, как сказал Философ, «никто не размышляет о безнадежном»8, равно как никто, согласно сказанному им же в третьей [книге] «Этики»9, не размышляет о невозможном. Но страх побуждает нас размышлять в большей степени, чем это делает надежда. В самом деле, надежда относится к благу как к такому, которое возможно достигнуть, в то время как страх относится к злу как к такому, которое трудно преодолеть; таким образом, страху присущ аспект трудности в большей степени, чем надежде. А именно в трудных вопросах, когда у нас нет уверенности, мы в первую очередь склонны размышлять, о чем уже было сказано.

Раздел 3. Бросает л и от страха в дрожь?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что дрожь не является следствием страха. В самом деле, дрожь обусловливает холод; так, мы видим, что продрогшие дрожат. Но страх, похоже, причиняет не столько холод, сколько иссушающий жар, признаком чего служит то обстоятельство, что боящихся, особенно в тех случаях, когда их страх очень велик, мучает жажда, как это бывает с теми, кто приговорен к казни. Следовательно, страх не обусловливает дрожь.

Возражение 2. Далее, испражнения обусловливаются теплотой, по каковой причине слабительное, как правило, [перед принятием] нагревают. Но испражнения нередко связаны со страхом. Следовательно, страх, похоже, обусловливает теплоту и, таким образом, не обусловливает дрожь.

Возражение 3. Далее, при страхе теплота переходит от внешних частей тела к внутренним. Если, таким образом, человек дрожит своими внешними частями [тела] из-за того, что они лишаются теплоты, то тогда, пожалуй, он должен испытывать дрожь во всех своих внешних членах. Но ничего подобного не наблюдается. Следовательно, телесная дрожь не обусловлена страхом.

Этому противоречит сказанное Цицероном о том, что «при страхе бледнеют, дрожат и стучат зубами»10.

Отвечаю: как уже было сказано (1), при страхе имеет место некоторое сокращение, направленное от внешних частей тела к внутренним, в результате чего внешние части охлаждаются; по этой причине в таких частях возникает дрожь, вызванная нехваткой сил для управления членами, каковая нехватка связана с недостатком теплоты, являющейся тем орудием, посредством которого душа движет указанные члены, о чем читаем во второй [книге трактата] «О душе»11.

Ответ на возражение 1. Когда теплота уходит от внешних частей [тела] к внутренним, внутренний жар возрастает, причем в первую очередь в самых нижних, т. е. питательных частях. Вследствие этого влажный элемент испаряется и наступает жажда, иногда сопровождаемая расслаблением кишечника, мочеиспусканием и даже семяизвержением или еще чем-либо подобным, связанным с сокращениями желудка и семенных путей, о чем пишет Философ12.

Сказанное является ответом и на возражение 2.

Ответ на возражение 3. При страхе теплота покидает область сердца нисходящим движением; следовательно, сердце боящегося, а равно и те его члены, которые связаны с грудью - местонахождением сердца, дрожат сильнее других. Поэтому испытывающих страх выдает дрожание голоса (ведь артерия дыхательного горла расположена непосредственно рядом с сердцем). Дрожат также связанные с сердцем нижняя губа и нижняя челюсть (из-за чего, в частности, стучат зубы). По той же причине дрожат плечи и руки. Последние дрожат также и потому, что из всех членов они наиболее подвижны. Из-за своей подвижности от перепуга дрожат и колени, в связи с чем [в Писании] сказано: «Укрепите ослабевшие руки и утвердите колена дрожащие» (Ис. 35, 3).

Раздел 4. Препятствует ли страх действию?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что страх препятствует действию. В самом деле, действию препятствует, прежде всего, обеспокоенность разума, который направляет действие. Но страх, как было показано выше (2), смущает разум. Следовательно, страх препятствует действию.

Возражение 2. Далее, страх при делании чего-либо увеличивает вероятность неудачи; так, человек, идущий по высоко поднятой доске, нередко падает с нее именно из-за страха [высоты], в то время как располагайся доска пониже, он бы с нее не упал, поскольку бы не боялся. Следовательно, страх препятствует действию.

Возражение 3. Далее, лень, или праздность, это своего рода страх. Но лень препятствует действию. Следовательно, то же делает и страх.

Этому противоречат следующие слова апостола: «Со страхом и трепетом свершайте свое спасение» (Филип. 2,12), чего бы он никогда не сказал, если бы страх был помехой добрым делам. Следовательно, страх не препятствует доброму действию.

Отвечаю: внешние действия человека причиняются душой, выступающей в качестве первого двигателя, и телесными членами, выступающими в качестве орудий. Но действию может воспрепятствовать как несовершенство орудия, так и несовершенство главного двигателя. Что касается телесных орудий, то сам по себе страх всегда может воспрепятствовать внешнему действию в силу того, что он лишает внешние члены их теплоты. А что касается души, то если страх умерен и не сильно смущает разум, то он способствует действию в той мере, в какой обусловливает некоторую предусмотрительность и заставляет человека принимать решение и выполнять действие с большей старательностью. Если же страх столь велик, что [полностью] выводит из равновесия разум, то в этом случае он препятствует действию и со стороны души. Но апостол говорит не о таком страхе.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Падающий с высоко поднятой доски смущает [свой разум] волнением своего воображения, каковое волнение вызвано страхом перед падением, которое рисует ему его воображение.

Ответ на возражение 3. Тот, кто испытывает страх, стремится избежать того, чего он боится, и потому коль скоро лень - это страх перед трудным делом, она препятствует действию путем устранения желания действовать. А вот страх перед другими вещами может способствовать действию постольку, поскольку он склоняет волю к такому делу, благодаря которому человек может избавиться от того, что внушает ему страх.

Вопрос 45. О бесстрашии

Теперь мы исследуем бесстрашие, под каковым заглавием будет рассмотрено четыре пункта: 1) противоположно ли бесстрашие страху; 2) каким образом бесстрашие связано с надеждой; 3) о причине бесстрашия; 4) о [еао] следствии.

Раздел 1. Противоположно ли бесстрашие страху?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что бесстрашие не противоположно страху. Ведь назвал же Августин бесстрашие пороком1. Но порок противоположен добродетели. Следовательно, коль скоро страх является не добродетелью, а страстью, то похоже на то, что бесстрашие не противоположно страху.

Возражение 2. Далее, одному противоположно только что-то одно. Но страху противоположна надежда. Следовательно, бесстрашие не противоположно страху.

Возражение 3. Далее, любая страсть исключает свою противоположность. Но страх исключает безопасность; так, Августин говорит, что «страх, боясь превратностей судьбы, хочет обезопасить то, что любит»2. Таким образом, страху противоположна безопасность. Следовательно, бесстрашие не противоположно страху.

Этому противоречат слова Философа о том, что «бесстрашие противоположно страху»3.

Отвечаю: быть противоположностями означает, в сущности, быть «в наибольшей мере отдаленными друг от друга», о чем читаем в десятой [книге] «Метафизики» 4. Но тот, кто наиболее отдален от страха, бесстрашен. В самом деле, страшащийся уклоняется от грядущей пагубы, поскольку признает ее превосходство над собою, тогда как бесстрашный склоняется навстречу угрожающей опасности, поскольку уверен в своем превосходстве над нею. Из сказанного очевидно, что бесстрашие противоположно страху.

Ответ на возражение 1. Гнев, бесстрашие и все прочие именования страстей можно понимать двояко. Во-первых, абсолютно, как указание на движение чувственного желания относительно некоторого объекта, благого или злого, и в этом смысле они суть [просто] имена страстей. Во-вторых, как то, что помимо самого движения указывает на отклонение от порядка разума, и в этом смысле они суть имена пороков. Именно в таком смысле Августин говорит о бесстрашии, мы же говорим о нем в первом смысле.

Ответ на возражение 2. Одному противоположно одно в одном отношении, и в этом смысле не может быть нескольких противоположностей. Но ничто не препятствует тому, чтобы одно и то же имело несколько разных противоположностей в нескольких разных отношениях. Итак, как уже было сказано (23, 2; 40, 4), раздражительные страсти допускают двоякое противоположение: одно - согласно противоположению блага и зла, и в этом отношении страх противоположен надежде, другое - согласно противоположению стремления и избегания, и в этом смысле страху противоположно бесстрашие, а надежде - отчаяние.

Ответ на возражение 3. Безопасность означает не противоположность страха, а просто его исключение, поскольку находящимся в безопасности называют того, кому нечего бояться. Таким образом, безопасность противопоставляют страху в смысле его лишенности, в то время как бесстрашие противопоставляют страху в смысле его противоположности. А поскольку противоположение подразумевает лишенность, то бесстрашие подразумевает безопасность.

Раздел 2. Проистекает ли бесстрашие из надежды?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что бесстрашие не проистекает из надежды. В самом деле, бесстрашие, как сказано в третьей книге «Этики»5, связано с вещами злыми и страшными. Но надежда, как уже было сказано (40, 1), связана с вещами благими. Таким образом, они относятся к различным объектам и к тому же в различных порядках. Следовательно, бесстрашие не проистекает из надежды.

Возражение 2. Далее, как бесстрашие противоположно страху, точно так же отчаяние противоположно надежде. Но страх не проистекает из отчаяния, более того, отчаяние, по словам Философа, исключает страх6. Следовательно, бесстрашие не проистекает из надежды.

Возражение 3. Далее, бесстрашный сосредоточен на некотором благе, а именно победе. Но как раз надежда и стремится к труднодостижимому благу. Следовательно, бесстрашие суть то же, что и надежда, и потому оно никак не может проистекать из надежды.

Этому противоречат слова Философа о том, что «самонадеянные отважны»7. Следовательно, похоже на то, что бесстрашие проистекает из надежды.

