О нашем благовестии и благочестии

Церковь христиан-адвентистов седьмого дня продолжает совершать свое паломничество в небесный град. Ее путь к Царству проходит по тем же местам и встречает те же препятствия, которые два тысячелетия назад встретились Спасителю Иисусу. Адресуя евангельскую весть людям, находящимся на разных ступенях социальной лестницы, наша церковь если и не оказывает на общество значительного влияния, то привлекает внимание немалого числа людей к вопросам духовной жизни и нравственного выживания нации. Но самые интересные и глубокие перемены наметились в церковном самосознании. Обусловлено это рядом проблем, которые встретились на пути благовестия нашей церкви за последнее время.

«Я послал вас жать то, над чем вы не трудились»

Процитированные слова Иисуса, записанные евангелистом Иоанном в 4 главе 38 стихе, пожалуй, как нельзя лучше формулируют тот вывод, к которому можно прийти, анализируя 10-12 летний опыт нашего общественного благовестия на пространстве бывшего Советского Союза. Радуясь успеху Евангелия, читая отчеты о массовых крещениях людей, еще недавно знавших о Христе и Священном Писании лишь крохи того, что лавиной обрушилось на их сознание со сцен городских ДК, просматривая фотографии переполненных залов, в которых нередко в «две смены» проходили евангельские встречи (и так на протяжении нескольких недель), едва ли кто-то может остаться равнодушным и безучастным к этому. Ведь еще свежи в памяти молитвы и рассказы людей, которые в самые неблагоприятные времена с пророческой убежденностью говорили о том, что кардинальные перемены в обществе неизбежны, что церковь должна быть готова к широкому благовестию всем и везде, что свою миссию нам предстоит понять и осмыслить еще глубже.

Отмечая очевидный прорыв в евангельском служении церкви, мы были склонны приписывать успех особой силе Святого Духа, которая чувствовалась в горячих проповедях и призывах к покаянию, исходивших из уст главным образом зарубежных проповедников; мы не без гордости говорили о том, что адвентизм есть именно то, что нужно современному человеку; мы видели в происходящем эсхатологический знак скорого явления Господа. И нельзя сказать, что это совершенно не так. Однако при таком взгляде на происходящее, как это ни странно, мы не заметили того, что ближе всего нам генетически, по Духу и по жизненной правде нашей истории – мучительно кропотливого, в путанице суеверий и предрассудков, часто в агонии преследований и смут, многовекового благовестия Христа в нашем народе.

Даже беглое знакомство с историей Русской церкви убеждает нас в том, что принятие христианства на Руси просто не могло произойти без Божественного промысла. И хотя православное христианство, принятое Русью, было уже отягощено многими небиблейскими учениями и формами религиозной жизни (поклонение Богородице, крещение младенцев, почитание святых, поклонение мощам и т. д.), оно сумело не только распространиться географически, но и лишить язычество его прежнего влияния на мышление и быт народа. Какое это имеет для нас значение сегодня?

Видимо, мы должны признать правоту тех наших друзей и оппонентов, которые указывают нам на то, что свое благовестие мы нередко совершаем без всякой оглядки и благодарности к тем, кто до нас и без нас творил подвиг евангельского просвещения нации. Мы отсекли себя от нашего исторического прошлого тем, что не попытались по-настоящему узнать имен и подвигов веры многих подвижников, святителей и просветителей, которые в меру своих сил делали все, чтобы преобразить весь уклад жизни некогда языческого народа. Нередко отождествляя Православие с отступничеством, господством предания над Писанием, суевериями, формализмом (кстати, если это и так, кто поставил нас быть судьями?), мы не заметили того, что строим на основании, воздвигнутом христианами, тысячами наших братьев во Христе, – на основании, воздвигнутом многими преданными и самоотверженными тружениками еще за много столетий до появления первых адвентистов в России.

