Глава 19. Манера, поза и жесты (лекция первая)

Тема этой лекции: «Поза, манеры, жесты во время произнесения проповеди». Я не стану даже пытаться провести между этими понятиями четкую грань, так как они настолько тесно связаны друг с другом, что надо иметь глубоко аналитический ум, чтобы увидеть между ними различие. И, так как все мои попытки провести четкую грань даже между «позой» и «жестом» ни к чему не привели, я решил рассматривать их вместе, надеясь, что в результате не произойдет никакой путаницы.

Главное — это сама проповедь: ее тема, цель и духовное состояние, в котором она произносится перед людьми, благодать, почивающая на проповеднике, и божественная сила, открывающая истину слушателям. Поза и манера играют относительно малую роль, и все же даже ремешок на сандалии статуи Минервы должен быть правильно вырезан, а в богослужении даже малейшие мелочи должны свято соблюдаться. Жизнь состоит из мелких событий, и благополучие ее часто зависит от внимания к мельчайшим деталям. Мушки в лекарственной мази портят ее, как и лисички портят виноградные лозы: поэтому нельзя допустить, чтобы «мушки» и «лисички» портили наше служение. Несомненно, что ошибки даже в таких второстепенных вещах, как поза, вызывают у людей неприятие, вредят успеху самых лучших проповедей. Человек выше средних способностей своими несуразными манерами может навсегда потерять репутацию хорошего проповедника. И, к большому сожалению, мы знаем немало таких случаев. Малейшие нелепости и странности в манере говорить или жестах, на которые умные люди не обратят внимания, не останутся не замеченными простыми людьми: ведь большинство слушателей видят главным образом именно такие мелочи, а те, кто приходит на проповедь, только чтобы посмеяться, ничего другого, кроме них, и не замечают. Нелепое поведение некоторых проповедников на кафедре возмущает или отталкивает людей, которые именно этим и оправдывают свое невнимание. Почему же должны мы давать повод людям мешать нашим стремлениям делать им добро. Ни один проповедник не станет тупить свои стрелы или отводить их от цели; а так как такие мелочи, такие второстепенные вещи, как неправильная поза, манера и жест могут помешать ему достичь своей цели, он должен сразу же обратить на них внимание.

Конечно, надо признать, что манера проповедования имеет второстепенное значение, потому что некоторые, кто достигал успеха в самом высоком смысле, с риторической точки зрения, были весьма далеки от совершенства. Сейчас в Бостоне, США, есть замечательный проповедник, проповеди которого высоко ценятся. И вот что пишет о нем его дружелюбный критик: «Как только он начинает говорить проповедь, руки его болтаются, как хвост беспозвоночного животного. Потом он начинает неуклюже переминаться с ноги на ногу, будто одна нога у него короче другой, трясти головой и поводить плечами и таким неимоверным образом подымает бровь, как ни один косой человек не может так сделать». Это случай превосходства содержания над формой и учения над манерой говорить: но лучше бы избежать таких недостатков. Разве золотые яблоки не более привлекательны, когда они положены в серебряную вазу? И все же, совершенно очевидно, что правильное поведение во время проповеди, без всяких преувеличений, не является основным фактором успеха. По-видимому, Гомер считал, что полное отсутствие жестов совсем не умаляет силу слов, потому что он описывает одного из своих самых замечательных героев стоящим совершенно неподвижно во время своей замечательной речи, хотя и не без некоторого осуждения со стороны его слушателей. И нам не надо ходить так далеко за примерами, доказывающими, что полное отсутствие жестов может сочетаться с огромной силой красноречия, потому что мы знаем такие случаи и в наше время. Достаточно привести один: Роберт Холл, этот замечательный проповедник, не пользовался никакими ораторскими приемами, совершенно неподвижно стоял на кафедре и только в редких случаях подымал или делал жест правой рукой, и только в самом сильном волнении делал шаг или два назад и вперед.

От вас требуется не столько совершенства в умении правильно держать себя на кафедре, сколько отделаться от недостатков, лучше уж быть неподвижным манекеном, чем суетиться и даже выглядеть смешным, как это бывает иногда с нашими братьями. Некоторые постепенно впадают в губительный для проповедования стиль, и редко кому из них удается отделаться от вредных привычек. Мало кому нравится, когда им говорят об их нелепых ужимках и смешных манерах, и поэтому даже и не знают о них: но удивительно, что жены не передразнивают их дома наедине и своими насмешками не отучивают их от этих недостатков. Я слышал об одном брате, которого, когда он только начал проповедовать, очень хорошо принимали, но потом он совершенно испортил себе репутацию, постепенно приобрел плохие привычки: говорил неимоверно хныкающим голосом, принимал самые смешные позы, употребляя такие высокопарные выражения, что людям просто неприятно было его слушать. Самые благочестивые христиане говорили, что не знали, то ли им плакать, когда он проповедовал, то ли смеяться: иногда им хотелось смеяться над его напыщенностью, а иногда охватывала жалость к такому хорошему проповеднику, который так портил себе своей нелепой манерой говорить. Если вам все равно, как вы выглядите на кафедре, то по крайней мере будьте настолько умны, чтобы избегать смешных и нелепых манер. Ведь между двумя крайностями всегда можно найти золотую середину, как, например, между щеголем с завитыми и надушенными локонами и неряхой с спутанными волосами, висящими, как грива дикого животного. Мы никогда не станем вам советовать учиться перед зеркалом принимать ту или иную позу, ни подражать великим богословам или благовоспитанным людям, но, с другой стороны, нельзя быть грубым и манерным. Позы и манеры — это только маленькая часть формы, а не сущность проповеди. Человек с напыщенными манерами — это, несмотря ни на что, человек: так и плохо произнесенная проповедь может быть, несмотря ни на что, хорошей. Но все же, как никто не станет носить лохмотья, если может одеваться лучше, так и вы не будете же столь нерадивы, чтобы облачать истину в лохмотья, когда можете украсить ее, как принцессу.