Отвечаю: как уже было неоднократно говорено (22, 2; 35, 1; 41, 1), все упомянутые страсти принадлежат желающей способности. Но любое движение желающей способности является либо стремлением, либо избеганием. Затем, стремление или избегание является таковым или через самое себя, или благодаря чему-то другому. Когда [оно является таковым] через самое себя, то благо [всегда] является объектом стремления, а зло - объектом избегания, а когда - благодаря чему-то другому, то зло может быть объектом стремления вследствие прилагаемого к нему блага и благо может быть объектом избегания вследствие прилагаемого к нему зла. Но то, что является таковым благодаря чему-то другому, последует тому, что является таковым само по себе. Поэтому стремление к злу последует стремлению к благу и избегание блага последует избеганию зла. Но четыре вышеприведенные варианта относятся к четырем страстям, а именно: стремление к благу принадлежит надежде, избегание зла - страху, стремление к пугающему злу - бесстрашию и избегание блага - отчаянию. Таким образом, ясно, что бесстрашие последует надежде, поскольку именно из надежды на преодоление несущего угрозу объекта страха рождается атакующая отвага. А вот отчаяние последует страху, поскольку причина того, почему человека охватывает отчаяние, заключается в том, что он боится связанных с достижением блага трудностей, к преодолению которых относится надежда.

Ответ на возражение 1. Этот аргумент имел бы силу, если бы благо и зло не были [в настоящем случае] соподчиненными объектами. Но коль скоро зло имеет некоторое отношение к благу, поскольку последует благу как лишенность - навыку, то, таким образом, бесстрашие, которое стремится к злу, последует надежде, которая стремится к благу Ответ на возражение 2. Хотя благо в собственном смысле слова предшествует злу, тем не менее избегание зла предшествует избеганию блага, равно как и стремление к благу предшествует стремлению к злу. Следовательно, подобным же образом надежда предшествует бесстрашию и страх предшествует отчаянию. И как страх не всегда приводит к отчаянию, но только тогда, когда он очень силен, точно так же надежда не всегда приводит к бесстрашию, но только тогда, когда она очень сильна.

Ответ на возражение 3. Хотя объектом бесстрашия является зло, к которому, по мнению бесстрашного, присоединено благо победы, однако [само] бесстрашие относится к злу, а надежда - к присоединенному [к этому злу] благу Подобным же образом и отчаяние непосредственно относится к благу, которого оно избегает, в то время как страх относится к присоединенному [к этому благу] злу. Поэтому правильным будет сказать, что бесстрашие - это не часть надежды, а ее следствие, равно как и отчаяние - это не часть страха, а его следствие. По этой же, кстати, причине, бесстрашие не является основной страстью.

Раздел 3. Является ли причиной бесстрашия некоторый недостаток?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что причиной бесстрашия является некоторый недостаток. Так, Философ говорит, что любители вина сильны и бесстрашны8. Но от вина наступает опьянение. Следовательно, бесстрашие обусловливается недостатком.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что бесстрашие свойственно неопытности9. Но отсутствие опыта является недостатком. Следовательно, бесстрашие обусловливается недостатком.

Возражение 3. Далее, претерпевающий обиду становится бесстрашным подобно животному, которого бьют. Но страдание от обиды - это недостаток. Следовательно, бесстрашие обусловливается недостатком.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что причиной бесстрашия «является присутствие в воображении надежды на то, что необходимое для обеспечения безопасности находится под рукой и что страшное либо не существует, либо где-то далеко»10. Но недостаток подразумевает или отсутствие средств, обеспечивающих безопасность, или близость того, чего надлежит бояться. Следовательно, ничто из того, что имеет отношение к недостатку не может являться причиной бесстрашия.

Отвечаю: как уже было сказано, бесстрашие проистекает из надежды и является противоположностью страха. Поэтому все, что по природе способно обусловить надежду или избавить от страха, является причиной бесстрашия. Однако коль скоро бесстрашие, равно как и страх и надежда, будучи страстью, проявляется в движении желания и в некотором телесном изменении, то нечто может рассматриваться в качестве причины бесстрашия - то ли посредством пробуждения надежды, то ли - вытеснения страха - двояко: во-первых, со стороны движения желания, во-вторых, со стороны телесного изменения.

Со стороны последующего схватыванию движения желания приводящая к бесстрашию надежда обусловливается теми вещами, которые побуждают нас, насколько возможно, рассчитывать на победу. Такие вещи связаны либо с нашими собственными силами, такими, например, как телесная сила, опыт в преодолении опасностей, большое богатство и т. п., либо со сторонними силами, такими, например, как сила большого количества друзей или каких-то иных средств поддержки, а в первую очередь - с уверенностью в божественном вспомоществовании; поэтому, как указывает Философ, «наиболее бесстрашны те, кому покровительствуют боги»11. От страха избавляет устранение угрозы того, что причиняет страх, например, тот факт, что у человека нет врагов, поскольку он никому не причинял вреда, и потому ему не угрожает та неизбежная опасность, которая подстерегает тех, кто причинял вред другим.

Со стороны телесного изменения бесстрашие обусловливается побуждением надежды и устранением страха теми вещами, которые увеличивают теплоту в области сердца. В связи с этим Философ говорит, что «животное с маленьким сердцем отважно, а животное, чье сердце велико, робко, поскольку естественная теплота не способна сообщить большому сердцу тот же жар, что и маленькому; это подобно тому, как огонь не согреет большой дом в той же степени, что и маленький»12. А еще он считает наиболее бесстрашными «тех, чьи легкие содержат более всего крови, поскольку их сердца наиболее горячи»13. И далее в том же месте он прибавляет, что «любители вина более бесстрашны из-за той теплоты, которую сообщает вино». По той же причине опьянение способствует и надежде - ведь, как уже было сказано (40, 6), сердечный жар изгоняет страх и усиливает надежду вследствие расширения и увеличения сердца.

Ответ на возражение 1. Опьянение обусловливает бесстрашие не потому, что является недостатком, а потому, что расширяет сердце, а еще потому, что делает человека излишне самонадеянным.

Ответ на возражение 2. Те, у кого нет опыта столкновения с опасностями, более смелы не в силу недостатка, а акцидентно, то есть в той мере, в какой они неопытны, они не знают ни собственных слабостей, ни степени риска, связанного с угрожающей им опасностью. Таким образом, бесстрашие обусловливается устранением причины страха.

Ответ на возражение 3. Как говорит Философ, «обиженные бесстрашны в силу своей уверенности в том, что Бог помогает обиженным»14. Следовательно, очевидно, что недостаток может являться причиной бесстрашия только акцидентно, то есть настолько, насколько к нему прилагается некоторое превосходство, реальное или мнимое, видимое в себе или в ком-то другом.

Раздел 4. Более ли смельчаки рвутся [в бой] накануне опасности, нежели при ее наступлении?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что смельчаки рвутся [в бой] накануне опасности не в большей степени, нежели при ее наступлении. В самом деле, дрожь обусловливается страхом, который, как было показано выше (1; 44, 3), противоположен бесстрашию. Но, как говорит Философ, смельчаки иногда поначалу дрожат15. Следовательно, они рвутся [в бой] накануне опасности не в большей степени, нежели при ее наступлении.

Возражение 2. Далее, страсть тем сильней, чем значительней [ее] объект; так, желанное благо тем желанней, чем оно лучше. Но объектом бесстрашия является нечто трудное. Поэтому чем больше трудность, тем больше и бесстрашие. Но опасность наиболее сложна и трудна с точки зрения преодоления тогда, когда она уже налицо. Следовательно, тогда же наиболее велико и бесстрашие.

Возражение 3. Далее, гнев вызывается оскорблением. Но гнев обусловливает бесстрашие; так, Философ говорит, что «гнев делает человека отважным»16. Следовательно, человек становится наиболее бесстрашным тогда, когда он погружен в одолевающие его опасности.

Этому противоречит сказанное в третьей [книге] «Этики» о том, что «смельчаки в преддверии опасности безоглядны и полны рвения, но в самой опасности отступают»17.

Отвечаю: бесстрашие, являющееся движением чувственного желания, последует схватыванию чувственной способности. Но чувственная способность не может ни проводить различения, ни исследовать обстоятельства, и потому ее приговор мгновенен. Затем, порой случается так, что человек не имеет возможности мгновенно учесть все связанные с той или иной ситуацией трудности, в результате чего возникает направленное на противостояние опасности движение бесстрашия, но когда наступает сама опасность, человек начинает ощущать, что трудности являются большими, чем он ожидал, и потому отступает.

С другой стороны, все трудности ситуации исследует разум. Поэтому мужественные люди, которые противостоят опасности согласно суждению разума, поначалу кажутся слабыми, поскольку готовы встретить опасность не со страстным порывом, а после ее осмысления. Однако после того как опасность уже наступила, они не встречают ничего непредвиденного, а бывает даже и так, что трудности оказываются меньшими, чем предполагались, и в итоге мужественные люди проявляют большую стойкость. Кроме того, они часто идут навстречу опасности по убеждению своей добродетели, и тогда она является осознанным объектом их воли, что особенно очевидно в тех случаях, когда опасность особенно велика, в то время как смельчаки стремятся к опасности, просто основываясь на мнении, которое обусловливает надежду и избавляет от страха, о чем уже было сказано (3).

Ответ на возражение 1. Смельчаки дрожат из-за того, что их теплота покидает внешние части тела и переходит во внутренние, как это бывает и с теми, кто испытывает страх. Но у бесстрашных теплота концентрируется в области сердца, тогда как у трусов она уходит к их низшим частям.

Ответ на возражение 2. Объект любви является просто благим, и потому чем значительней объект, тем больше и любовь. Но объект бесстрашия составлен из благого и злого, и движение бесстрашия к злу предполагает движение надежды к благу. Таким образом, если к опасности прибавляются слишком большие трудности, то они превозмогают надежду и движение бесстрашия прекращается. Но если движение бесстрашия все же продолжается, то чем больше опасность, тем больше и бесстрашие.