Более того, считая себя преемниками идей протестантской реформации, мы не заметили того, с каким уважением относились все ключевые фигуры нового движения – М. Лютер, Ж. Кальвин и У. Цвингли – к тому, что уже тогда считалось христианской классикой. (Мы намеренно не приводим ни одного имени и ни одного произведения христианских мыслителей, духовидцев и подвижников, так как сделать это в рамках данной статьи просто невозможно, не оставив в тени того или иного светила.) И это вовсе не мешало им быть последовательными поборниками принципа Sola Scriptura!

Итак, в значительной степени успех нашего благовестия объясняется тем подвигом веры, который с большим трудом совершали наши предшественники. Но сегодня, когда наблюдается катастрофический отток (по меньшей мере до 65 тысяч за последние девять лет) из нашей церкви, невольно приходят на память слова Спасителя о семени, которое, «когда взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло» (Мк 4:6; курсив наш – Ю. Д.). Пустим ли мы корни на нашей почве? Как глубоко? Дадут ли они силу для могучего дерева, к которому станут «прилетать птицы небесные и укрываться в ветвях его» (Мф 13:32)? – об этом наши дальнейшие рассуждения.

О приобщении и разобщении

Почему нам, адвентистам, так трудно понять православных верующих? Почему в свою очередь и мы не всегда понятны им?

Когда мы идем с благовестием в народ, в народ православный, мы вдруг обнаруживаем, что разговариваем на разных языках. Например, объяснить православному человеку, что такое «оправдание верой», нам также трудно, как и понять то, какой прок в чтении житий святых; объяснить православному человеку, что такое, скажем, «следственный суд» или почему 1844 год ознаменовал новую фазу служения Христа как небесного Первосвященника, также непросто, как и понять то, зачем верующему осенять себя крестным знамением. Кроме того, не совсем последовательно, с одной стороны, говорить о великой борьбе, о духовной брани с силами и воинствами «тьмы века сего», а с другой стороны, не познакомить человека с духовными упражнениями, которые могли бы помочь ему выстоять в этой ежедневной брани. Здесь мы нередко ограничиваемся лишь общими словами о том, что необходимо молиться и читать Священное Писание, что явно недостаточно.

Таким образом, мы убеждаемся в том, что изъясняемся с православными действительно на разных языках. Чем же это объяснить, и что можно было бы предпринять во имя любви Христа и Его благовестия? Начнем с первого вопроса: как происходит приобщение к христианской вере, во-первых, православного человека и, во-вторых, адвентиста?

Христианскую веру Русь приняла от Византии во всей ее литургической пышности и красоте. Если верить древним свидетельствам о том, что же сыграло ключевую роль в том, что князь Владимир склонился к принятию христианства, а не иудаизма или ислама, становится очевидным, что именно богослужение Византийской церкви оказало на князя свое неизгладимое впечатление. Сформировавшись в лоне императорского двора, литургия Восточной церкви на долгие годы стала эталоном богослужебной жизни и для ее молодой Киевской митрополии. Однажды увиденная и прочувствованная в соборе св. Софии (Константинополь), православная литургия стала духовно-догматическим источником того церковного сознания, которое получило свое развитие на Руси.

Вот что об этом пишет один из ведущих знатоков истории Русской церкви И. К. Смолич: «Идеология и риторика, как бы прекрасны и логичны они ни были, для русского еще не доказательство. В истину христианства, в истину православного учения душа русского человека поверила не благодаря догматическим построениям и не благодаря впечатляющей убедительности древнерусских писаний, а скорее благодаря литургическому богатству и красоте этого учения. Ибо именно литургическая жизнь Церкви давала ему возможность почувствовать себя смиренным членом славного сонма мучеников и святых, чудотворцев и исповедников, даже ангелов. Церковь во время богослужения не просто говорила о будущей блаженной и вечной жизни праведных, в церковных песнопениях и чтениях утверждалось, что каждый человек сможет вкусить этой блаженной жизни праведников, если станет подражать примерам христианского благочестия и строить свою жизнь, опираясь на эти примеры. Может быть, это покажется парадоксальным, но в русской религиозности главным было не содержание веры, но переживание веры. Это самая характерная и важная черта русской религиозной души» (1).