Некоторые люди от природы неуклюжи. В этом, я думаю, надо винить условия, в которых они растут. Сельский парень неловок, походка его неуклюжа. Его естественная среда обитания — это вспаханное поле. Когда он идет по асфальту или ковру, его походка неуверенна. Но по грязной дороге, когда каждый его башмак облеплен пудом грязи, она легкая и даже изящная. Так и некоторые люди по своей природе неуклюжи и неловки. И ничто не может сделать их изящными, даже если толочь их в ступе, как пшеницу. Большую пользу в наших школах принес бы сержант — инструктор, и очень ошибаются те родители, которые считают муштру пустой тратой времени. Но ничто, как она, так не вырабатывает правильную осанку и легкость. Она учит человека держаться ровно, не болтать руками, расправлять грудь, что делать со своими руками, как ходить прямо, как держать себя, так сказать, в полном порядке и при этом без всяких усилий и совершенно естественно. Глубоко религиозные люди подумают, что шучу, но отнюдь нет, я говорю это совершенно серьезно и надеюсь, что наступит время, когда важным аспектом воспитания молодых людей будет считаться умение держаться уверенно и не быть скованными и неуклюжими.

Иногда бывает, что причиной неловкости валяется неумение выражать свои мысли и волнение от сознания отсутствия этого дара. Некоторые наши прекрасные проповедники столь скромны, что теряют уверенность и потому запинаются, когда произносят проповедь, и делают нелепые телодвижения. Может быть, самым лучшим примером этому является наш высокоуважаемый д-р Джеймс Гамильтон. Он был самым прекрасным, в полном смысле, проповедником, но его манера говорить была просто удручающей. Его биограф пишет: «Он обладал огромными умственными способностями и знаниями, но совершенно был лишен ораторских способностей, он не умел выбрать нужный тон и высоту голоса, чтобы его было слышно в большом помещении. Он прекрасно понимал свой недостаток и очень мучился им. Конечно, отсутствие сильного голоса и умения следить за интонациями в значительной мере умаляло силу и популярность его проповедования. По тонкости же понимания, прекрасному выбору идиом, по силе сметки и оригинальных образов, пылу христианского рвения ему почти не было равных. Эти его редкие качества наполовину теряли свою силу во время публичного проповедования, потому что ему приходилось постоянно напрягать голос, чтобы его все слышали. Он становился на цыпочки, делал частые паузы, как будто это могло донести его слова до самых далеких рядов. Если бы мышцы его грудной клетки позволяли ему твердо стоять на ногах, а губы произносили бы слова без напряжения легких, то, конечно же, он привлекал бы к себе большее число людей, и его проповеди слушали бы более широкие и разные слои общества. Но мы не знаем, какой вред мог бы принести этот внешний успех. И хотя, несмотря на все молитвы и старания, он не мог отделаться от этого своего физического недостатка, сила Христова была ему наградой: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И те таланты, которыми одарил его Господь, он употребил с поразительным мастерством и усердием в служении их Подателю, и если каких-то талантов Он лишил его, то Он знает, почему. «О, Господь все делает хорошо». С этим замечанием мы совершенно согласны, но ни один молодой человек не смеет по своему усмотрению смиряться с подобными недостатками и приписывать их воле Божией. Джеймс Гамильтон не поступал так. Он всеми силами старался исправить свой недостаток, и, как мы знаем, брал уроки у многих профессоров по ораторскому искусству. Он не сложил руки, как бездельник, а много трудился, чтобы овладеть им, и не удалось ему это лишь потому, что нет средства победить этот физический дефект. И когда мы видим у кого-нибудь из наших братьев такой явно не излечимый недуг, мы должны стараться не замечать его и похвалить такого брата, заверив его, что он все делает хорошо, считая, что богатство мысли и хороший язык его проповеди покрывают недостаток его манеры говорить, и душа его торжествует над его плотью. Но если в нашей манере говорить есть недостатки, то мы должны стараться приложить все усилия, чтобы исправить их, потому что нет ничего невозможного, чего бы нельзя было преодолеть. Эдвард Ирвинг может служить нам в этом прекрасным примером. Сначала его манера говорить была неловкой, напряженной и неестественной, но его усилия исправить эти недостатки очень помогли ему добиться красноречия.