Ответ на возражение 3. Оскорбление вызывает гнев только в том случае, когда ему сопутствует некоторая надежда, о чем речь у нас впереди (46, 1). Следовательно, если опасность столь велика, что надежды на победу нет никакой, то не возникает и никакого гнева. Впрочем, нет никого сомнения в том, что гнев делает человека более отважным.

Вопрос 46. О гневе как таковом

Теперь нам предстоит исследовать гнев, во-первых, как таковой, во-вторых, причину гнева и средство от ново, в-третьих, следствие гнева.

Под первым заглавием наличествует восемь пунктов: 1) является ли гнев отдельной страстью; 2) является ли объект гнева благим или злым; 3) находится ли гнев в вожделеющей способности; 4) сопровождается ли гнев актом разума; 5) является ли гнев более естественным, чем вожде ление; 6) является ли гнев более тяжким [грехом], чем ненависть; 7) на правлен ли гнев только против тех, к кому у нас есть претензии по части справедливости; в) о видах гнева.

Раздел 1. Является ли гнев отдельной страстью?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не является отдельной страстью. В самом деле, раздражительная способность получила свое название от гнева (ira). Но в этой способности наличествует не одна, а несколько страстей. Следовательно, гнев не является одной особой страстью.

Возражение 2. Далее, у каждой особой страсти есть противоположная страсть, что нетрудно увидеть, если рассмотреть их одну за другой. Но, как уже было сказано (23, 3), ни одна из страстей не противоположна гневу. Следовательно, гнев не является особой страстью.

Возражение 3. Далее, ни одна из особых страстей не включает в себя другую. Но гнев включает в себя несколько страстей, поскольку он, согласно сказанному Философом, сопровождается страданием, удовольствием и надеждой1. Следовательно, гнев не является особой страстью.

Этому противоречит то обстоятельство, что Дамаскин2 и Цицерон3 рассматривают гнев в качестве отдельной страсти.

Отвечаю: о вещи говорят как об общей двояко. Во-первых, в смысле предикации; так, «животное» является общим по отношению ко всем животным. Во-вторых, в смысле каузальности; так, солнце, согласно Дионисию, является общей причиной всего возникшего в здешнем мире4. В самом деле, как род потенциально содержит в себе множество различий, основанных на подобии материи, точно так же производящая причина содержит в себе множество следствий, основанных на ее активной силе. Однако случается так, что следствие производится в силу совпадения нескольких причин, и коль скоро каждая из этих причин хоть что-нибудь да оставляет в своем следствии, то мы можем сказать, что следствие, которое производится в силу совпадения нескольких причин, обладает некоторым третьим типом общности, поскольку несколько причин определенным образом присутствуют в нем актуально.

Итак, в первом смысле гнев не является общей страстью, но - лишь одной из многих, о чем уже было сказано (23, 4). Не является он общей страстью и во втором смысле, поскольку не выступает в качестве причины других страстей. (В указанном смысле, согласно Августину5, общей страстью можно назвать любовь, поскольку как было показано выше (27,4), любовь - это первопричина любой страсти.) А вот в третьем смысле гнев можно назвать общей страстью, поскольку он обусловливается совокупностью нескольких страстей. В самом деле, движение гнева возникает не иначе, как только из-за причиненного страдания, когда вместе с тем присутствует желание и надежда на отмщение; так, Философ говорит, что «разгневанный надеется покарать, поскольку он жаждет мести как чего-то возможного»6. Поэтому, как говорит Авиценна7, когда причиняющий зло другим значительно превосходит последних, то содеянному последует не гнев [оскорбленных], а только их страдание.

Ответ на возражение 1. Раздражительная способность получила свое название от гнева не потому, что каждое движение этой способности является одним из видов гнева, а потому, что все ее движения завершаются в гневе, а еще потому, что из всех этих движений гнев является наиболее очевидным.

Ответ на возражение 2. Уже только потому, что гнев обусловливается противоположными страстями, а именно надеждой, которая относится к благу и страданием, которое относится к злу, он сам по себе содержит противоположение и, следовательно, не имеет никакой противоположности вне самого себя. Так, например, и у смешанного цвета нет никакого противоположения за исключением противоположения тех простых цветов, из которых он смешан.

Ответ на возражение 3. Гнев включает в себя несколько страстей, но не так, как род включает в себя несколько видов, а, скорее, согласно включенности причины в следствие.

Раздел 2. Является ли объектом гнева благо или зло?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что объектом гнева является зло. Так, Григорий Нисский назвал гнев «оруженосцем вожделения», поскольку он, так сказать, набрасывается на любые препятствия, стоящие на пути вожделения7. Но препятствие имеет признак зла. Следовательно, объектом гнева является зло.

Возражение 2. Далее, у гнева и ненависти одни и те же следствия, поскольку оба они являются стремлением причинить вред другому. Но, как уже было сказано (29, 1), объектом ненависти является зло. Следовательно, таков и объект гнева.

Возражение 3. Далее, гнев возникает из страдания; в самом деле, согласно Философу, «действуя в гневе, всякий испытывает страдание»8. Но объектом страдания является зло. Следовательно, оно же является и объектом гнева.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «гнев жаждет мести»9. Но жажда мести - это желание чего-то благого, поскольку месть связана со справедливостью. Следовательно, объектом гнева является благо.

Кроме того, гневу всегда сопутствует надежда, по каковой причине он, согласно Философу, обусловливает удовольствие10. Но объектом надежды и удовольствия является благо. Следовательно, оно же является и объектом гнева.

Отвечаю: движение желающей силы последует акту силы схватывающей. Но сила схватывания может схватывать двояко. Во-первых, путем схватывания объекта в целом, как когда мы мыслим о том, что есть человек; во-вторых, путем схватывания объекта в его составленности, как когда мы мыслим о том, что в человеке находится белизна. Следовательно, желающая сила может склоняться к благу и злу сообразно каждому из указанных путей. [Во-первых] вследствие схватывания объекта как простого и в целом, когда желание просто стремится и прилепляется к благу или избегает зла, и такими движениями являются вожделение, надежда, удовольствие, страдание и так далее. [Во-вторых] вследствие схватывания объекта в его составленности, когда желание относится к некоторому благу или злу либо в объекте, либо для объекта, либо от объекта, и при этом оно или стремится к нему, или избегает. Это хорошо видно на примере любви и ненависти, поскольку мы любим кого-то постольку, поскольку желаем ему того или иного блага, и мы ненавидим кого-то постольку, поскольку желаем ему того или иного зла. То же самое наблюдается и в случае гнева, поскольку если человек разгневан, то он желает кому-либо отомстить. Следовательно, у движения гнева наблюдается двоякая склонность, а именно к самой мести, осуществить которую хочет разгневанный и надеется на нее как на некоторое благо, по каковой причине он находит в ней свое удовольствие, и к человеку, которому он хочет отомстить, как к чему-то противному и пагубному, обладающему всеми признаками зла.

Впрочем, следует иметь в виду, что между гневом, с одной стороны, и ненавистью и любовью, с другой, существует двойное различие. Первое различие заключается в том, что гнев всегда связан с двумя объектами, в то время как любовь и ненависть иногда бывают связаны только с одним, как, например, когда о человеке говорят как о любящем или ненавидящем вино и тому подобное. Второе различие заключается в том, что оба объекта любви являются благом, поскольку любящий желает блага кому-то как такому, кто ему приятен, а оба объекта ненависти обладают признаками зла, поскольку ненавидящий желает зла кому-то как такому, кто ему неприятен. А вот гнев относится к одному из своих объектов под аспектом зла, а именно как к вредному человеку, которому гневающийся желает отомстить. Поэтому гнев - это страсть, в некотором смысле составленная из противоположных страстей.

Сказанного достаточно для ответа на [все] возражения.

Раздел 3. Находится ли гнев в вожделеющей способности?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев находится в вожделеющей способности. Ведь сказал же Цицерон, что гнев является своего рода «вожделением»11. Но вожделение находится в вожделеющей способности. Следовательно, там же находится и гнев.

Возражение 2. Далее, у Августина в его уставе написано, что «гнев перерастает в ненависть», а Цицерон говорит, что «ненависть - это укоренившийся гнев»12. Но ненависть, как и любовь, является вожделеющей страстью. Следовательно, гнев находится в вожделеющей способности.

Возражение 3. Далее, Дамаскин13 и Григорий Нисский14 говорят, что «гнев состоит из страдания и вожделения». Но то и другое находится в вожделеющей способности. Следовательно, гнев является вожделеющей страстью.

Этому противоречит следующее: вожделеющая способность отлична от раздражительной. Следовательно, если бы гнев находился в вожделеющей способности, раздражительная способность не получила бы своего именования от гнева.

Отвечаю: ранее уже было показано (23, 1), что страсти раздражительной способности отличаются по виду от страстей вожделеющей способности, поскольку объекты вожделеющих страстей являются благими и злыми в абсолютном смысле, тогда как объекты раздражительных страстей являются благими и злыми с точки зрения легкости или трудности [их достижения или избегания]. Затем, как уже было сказано (2), гнев связан с двумя объектами, а именно с местью, к которой он стремится, и с человеком, которому он желает мстить, и в отношении обоих гнев нуждается в определенном усилии. В самом деле, движения гнева никогда бы не возникло, если бы оба эти объекта не были чем-то значительным, поскольку, по словам Философа, «никто не беспокоится о вещах ничтожных или сиюминутных»15. Таким образом, очевидно, что гнев находится не в вожделеющей, а в раздражительной способности.

Ответ на возражение 1. Цицерон усваивает имя вожделения всему, что так или иначе стремится к будущему благу не проводя при этом различения между требующим усилия и не требующим такового. Поэтому, коль скоро гнев является стремлением к мести, он говорит о гневе как о своего рода вожделении. А вожделение в таком смысле общо как раздражительной, так и вожделеющей способностям.