Чтобы убедиться в том, как много правды в этих словах, достаточно пообщаться с искренним православным человеком. Действительно, для православного сознания рациональное, чисто абстрактное или умозрительное начало всегда играло второстепенную роль в вопросах веры. К христианской вере человек приходил скорее не через познание и исследование, но путем созерцания и послушания: «В основании православных и правомерных богословских мнений и суждений должны лежать не логика и рассудочный анализ, но прямое видение и созерцание» (2). Другими словами, совокупность всех видимых и осязаемых атрибутов богослужения (иконы, фрески, пение, ладан, священнические облачения и т. д.), с одной стороны, и строгое исполнение всех церковных предписаний (посты, молитвы, необходимость подражания святым, регламентирование практически всех сторон жизни человека), с другой, делали человека причастником христианской веры. Созерцание приводило его к мистическому по своей природе религиозному опыту, а послушание должно было стать подтверждением того, что через видимое и осязаемое человек действительно приобщен к Невидимому.

А как же происходит приобщение адвентиста к христианской вере? Начнем с истории, с того, кто и какие условия повлияли на то, что адвентизм стал таким, каким мы узнали его из проповеди первых миссионеров-немцев в XIX в. и продолжаем узнавать из проповеди англоязычных миссионеров сегодня.

Прежде всего необходимо обратить внимание на тот факт, что адвентизм, будучи плоть от плоти частью протестантизма, поощряет критическое отношение индивидуума к любому догмату и вероучительному утверждению, каким бы авторитетным лицом или группой лиц (читай: вселенским собором) оно не было сформулировано. Последовательно проведенный в жизнь принцип Sola Scriptura поставил суждения отдельного верующего выше догматических формул, которые с таким трудом чеканились в лоне исторического христианства. И прежде чем мы скажем о том, какие еще черты усвоил адвентизм вообще и русский в частности, необходимо хотя бы вкратце остановиться на том, какими путями развивалось западное церковное сознание и восточное.

Так распорядилась история, что западный человек и восточный шли не по одной дороге. В значительной степени эти два мира сосуществовали изолированно друг от друга. И даже сегодня, когда железного занавеса не существует вот уже более десяти лет, мы неоднократно становимся свидетелями (и участниками!) того, как трудно происходит межкультурная коммуникация между людьми «оттуда» и нами. Парадокс, но догматическое и организационное (институциональное) единство также не избавляет нас полностью от недопонимания. Очевидно, что у нас за плечами разный исторический опыт. И это невозможно оспорить или изменить, причем это верно и в отношении богословско-миссионерского аспекта проблемы.

Ясно, что западное богословие и восточное шли отнюдь не одним и тем же путем. Вот характерный пример – два фундаментальных труда, которые поистине стали эпохальными, с одной стороны, в истории западноевропейской мысли, а с другой, в духовной жизни России. Речь идет о «Критике чистого разума» И. Канта и издании «Добротолюбия» на русском языке. Заметим, что выход в свет этих произведений пришелся примерно на одно и то же время – 1781 г. и 1793 соответственно. Вправе ли мы сравнивать эти два совершенно разных по жанру и содержанию источника? Фактически, мы сравниваем не книги, а те явления в религиозно-культурной жизни Западной Европы и России, которые были ознаменованы появлением указанных источников. Если говорить о «Критике», то она стала своего рода итогом (если не окончательным, то предварительным точно) того процесса в общественном сознании европейцев, что был в свое время инициирован реформационными идеями. Если говорить конкретней, то необходимо указать на критическое отношение протестантов к самому высокому, главному на то время авторитету – Церкви и всем ее институтам. Что же касается «Добротолюбия», то его появление на русском языке многими рассматривалось как средство выхода из того духовного кризиса, в котором оказалась Русская церковь, особенно ее монашество, как в результате масштабных реформ Петра I, так и вследствие раскола старообрядцев во второй половине XVII в. По словам Г. Флоровского, «в тот век душевной раздвоенности и разорванности проповедь духовного собирания и цельности получала особую значительность. Издание словено-русского Добротолюбия [sic] было событием не только в истории русского монашества, но и в истории русской культуры вообще. Это был сдвиг и толчок» (3), своего рода ответ Церкви «на рассеяние Просветительного века» (4).

