Первый круг: прагматическая основа веры

Всем нам необходимо сознание того, что наша жизнь обладает подлинным достоинством и ценностью. В первой главе мы попытаемся выяснить, каким образом христианская вера дает основание верить в это.

Гуманистическая вера

Для многих наших современников гуманизм — это та система взглядов, которая утверждает ценность человеческой жизни и достоинство человеческой личности. Сам термин гуманизм возник в Италии в XIV веке и обозначал движение, отстаивавшее ценность античного классического наследия, пытавшееся утверждать терпимость и свободу мысли. Оно не противоречило христианской вере, но противопоставляло себя авторитаризму в церкви и стремлению подавить личную свободу. В наши дни, однако, этот термин приобрел иное значение. Гуманизмом называют светское мировоззрение, противостоящее традиционной вере.

Современный гуманизм принимает множество форм: марксистский гуманизм, экзистенциальный гуманизм, оптимистический гуманизм. В целом он составляет серьезную альтернативу той позиции, которую я намерен защищать в этой книге. В XX веке было выпущено два «Гуманистических манифеста» (1933 и 1973). Для дальнейшего рассмотрения будет полезно указать на некоторые положения, общие для обоих изданий [1].

Во-первых, в них предпринята попытка придать человеческой жизни смысл и целесообразность, не прибегая ни к каким религиозным идеям и авторитетам. Поскольку, как полагают гуманисты, нет никакого бога, который мог бы нас спасти, человеку остается спасать себя самому; хотя религиозные символы и в прошлом, и ныне играют большую роль в жизни большинства людей, перед гуманизмом возникает задача заменить религию неким собственным «богословием».

Во-вторых, гуманизм, признавая, что христианская вера удовлетворяет ряд важнейших человеческих потребностей, утверждает, тем не менее, что она неразумна, но основывает свои построения на иллюзии, выдавая желаемое за действительное; а такую веру принять нельзя. (Читатель, полагаю, помнит, что я полностью разделяю требование разумно обосновывать свои убеждения; однако я не согласен с утверждением, что христианство лишено такого обоснования.)

В-третьих, гуманизм утверждает, что человек не сотворенное существо, а результат естественной эволюции, полностью предоставленный самому себе. Поэтому человеку следует самому искать средства для своего спасения. Возможность такого спасения первый манифест оценивает более оптимистично, чем второй, но оба они сходятся в том, что только внутри самого человеческого рода могут быть найдены нужные средства для решения этой задачи.

Гуманистическое мировоззрение стало весьма популярным в XX веке. Его приверженцев можно встретить в университетских кругах, среди многих образованных людей, а нередко и в церкви. Гуманизм — серьезный вызов для христианина, защищающего истину Евангелия. Как христианин, так и гуманист едины в том, что касается защиты достоинства человеческой личности перед лицом тех опасностей, которые ей угрожают. Но они совершенно по-разному рассматривают саму основу, на которой следует строить решение этой общей для них проблемы. Один пытается исходить из секулярного гуманизма, а другой — из христианской веры; вопрос состоит в том, что именно является лучшим основанием для защиты достоинства человека.

Вопрос о достоинстве личности и ценности человеческой жизни никак не назовешь академическим. Обе стороны, очевидно, признают его важность. Но если когда-то и существовала возможность считать осмысленность и ценность человеческой жизни чем-то само собой разумеющимся, то теперь эти времена безвозвратно ушли. Наивная гуманистическая вера подверглась жестоким атакам и отступила. После появления трудов Галилея, Дарвина, Фрейда и Скиннера людям не так-то просто думать о себе, как об особых и ценных существах, имеющих свободу, смысл и цель в жизни. Теперь мы можем осознать, до чего незначительны мы во вселенной. Со всех сторон мы слышим о том, что мы лишь результат случайных мутаций и борьбы за существование, что мы — марионетки, управляемые неведомыми нам безликими силами. Под натиском таких утверждений наши легковесные допущения о достоинстве человека и ценности его жизни разбиваются вдребезги, и многие из нас чувствуют мучительную потерю всякого смысла в жизни. Мы не можем больше наивно цепляться за надежду на смысл; мы должны искать его, исследуя самые основы нашего бытия.

Поиски смысла жизни

Жизнь животного строго определена набором инстинктов, которые определяют его поведение в любой ситуации; проблема смысла жизни едва ли волнует его. С человеком же дело обстоит совершенно иначе. Все мы имеем потребность объяснять и понимать мир и свое место в нем. Мы буквально тоскуем по смыслу, нам жизненно необходима возможность увидеть собственный опыт в какой-нибудь осмысленной перспективе. В религии эта потребность находит удовлетворение. Исторически именно религия стремилась разрешить самые главные и трудные вопросы, возникающие у людей, открыть нам смысл нашего существования. Вот почему религия была центром человеческой жизни с самого начала известной нам по каким-либо источникам истории рода человеческого и, вероятно, продолжит свое существование и после того, как минет нынешний период секуляризации общества.