Кафедры как место для произнесения проповедей во многом повинны в том, что проповедники выглядят на них так нелепо и неуклюже. Что это за ужасное изобретение! Если бы нам удалось когда-нибудь упразднить их, то мы могли бы сказать, как сказал Иисус Навин об Иерихоне: «Проклят тот, кто восставит Иерихон», потому что старомодные кафедры были большим проклятием для церквей, чем это кажется с первого взгляда. Ни один адвокат не станет подыматься на кафедру, когда он защищает своего клиента. Как может он надеяться на успех, если по плечи закрыт срезками кафедры? Как может он выиграть дело своего клиента, если таким образом опутан по рукам и ногам? Как величественна, как внушительна поза Иоанна Златоуста, каким его обычно изображают! Не будем говорить сейчас об одежде, но проповедник не может не понимать, что естественная поза гораздо больше приличествует великой истине, чем когда он сгибается над листом бумаги, очень редко отрываясь от нее, и видны только его голова и плечи. В своей книге «Хирономия» Аустин совершенно справедливо замечает: «Свобода также нужна для изящества движений. Никакой жест не будет изящным, если он будет ограничен внешними обстоятельствами или внутренней скованностью. Если человек будет выступать перед собранием из узкого окна, через которое он не может высунуть голову и руки, то тщетны будут все его усилия добиться изящества своих жестов. Степень изящества зависит от степени ограниченного пространства или от внутренней скованности. Так, переполненный зал судебного заседания ограничивает действия адвоката, как и огражденная и закрытая со всех сторон кафедра, которая часто больше чем наполовину скрывает фигуру проповедника, делает его движения скованными и неуклюжими».

Покойный Томас Бини не выносил кафедры в храме и, когда проповедовал, вешал свою рясу или что-нибудь другое на перила загородки. Это он делала исключительно в силу привычки, потому что проповедь никогда не может быть по-настоящему хорошей, если ее произносить из-за загородки. Закрытая со всех сторон кафедра, конечно же, еще сохранится некоторое время, но со временем люди убедятся, что благодать нашей святой веры не нуждается в кафедрах.

Проповедников нельзя обвинить за их нелепую позу и смешную осанку, когда во время проповеди видна только небольшая часть их тела. Если бы стало обычаем проповедовать так, как Павел проповедовал в Афинах, то публичные ораторы стали бы хорошим примером для подражания. Между прочим, интересно заметить, что Рафаэль изображая Павла на проповеди в Афинах, вспомнил слова апостола: «Бог… не в рукотворных храмах живет и не требует служения рук человеческих», — потому он и изобразил его с поднятыми вверх руками.

Не меньшее удивление вызывают и формы проповеднической кафедры, отражающие чудачества человеческой фантазии и глупости, достигшие предела двадцать лет тому назад. Трудно даже догадаться о цели и предназначении таких кафедр. Старого образца глубокая деревянная кафедра должна была, по-видимому, напоминать проповеднику о том, что он смертен, потому что это был стоящий вертикально гроб: но на каком основании должны мы заживо хоронить наших проповедников? Многие из этих сооружений напоминают бочку, другие — рюмку для яйца или бокал для вина, третьи — ларчик, поставленный на четыре ножки, четвертые — ласточкино гнездо, прикрепленное к стене. Некоторые из них настолько высоки, что проповеднику трудно повернуть голову, когда он хочет посмотреть на своих слушателей, стоящих глубоко внизу под ним, которые, смотря на него, должны ломать себе шею. Я чувствовал себя, как человек, стоящий на верхушке мачты, когда проповедовал в этих «башнях для овец». Эти безобразные сооружения сами по себе пагубны и пагубны для других.

Когда я стою на кафедре, я часто чувствую удушающий запах газа, который, очевидно, просачивается из газовых труб и отравляет проповедника. Мы должны оградить себя от таких мучений. А также часто устанавливают большие лампы по обеим сторонам головы проповедника, сковывая таким образом все его движения и помещая его между двумя огнями. Этим как раз и объясняется вспыльчивость наших проповедников, на которую жалуются иногда прихожане. Я сам на себе испытал действие этого огня, когда сидел на кафедре и почувствовал, будто кто-то ударил меня по голове, и когда я посмотрел вверх, то увидел огромную горелку Аргана с рефлектором, помещенную как раз над моей головой, чтобы свет падал на мою Библию; конечно, это замечательное изобретение, только изобретатель забыл, что его горелки излучают страшный жар и губительно действует на чувствительные мозги человека. Никто не захочет получить искусственный «солнечный удар» во время проповеди; если уж пострадать от него, то пусть это произойдет во время отпуска и от самого солнца. Сооружая кафедру, никто, по-видимому, не думает о проповеднике, который такой же человек, как и другие, и имеет такие же чувства и ощущения, что и они.

