4. Пасхальное евангелие

Во 2-й главе Евангелия от Иоанна есть такая фраза: «Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим» (Ин., 2:13), и далее: «И когда Он был в Иерусалиме на празднике Пасхи…» (Ин., 2:23). Затем, в начале 6-й главы, сказано: «Приближалась же Пасха, праздник Иудейский…» (Ин., 6:4). В 11-й главе вновь читаем: «Приближалась Пасха Иудейская, и многие из всей страны пришли в Иерусалим перед Пасхою» (Ин., 11:55). Понятно, что и далее речь пойдет о событиях, по времени связанных с иудейской Пасхой.

У экзегетов былых времен сложилось представление, что в этом Евангелии говорится сначала о первой Пасхе, которая упоминается во 2-й главе; затем о Пасхе, наступившей через год, о которой говорится в 6-й главе; затем, в конце 11-й главы, – уже о третьей Пасхе. И получалось, что события, описанные в Евангелии от Иоанна, происходили в течение трех лет. На самом деле это, вероятно, не так, во всяком случае, определенно говорить об этом невозможно. Очевидно, смысл здесь заключается именно в том, что на протяжении всего текста в нем рефреном повторяется одна и та же фраза: «Приближалась Пасха…» («эггюс эн то пасха»). Весь колорит, весь настрой Евангелия от Иоанна от начала и до конца пасхальный. Не случайно поэтому именно это Евангелие читается на литургии в течение сорока дней после Пасхи как на православном Востоке, так и на католическом Западе, то есть у христиан как греческой, так и латинской традиций.

Все четвертое Евангелие освещено ослепительно белым светом Преображения Господня и Святой Пасхи. Вспоминаются слова из Евангелия от Марка (9:3), где говорится, что в миг Преображения одежды Иисуса «сделались блистающими, белыми весьма, такими, что белиль-щик на земле не может так выбелить». Вспоминается и то место Евангелия от Матфея, где про ангела, отвалившего камень от гроба Воскресшего, говорится, что «был вид его как молния, и одежда его бела как снег» (Мф., 28:3). Мироносицы у гроба согласно Евангелию от Марка (16:5) увидели «юношу, облеченного в одеяние белое». Важно вспомнить и о том, что происходило это «ранним утром… при восходе солнца» (Мк., 16: 2). Как говорится в одном из средневековых латинских гимнов:

Весть о пасхальной радости

Нам солнце шлет сиянием,

В лучах зари стоящего

Иисуса зрят апостолы.

Данте, который как выходец из средневековья прекрасно разбирался в символике цвета, про ангелов говорит в XXXI песни «Рая», что они

le facce tutte avean di fiamma viva,

e l’ali d’oro, e l’altro tanto bianco,

che nulla neve a quel termine arriva, —

то есть «все лица у них были из огня живого и крылья – из золота, а остальное было настолько белым, что никакой снег не может достичь белизны такой степени». Здесь присутствует и намек на начало 103-го псалма, где говорится: «Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями твоими огнь пылающий» (ст. 4), и на видение пророка Иезеки-иля (1:13), который, когда «отверзлись небеса» увидел «подобие славы Господней». Пророк говорит о том, что вид животных, которых он увидел, был «как вид горящих углей, как вид лампад огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня». Таким был и ангел в видении пророка Даниила: «Лице его – как вид молнии, очи его – как горящие светильники» (10:6).

Но Данте имеет в виду и другой текст Даниила, где говорится о том, как пророк увидел «Ветхого денми»: «Одеяние на Нем было бело как снег» (7:9), а кроме того, и старцев из Апокалипсиса (7:13), «облеченных в белые одежды». Рассказывая о своем видении, поэт строго следует тем образам, что он нашел в видениях из Священного Писания. И даже странное и с трудом переводимое выражение altro tanto bianco, che nulla neve a quel termine arriva («остальное было настолько белым, что ни один снег не достигает такого предела») тоже взято из Нового Завета. Конечно, из рассказа о Преображении в Евангелии от Марка, где сообщается, что одежды Иисуса сделались настолько белыми, что ни один белильщик на земле не мог бы так их выбелить.