Религия — это смелая попытка увидеть мир, как нечто значимое для человека; она коренится в самой сущности человека, в его тоске по осмысленности [2]. Как в истории разных культур, так и в судьбе отдельного человека наступают такие моменты, когда все усилия понять и объяснить мир терпят крах, когда человек перестает понимать, кто он такой и зачем живет. Тогда все погружается во тьму и хаос. В таких случаях люди отчаянно нуждаются в чем-нибудь, во что можно было бы верить, в нормах, которым можно было бы следовать.

Именно такую потерю осмысленности наблюдаем мы в наши дни. Христианская вера непопулярна, а все альтернативные попытки обрести смысл жизни оказываются несостоятельны. Гуманизм, например, вынужден признавать, что человек не имеет присущего ему от рождения достоинства, его жизнь лишена всякого смысла и он полностью предоставлен самому себе. Согласно этому воззрению, человеческая судьба не может быть включена в какой-либо высший, объемлющий ее порядок и для человека нет иных ценностей, кроме тех, которые он создал себе сам. В такой ситуации можно вполне согласиться с Макбетом в том, что «жизнь — сказка в пересказе глупца, она полна трескучих слов, которые ничего не значат». В той реальности, где верующий находит Господа, они видят лишь пустоту. Потому естественно крушение всех человеческих ценностей, когда вокруг лишь бесцельность, пустота и скука.

Я всегда ценил честность бывшего директора Британской Гуманистической Ассоциации Х. Дж. Блакема, откровенно признававшего огромную трудность собственного своего положения посреди «бессмысленности всего этого». В самом деле, куда деться от «упорного отчаяния» Бертрана Рассела, нигилизма Фридриха Ницше, «абсурдности» Жана Поля Сартра, если в основе нашего существования нет ничего, кроме слепой случайности? [3] В гуманизме постоянно присутствует некое безрадостное чувство — в самом деле, Бог устранен из жизни, а ничего подходящего на его место найти не удается.

Верующий всегда может победить уныние, абсурдность и скуку. Его питают и поддерживают могучие символы надежды: любовь Отца, план спасения, грядущее Царство Божье, вечная жизнь. Но он не должен забывать о возможности пустоты и отчаяния, прежде всего ради тех, кому не хватает этой поддержки, кто только ищет основания своей жизни. Тому, кто стал христианином в детстве и не проходил через опыт экзистенциального мрака, прежде чем войти в свет грядущего Царства Божьего, нужно знать об отчаянии и сомнениях неверующих.

От тьмы к свету

Хорошая иллюстрация того, что выше было названо «экзистенциальным мраком», — пьеса Самуэля Бекетта «В ожидании Годо«, классическое произведение современной драматургии. В этой пьесе осмысленность и целесообразность жизни персонифицированы в лице Годо. Он должен прийти и спасти ситуацию, его приход — единственная надежда персонажей пьесы. Пока же Годо не пришел, можно лишь сидеть сложа руки и ждать его, поскольку без него ничего не имеет смысла. Годо, конечно же, не приходит, надежда откладывается на неопределенный срок и, очевидно, оказывается вовсе неосуществимой. Жизнь выглядит трагической и тщетной, лишенной всякого реального смысла. Бекетт, я думаю, хорошо понимает, какое значение для нашей жизни и культуры имеет «смерть Бога». Потеря веры — это вовсе не переход от иллюзии к рациональности. В действительности это революционный сдвиг в сознании: мы уходим из области, в которой мир представлялся нам единым и осмысленным, и попадаем в сферу абсурда, где рано или поздно оказываемся во власти ощущения ничтожества и пустоты. Неверующий человек обнаруживает себя среди безликого мира, абсолютно безразличного к нему и совершенно бессмысленного.

В тексте десяти заповедей Ветхого Завета нет, как ни странно, прямого осуждения атеизма. Внимание Декалога обращено на людей, которые поклоняются не Тому, Кому следует, на тех, кто считает, что один бог ничуть не хуже любого другого, или на тех, кто верит в единого Бога, но чья вера никак не влияет на поведение. Но осуждения тех, кто не верит вовсе, там нет. С одной стороны, это объяснимо чисто исторически — вере в Единого Бога в то время противостоял политеизм, а не атеизм. Но, с другой стороны, возможно и экзистенциальное объяснение: атеизм не может быть существенной угрозой для веры, потому что, если принять его всерьез, нельзя прийти ни к чему, кроме отчаяния! Когда человек в полной мере осознает все последствия утверждения «Бога нет», увидит себя во вселенной, потерявшей всякую цель и смысл, и испытает ужасающее чувство тщетности любого слова и поступка, — тогда атеизм сразу потеряет для него всякую привлекательность.