Неудобства этих кафедр знают только те, кому приходится с них проповедовать. Обычно они столь глубоки, что человеку небольшого роста, как, например, я, почти ничего из них не видно, и когда прошу что-нибудь сделать, мне подставляют под ноги подушечку. Проповедник Евангелия, который во время проповеди стоит на подушечке, должен быть в одном лице «сыном грома» и канатоходцем. Не слишком ли много от нас требуется: сосредотачивать свои мысли на проповеди и в то же время стараться сохранить равновесие своего тела. С ужасом вспоминаю я сейчас, какие муки я терпел, когда во время проповеди опрокидывались эти скамеечки и подушечки под моими ногами.

Мы должны быть ограждены от этих небольших неприятностей, потому что их вред не ограничивается только нашими неудобствами, а приводит и к плохим последствиям. Увы, эти пустяки часто нарушают ход нашей мысли и выводят нас из равновесия, но хотя дух усердствует, плоть немощна. Поразительно, как самые незначительные вещи могут влиять на наше состояние духа, поэтому необходимо устранить эти бессмысленные причины неудобства. И это волнует не только нас: достаточно вспомнить случай, который произошел со Смитом Сиднеем. «Я не выношу, — сказал он, — быть пленником кафедры, когда только одна голова моя видна. Я люблю смотреть вниз на своих прихожан — потрясать их своей проповедью. Меня называют потрясающим проповедником, потому что я люблю, чтобы руки мои были свободными и люблю стучать по кафедре. Только один раз я потерпел неудачу, когда попросил подложить мне под ноги несколько подушечек. Текстом для своей проповеди я взял 2 Кор.4:8-9: «Мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся: мы гонимы, но не оставлены: низлагаемы, но не погибаем». Как только я произнес эти слова и хотел пояснить их, — мне нравилось иллюстрировать их и совершенно не так, как я собирался, — мое сооружение из подушечек вдруг развалилось: я упал и едва удержался, чтобы не свалиться на руки прихожан, которые, должен сказать, повели себя с достоинством и пришли в себя гораздо быстрее, чем я ожидал.

Но вернемся к нашей теме, и я еще раз повторю свое убеждение, что закрытые со всех сторон кафедры приводят к тому, что наши проповедники, когда выходят из своих клеток и движения их ничем не стеснены, не знают, что делать со своими руками и ногами, чувствуют себя неловко и незащищено и потому принимают смешные позы. Привыкнув считать себя «одушевленным бюстом», человек чувствует себя страшно высоким, когда появляется перед людьми во весь свой рост.

Нет никакого сомнения, что страх делает многих неловкими. Ни внешность человека, ни его кафедра, ни волнение не делают из него такого посмешища. Для некоторых надо проявить большое мужество, чтобы стоять перед людьми, и сущее наказание — говорить им; и неудивительно, что их поведение неестественно, потому что дрожь пробирает их с головы до ног. Каждый нерв их напряжен, все тело дрожит от страха. Особенно они не знают, что делать со своими руками, и потому постоянно бессмысленно размахивают ими; если бы они могли привязать их к своему телу, то почувствовали бы большое облегчение. Один священник Церкви Англии, который был сторонником чтения проповеди по бумажке, приводит интересный довод, говоря, что, переворачивая страницы своей проповеди, нервный человек может чем-то занять руки, а не имея ее перед собой, он не знает, что с ними делать. Это худо без добра. Плохо делать то, что не приносит хороших результатов. Для успокоения нервов, однако, должно быть более эффективное средство: проповедник должен стараться преодолевать этот недостаток, а не искать средства скрыть его за внешними движениями. Практика — это сильное средство, но вера в Бога — еще сильнее. Когда проповедник привыкает к людям, он держится непринужденно, потому что спокоен, он чувствует себя, как дома, и совершенно не думает ни о своих руках, ни ногах, ни о других частях тела; он говорит от всего сердца и принимает самые естественные для искреннего и серьезного человека позы, которые и есть самые лучшие для проповедника. Незаученные жесты, когда вы ни секунды не думаете о них, являются самыми лучшими, и самым высшим искусством является не быть искусственным и чувствовать себя свободным, как газель среди гор.

Нелепые позы и жесты иногда связаны с трудностью найти следующее слово. Один американский наблюдатель несколько лет тому назад сказал: «Интересно иногда наблюдать, как разные люди по-разному выходят из одного и того же трудного положения. Калхаун редко не может найти нужного слова, но иногда оно застревает у него в горле, и он произносит его подобно макбетовскому «аминь». В таких случаях он начинает яростно дергать воротник рубашки, запускает свои костлявые пальцы в длинные волосы, пока это слово не вырывается из его горла. Когда Вебстер не может найти слова или путается в предложении, он почти всегда начинает тереть левый глаз третьим пальцем правой руки. Если же это не помогает, то он начинает тереть себе нос согнутым суставом большого пальца. И, как последнее средство, он разводит колени в виде эллипса, затем запускает руки в карманы, наклоняет верхнюю часть тела немного вперед, и тогда нужное слово «вынуждено выскочить». Человеку надо прощать то, что он делает в состоянии сильного волнения, но лучше было бы, чтобы он научился преодолевать его и таким образом избавился бы от его последствий.