В латинском варианте (ведь Данте читал Евангелие только на латыни!): vestimenta ejus facta sunt… candida nimis, qualia fullo («одежды его сделались… белыми весьма, какими белилыцик…») и так далее. Здесь необходимо обратить внимание на два момента: во-первых, в средневековых рукописях латинского Нового Завета, которыми пользовался Данте, перед словом fullo (белилыцик) стояло местоименное прилагательное nulllus (ни один, никакой), а во-вторых, Данте, упоминая о том, что снег никогда не достиг бы такой белизны, вместо наречия mai («никогда») употребляет на первый взгляд неуместное здесь прилагательное «никакой», причем вместо итальянского nessuno латинское nullus. Для тех, кто знает Данте, это почти прямое указание на то, что, вынашивая в сердце этот стих, поэт имел в виду нечто, в его памяти сохранявшееся на латыни.

Огонь и исходящий от этого огня свет (fiamma viva), золото и ослепительная белизна – вот те три компонента пасхального света, которые выделил Данте, когда пытался рассказать, как явилась ему milizia santa, то есть «святое воинство» in forma… di candida rosa или в виде белоснежной розы . Для автора «Божественной комедии» свет истинный или чистый (pura luce) есть в то же самое время, как говорит он в XXX песни «Рая»:

luce intellectual , piena d’amore

amor di vero ben , pien di letizia ;

letizia che trascende ogni dolzore —

то есть «свет умный, полный любви, любви к истинному благу, которая полна радости, радости, что превосходит всякую сладость». Именно этот свет пронизывает все четвертое Евангелие. И вообще такие слова и такие понятия, как «свет», «любовь» и «радость» (наряду с выражением «жизнь вечная»!), составляют его, если так можно выразиться, основу. Именно они создают ту атмосферу, что чувствуется на каждой его странице. Данте подчеркивает, что свет, исходящий от Бога, полон любви, а эта любовь в свою очередь полна радости. Вспоминаются слова Иисуса: «Видевший Меня, видит пославшего Меня. Я свет пришел в мир, чтобы всякий, верующий в Меня, не оставался во тьме» (Ин., 12: 45-46). И далее – из Прощальной беседы, где Он говорит: «Как возлюбил Меня Отец, так и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей… Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна» (Ин., 15: 9-11).

Эта радость (по-итальянски letizia) заставляет вспомнить о том, что в латинском переводе 1-го Послания апостола Петра (1:8), когда говорится о «радости неизреченной и преславной», употребляется это же слово: laetitia inenarrabilis et glorificata; она, как подчеркивается у Данте, «превосходит» (trascende) всякую возможную сладость в жизни, или ogni dolzore. Слово dolzore – провансальского происхождения, хотя Данте, возможно, взял его из книги Иисуса Сираха, где говорится о том, что «мала пчела между летающими, но плод ее – лучший из сластей» (11:3), где единственный раз в латинской Библии употребляется слово dulcor – «сладость». При этом, однако, он, скорее всего, имел в виду слова из знаменитого гимна святого Бернарда Iesu dulcis memoria, или «Об Иисусе сладостно». Это абсолютно естественно, поскольку именно Бернард является проводником Данте по раю. В этом гимне есть слова:

Nil cogitatur dulcius ,

Quam Jesus Dei Filius , —

что означает: «Нет в мыслях ничего сладостнее, чем Иисус, Сын Божий». Поскольку поэт имеет в виду именно ту радость, что рождается из той самой любви, о которой говорит евангелист Иоанн, можно предположить, что слова trascende ogni dolzore навеяны строчкой nil cogitatur dulcius из действительно прекрасного гимна, который С. С. Аверинцев назвал западным аналогом нашей Иисусовой молитвы.