Несколько характерных цитат из названных произведений. И. Кант в предисловии к первому изданию своей «Критики» писал: «Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчиняться все. Религия на основе своей святости и законодательство на основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики. Однако в таком случае они справедливо вызывают подозрение и теряют право на искреннее уважение, оказываемое разумом только тому, что может устоять перед его свободным и открытым испытанием» (5). Действительно, Кант ставил перед собой задачу учредить такой суд, который бы мог подтвердить все справедливые и отвергнуть все необоснованные притязания разума, «опираясь на вечные и неизменные законы самого разума», а значит, «независимо от всякого опыта» (6). Авторы «Добротолюбия» видели задачу в другом – обуздать и, так сказать, обесстрастить разум как гнездилище всякого нечистого помысла и проводника дьявольских искушений. Вот примечательные слова об этом Григория Синаита (XIV в.): «С утра понудь ум свой сойти из головы в сердце и держи его в нем, и непрестанно взывай в сердце: Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» (7). Ему вторят иноки Каллист и Игнатий (XIV в.): «Нужно запереться в себе и править умом, и обуздывать его, и всякий помысл и всякое действо лукавого казнить призыванием Господа нашего Иисуса Христа» (8). Подобных цитат можно было бы привести огромное множество из всех пяти томов «Добротолюбия». Но и процитированные слова позволяют сделать вывод о том, что западный и восточный типы мышления человека – это разные формы сознания. И не наша задача давать этому оценку, главное видится в другом: во-первых, принять этот факт за данность и, во-вторых, благовествуя нашим соотечественникам о спасительном имени Иисуса Христа, не идти против рожна. Иными словами, всем нам следует уяснить: путь к сердцу православного (истинного ли, или номинального) закрыт, если он видится нам пролегающим исключительно через абстрактно-понятийную область человеческого сознания (9).

Но вернемся к адвентизму, его историческим корням. Особого упоминания здесь заслуживает такой факт, как органичная связь между движением миллеритов и фигурой самого Вильяма Миллера (1782–1849), с одной стороны, и адвентизмом, с другой. Как известно, адвентизм возник в гуще событий, происходивших в русле широкой проповеди близкого наступления Дня Господня, – движения, харизматическим лидером которого в течение 25 лет (1818–1843) бессменно выступал Миллер. После «великого разочарования», которое постигло миллеритов с 22 на 23 октября 1844 года, теперь уже новое движение стало считать своей главной задачей возвещение скорого пришествия Христа. Это движение через несколько лет оформилось в Церковь адвентистов седьмого дня и сохраняет свое название и поныне.

Однако из нашего поля зрения не должно ускользнуть то, что было неотъемлемой частью религиозного мировоззрения В. Миллера. Речь идет о рационализме. Чтобы нам полнее оценить значение данного фактора в русле наших рассуждений, приведем здесь слова известного адвентистского историка Джорджа Найта: «Одним из слагаемых эпохи Просвещения XVIII века, а также ее религиозной ипостаси, деизма, был рационализм. Миллер и его современники жили в то время, когда широкое признание получил рациональный подход буквально ко всему, включая религию (здесь и далее курсив наш – Ю. Д.). Вот почему Миллер мог отозваться о своем опыте постижения Писания как об «интеллектуальном пире». Следуя такой логике, Миллер… совершенно определенно нацеливал свою проповедь скорее на умы своих слушателей, чем на их сердца и эмоции» (10).