Ответ на возражение 2. О гневе говорят как о перерастающем в ненависть не в том смысле, что, дескать, одна и та же страсть, будучи поначалу гневом, впоследствии укоренившись, становится ненавистью, а просто такими словами указывают на процесс каузальности, поскольку если гнев длится слишком долго, то он может породить ненависть.

Ответ на возражение 3. О гневе говорят как о состоящем из страдания и вожделения не в том смысле, что они являются его [составными] частями, а в том, что они являются его причинами, поскольку, как уже было сказано (25, 2), вожделеющие страсти являются причинами раздражительных страстей.

Раздел 4. Нуждается ли гнев в акте разума?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не нуждается в акте разума. В самом деле, гнев - это страсть, находящаяся в чувственном пожелании. Но чувственное пожелание последует схватыванию чувственной способности, а не разума. Следовательно, гнев не нуждается в акте разума.

Возражение 2. Далее, неразумные животные лишены разума и, тем не менее, у них наблюдается наличие гнева. Следовательно, гнев не нуждается в акте разума.

Возражение 3. Далее, опьянение сковывает разум, но при этом оно же способствует гневу. Следовательно, гнев не нуждается в акте разума.

Этому противоречат слова Философа о том, что «гнев в какой-то мере прислушивается к голосу разума»16.

Отвечаю: как уже было сказано (2), гнев - это жажда мести. Затем, месть подразумевает сопоставление предполагаемого наказания и причиненного ущерба, в связи с чем Философ говорит, что «гнев, словно бы придя к заключению, что в таком случае надо наступать, тут же начинает злиться»17. Но сопоставление и умозаключение - это акт разума. Следовательно, гнев по-своему нуждается в акте разума.

Ответ на возражение 1. Движение желающей силы может последовать акту разума двояко. Во-первых, оно последует разуму постольку, поскольку последует распоряжению разума; так последует разуму воля, почему ее и называют разумным желанием. Во-вторых, оно последует разуму постольку, поскольку последует осуждению разума, и именно так последует разуму гнев. Поэтому Философ говорит, что «гнев последует разуму не в смысле подчинения распоряжению разума, но постольку, поскольку разум осуждает причиненный ущерб»18. А так это потому, что чувственное пожелание подчинено разуму не напрямую, а через посредство воли.

Ответ на возражение 2. У неразумных животных есть всеянный в них божественным Разумом природный инстинкт, благодаря чему они одарены движениями, как внутренними, так и внешними, которые подобны разумным движениям, о чем уже было сказано (40, 3).

Ответ на возражение 3. Как сказано в седьмой [книге] «Этики»19, «гнев в какой-то мере слушает [голос] разума», а именно в той, в какой разум осуждает причиненный ущерб, «но недослышит», поскольку не придерживается той меры, которую устанавливает разум в отношении мести. Таким образом, гнев нуждается в акте разума, хотя и чинит препятствие формированию умозаключения. Поэтому Философ говорит, что если кто пьян настолько, что уже не способен пользоваться разумом, то он уже не может и гневаться, а вот те, которые находятся в подпитии, будучи еще способными, хотя и с трудом, приходить к умозаключению, легко впадают в гнев20.

Раздел 5. Является ли гнев более естественным, чем вожделение?

С пятым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не естественнее вожделения. В самом деле, человеку по природе присуще быть кротким животным. Но, по словам Философа, «кротость противоположна гневливости»21. Следовательно, гнев не естественнее вожделения, более того, он, похоже, вообще неестественен.

Возражение 2. Далее, разум противостоит естественности, поскольку о том, что действует сообразно разуму, не говорят как о том, что действует сообразно природе. Но, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «гнев [в каком-то смысле] следует за суждением, а вожделение нет»22. Следовательно, вожделение более естественно, чем гнев.

Возражение 3. Далее, гнев жаждет мести, в то время как вожделение в первую очередь жаждет того, что приятно для осязания, а именно удовольствий от пищи и соития. Но подобные вещи естественней мести. Следовательно, вожделение более естественно, чем гнев.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «гнев более естественен, чем вожделение»23.

Отвечаю: как сказано во второй книге «Физики», под «естественным» мы понимаем то, что существует в силу естественных причин24. Следовательно, вопрос о том, является ли та или иная страсть более или менее естественной, не может быть решен без рассмотрения причины этой страсти. Но, как уже было сказано (36, 2), причина страсти может рассматриваться двояко: во-первых, со стороны объекта; во-вторых, со стороны субъекта. Если, таким образом, мы рассмотрим причину гнева и вожделения со стороны объекта, то в этом случае вожделение, особенно если речь идет об удовольствиях от пищи и соития, более естественно, нежели гнев, поскольку указанные удовольствия более естественны для человека, нежели месть.

Однако если мы рассмотрим причину гнева со стороны субъекта, то тогда гнев будет выглядеть более естественным с одной точки зрения, а вожделение - с другой. В самом деле, природу отдельного человека можно рассматривать как с родовой, так и с видовой точки зрения, а, помимо того, и как частную природу этого вот индивида. Так, если мы возьмем к рассмотрению природу рода, то есть природу этого вот человека в смысле животного, то в этом случае вожделение естественнее, чем гнев, поскольку именно в силу родовой природы человек склонен желать то, что направлено на сохранение в нем жизни, причем равно вида и индивида.

Если же мы примем к рассмотрению природу вида, то есть природу этого вот человека как разумного существа, то в этом случае гнев естественнее для человека, чем вожделение, поскольку гнев в большей степени последует суждению разума, нежели вожделение. Поэтому Философ говорит, что «людям более свойственно мстить», а месть связана с гневом, «чем сносить унижения»25; в самом деле, оказывать сопротивление тому, что противно и пагубно, представляется совершенно естественным.

Ну, а если мы рассмотрим природу индивида с точки зрения его собственного темперамента, то и в таком случае гнев будет выглядеть более естественным, чем вожделение. Ведь если исходить из тенденций, связанных с личным человеческим темпераментом, то гнев последует естественной склонности гневаться в большей степени, чем вожделение или какая-либо иная страсть последует естественной склонности вожделеть. В самом деле, расположенность к гневу связана с желчью, а из всех жидкостей желчь, которая подобна огню, распространяется наиболее быстро. Поэтому тот, чей темперамент располагает к гневливости, скорее будет возбужден гневом, чем тот, чей темперамент располагает к вожделению, воспламенится вожделением; поэтому, в частности, по словам Философа, расположенность к гневу чаще передается от отца к сыну, нежели расположенность к вожделению26.

Ответ на возражение 1. В человеке можно усматривать естественный темперамент как со стороны тела, так и со стороны разума. С точки зрения телесного темперамента, человек, будучи рассмотрен как вид, по природе - ввиду умеренности своего темперамента - не превосходит другие [виды] ни в гневе, ни в какой-либо иной из страстей. В то же время другие животные в той степени, в какой их темперамент преступает границы умеренности и приближается к крайностям, по природе расположены к некоторым излишествам в страстях, например, львы - в отваге, собаки - в ярости, зайцы - в трусости и так далее. А вот со стороны разума для человека естественно и гневаться, и проявлять кротость, а именно в той мере, в какой разум некоторым образом причиняет гнев путем осуждения порчи (каковое осуждение и обусловливает гнев) и в какой усмиряет гнев, а также и в той, в какой гневающийся «недослышит распоряжение разума», о чем уже было сказано (4).

Ответ на возражение 2. Сам по себе разум принадлежит человеческой природе, и потому коль скоро гнев нуждается в акте разума, то, следовательно, в определенном смысле гнев для человека является естественным.

Ответ на возражение 3. Этот аргумент справедлив, если рассматривать гнев и вожделение со стороны объекта.

Раздел 6. Является ли гнев более тяжким [грехом], чем ненависть?

С шестым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев является более тяжким [грехом], чем ненависть. Так, [в Писании] сказано: «Жесток гнев, неукротима ярость» (Прит. 27, 4). Но ненависть не всегда жестока. Следовательно, гнев является более тяжким [грехом], чем ненависть.

Возражение 2. Далее, хуже претерпеть зло и мучаться этим, чем просто претерпеть зло. Но, как указывает Философ27, ненавидящий испытывает чувство удовлетворения, когда объект его ненависти страдает от зла, в то время как разгневанный не испытает чувства удовлетворения до тех пор, пока объект его гнева не узнает об этом [его гневе], и доколе это не произойдет, дотоле он пребывает в печали. Следовательно, гнев является более тяжким [грехом], чем ненависть.

Возражение 3. Далее, вещь, похоже, является тем более основательной, чем большее количество вещей участвует в ее основании; так, навык наиболее устойчив тогда, когда обусловлен сразу несколькими действиями. Но гнев, как было показано выше (1), обусловливается совокупностью нескольких страстей, в то время как ненависть - нет. Следовательно, гнев основательней и тяжче ненависти.

Этому противоречит следующее: Августин в своем уставе приравнивает ненависть к «бревну», а гнев - к «сучку».

Отвечаю: свой вид и природу страсть получает от объекта. Но по своей субстанции объекты гнева и ненависти суть одно, поскольку как ненавидящий желает зла тому, кого он ненавидит, точно так же и разгневанный желает зла тому на кого он гневается. Однако между ними существует различие с точки зрения аспекта, поскольку ненавидящий желает зла своему врагу [под аспектом именно] зла, в то время как разгневанный желает зла тому, на кого он гневается, не [под аспектом] зла, а потому, что оно обладает некоторым аспектом блага, то есть постольку, поскольку он рассматривает желаемое им как средство для осуществления мести. Таким образом, в то время как ненависть, как уже было сказано (2), предполагает применение зла ради зла, гнев указывает на применение блага ради зла. Но очевидно, что добиваться зла под аспектом справедливости является меньшим злом, чем просто добиваться для кого-то зла. В самом деле, желание зла кому-то под аспектом справедливости, если таковое желание сообразуется с порядком разума, происходит согласно добродетели справедливости, и гнев заслуживает сожаления только в том случае, когда не повинуется предписанию разума относительно возмездия. Поэтому ясно, что ненависть является гораздо худшим и тяжким [грехом], нежели гнев.