Белым пасхальным светом и его сиянием наполнено все Евангелие от Иоанна. Это сияние и есть тот свет, «который во тьме светит», свет, который тьма не может поглотить, это тот «свет миру», который явлен во Христе. Это тот свет, который распространяется вокруг Его фигуры, когда Он в лунную ночь идет по воде. Свет луны отражается на поверхности воды (Ин., 16:21), и мы можем представить себе это белое сияние в ночи, этот пасхальный свет…

Но почему все-таки именно четвертое Евангелие оказывается пасхальным? Почему его текст так настойчиво напоминает нам, что все события, вся атмосфера этого Евангелия связаны с Пасхой иудейской – праздником, который ежегодно совершался и совершается ныне У иудеев в память об освобождении евреев от египетского рабства? Что такое Пасха для израильского народа? Это пронзительное воспоминание об обретении свободы. В пасхальной Агаде, небольшом трактате из Талмуда, где говорится о том, как надо праздновать Пасху, есть замечательные слова: «Пусть каждый знает, что не его далекие предки вышли из Египта, а вышел он сам». Каждый должен почувствовать, что он был рабом, а теперь стал свободным. Пасхальный путь, который вместе с Моисеем некогда проделали, а затем повторяли из поколения в поколение иудеи, наверное, необходимо преодолеть каждому. Таким образом, читая Евангелие от Иоанна, мы тоже проходим путь от рабства к свободе. Основная мысль, красной нитью проходящая через все Евангелие, – это мысль о свободе, к которой ведет нас Бог, освобождая из дома рабства.

В этой связи нельзя не вспомнить первую заповедь, которую Бог дал людям на Синае: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Исх., 20:2). Бог – это не просто абстрактный, царящий в мире и над миром Творец. Нет, это мой Бог, Который вывел меня из дома рабства. Личный характер веры становится особенно ясен, когда мы вчитываемся в эту заповедь. Речь здесь идет не просто о единобожии, а о том, что Господь касается меня лично и лично меня освобождает из рабства и выводит на свободу. Не случайно потом Иисус скажет: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8:32).

Истина всегда освобождает, а христианство есть высшая свобода. Уверовавшие в Иисуса иудеи говорят:

«Мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха… если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин., 8:33-36).

Подобно тому как Моисей вывел народ из дома рабства, Иисус выводит нас из другого дома рабства – рабства греха. Вот что представляет собой пасхальный путь. И он удивительным образом обозначает именно личную связь каждого человека с Богом, связь, без которой невозможно христианство.

Если внимательно читать апостольские послания, то нетрудно увидеть, что, например, в Послании к Гала-там, которое обычно называют посланием христианской свободы, прямо говорится: «К свободе призваны вы, братия» (Гал., 5:13); здесь содержится призыв ее, свободы, держаться и с ней не расставаться. Это же мы увидим и в других апостольских посланиях. Так, апостол Павел к теме свободы возвращается постоянно. Вне свободы невозможна вера, утверждает он. Действительно, вне свободного пути, без свободного выбора того или иного решения вера невозможна.

В тот день, когда приближается Пасха, Иисус изгоняет из храма всех, кто там торгует. Причем Он выгоняет не просто каких-то базарных торговцев, но и тех, кто меняет деньги для храмовой казны, тех, кто продает голубей, предназначенных для принесения в жертву. Из многих мест Священного Писания, и в частности из рассказа о Сретении Господнем, известно, что голубей, горлиц и других животных приносили в жертву Богу. Об этом рассказывается и в Евангелиях от Матфея, от Марка и от Луки. Однако в трех синоптических Евангелиях это событие связывается с Пасхой (но – с последней), а также с входом Иисуса в Иерусалим буквально накануне Его смерти, а в четвертом Евангелии оно отнесено к началу повествования.

Поэтому можно предположить, что все, о чем рассказывает Евангелие от Иоанна – начиная с изгнания торгующих из храма и кончая последними страницами, – это события Страстной недели, таким образом, все оно сконцентрировано вокруг последних дней проповеди Иисуса. Оно все выросло из рассказа о Страстях Христовых и из Его прощальной беседы, которая начинается словами: «Ныне прославился Сын Человеческий» (Ин., 13:31). Следовательно, нельзя говорить о первом и втором изгнании торгующих из храма. Речь идет об одном событии, но у синоптиков оно отнесено к концу Евангелия, так как в их повествованиях упоминается целый ряд эпизодов, имевших место до происшествия во храме. У Иоанна же все вообще сконцентрировано вокруг Страстной недели, вокруг Креста, вокруг кульминационного момента в проповеди Иисуса, в Его жизни и, наверное, в истории всего человечества.