Атеизм, если это не интеллектуальная мода, а серьезно принятая установка, неизбежно приводит к отчаянию. Не стоит угрожать наказанием или осуждением тому, кто и без того берет на себя столь тяжелое бремя. Атеизм заранее лишает человека какой-либо надежды. Неразрешимыми, да и, по существу, бессмысленными оказываются важнейшие жизненные вопросы: «Кто я? Откуда я пришел? Что я могу знать? Что мне делать? На что я могу надеяться?»

Потеря веры на Западе, уничтожив ряд существенных представлений о смысле жизни, привела к естественному и легко предсказуемому результату. Возникший вакуум заполнили верования самого разного рода. Это не только многочисленные новые культы и суеверия, о которых так любят писать газеты, но также и достаточно развитые учения, претендующие на то, чтобы стать новыми религиозными системами, заняв место христианства.

Очень характерны в этом отношении теории Маркса и Фрейда. Каждый из них посвятил свой талант и значительные усилия тому, чтобы сконструировать такую жизнь и такое мировоззрение, которые могли бы заполнить пустоту, возникшую в европейской культуре в результате «смерти Бога». Они предлагают нам суррогаты богословия, отвечающие мирскому мышлению и стремящиеся завоевать доверие человека постхристианской эпохи. Их нарочитая антирелигиозность не должна скрыть от нас тот факт, что они предлагают систему взглядов, глубоко религиозную по своей природе и стремящуюся заменить в современной культуре традиционную религию.

Так, марксизм представляет собой в высшей степени визионерское, мессианское и утопическое учение, возвещающее спасение всему миру. Оно разворачивает захватывающую дух историческую сагу, охватывающую период от сотворения мира до завершения истории, от падения человека (возникновение эксплуататорских обществ и начало классовой борьбы) до наступления тысячелетнего царства абсолютной коммунистической справедливости. Маркс видел себя новым Моисеем, ведущим порабощенное человечество в новый Ханаан. Он буквально задыхался от желания рассказать всему миру о неизбежном отмирании государства и наступлении мира без войн, угнетения и классовой борьбы.

Маркс перевел библейские символы в исторический план, но вся его система остается при этом глубоко религиозной. Не случайно марксизм обрел так много фанатично преданных приверженцев. Я убежден, что пророчество Маркса о земном Эдеме — иллюзия. Сегодня мы можем судить об этом по плодам — попытки реализации учения Маркса привели не к созданию более гуманного общества, но к невиданному по размаху террору. Провал пророческих озарений Маркса — это не только неудача его экономической теории, но, главным образом, крах его религиозных устремлений, направленных на удовлетворение тех потребностей, о которых мы говорили.

Учение Фрейда также представляет собой некий мифологический и религиозный суррогат. Особенно ясно это становится тогда, когда сам Фрейд обращается к мифу в своих работах. Часть важнейших в его теории понятий никак не связана с поддающимися проверке экспериментами или наблюдениями, но требуют только веры в интуиции самого Фрейда. Так, для «доказательства» в высшей степени оригинального утверждения, что всякий маленький мальчик жаждет убить отца и жениться на своей матери, используется лишь ссылка на греческий миф об Эдипе. Такой прием весьма характерен для Фрейда. Многие положения, содержащиеся в его работах, подтверждаются не фактическими данными, а примерами из мифов и литературных произведений. Благодаря такому способу аргументации, его учение гораздо больше похоже на богословскую систему, чем на научную теорию. Подобно Марксу, Фрейд видел в себе нового пророка, свыше предопределенного лидера, которого предают ближайшие друзья и оппонентами которого могут быть только шарлатаны, напичканные предрассудками. Хотя произведения Фрейда во многих отношениях оригинальны и плодотворны, они все несут на себе печать теологии и мифологии. Он, как и Маркс, прежде всего откликался на нараставшую с конца прошлого века потребность в новых жизненных основах, утверждающих осмысленность и значимость жизни без Бога.

Разумность веры

Вопрос о Боге встает сегодня для людей не столько в традиционной форме: «Есть ли Бог?», сколько в виде: «Есть ли смысл жизни?» Вера в Бога связана с основным устремлением человека — его тоской по смыслу. Бог — это разумная основа надежды и уверенности человека в том, что его жизнь имеет цель и смысл.

Чтобы прояснить это, Петер Бергер использует такой пример: маленький ребенок просыпается ночью, испугавшись страшного сна, и обнаруживает, что он окружен темнотой. В ужасе зовет он мать, чтобы успокоиться, уверившись в ее присутствии. Она передает ребенку свою любовь и уверенность в том, что никакой опасности нет. Она убеждает его, что все в порядке и бояться нечего; ребенок успокаивается и засыпает.