Ответ на возражение 1. В гневе и ненависти следует учитывать два момента, а именно то, что желается, и то, как оно желается. С точки зрения желаемого, гнев снисходительнее ненависти. В самом деле, ненависть желает зла другому ради самого зла, и потому она не удовлетворяется какой-то определенной мерой зла, поскольку то, что желается ради него самого, желается безо всякой меры, как указывает Философ, говоря о безмерности скупости в ее отношении к богатству28. Поэтому [в Писании] сказано: «Враг... когда придет случай, не насытится кровью» (Сир. 12, 15). Гнев, со своей стороны, добивается зла только под аспектом правосудного средства возмездия. Следовательно, если с точки зрения разгневанного предполагаемое к причинению им зло превышает меру справедливости, он выказывает снисхождение. Поэтому Философ говорит, что «разгневанный, причинив достаточно зла, успокаивается, в то время как ненавидящий - никогда»29.

Что же касается интенсивности желания, то гнев более жесток, чем ненависть, поскольку движение гнева более порывисто из-за присущего желчи жара. Поэтому приведенная цитата [из Писания] продолжается [словами]: «Кто устоит против ревности?».

Ответ на возражение 2. Как уже было сказано, разгневанный желает кому-либо зла только в той мере, в какой это зло является средством возмездия. Но месть - это действие причинения наказания, а природа наказания состоит в том, что оно противно воле, болезненно и связано с каким-то проступком. Поэтому разгневанный желает, чтобы наказуемый им человек знал о его гневе, испытывал боль и понимал, что это происходит с ним потому, что он причинил вред другому. Ненавидящий же, со своей стороны, не озабочен такого рода вещами, поскольку он просто желает другому зла. Кроме того, вовсе не обязательно, чтобы зло было тем хуже, чем более оно сопряжено с болью, поскольку, как замечает Философ, «несправедливость и безрассудство, будучи злом», но злом, однако же, произвольным, «не ранят тех, в ком они находятся»30.

Ответ на возражение 3. То, что проистекает из нескольких причин, является более основательным в том случае, когда речь идет о причинах одного порядка, но порою случается так, что одна причина стоит всех остальных вместе взятых. Затем, ненависть следует из более основательной причины, чем гнев. В самом деле, гнев следует из душевной эмоции, связанной с причинением недолжного, тогда как ненависть следует из расположенности человека считать того, кого он ненавидит, противным и губительным для себя. Следовательно, коль скоро страсть менее устойчива, чем расположение или навык, гнев менее устойчив, чем ненависть (хотя сама по себе ненависть и является страстью, вытекающей из соответствующего расположения). Поэтому Философ говорит, что «ненависть неискоренимее гнева»31.

Раздел 7. Направлен ли гнев только против тех, к кому у нас есть претензии по части справедливости?

С седьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что мы гневаемся не только на тех, к кому у нас есть претензии по части справедливости. Так, нельзя говорить ни о какой справедливости в отношениях человека с неразумным существом. Тем не менее порою гневаются и на неразумное существо; так, в приступе гнева писатель может отшвырнуть стило и наездник ударить свою лошадь. Следовательно, мы гневаемся не только на тех, к кому у нас есть претензии по части справедливости.

Возражение 2. Далее, «не существует неправосудности к себе... невозможна и неправосудность по отношению к своему-»32. Но иногда человек гневается на самого себя, как, например, раскаивающийся в совершенном грехе, по каковой причине [в Писании] сказано: «Гневаясь, не согрешайте» (Пс. 4, 5). Следовательно, мы гневаемся не только на тех, к кому у нас есть претензии по части справедливости.

Возражение 3. Далее, отношения справедливости и несправедливости могут связывать одного человека с целым родом объектов или даже со всем сообществом, как, например, когда государство наносит ущерб индивиду. Но гнев, как указывает Философ, имеет отношение только к индивидам33. Следовательно, в собственном смысле слова гнев не распространяется на тех, с кем у нас существуют отношения, связанные со справедливостью или несправедливостью.

Этому противоречит целый ряд высказываний Философа34.

Отвечаю: как уже было замечено (6), разгневанный желает зла как средства для осуществления мести. Следовательно, гнев направляется только на того, с кем нас связывает отношение справедливости или несправедливости, поскольку месть - это акт правосудия, а дурной поступок - акт неправосудности. Таким образом, очевидно, что как с точки зрения причины, а именно нанесения другим вреда, так и с точки зрения жажды отмщения разгневанного гнев касается только тех, кого связывает отношение справедливости или несправедливости.

Ответ на возражение 1. Уже было сказано (4), что хотя гнев и последует акту разума, тем не менее лишенные разума животные тоже способны гневаться, [а именно] в том смысле, что благодаря своему природному инстинкту они подвигаются своим воображением к некому подобию разумного действия. И поскольку человек обладает и разумом, и воображением, движение гнева может быть пробуждено в нем двояко. Во-первых, когда [причиненный ему] ущерб рисуется исключительно его воображением, и тогда человек пробуждается к движению гнева даже в отношении неразумных и неодушевленных существ, причем это движение подобно тому, которое мы наблюдаем и у животных, когда им причиняют вред. Во-вторых, когда [причиненный ему] ущерб оценивается разумом, и в таком случае, как говорит Философ, «мы не сердимся и на всех тех, кто не может этого чувствовать, и на мертвых»35, поскольку они не ощущают никакой боли, которую, прежде всего, гневающийся жаждет причинить тому, на кого он разгневан, а еще потому, что коль скоро они никак не могут нам вредить, то в отношении них у нас нет и никаких оснований для мести.

Ответ на возражение 2. Как говорит Философ, «метафорически можно сказать, что существует правосудность и неправосудность по отношению к самому себе»36, имея в виду то, что разум в определенной мере руководит раздражительной и вожделеющей частями души. И в этом смысле о человеке говорят как об отмщающем самому себе и, следовательно, разгневанном на самого себя. Но если следовать природе вещей, то в строгом смысле слова человек никогда не гневается на самого себя.

Ответ на возражение 3. Философ усматривает одно из различий между ненавистью и гневом в том, что «ненавидеть можно целый род объектов, как, например, мы ненавидим всех воров, в то время как гнев обращен только на индивида»37. А так это потому, что ненависть является следствием нашего рассмотрения качества как такого, которое противно нашему расположению, и это может относиться к вещи как в целом, так и в частности. Гнев же пробуждается тем, кто своим действием причинил нам ущерб. Но любое действие является действием индивида и, следовательно, целью гнева всегда является индивид. Если же ущерб причиняется нам всем государством, то в таком случае все государство воспринимается нами как один индивид.

Раздел 8. Правильно ли установлены виды гнева?

С восьмым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что Дамаскин, установивший три вида гнева, а именно раздражение, злобу и мстительность, был неправ. В самом деле, видовые различия в роде никогда не устанавливаются на основании акциденций. Но указанные три [вида] установлены на основании акциденций, поскольку «начинающийся гнев называется раздражением, длящийся гнев - злобой, а выжидающий случая для мщения - мстительностью»38. Следовательно, они не являются различными видами гнева.

Возражение 2. Далее, Цицерон говорит, что «раздражительность (excandescentia), которую греки называли «thymosis», является своего рода гневом, который периодически вспыхивает и затихает»39, тогда как согласно Дамаскину «thymosis» суть то же, что и «kotos» (мстительность). Следовательно, «kotos» не выжидает случая для мщения, но со временем затихает.

Возражение 3. Далее, Григорий40 различает три степени гнева, а именно «невысказанный гнев, высказанный гнев и полностью высказанный гнев», что соответствует трем степеням, упомянутым нашим Господом: «Всякий, гневающийся на брата» (что подразумевает «невысказанный гнев»), далее, «кто же скажет брату своему "рака"» (что подразумевает «частично высказанный гнев»), наконец, «а кто скажет "безумный"» (что подразумевает «полностью высказанный гнев») (Мф. 5, 22). Следовательно, разделение Дамаскина несовершенно, поскольку оно совсем не учитывает [значения] высказывания.

Этому противоречит авторитетность суждений Дамаскина и Григория Нисского.

Отвечаю: Дамаскин и Григорий Нисский при установлении ими видов гнева исходили из тех вещей, которые способствуют усилению гнева, а это может случаться трояко. Во-первых, со стороны того, что способствует самому движению, и они назвали этот вид раздражением («cholos», т. е. желчь) вследствие быстроты возникновения. Во-вторых, со стороны печали, которая обусловливает гнев и которая некоторое время остается в памяти, и этот [вид гнева] называется злобой («menis»), каковое название происходит от «menein», т. е. оставаться. В-третьих, со стороны того, чего жаждет разгневанный, а именно мести, и этот [вид гнева] называется мстительностью («kotos»), которая не успокоится до тех пор, пока разгневанный не отомстит. А вот Философ одних называл вспыльчивыми, поскольку они легко вспыхивают гневом, других - желчными, поскольку их гнев долго не стихает, а некоторых - злобными, поскольку они никогда не идут на примирение, пока не отомстят [или не накажут]41.

Ответ на возражение 1. Все, что способствует завершенности гнева, не может быть полностью акцидентным гневу и, следовательно, ничто не препятствует тому, чтобы оно обусловливало в нем некоторые видовые различия.

Ответ на возражение 2. Раздражительность, о которой упоминает Цицерон, относится, скорее, к первому виду гнева, который является следствием своего рода быстроты душевного склада, нежели к мстительности («furor»). К тому же нет никаких оснований утверждать, будто бы греческий термин «thymosis», которому соответствует латинский термин «furor», не может одновременно указывать и на быстроту возникновения гнева, и на твердое намерение отомстить.