Встает вопрос: зачем нужно было выгонять этих людей, которые, казалось бы, занимаются полезным делом? Ведь благодаря им молящимся не нужно было заранее запасаться жертвенными животными, менять деньги. Конечно, сегодня нам кажется странным присутствие в храме животных – мы не привыкли к такого рода обрядам, в древности же на Востоке это было делом обычным. Тот, кто продавал в храме волов, овец, птиц и менял деньги, делал это с целью заработка. Но вдруг оказывается, что бизнес в храме невозможен.

Интересно, что обычай приносить в жертву животных сохранился до наших дней в православных храмах Грузии. Жертвенного барашка приводят во двор храма, священник окропляет его святой водой, после чего барашка закалывают. Мясо раздают нищим, бедным, родным тех, кто принес животное в жертву, чтобы все они молились о болящем или помянули усопшего.

Итак, Иисус изгоняет торговцев из храма. Иудеи негодуют: кто дал Ему такое право? Но Господь переводит разговор на другую тему – о Своей смерти и воскресении: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его» (Ин., 2:19). Эта тема – разрушение храма и трехдневное его восстановление – присутствует и у синоптиков. У Матфея и Марка она отнесена к моменту допроса свидетелей, когда собирают доказательства вины Иисуса. Свидетели говорят, что Он обещал разрушить и в три дня восстановить храм. «Разрушающий храм и в три дня Созидающий!» – восклицают они во время распятия Иисуса (Мф., 27:40, Мк., 15:29). Ясно, что во всех случаях речь идет об одном – о храме Тела. Но есть здесь и определенный подтекст. Когда во время литургии читается Евангелие, оно всегда обращено к нам. И тогда речь идет не об изгнании торгующих из Иерусалимского храма в незапамятные времена, а о нас, о том, что мы должны из храма нашего тела тоже изгнать торгующих. Причем деньги, конечно, зарабатывать необходимо – к этому зовет нас Христос и этому личным примером учат апостолы, которые всегда трудились. Но, заработав – и чем больше, тем лучше, – нельзя о деньгах постоянно думать, их пересчитывать. Когда человек начинает считать деньги, оказывается, что их всегда мало и не хватает на пожертвования, на добрые дела. Это опасное, подтачивающее нашу духовную жизнь занятие. Так Евангелие признает порочность размышлений о деньгах. Человек может много зарабатывать и много, щедро тратить, и если он не будет при этом постоянно держать это в памяти, взвешивать и т. д., то ничего плохого с ним не произойдет. Если же человек уподобляется счетной машине на письменном столе у бухгалтера, то это страшно.

Когда Иисус говорит, что разрушит и в три дня восстановит храм, «свидетели» восклицают: «Сей храм строился сорок шесть лет» (Ин., 2:20). Это интересная цифра, так как из трудов Иосифа Флавия («Иудейские древности», книга 15-я) мы знаем, что Ирод Великий начал строительные работы по возведению Храма на рубеже 28-27 гг. до Р. Х. Если прибавить к этому 46 лет, то получается 26- 27 гг. по Р. Х. Таким образом, становится ясно, что события, о которых рассказывает евангелист, относятся к этому году. Это в общем достаточно надежная хронология реальных евангельских событий.

