Избавление от страха

Без сомнения, страх перед смертью и перед тем наказанием, которое вслед за нею последует, – это форма веры, но только чисто средневековая. Художники тогда изображали на фресках и картинах Страшный суд, адское пламя, чертей, которые мучают грешников и с гнусным смехом влекут их в преисподнюю и проч. Такого рода изображения можно найти практически в любом средневековом храме как на Востоке, так и на Западе. Именно тогда появилось и отсутствующее в Священном писании выражение Страшный (!) суд – в Евангелии такого выражения нет, не знали его и христиане первых веков. Да и мы теперь понимаем, что страшен этот суд только одним – тем, до какой степени он прост. У нас не спросит Судия, как мы постились или как вычитывали правило, не спросит Он и о том, к какой Церкви мы принадлежали, какой символ веры исповедовали и как понимали тот или иной догмат. Он скажет просто: «Я был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня» или наоборот: «Я был наг, и вы не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня» (Мф 25.36 и след.).

Однако в Средние века религия большинства (разумеется, не вера преп. Сергия, но многих его современников) была основана именно на страхе перед посмертным или даже прижизненным наказанием. «Страх создал богов», – воскликнул один римский поэт и был по-своему прав, ибо говорил не о нашей вере, не о Боге, а о богах, и, следовательно, о языческих религиях. От язычников этот страх унаследовали христиане, особенно те, для которых вера была основана не на Евангелии, а на естественном для человека стремлении обезопасить себя перед лицом непонятного и, в общем, враждебного мира, где каждого на каждом шагу подстерегает какая-то неприятность.

В XVIII-XIX веках под влиянием бурного развития естественных наук и в результате того, что человек в течение этих двух столетий мало-помалу начал осознавать, что такое права человека, и чувствовать потребность не быть рабом в социальном смысле, страх этот стал проходить. В результате человек, освободившись от страха (чему можно только радоваться, так как страх – это всегда рабство, подавленность и зажатость, а Господь наш зовет нас к свободе), одновременно начал терять веру (а это уже беда!), но только по той причине, что эта вера была перемешана с чисто языческим по своей природе страхом. Страх этот еще в IV веке принесли в церковные стены те номинальные христиане, о которых говорит блаж. Августин, люди, крестившиеся и внешне ставшие христианами, но по сути оставшиеся язычниками.

Отсюда французский атеизм эпохи Вольтера, Дидро и Даламбера и наш – Писарева, Добролюбова и др. Люди почувствовали себя свободными от страха перед наказанием и из своей жизни удалили Бога. Трагедия людей этого времени и в их числе блестящих мыслителей, ученых и поэтов заключается в том, что они отказались от Бога в тот самый момент, когда появились удивительные возможности Его почувствовать, открыть Его для себя и для будущего. Все случилось как в пословице: вместе с водой выплеснули ребенка, вместе со средневековыми предрассудками, которые неминуемо должны были уйти (и слава Богу, во многом уже ушли из жизни), человечество потеряло веру. Выплеснутым ребенком оказался Младенец, родившийся в Вифлееме.

Дети, которых учат бояться Бога и того, как Он накажет, в какой-то период своей жизни переживают то же самое, что пришлось пережить во времена Д.Дидро всей нашей цивилизации. Они перестают бояться, становятся безбожниками и отказываются в результате от какой бы то ни было нравственности. Ж.-П.Сартр рассказывает, как в детстве он прожег, играя спичками, ковер; сначала он ждал, что Бог, Который видит все, накажет его за это, а потом, когда наказания не последовало, понял, что бояться Его не нужно, а значит, как говорил Достоевский, «все позволено». Так в сердце будущего философа начали прорастать первые ростки неверия.