Ответ на возражение 3. Эти степени различения установлены в соответствии с различными следствиями гнева, а не в соответствии со степенями завершенности самого движения гнева.

Вопрос 47. О причине гнева

Теперь мы исследуем причину, обусловливающую гнев, а также сред ство [от гнева]. Под этим заглавием будет рассмотрено четыре пункта: 1) причиняется ли гнев только тем содеянным, что направлено против раззневанного; 2) является ли пренебрежение, или презрение, единственной побудительной причиной гнева; 3) о причине гнева со стороны разгневанного; 4) о причине гнева со стороны того, на кого гневаются.

Раздел 1. Причиняется ли гнев только тем содеянным, что направлено против разгневанного?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что причиной гнева не всегда является то содеянное, что направлено против разгневанного. В самом деле, согрешающий человек ничего не может сделать такого, что было бы направлено против Бога, поскольку, как говорится [в Писании]: «Если преступления твои умножаются, что причиняешь ты Ему?» (Иов. 35, 6). Однако о Боге говорят как о гневающемся на человека из-за его греха, согласно сказанному: «Воспылал гнев Господа на народ Его» (Пс. 105, 40). Следовательно, причиной гнева не всегда является то содеянное, что направлено против разгневанного.

Возражение 2. Далее, гнев - это жажда мести. Но можно жаждать мести и в связи с тем содеянным, что направлено против других. Следовательно, мы не всегда гневаемся из-за того содеянного, что направлено против нас.

Возражение 3. Далее, как указывает Философ, человек в первую очередь гневается на тех, «кто презрительно относится к вещам, которым он придает большое значение; так, тот, кто гордится своим занятием философией, гневается на того, кто ее презирает»1, и так далее. Но презрение [кого-либо] к философии не причиняет вреда философу. Следовательно, далеко не всегда причиной нашего гнева является причиненный нам вред.

Возражение 4. Кроме того, как замечает Златоуст, молчание того, кого оскорбляют, вызывает у оскорбляющего еще больший гнев2. Но тот, кто отмалчивается, никому не причиняет вреда. Следовательно, человек не всегда побуждается к гневу тем деянием, которое направлено против него.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «гнев всегда связан с тем, что сделано в отношении нас, в то время как ненависть может возникать и без чего-либо сделанного в отношении нас - ведь человека можно ненавидеть просто потому, что он представляется нам именно вот таким»3.

Отвечаю: как уже было сказано (46, 6), гнев - это желание причинить вред другому исключительно с целью отмщения. Но до тех пор, пока ничего вредного не сделано, для мести нет никаких оснований, и при этом к отмщению взывает не всякий вред, но только тот, который причинен тому, кто жаждет мести, поскольку как все по природе стремится обрести собственное благо, точно так же все по природе стремится отразить собственное зло. Но причиненный кем-либо вред может затронуть человека только тогда, когда он так или иначе направлен против него. Следовательно, поводом для гнева всегда служит то содеянное, которое направлено против того, кто гневается.

Ответ на возражение 1. Мы говорим о божественном гневе не как о душевной страсти, а как о правосудном решении, поскольку Он желает воздать за грехи. В самом деле, грешник посредством своего греха не может актуально причинить Богу никакого вреда, но в том, что касается самого грешника, его действие может быть направлено против Бога двояко. Во-первых, в той мере, в какой он презирает Бога с точки зрения Его заповедей. Во-вторых, в той мере, в какой он причиняет вред себе или кому-то другому, каковой вред относится к Богу постольку, поскольку понесший ущерб человек является объектом божественного провидения и попечительства.

Ответ на возражение 2. Когда мы гневаемся на тех, кто содеял зло другим, и желаем за это им отомстить, то так происходит потому, что те, кому причинен вред, так или иначе являются частью нас - то ли в силу родства, то ли - дружбы, или, по крайней мере, благодаря общности нашей природы.

Ответ на возражение 3. То, к чему мы испытываем особенную заинтересованность, рассматривается нами как наше собственное благо, и если кто-либо выказывает к нему презрение, то мы воспринимаем это как презрение и причинение вреда нам самим.

Ответ на возражение 4. Молчание побуждает оскорбителя гневаться в том случае, когда он думает, что оно обусловлено презрением, как если бы его гневом пренебрегали, а последнее - это уже своего рода действие.

Раздел 2. Является ли пренебрежение, или презрение, единственной побудительной причиной гнева?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что пренебрежение, или презрение, это не единственная побудительная причина гнева. Так, Дамаскин говорит, что «будучи обижены или считая себя обиженными, мы гневаемся»4. Но можно обидеть и без выказывания презрения, или пренебрежения. Следовательно, пренебрежение не является единственной побудительной причиной гнева.

Возражение 2. Далее, стремление к уважению и страдание от пренебрежения относятся к одному и тому же субъекту. Но неразумные животные не стремятся к уважению. Поэтому они и не страдают от пренебрежения. И все же, как говорит Философ, «они, будучи ранены, в ярости бросаются навстречу опасности»5. Следовательно, пренебрежение не является единственной побудительной причиной гнева.

Возражение 3. Далее, Философ приводит множество других оснований для гнева, например, «быть забытым другими; их злорадство; то, что они обнародуют наши злосчастья; то, что они препятствуют нам в том, что для нас дорого»6. Следовательно, пренебрежение не является единственной побудительной причиной гнева.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что гнев является «сопровождаемой страданием жаждой мести, обусловленной неподобающим образом выказанным пренебрежение.

Отвечаю: все побудительные причины гнева возводятся к пренебрежению. Само пренебрежение бывает трех видов, а именно «презрение», «злобное поведение», то есть препятство-вание исполнению желания, и «высокомерие». Все побуждения к гневу сводятся к этим трем, и на то есть две причины. Во-первых, та, что гнев стремится причинить вред другому исключительно ради отмщения, и потому он жаждет мести в той мере, в какой это представляется ему справедливым. Но справедливой является только месть за то, что содеяно несправедливо; следовательно, причиняющее гнев всегда является чем-то таким, что рассматривается в свете несправедливости. Поэтому Философ говорит, что «люди не гневаются, если считают, что их обижают заслуженно и что они страдают справедливо, поскольку справедливость не обусловливает гнева»8. Далее, вред другому причиняется в следующих трех случаях, а именно по неведенью, страсти и [обдуманному] решению. Затем, наибольшей несправедливостью, как сказано в пятой [книге] «Этики»9, является причинение вреда вследствие сознательного выбора, ради определенной цели или по злонамеренности. Поэтому мы более всего гневаемся на тех, кто, по нашему мнению, вредит нам с конкретной целью. В самом деле, если мы думаем, что некто нанес нам ущерб по неведенью или под влиянием аффекта, то мы или совсем не гневаемся, или гневаемся, но не сильно, поскольку то, что делается по неведенью или под влиянием аффекта, не подпадает под понятие неправосудности и в определенном смысле заслуживает снисхождения и прощения. А вот если кто умышленно причиняет вред, тот, похоже, грешит в силу презрения, по каковой причине на такого гневаются в наибольшей степени. Поэтому Философ говорит, что «мы или не гневаемся вовсе, или же гневаемся, но не слишком, на тех, кто действует в гневе, поскольку такие действия не являются пренебрежением»10.

Вторая причина - та, что пренебрежение противоположно превосходству, поскольку «никто не беспокоится о вещах ничтожных или сиюминутных»11. Но мы ожидаем некоторого превосходства от всех наших благ. Следовательно, любой причиненный нам вред в той мере, в какой он умаляет чувство нашего превосходства, имеет оттенок пренебрежения.

Ответ на возражение 1. Любая другая причина несправедливости, помимо презрения, весьма далека от самого понятия несправедливости, и потому только презрение, или пренебрежение, побуждает к гневу и, следовательно, является причиной гнева.

Ответ на возражение 2. Хотя неразумное животное и не стремится к уважению, однако оно по природе стремится к некоторому превосходству и потому гневается на то, что это [превосходство] умаляет.

Ответ на возражение 3. Каждое из приведенных оснований является своего рода пренебрежением. Так, забвение - это очевидный признак пренебрежения, поскольку чем больше мы думаем о чем-то, тем крепче оно сохраняется в нашей памяти. Далее, когда человек не смущается тем, что его замечания причиняют страдания другому, это, пожалуй, указывает на то, что он о нем невысокого мнения, равно как и радующийся чужому несчастью мало озабочен его благополучием. Опять же, тот, кто препятствует другому в исполнении его желания, причем без какой бы то ни было для себя пользы, похоже, нисколько не заинтересован в его дружественном расположении. Поэтому все вышеперечисленное - в той мере, в какой оно указывает на презрение - обусловливает гнев.

Раздел 3. Является ли причиной гнева превосходство гневающегося?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что превосходство человека не является причиной того, что он более других расположен к гневу. Так, согласно Философу, «некоторые особенно подвержены гневу, когда огорчены, например, болезнью, бедностью, а еще таковы те, кто разочарован»12. Но все перечисленное, пожалуй, можно отнести к изъянам. Следовательно, изъян, а не превосходство, является тем, что в наибольшей степени располагает к гневу.

Возражение 2. Далее, Философ сказал, что «некоторые весьма подвержены гневу тогда, когда их презирают за те неудачи или слабости, относительно которых у них самих имеются подозрения, что они есть; но если они уверены, что в этом они превосходят других, то они ни о чем не беспокоятся»13. Но такого рода подозрения вызваны определенными изъянами. Следовательно, изъян, а не превосходство, является тем, что в наибольшей степени располагает к гневу.

Возражение 3. Далее, ощущение любого превосходства приятно для человека и обнадеживает его. Но, согласно Философу, «люди не гневаются ни когда играют, шутят или пируют, ни когда они успешны и преуспевают, ни когда им приятно и их надежды обоснованны»14. Следовательно, превосходство не является причиной гнева.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что [именно] превосходство делает людей расположенными к гневу15.