В начале 3-й главы описывается ночная беседа Иисуса с Никодимом, тихая, почти шепотом беседа с глазу на глаз. Беседа эта происходит в темноте. И вновь перед нами возникает образ, проходящий через все Евангелие, – свет, который «во тьме светит» (Ин., 1:5). Двое беседуют в темноте, то ли при свете лучинки или светильника, то ли без них, и от Иисуса исходит какой-то свет. Они беседуют о чем-то очень важном. Иисус говорит о необходимости родиться от воды и Духа через крещение. Здесь в греческом тексте употребляется слово баптисма (от глагола «погружать»). Само слово «крещение» никак не связано со словом «крест», как это нередко кажется тем, кто забывает, что в греческом и других языках это разные, непохожие слова и только в русском они близки по звучанию. Но это простое совпадение, так как само славянское слово «крещение» (как и «воскресение») этимологически связано с именем Христос, произносившимся первыми проповедниками Евангелия в славянских землях, как «Крестус», а не со словом «крест» (греческое «стаурос» или латинское сшх). Правда, славянское слово «крест» тоже происходит от «Крестус», то есть «Христос». В славянском языке три главные понятия христианства – крест как знак, крещение как таинство и воскресение как событие – стали (возможно, в силу того обстоятельства, что запас слов в славянском языке до Кирилла и Мефодия был чрезвычайно мал) однокоренными словами. Этого нет ни в одном другом языке, о чем, разумеется, нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.

Раньше при крещении полагалось погружать младенца в воду полностью, с головой. А что такое вода в библейском понимании? В Ветхом Завете это символ смерти. В 68-м псалме говорится: «Спаси, мя, Боже, яко внидоша воды по души моея. Углебох в тимении глубины, и несть постояния. Приидох во глубины морския, и буря потопи мя». Здесь страх перед смертью изображен как страх перед водой. И не случайно в 129-м псалме мы читаем: «Из глубины воззвах к Тебе, Господи, услыши глас мой», то есть молящийся воззвал к Богу из глубины вод. Этот псалом очень рано вошел в Западной Церкви в заупокойное богослужение и до сих пор воспринимается на христианском Западе как заупокойный.

Погружение в воду есть погружение в смерть, умирание. Об этом говорит апостол Павел:

«Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились?» (Рим., 6:3).

Или, если перевести точнее, погрузившиеся во Христа Иисуса были погружены в Его смерт ь, иными словами, мы были похоронены вместе с Ним. Подобно тому как Он был похоронен в гробнице, так и мы в купели были похоронены с Ним, погружены в смерть, чтобы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и мы, воскреснув в жизнь вечную, ходили бы в обновленной жизни. Следовательно, смысл таинства крещения состоит в том, чтобы, умерев со Христом, победить смерть. Крещение, это – таинство победы, таинство освобождения от власти смерти.

Читая Евангелие, легко заметить, что у синоптиков часто повторяется выражение «Царство Небесное», или «Царство Божие». В Евангелии от Иоанна это выражение употреблено лишь раз, в 3-й главе, в беседе с Ни-кодимом, далее же евангелист употребляет слова «жизнь» или «жизнь вечная». Значит, Христос выводит нас из смерти в жизнь, воскресая для нас или совоскрешая нас. Об этом сказано в Первом послании Иоанна: «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь» (1 Ин., 3:14). И не случайно святой Франциск Ассизский в XIII в. в известной своей молитве «Приобщи меня, Господи, к воле Твоей, к любви Твоей, к миру Твоему…» говорит: «Ибо отдавая, мы получаем, забывая о себе, мы находим себя, прощая других, обретаем прощение, а умирая, воскресаем к жизни вечной». Умирая, мы рождаемся. Поэтому, видимо, не случайно усопший так похож на младенца. В древности усопших пеленали подобно тому, как это и сейчас делают с младенцами. И как радостно и спокойно улыбаются спящие младенцы, так же спокойно улыбаются и усопшие, о чем каждый из нас знает из своего жизненного опыта.

Это сходство между рождением и смертью современному человеку трудно выразить словами. Но в те времена, когда писались библейские тексты, человек еще не оторвался от традиционного способа выражать свои мысли. Как из кусочков камня художник составляет мозаичный узор, так, опираясь на отрывки библейских текстов, древние могли создавать новые тексты. Но если бы мы все-таки смогли выразить в словах наши мысли о рождении и смерти, то сказали бы, что смерть, несмотря на всю боль утраты, напоминает рождение – рождение в вечность. Поэтому, видимо, не случайно Церковь отмечает дни кончины святых как дни их рождения, как своего рода точку отсчета для их последующего присутствия в нашей жизни.