Кроме того, в период истории, который последовал за временем «великого разочарования» (1848–1850), большую роль в формировании догматической платформы нового движения сыграли «субботние конференции» – съезды ведущих сторонников движения (обычно они проводились по субботам и воскресеньям, иногда с четверга по понедельник; только в 1850 г. их было проведено десять), на которых в жарких дискуссиях вырабатывались доктрины Церкви адвентистов седьмого дня, которые в основных своих чертах сохраняют свою силу и поныне. И впоследствии даже видения Е. Уайт, при всем авторитете этой личности-духовидца, рассматривались лишь как подтверждение, а не источник вероучительных положений молодой церкви.

На основе вышеизложенного мы неизбежно приходим к выводу о том, что рациональное начало играло и, смеем добавить, продолжает играть доминирующее значение в адвентистском богословии и богослужении. И одно дело, какое это значение имеет для проповеди адвентизма в контексте религиозной жизни Америки, Западной Европы и Австралии (религиозно-культурная география жизни Е. Уайт), и совсем по-другому это видится в русле жизни православной России, о чем и пойдет у нас речь дальше.

Итак, в событии благовестия встречаются адвентист, у которого за плечами более чем четырехсотлетнее существование протестантизма со свойственным ему доминирующим положением рационального начала, и православный, у которого за плечами тысячелетний опыт веры, в котором рациональное начало никогда не имело первостепенного значения. Что им сказать друг другу? Могут ли они понять друг друга? И более насущный для нас вопрос: на каком языке мы должны благовествовать в православной культуре и что можно было бы посоветовать адвентистскому благовестнику с практической точки зрения?

Собственно говоря, не так и много в нашем распоряжении вариантов того, как в процессе нашего благовестия строить свои взаимоотношения с православными людьми из народа. (Прежде чем мы скажем что-либо конкретней, мы просто обязаны оговориться и отметить то, что не раз и не два повторяется в практике нашего благовестия православным людям: благовествуем не только мы им, но и они нам. Случается, что среди православных мы встречаем людей с более глубоким, чем могут иметь некоторые из нас, опытом познания Христа.)

Вариант 1: Прежде чем стать адвентистом, православный человек отказывается от поклонения иконам, деве Марии и святым, отказывается от нечистой пищи, перестает соблюдать воскресенье и начинает соблюдать субботу, и т. д. Убедить пойти его на такой шаг адвентист попытается единственно известным ему путем рационального благовестия, союзницей которого является испещренная пометками и перекрестными ссылками Библия, а также уроки «Новая жизнь» или какие-нибудь другие.

Через ум к сердцу – вот что собой представляет такой подход. Однако при таком подходе нас не должен покидать один вопрос: когда мы по сути перечеркиваем духовный опыт человека, который годами складывался у него в русле литургической жизни Православной церкви, что мы даем ему взамен? Адекватной ли будет эта замена, если принять во внимание то, что рациональное доминирует в богословии и богослужении нашей церкви? Кроме того, идя таким путем, мы все чаще сталкиваемся с парадоксом, когда люди, которым вначале импонировала интеллектуальная состоятельность наших доктрин, в увлекательной форме представленных на евангельских встречах, впоследствии покидают нашу церковь. Казалось бы, именно они и должны остаться, ведь основной акцент делается на рациональном аспекте веры человека!

Вариант 2: Начиная не с разобщающих нас доктринальных вопросов, а с совместного богопоклонения, идти путем прояснения того, что есть поклонение Богу «в духе и истине» (Ин 4:23, 24). Подумаем, можно ли прийти к истине, если не начать с Духа? Кому же еще откроет Свою истину Господь, как не поклоняющимся Ему? Или мы считаем, что сначала нужно познать истину, а потом поклониться ее Источнику? – опасное заблуждение, ибо опыт показывает, что среди людей, которые действительно молятся и падают пред Богом ниц, реже всего встречаются богословы.