Привычка также играет немаловажную роль в нелепых движениях ораторов, которые так к ним привыкают, что уже не могут обойтись без них. Кручение пуговицы или скрючивание пальцев отнюдь не является неотъемлемой частью ораторского искусства, а скорее аккомпанементом к нему. Аддисон рассказывает в связи с этим очень интересный случай: «Помню, когда я в молодости посещал Вестминстерский Холл, я видел там одного адвоката, который во время своей защитной речи накручивал бечевку на большой палец, и шутники называли ее нитью его речи, потому что без нее он не мог произнести ни слова. Один из его подзащитных, который был скорее шутником, чем умным, как-то украл у него эту бечевку. Но лучше бы он этого не делал, так как из-за такой шутки проиграл свое дело». Кто еще не имеет таких недостатков, пусть будет осторожен, чтобы они не стали привычкой. Но так как это только пустяки и страдают ими лишь немногие и они не вредят проповеднической деятельности, то не стоит обращать на них большого внимания.

Поза проповедника должна быть естественной, но не вульгарной, а грациозной и благопристойной. Он должен избегать особенно тех поз, которые неестественны для ораторов, потому что они мешают органам речи или сжимают его легкие. Он должен руководствоваться здравым смыслом и не затруднять свою речь, наклоняясь над Библией или пюпитром. Иногда это допустимо, когда вы хотите сказать что-то доверительное людям, стоящим внизу, но, как правило, такая поза столь же вредна, как и некрасива. Кто станет сутулиться, когда говорит в гостиной? Как убийственно трудно вести длинный разговор, упираясь грудью о край стола! Стойте прямо, займите твердое положение и говорите, как можно естественнее. Некоторые впадают в другую крайность: они подымают руки вверх, будто обращаются к ангелам или увидели текст Священного Писания на потолке. Это возможно только в редких случаях, когда того требуют обстоятельства, но ни в коем случае не должно стать правилом. Хорошо сказал Джон Уэсли: «Голову не надо держать слишком высоко, ни вытягивать ее вперед, ни опускать на грудь, ни вертеть ее из одной стороны в другую. Ее надо держать прямо и естественно. Но она и не должна оставаться неподвижной, как статуя, или болтаться во все стороны. Чтобы избежать обеих крайностей, ее надо медленно поворачивать, когда надо, то в одну, то в другую сторону или держать ее прямо, смотря в середину аудитории».

Многие сутулятся, переминаются с ноги на ногу или раскачиваются, будто стоят на парапете моста через реку и разговаривают с кем-то внизу на лодке. Мы подымаемся на кафедру не для того, чтобы только покрасоваться на ней, а чтобы делать важное дело, и наша поза должна соответствовать нашей миссии. Уважительное и серьезное отношение к своему делу не выражается в бездеятельности и беззаботности. Говорят, что у греков даже пахари и пастухи, сами того не зная, выглядят грациозно. Я думаю, что то же можно сказать и об итальянцах, потому что когда я видел римлянина или римлянку, неважно чем они занимались, спали ли на ступенях храма, сидели ли на остатках ванн Каракаллы, несли ли ношу на голове или ехали на осле, они всегда выглядели грациозно и могли служить моделью для художника, но это им даже не приходило в голову. Эти колоритные крестьяне никогда не брали уроков пластики и не задумывались, как они выглядят в глазах иностранца: естественность, отсутствие всякой манерности, жеманности и аффектации делают их столь грациозными. Нам глупо подражать грекам и итальянцам, разве только отсутствию у них всякого подражания, но нам следовало бы научиться держаться, как они, столь же свободно и естественно.

Христианину не подобает быть клоуном, а проповеднику — чурбаном. Как сказал Роланд Хилл, он не мог понять, почему у сатаны должны быть самые лучшие манеры, так и я не пойму, почему у него должны быть самые лучшие ораторы!