Отвечаю: причину гнева в том, кто гневается, можно рассматривать двояко. Во-первых, со стороны побуждения к гневу, и в этом случае причиной гневливости человека является его превосходство. В самом деле, как уже было сказано (2), побудительной причиной гнева является несправедливое пренебрежение. Но очевидно, что чем более человек в том или ином отношении превосходит других, тем более несправедливым будет пренебрежение им в том, в чем он превосходит других. Поэтому тот, кто в том или ином отношении превосходит других, более всех склонен гневаться, если именно в этом отношении к нему относятся пренебрежительно, например, богатый в отношении своего богатства, оратор - красноречия и тому подобное.

Во-вторых, причину гнева в том, кто гневается, можно рассматривать со стороны расположения, произведенного в нем вышеупомянутым побуждением. Но очевидно, что ничто не подвигает человека к гневу помимо огорчающего его вреда, а первейшей причиной печали является примесь какого-либо изъяна, поскольку именно наличие некоторого изъяна делает человека наиболее уязвимым. И именно поэтому слабые или имеющие какой-нибудь другой изъян люди, которых легче других огорчить, в наибольшей степени подвержены гневу.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Если человека презирают за то, в чем он явно превосходит других, то в таком случае он не склонен рассматривать себя как неудачника, не печалится и потому особо не гневается. А вот в другом отношении, а именно постольку, поскольку он презирается незаслуженно, он имеет серьезные основания для гнева, если только он не считает, что ему просто завидуют или оскорбляют не из презрения, а по неведенью или какой-либо иной подобной причине.

Ответ на возражение 3. Все упомянутое препятствует [возникновению] гнева постольку, поскольку оно препятствует [возникновению] страдания. Но в другом отношении превосходство [при указанных обстоятельствах] может естественным образом обусловить гнев, поскольку будучи [иногда] неуместным, способно кого-нибудь оскорбить.

Раздел 4. Является ли причиной гнева изъян того, на кого гневаются?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что изъян человека не является причиной того, что на него склонны гневаться в первую очередь. Так, согласно Философу, «мы не гневаемся на тех, кто сознается, раскаивается и проявляет смирение, напротив, по отношению к ним мы великодушны - ведь даже собаки не кусают сидячих»16. Но подобные вещи свидетельствуют о ничтожности и ущербности. Следовательно, незначительность человека является причиной того, что на него склонны гневаться в последнюю очередь.

Возражение 2. Далее, нет большего изъяна, чем смерть. Но вместе со смертью [того, на кого гневаются] гнев прекращается. Следовательно, человеческий изъян не обусловливает гнев на него.

Возражение 3. Далее, никто не думает уничижительно о человеке, к которому питает дружеские чувства. Но мы более всего гневаемся на друзей, когда они оскорбляют нас или отказываются нам помочь, в связи с чем [в Писании] сказано, что если «враг поносит меня, это я перенес бы» (Пс. 54, 13). Следовательно, человеческий изъян не обусловливает гнев на него в первую очередь.

Этому противоречит сказанное Философом о том, что «богатый гневается на бедняка, если тот презирает его, и по той же причине правитель гневается на своего подданного»17.

Отвечаю: как уже было сказано (3), незаслуженное презрение как ничто другое побуждает к гневу Следовательно, ущербность или ничтожность того, на кого мы гневаемся, способствует усилению гнева, поскольку при таких обстоятельствах презрение выглядит наиболее незаслуженно. В самом деле, чем выше положение человека, тем менее он заслуживает презрения, и чем ниже его положение, тем меньше у него оснований презирать [других]. Поэтому аристократ гневается, будучи оскорблен простолюдином, ученый - невеждой, хозяин - слугой.

Если же, однако, [осознание собственной] ничтожности или ущербности служит тому, чтобы уменьшить незаслуженное презрение, то это не усиливает, а [напротив] умеряет гнев. Поэтому тот, кто раскаивается в содеянной им неправде и признает свою вину, кто скромен и просит прощения, тот смягчает гнев, согласно сказанному [в Писании]: «Кроткий ответ отвращает гнев» (Прит. 15, 1), поскольку такой не презирает, но, пожалуй, выказывает уважение к тому, по отношению к кому он ведет себя смиренно.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 1.

Ответ на возражение 2. На то, почему гнев прекращается вместе со смертью, имеются две причины. Первая - та, что умерший не может чувствовать и страдать, а ведь именно этого в первую очередь хочет добиться гневающийся от того, на кого он гневается. Другая причина - та, что умерший, похоже, достиг предела собственного зла. Но гнев на того, кто тяжко пострадал, коль скоро его ущерб превзошел меру предполагаемого [разгневанным] возмездия, прекращается.

Ответ на возражение 3. Презрение друзей кажется величайшим унижением. Следовательно, если они нас презирают, оскорбляя или отказываясь помочь, мы гневаемся на них по той же самой причине, по которой мы гневаемся на тех, кто ниже нас.

Вопрос 48. О следствиях гнева

Наконец, нами будут рассмотрены следствия гнева, под каковым за главием наличествует четыре пункта: 1) доставляет ли внев удовольствие; 2) обусловливает ли он, прежде всеео, сердечный жар; 3) препятствует ли он, прежде всеао, пользованию разумом; 4) обусловливает ли он молча ливость.

Раздел 1. Доставляет ли гнев удовольствие?

С первым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не обусловливает удовольствие. В самом деле, страдание исключает удовольствие. Но гневу всегда сопутствует страдание, поскольку, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «действуя в гневе, всякий испытывает страдание»1. Следовательно, гнев не обусловливает удовольствие.

Возражение 2. Далее, Философ говорит, что «месть прекращает гнев, заменяя страдание удовольствием»2, из чего можно заключить, что гневающийся получает удовольствие от мести, и эта месть успокаивает гнев. Таким образом, при появлении удовольствия гнев утихает и, следовательно, гнев не обусловливает следствие, соединенное с удовольствием.

Возражение 3. Далее, никакое следствие не может препятствовать причине, поскольку оно сообразуется с причиной. Но удовольствие, как говорит Философ, препятствует гневу3. Поэтому удовольствие не является следствием гнева.

Этому противоречит приводимое Философом высказывание о том, что гнев «сладок душе, как мед устам»4.

Отвечаю: как говорит Философ, удовольствия, причем в первую очередь чувственные и телесные удовольствия, вытесняют страдание, и потому чем сильнее страдание или страх, тем более люди ищут удовольствий, которые исцеляют, что очевидно на примере жажды, которая увеличивает удовольствие от питья5. Затем, из ранее сказанного (47, 1) очевидно, что движение гнева является следствием содеянной несправедливости, которая обусловливает страдание, в результате чего мы жаждем мести как средства от страдания. Поэтому отмщению последует удовольствие, и тем большее, чем большим было страдание. Таким образом, по свершении [совершенного] возмездия возникает совершенное удовольствие, которое полностью исключает страдание, в результате чего движение гнева прекращается. Но прежде чем реально осуществится месть, она уже существует в представлении разгневанного, причем двояко: во-первых, в надежде, поскольку, как уже было сказано (46, 1), никто не гневается, если у него нет надежды отомстить; во-вторых, в непрекращающихся мыслях о ней, поскольку тому, кто желает нечто, приятно задерживаться мыслями на том, чего он желает, по каковой причине нам так приятно мечтать. Поэтому гневающийся получает удовольствие от долгих размышлений о мести. Однако это удовольствие не столь совершенно, чтобы вытеснить страдание, а вместе с ним и гнев.

Ответ на возражение 1. Гневающийся печалится и радуется разным вещам: он страдает от содеянной несправедливости, а радуется мечте и надежде на месть. Следовательно, страдание по отношению к гневу является его началом, в то время как удовольствие - следствием и пределом гнева.

Ответ на возражение 2. Этот аргумент справедлив в случае реального осуществления мести, которая полностью прекращает гнев.

Ответ на возражение 3. Предшествующее удовольствие препятствует последующему страданию и, таким образом, препятствует гневу Но удовольствие от возмездия последует гневу.

Раздел 2. Обусловливает ли гнев, прежде всего, сердечный жар?

Со вторым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что жар не является первейшим следствием гнева. В самом деле, как было показано выше (28, 5; 37, 2), жар связан с любовью. Но любовь, как уже было сказано, является началом и причиной всех страстей. И коль скоро причина превосходит следствие, то похоже на то, что гнев не является главной причиной жара.

Возражение 2. Далее, то, что само по себе обусловливает жар, со временем возрастает; так, чем дольше продолжается любовь, тем сильней она становится. Но с течением времени гнев ослабевает, ведь сказал же Философ, что «время утоляет гнев»6. Следовательно, жар не является присущим гневу следствием.

Возражение 3. Далее, жар, прибавляемый к жару, производит еще больший жар. Но, согласно Философу «больший гнев прекращает тот, который существовал до него»7. Следовательно, гнев не обусловливает жар.

Этому противоречит сказанное Дамаскином о том, что «гнев есть кипение крови вокруг сердца, происходящее от испарения желчи»8.

Отвечаю: как уже было сказано (44, 1), связанное с душевными страстями телесное изменение адекватно движению желания. Но очевидно, что любое желание, в том числе и естественное, склонно с наибольшей силой отражать то, что ему противостоит, при его непосредственном наличии; так, мы видим, что горячая вода замораживается тверже, как если бы холод с большей силой воздействовал на горячий объект. И коль скоро желающее движение гнева обусловливается некоторым причиненным ущербом, который противостоит желанию и при этом уже существует, то из этого следует, что желание склонно с большой силой отражать ущерб через посредство жажды отмщения, и потому нет ничего удивительного в том, что в движении гнева наблюдается большая порывистость и горячность. А так как движение гнева - это не избегание, которому соответствует действие холода, но один из видов преследования, которому соответствует действие теплоты, то совершенно естественно, что движение гнева порождает жар крови и жизненного духа в области сердца, которое является инструментом душевных страстей. И в результате того, что сердце так растревожено гневом, [внутренний] гнев проявляется и во внешних членах. В связи со всем этим, согласно Григорию, «сердце, воспламененное терзаниями гнева, учащенно бьется, тело дрожит, язык заплетается, лицо горит, глаза становятся свирепыми, знакомые вещи не узнаются. Рот произносит звуки, но разум не понимает, что тот говорит»9.