От сердца к разуму – вот в чем суть второго подхода. Поясним, что здесь имеется в виду. Если содержанием нашего благовестия станет не тяжелая артиллерия доказательных текстов из Священного Писания, но Дух Христов, тихое веяние Его исцеляющей и животворящей силы, тогда никто не сможет обвинить нас в том, что мы «текстанты», а не протестанты. Действительно, если мы научимся выслушивать людей, скорбеть со скорбящими и плакать с плачущими, если в благовестнике-адвентисте человек увидит соучастника его бед и радостей, но главное – молитвенника Христу, того, кто готов предстоять пред Христом с его именем на устах, тогда человек неминуемо почувствует сердцем, что в этом что-то есть, есть истина, что здесь есть правда, в поисках которой находятся тысячи. Не такая ли истина привлекала людей к Христу? Не о такой ли истине написал свои бессмертные слова апостол Павел (по сути, это его исповедь!), когда со свойственной ему определенностью увещевал Коринфскую церковь: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто» (1 Кор 13:2; курсив наш – Ю. Д.)? И это написал первый из благовестников.

Апостолу Павлу принадлежат и другие бессмертные слова, слова о том, что «благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1 Кор 1:21). Что это значит? Это значит только одно: свое подлинное содержание, если хотите, аутентичность, христианское благовестие получает тогда и только тогда, когда его носители подражают своему главному благовестнику – Иисусу Христу. Но ведь Он был юродивым, Он спас род человеческий ничем иным, как юродством проповеди и юродством креста! Значит и сегодня у благовестника не должно быть иных средств, кроме тех, что освящены крестом Христовым. Если мы всерьез думаем о благовестии, то просто обязаны понять и усвоить то, что в благовестии нет альтернативы юродству Христа ради. Христу нечего нам предложить, кроме Своего креста. И это особенно актуально для России, где салонный Христос всегда выглядел искусственно и беспомощно на фоне апокалиптической жизни нации.

Конечно, апостол Павел не подавлял ум и не пренебрегал рациональным началом в вере (достаточно вспомнить его послание к Римлянам), но не вызывает сомнений то, что имело приоритетное значение в его жизни. И здесь нам ничего не остается, как смиренно признать: вне любви, любви юродствующей, истины нет и быть не может. В свою очередь нет и благовестия там, где отсутствует такая любовь. Высокие термины легко выродятся в пустозвонство, если мы не явим человеку любовь Божью, которая «излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Рим 5:5).

Каким путем мы будем идти все следующее десятилетие? – вопрос, на который придется ответить каждой церкви, каждому пастору, каждому администратору и руководителю. Но каким бы не был наш ответ, по крайней мере необходимо знать то, что не мы первые и не мы последние стоим перед подобной дилеммой. Может быть, это отчасти поможет нам.

Когда в XIX веке свои первые шаги на православной почве делали южнорусские штундисты, они тоже не все шли в ногу. Пути многих из них разошлись как раз таки по этому признаку: жить ли и благовествовать через ум к сердцу или через сердце к уму. Вот какую оценку дал этому тончайший знаток духовной жизни России Н. С. Лесков: «А так как Василий [штундист, который «имел большую охоту говорить о религиозных предметах и не прочь был подсмеяться над некоторыми верованиями церковников»] знал Писание, без сомнения, лучше церковных крестьян, то они его оспаривать, разумеется, не могли, но не чувствовали к нему того дружелюбия, какое питали к Максиму Петровичу [другой штундист, верующий сердцем]. В Максиме они чувствовали «дух благой от благого рождения», а в Василии – одно «научение книжное», которое может ум удивлять, а души не трогает» (курсив наш – Ю. Д.) (11).

Идет время, меняются обстоятельства жизни, вчерашние вопросы уже неактуальны, появляются новые, и если мы всерьез думаем о благовестии в наших многосложных, в чем-то быстро меняющихся, а в чем-то остающихся неизменными условиях, по сути у нас нет выбора, мы просто обречены на то, чтобы искать и рисковать. Научимся ли мы трогать душу, как научились удивлять ум? На самом деле, что мы могли бы сделать для того, чтобы стать понятней и, главное, душевней, если хотите, религиозней, для окружающих?