Но оставим позу и поговорим более подробно о движениях во время проповеди. Это также второстепенная, но все же важная вещь. Во-первых, они никогда не должны быть чрезмерными. Здесь физические упражнения мало чем помогут. Мы не можем судить о степени чрезмерности, потому что у разных людей она разная, — что для одного чрезмерно, то для другого может быть нормальным и естественным. Жестикуляция людей одной национальности отличается от жестикуляции людей других национальностей. По сравнению с французами, англичане разговаривают между собой спокойно и сдержанно. Посмотрите на наших французских соседей: они говорят, как заведенная машина, поводят плечами и страшно жестикулируют. Поэтому французскому проповеднику можно проповедовать более эмоционально, чем английскому, потому что француз всегда говорит эмоционально. Я не уверен, что так считают и французские богословы, но если это действительно так, то это объясняется их национальным характером и привычкой. Если же вы и я начнем разговаривать, как парижане, то будем выглядеть смешными, так и если начнем неистово жестикулировать на кафедре, то вызовем усмешку у наших слушателей, потому что, как говорит Аддисон, английские ораторы меньше жестикулируют, чем ораторы других национальностей. Так и разные люди: одни жестикулируют больше, чем другие, и если они делают это естественно, то едва ли их можно порицать за это.

Например, мы не можем осуждать Джона Гафа за его неистовую жестикуляцию и хождение во время проповеди, потому что без них он бы не был Гафом. Поразительно, сколько миль он проделывает во время одной своей проповеди! Разве мы не видели, как он взбирался на вулкан в погоне за одним пузырьком газа? Как нам было жаль его, когда он ступал по раскаленной лаве! Потом он мчался в другой конец сцены Экстер Холла и хватал стакан воды, но задерживался только на секунду и снова мчался назад, приводя в замешательство сдержанных братьев в первом ряду. Однако позволить себе это мог только Джон Гаф, но если вы — Джон Смит или Джон Браун — начнете так метаться по кафедре, то будете подобны вечному жиду или белому медведю в зоологическом саду, который ходит взад и вперед по своей клетке. Говорят, что Мартин Лютер так сильно стучал кулаком по кафедре, что однажды разбил доску, я думаю, в три дюйма, когда критиковал какой-то текст. Очевидно, это легенда, потому что едва ли эти нежные руки, которые так изумительно играли на гитаре, могли быть такими грубыми, но если рука человека выражает его характер, то в это можно поверить, потому что Лютер изумительным образом сочетал в себе силу и мягкость. Лютер отличался тонкостью и чувствительностью, и сила его духа только увеличивала, а не ослабляла их. Совсем не трудно поверить, что он мог разбить доску пополам, если вспомнить, с какой силой он крушил римского папу. И мы можем поверить, что руки его были мягкими и нежными, когда они касались струн гитары, даже Давид прекрасно играл на арфе, и этими же руками сломал стальной лук. Говорят, что Джон Нокс был таким хилым, что перед тем, как подняться на кафедру, боялись, что он вот-вот упадет в обморок, но когда он уже стоял на ней, то казалось, что он разобьет ее вдребезги. Таким он, очевидно, был в тот период, когда протестанты боролись за свое существование, что приводило в бешенство папу и его священнослужителей и диавола с его ангелами. Однако я не думаю, что Меланхтон считал нужным быть таким неистовым, как и Кальвин не крушил таким образом своих противников. Во всяком случае не надо вам разбивать кулаком трехдюймовую лоску, потому что в ней могут быть гвозди, как и не надо разбивать в куски кафедру, потому что можете остаться без нее. Взывайте к совести людей и крушите их каменные сердца силой Духа Святого, но для этого надо иметь духовную силу: физическая сила — это не сила Божия в спасении людей.

Очень легко перестараться и выглядеть смешным. Д-р Джонсон очень хорошо понимал эту опасность и потому запретил всякие движения во время проповеди и высоко ценил д-ра Уоттса за то, что «он не подкреплял свое красноречие никакой жестикуляцией, так как никакие движения не соответствуют богословской истине, он не считал, что они могут усилить ее». Едва ли можно согласиться с этим замечанием, но если выбирать между двумя крайностями, то лучше уж проповеднику стоять неподвижно на кафедре, чем слишком сильно жестикулировать. Я думаю, что Нафан совершенно спокойно говорил свою притчу Давиду, и только перед тем как сказать: «Ты — тот человек», он грозно посмотрел на царя. А вот молодые проповедники полагают, что пророк большими шагами дошел до середины комнаты, выставил правую ногу вперед, ткнул пальцем, как пистолетом, в глаза царя и, громко топнув ногой, закричал: «Ты — ТОТ ЧЕЛОВЕК». Если бы это было так, то думаю, что обвиняемый царь посчитал бы пророка безумным и приказал бы страже выставить его из зала. Нафан слишком серьезно относился к своим словам, чтобы произнести их с таким неистовством: глубокое чувство, как правило, выражается в сдержанности, а не излишестве жестов. Кто переливает из пустого в порожнее, кричит, неистовствует, топает ногами, тот пустослов, но чем больше он знает, что он говорит, тем меньше он будет неистовствовать. Джон Уэсли предъявляет слишком большие требования к проповеднику, когда говорит: «Он никогда не должен ломать свои руки, стучать по кафедре, часто подымать руки выше головы». Но, очевидно, он имел в виду какие-то исключительные случаи. Однако он прав, когда предупреждает своих проповедников: «Не надо постоянно двигать руками, потому что древние называли это болтанием рук».