Ответ на возражение 1. Как замечает Августин, «сама любовь не так уж чувствуется, когда то, что любится, всегда в наличии»10. Следовательно, когда человек страдает от вреда, который причинен любимому им превосходству, эта его любовь чувствуется им сильнее, в результате чего его сердце охватывает еще больший жар, обусловленный желанием устранить то, что мешает объекту его любви. Таким вот образом гнев, усиливая любовный пыл, побуждает нас сильнее чувствовать любовь.

Впрочем, являющийся следствием жара пыл разнится в зависимости от того, обусловлен ли он любовью или гневом. В самом деле, любовный пыл, который относится к любимому благу, наделен некоторой сладостью и мягкостью, по каковой причине его уподобляют теплоте воздуха и крови. Поэтому жизнерадостные характеры в большей степени склонны любить, а известное высказывание о том, что «началом любви является печень», связано с тем, что именно в ней формируется кровь. С другой стороны, пыл гнева, который направлен на отмщение за содеянное зло, наделен некоторой горечью и стремлением разрушать, по каковой причине его уподобляют теплоте огня и желчи, в связи с чем Дамаскин замечает, что гнев «происходит от испарения желчи, от которой он и берет свое название (chole)»11.

Ответ на возражение 2. Время необходимо умаляет значение всего того, причины чего со временем ослабевают. Далее, очевидно, что со временем память ослабевает, поскольку то, что случалось давно, выветривается из нашей памяти. Но гнев обусловливается памятью о причиненном вреде. Следовательно, причина гнева с течением времени понемногу ослабевает и, в конце концов, полностью исчезает. Кроме того, при первом ощущении ущерб кажется большим [чем он есть], и соответственно оценивается как именно такой, но со временем, когда ощущение уходит в прошлое, уменьшается и оценка ущерба. То же самое справедливо и в отношении любви, если причина любви находится исключительно в памяти, в связи с чем Философ говорит, что «если отсутствие друга продолжительно, оно, кажется, заставляет людей забыть дружбу»12. А вот когда друг присутствует, причина дружбы со временем усиливается и, следовательно, дружба возрастает. То же самое можно было бы сказать и о гневе, если бы его причина со временем усиливалась.

Ответ на возражение 3. Любая сила, которая разделяется сама в себе, ослабевает. Следовательно, если человек, будучи разгневан на одно, разгневается еще и на что-то другое, то уже только поэтому его прежний гнев ослабеет. Особенно это заметно в том случае, когда его второй гнев сильнее первого, поскольку тот причиненный вред, который обусловил его первый гнев, будет по сравнению со вторым вредом, который оценивается как больший, казаться незначительным и не стоящим того, чтобы из-за него гневаться.

Раздел 3. Препятствует ли гнев, прежде всего, пользованию разумом?

С третьим, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не препятствует пользованию разумом. В самом деле, то, что предполагает акт разума, похоже, не препятствует пользованию разумом. Но, как сказано в седьмой [книге] «Этики», «гнев прислушивается к голосу разума»13. Следовательно, гнев не препятствует разуму Возражение 2. Далее, чем больше чинится препятствий разуму, тем меньше человек демонстрирует свои замыслы. Но Философ говорит, что «помыслы разгневанного не скрыты, а открыты»14. Следовательно, похоже на то, что гнев, в отличие от вожделения, которое, как сказано в том же месте, склонно скрывать свои помыслы, не препятствует пользованию разумом.

Возражение 3. Далее, суждение разума наиболее очевидно при сопоставлении им противоположностей, поскольку противоположности более всего различимы, когда находятся рядом. Но это также увеличивает и гнев, поскольку по словам Философа, «люди особенно склонны гневаться тогда, когда речь идет об умалении их чести, например, доблестные люди, когда их позорят»15, и так далее. Таким образом, одна и та же причина и усиливает гнев, и облегчает суждение разума. Следовательно, гнев не препятствует суждению разума.

Этому противоречит сказанное Григорием о том, что гнев, «в возбуждении тревожа ум, лишает его света разумения»16.

Отвечаю: хотя ум, или разум, не использует телесный орган для осуществления собственного акта, тем не менее, коль скоро для этого акта требуются некоторые чувственные силы, деятельность которых нарушается вследствие встревоженности тела, то из этого с необходимостью следует, что любое телесное волнение может препятствовать суждению разума, что очевидно в случае опьянения или сна. Но уже было показано (2), что гнев вызывает телесное волнение - прежде всего, в области сердца, - последствия чего проявляются и во внешних членах. Следовательно, из всех страстей гнев наиболее явственно препятствует суждению разума, согласно сказанному [в Писании]: «Встревожено гневом око мое»17 (Пс. 30, 10).

Ответ на возражение 1. Начало гнева находится в разуме, а именно в том, что касается движения желания, которое является формальным элементом гнева. Но страсть гнева препятствует совершенному суждению разума, как если бы она прислушивалась, но не слишком, из-за изменения, вызванного мгновенным повышением температуры, каковое изменение является материальным элементом гнева. И в этом отношении гнев препятствует суждению разума.

Ответ на возражение 2. О разгневанном говорят как об открытом не потому, что ему открыто, что надлежит делать, а потому, что он не скрывает свои замыслы и действует открыто. Это отчасти происходит потому, что гнев чинит препятствия разуму, вследствие чего тот не различает, что лучше скрывать, а что исполнять открыто и не придумывать способы сокрытия, а отчасти из-за расширения сердца, усиливающего великодушие, которое является следствием гнева, а о великодушном Философ сказал, что «ненависть его и дружба необходимо должны быть явными... И говорит, и действует он явно»18. О вожделении же, с другой стороны, говорят как о низком и скрытном потому, что во многих случаях то, чего жаждет вожделение, имеет оттенок постыдного и сладострастного, и человеку хочется, чтобы оно не было замечено [другими]. Но когда речь идет о том, что имеет оттенок мужественности и превосходства, например, отмщении, человек старается быть открытым.

Ответ на возражение 3. Как уже было замечено, движение гнева зарождается в разуме, в связи с чем сопоставление противоположностей облегчает суждение разума по той же причине, по какой оно увеличивает гнев. В самом деле, когда обладающий почетом или богатством человек их теряет, потеря кажется большей, чем она есть, из-за контраста, а еще потому, что она явилась неожиданностью. Следовательно, она причиняет и большую печаль, как и большое благо вызывает тем больший восторг, чем более неожиданно его обретение. И чем больше возрастает предшествующая [гневу] печаль, тем больше возрастает и [сам] гнев.

Раздел 4. Обусловливает ли гнев, прежде всего, молчаливость?

С четвертым, дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что гнев не обусловливает молчаливость. В самом деле, молчаливость противоположна речи. Но возрастание гнева способствует речи, что очевидно на примере трех степеней гнева, установленных нашим Господом, когда Он говорит: «Всякий, гневающийся на брата» и, далее, «кто же скажет брату своему "рака"» и, наконец, «а кто скажет "безумный"» (Мф. 5, 22). Следовательно, гнев не обусловливает молчаливость.

Возражение 2. Далее, человек иногда вспыхивает и произносит неподобающие речи из-за того, что не следует распоряжениям разума, в связи с чем [Писание] говорит: «Что город разрушенный без стен - то человек, не владеющий духом своим» (Прит. 25, 28). Но, как уже было сказано (3), гнев в первую очередь препятствует суждению разума. Следовательно, в первую очередь из-за гнева вспыхивают и произносят неподобающие речи. Следовательно, он не обусловливает молчаливость.

Возражение 3. Далее, [в Писании] сказано: «От избытка сердца говорят уста» (Мф. 12, 34). Но гнев, как уже было сказано (2), в первую очередь обусловливает волнение в сердце. Поэтому он в первую очередь способствует речи. Следовательно, он не обусловливает молчаливость.

Этому противоречит сказанное Григорием о том, что «внутри гнев пылает особенно люто, когда не изливается вовне через рот»19.

Отвечаю: как уже было сказано (3; 46, 4), гнев последует акту разума и препятствует разуму, и в обоих отношениях он может обусловливать молчаливость. [Он может обусловливать молчаливость] со стороны разума в том случае, когда разум еще настолько контролирует ситуацию, что хотя и не может обуздать желание отомстить, тем не менее может удерживать язык от необузданных речей. Поэтому Григорий говорит, что «порою растревоженный ум, как бы вынося суждение относительно гнева, приказывает молчать»20. [Он может обусловливать молчаливость] со стороны препятствования разуму, поскольку, как было показано выше (2), волнение гнева передается внешним членам, и в первую очередь тем, которые наиболее явственно выражают волнения сердца, вроде глаз, лица и языка; по этой причине, как уже было сказано (2), «язык заплетается, лицо горит, глаза становятся свирепыми». Следовательно, гнев может причинять такое волнение, что язык лишается дара речи, результатом чего является молчаливость.

Ответ на возражение 1. В некоторых случаях гнев препятствует разуму удерживать язык, но иногда он идет еще дальше, парализуя язык и другие внешние члены.

Сказанного достаточно для ответа на возражение 2.

Ответ на возражение 3. Волнение сердца может порой приводить к такому его расширению, что столь необычное движение сердца начинает препятствовать движениям внешних членов. Из этого следует молчаливость и неподвижность внешних членов, а иногда даже смерть. Если же волнение не так велико, то от этого избытка растревоженного сердца уста продолжают говорить.

Фома Аквинский

Трактат о страстях

Оглавление