Совершенно правильно говорит Рассель: «Подлинная страстность никогда не доходит до неистовства и крика. Это сила вдохновения, а не исступления. Она не выражается в крике и ярости, топанье ногами и кривлянии. В самом сильном волнении она всегда ревностна и благородна: она возвышает, она не унижает. Она никогда не опускается до крика, грубости, визга истерического тона, хвастовства и ударов кулаками».

Когда вы считаете необходимым проиллюстрировать свою проповедь, будьте очень осторожны, чтобы не переусердствовать, потому что это может произойти раньше, чем вы то сами заметите. Я слышал, что один молодой проповедник, обращаясь к неверующим, воскликнул: «Увы, вы закрываете свои глаза на свет (и тут он закрыл оба глаза), вы затыкаете уши, чтобы не слышать правды (и здесь он заткнул пальцами оба уха), и вы отворачиваетесь от спасения». — И здесь он повернулся спиной к ним). И неудивительно, что, увидев его стоящим к ним спиной, заткнув уши пальцами, они начали смеяться. Эти жесты, может быть, и были иллюстративны, но проповедник здесь переусердствовал и лучше бы их вообще не делал. Сильная жестикуляция, даже если и нравится кому-то, в большинстве случаев вызывает только смех. Когда Берк, выступая в палате общин, бросил об пол кинжал, чтобы показать, что англичане куют мечи против своих соотечественников, его жест, как мне кажется, был здесь впечатляющим и уместным, и все же Шеридан сказал: «Джентльмен принес нам нож, а где же вилка?» И Гильрей зло изобразил его в карикатурном виде. Умеренность жестов менее опасна, чем их излишество. Поэтому будьте осторожны; если вы чувствуете, что ваши жесты во время проповеди слишком уж энергичны, то умерьте свой пыл. Меньше размахивайте руками, более милосердно стучите по Библии и вообще говорите более спокойно.

Может быть, человек ближе всего к золотой середине, когда его жесты не вызывают ни похвалы, ни порицания, потому что они так гармонично сочетаются с его речью, что не привлекают к себе особого внимания. Жест, который бросается в глаза, неуместен и излишен. Г-н Холл провел как-то вечер с Жанной Мор, и его суждение о ее манерах может послужить критикой манерности проповедников. «Ее манеры были настолько совершенны, что ничем не поражали. Манеры, которые поражают, — это плохие манеры. Она настоящая леди, она избегает всякой эксцентричности, которая является манерностью».

Далее, жест должен быть выразительным и соответствовать словам. Мы не можем в полной мере выразить жестом то, что выражаем словами, но иногда жест может быть сильнее слова. Открыть с возмущением дверь и указать на нее пальцем имеет не меньшую силу, чем слово «выйдите!» Отказ подать руку тому, кто вам протягивает свою, — это очень сильное выражение неприязни и, может быть, вызывает более сильное огорчение, чем самые слова. Просьбу молчать можно передать, приложив палец к губам. Кивок головы выражает сильное осуждение. Поднятые брови выражают сильное удивление, и каждая часть лица может красноречиво выразить радость или огорчение. А сколько разных чувств можно вложить в пожатие плечами! И так как поза и жест имеет большую силу, мы должны стараться, чтобы они выражали то, что мы думаем. Так, никогда не подражайте знаменитому греку, который воскликнул: «О небеса!» — и показал пальцем на землю. И не выражайте свою слабость, стуча по пюпитру. Нервные ораторы попусту размахивают руками или ломают их, когда говорят о радостях веры, или конвульсивно хватаются за кафедру, когда уговаривают верующего не держаться крепко земных вещей. Даже менее нервным братьям не всегда удается достичь того, чтобы их жесты соответствовали их словам. А некоторые угрожают кулаком именно тем, кого они хотят утешить. Никто среди вас, надеюсь, не станет ломать себе руки, говоря: «Евангелие не ограничивается отдельными людьми. Его дух щедр и всеобъятен. Он раскрывает свои объятия людям всех категорий и национальностей», как и не станете же вы вытягивать руки и кричать: «Братья, соберите все свои силы, как командир собирает свои войска под царским знаменем в день битвы». Итак, помните, что жесты должны соответствовать словам.

Жест и тон могут иногда совершенно не соответствовать словам. Абба Муллуа вспоминает случай, когда один злой шутник, услышав, каким ласковым тоном проповедник произнес те ужасные слова: «Идите, проклятые», — обратился к своему товарищу и сказал, «Поди сюда, мой мальчик, дай мне обнять тебя — ведь именно это имел в виду пастор». Это плохая шутка, но, к сожалению, не единственная. Как много силы теряют слова Священного Писания из-за неправильного их произнесения проповедником! Ужасны слова, которые этот французский проповедник произнес в совершенно не соответствующей им манере, и я особенно это почувствовал, когда через некоторое время услышал их из уст одного безумца, вообразившего себя пророком, который совершенно серьезно изверг это проклятие на меня и моих прихожан. «Идите, проклятые!» — Как раскаты грома, сорвались они с его уст, и последнее слово, казалось, пронзило саму душу, когда этот фанатик с пылающими глазами и вытянутой рукой бросил его в собрание.

Много, ох, как много проповедников, по-видимому, брали уроки у Бендиго или другого профессора по искусству самообороны, потому что они сжимают кулаки, будто готовы броситься в бой. Как ужасно видеть братьев, проповедующих Евангелие мира таким воинственным тоном или всепрощающего Христа, угрожая кулаком.

Смешно смотреть, как они становятся в позу и говорят: «Придите ко мне Мне, — и, размахивая затем кулаками, продолжают: и Я успокою вас». Господа, меня нисколько не удивляет, что вы смеетесь сейчас над этими глупыми случаями, но лучше смейтесь здесь, чтобы потом над вами не посмеялись ваши слушатели. Не думайте, что я что-то выдумал, и боюсь, что мне придется еще не раз увидеть такие нелепости. Эти неуклюжие руки, если научиться ими управлять, могут стать лучшими союзниками. Мы можем разговаривать ими, как нашим языком, и извлекать из них молчаливую музыку, которая сделает наши слова еще более привлекательными. Если вы не читали книгу «Рука» сэра Чарльза Белля, то я советую вам обязательно прочесть ее и обратить особое внимание на следующий отрывок:

«Мы не должны упускать случая говорить руками, как инструментом выражения наших мыслей. Об этом были написаны диссертации. И лучшим примером могут нам служить великие художники, потому что положением рук по отношению к телу они выражают все чувства человека. Кто, например станет отрицать красноречие рук Магдалины на картинках Гвидо Рени, или их выражение на полотнах Рафаэля, или в «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи? Мы видим там выражение всего, что, как говорит Квинтилиан, может выразить рука. «Потому что все другие части тела, — говорит он, — «помогают оратору, но руки, смею сказать, говорят сами. Ими мы просим, мы обещаем, мы призываем, мы прогоняем, мы угрожаем, мы умоляем, мы осуждаем, мы выражаем страх, радость, скорбь, наши сомнения, наше согласие, наше раскаяние, ими мы показываем воздержание и изобилие, время и число».

Лицо, особенно глаза, играют также важную роль во время проповедования. Очень жаль, когда проповедники не могут смотреть на своих слушателей. Странно слушать их, когда они обращаются к людям, которых не видят. Они призывают их надеяться на распятого Иисуса! А где же в это время грешники? Глаза проповедника обращены в свою Библию или на потолок или в пустое пространство. Я считаю, что вы должны смотреть на людей, когда начинаете наставлять их. В одних местах проповеди возвышенность доктрины требует от вас смотреть вверх, в других вы можете смотреть, куда хотите, но когда вы обращаетесь к людям, вы должны смотреть только на них. Кто этого не делает, очень много теряет. Когда д-р Уэйленд был болен, он написал:

«Я не знаю, когда я выздоровею. Но если мне будет разрешено снова проповедовать, то я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы научиться проповедовать людям, прямо глядя им в лицо, а не смотреть на лежащую передо мной написанную проповедь».

Правильные поза и жест не менее важны, чем правильное положение всех частей тела, потому что в одном случае необходимо движение головы, в другом — рук, в третьих — только туловища. Квинтилиан говорит: «Все части тела должны выражать жесты. И от движения всего тела во многом зависит успех произнесенной речи, и настолько, что, по мнению Цицерона, большего можно достичь движением тела, чем самих рук. В одном из своих трактатов по риторике он говорит: «Ни движение пальцев, ни опускание их соответственно нужной модуляции голоса не сделают того, что сделает движение всего тела и наклон туловища».

Я мог бы привести еще много примеров правильной, по моему мнению, манеры говорить проповеди, но думаю, я уже достаточно сказал. Пусть жест соответствует словам и будет своего рода постоянным комментарием и практическим толкованием того, что вы говорите. Здесь я должен остановится и надеюсь продолжить эту тему в следующей лекции. Но понимая, что многие могут посчитать ее не столь важной, я все же приведу еще один пример и сошлюсь на великих художников, которые не упускают ни малейшей детали: и этим я хочу сказать, что если они обращают такое внимание на мелочи, то мы должны придавать им еще большее значение. Марвиль как-то сказал: «Когда я был в Риме, я часто видел Клода, которому в то время покровительствовали самые знаменитые люди города. Я часто встречал его на берегу Тибра или в окрестностях Рима среди величественных древних руин. Он уже был старым человеком, но я часто видел, как он возвращался с прогулок с полным платком мха, цветов, камушек т.д., чтобы рассмотреть их дома с тем огромным вниманием, которое и позволило ему так точно изображать природу. Как-то я спросил его, каким образом достиг он такого превосходства среди даже итальянских художников. «Я не жалею сил даже на самые мельчайшие пустяки», — был скромный ответ этого величайшего гения».