Это простой случай из повседневной жизни, но в связи с ним возникает более глубокий вопрос. Можно ли оправдать то ощущение уверенности, которое инстинктивно создает у ребенка мать? Разве реальность заслуживает нашего доверия? Разве человеческая склонность предполагать, что мир в порядке и даже милосерден (а это допущение сопровождает многие наши поступки), действительно чем-то обоснована? Как человек, верующий в Бога, я думаю, что да. Сам Бог поддерживает в нас то чувство уверенности и доверия к реальности, которое постоянно сопровождает нас в наших поступках. Например, это чувство присуще матери, утешающей ребенка. Если бы Бог не существовал, для такой уверенности не было бы никаких оснований. Но если Он есть, то ситуация оказывается совершенно иной [4].

Рядом с этой уверенностью в том, что реальность заслуживает доверия, стоит постоянная склонность человека надеяться. Все мы — дети надежды, задумывающиеся о будущей жизни, которая является нашей целью. Вот как выразил эту мысль Блез Паскаль:

«Мы никогда не живем настоящим, мы только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано… О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то в надежде, что оно подскажет нам, как разумнее устроить будущее… Настоящее и прошлое лишь средства, единственная цель — будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, а лишь надеемся жить, и, постоянно готовясь к счастью, мы, естественно, так никогда его и не обретаем» [5].

Но какими бы мрачными ни казались перспективы, будущее не обескураживает нас. Мы продолжаем надеяться — надеяться вопреки мысли о том, что наши усилия обречены на полный провал. Мы цепляемся за тот смысл, которым, как мы верим, обладает наша жизнь. Человеческая жизнь всегда основана на надежде, даже перед лицом страшных опасностей. Более того, в самом центре нашей личности, по-видимому, существует надежда, отвергающая смерть.

С гуманистической точки зрения такая надежда иллюзорна. Смерть следует принимать как естественный конец человека. Нам не на что надеяться после смерти, разве что на продолжающуюся на земле после нас жизнь. Смерть надо принимать невозмутимо, как событие, фиксирующее точку, после которой человек перестает вносить свой вклад в развитие жизни. У отдельной личности нет будущего, но и весь род человеческий ждет только окончательное исчезновение: вселенная в руинах, как выразился Рассел. Всякая жизнь обречена на угасание: нет ничего, на что, в конечном счете, можно было бы надеяться или во что можно было бы верить.

Эта точка зрения вызывает ряд возражений. Прежде всего, такого рода воззрения — это точка зрения элиты, тех немногих, кто существенно преуспел в жизни. Для небольшой группы образованных и богатых людей, из среды которых и пополняет преимущественно свои ряды гуманистическое движение на Западе, такой взгляд на жизнь имеет некоторый смысл. Но вряд ли эта точка зрения удовлетворит тех представителей громадного большинства человеческого рода, кому та жизнь, что дана им в настоящем, не дает повода для радости. Это большинство едва ли имеет возможность реализовать свой человеческий потенциал, ибо обречено на постоянный тяжелый труд ради пропитания и одежды. В такой ситуации надежда на жизнь после смерти приобретает очень большое значение: то, что лишь началось в этой жизни, может продолжиться в будущем. Если гуманисты правы, утверждая, что человек живет ради счастья, то следует признать, что мы умираем слишком рано. Движение по пути к счастью прерывается, едва успев начаться. Более осмысленно, однако, представлять себе жизнь как этап на ином, более продолжительном пути, который не кончается со смертью.

Христианское благовестие гораздо оптимистичнее, чем гуманизм. Если последний должен рассматривать человеческую судьбу как трагедию, то Евангелие настаивает на том, что жизнь каждого человека значима для Божьего замысла, включающего в себя обещание будущей жизни и вечного блаженства. Бог любит людей, а потому все будет хорошо для тех, кто этого желает. Та надежда, которую человек чувствует внутри себя и которую он так по-разному проявляет, совершенно оправдана. Мы имеем право сказать смерти «нет», потому что Бог дает нам основание надеяться на вечную жизнь [6]. Более всего поэтому современное общество нуждается в свежем взгляде, в евангельском понимании жизненного опыта каждого человека, в позитивном взгляде на жизнь, как на участие в воплощении замысла любящего Бога.

Проблемы нравственности

Мы живем в мире, полном страданий и несправедливости. Для всех нас — и христиан, и гуманистов — в нравственном плане весьма важен вопрос о том, как следует реагировать на несчастья других людей. Что значит — быть нравственным человеком? И почему, вообще говоря, мы должны поступать нравственно?

Здесь гуманисты сталкиваются с большой трудностью. Поскольку, с их точки зрения, самую главную ценность для человека представляет его земное существование, то всякое действие, не способствующее моей собственной безопасности или процветанию, лишено всяких разумных оснований. Совершенно непонятно, почему я должен ставить нравственные требования выше личных интересов. Каким образом может быть оправдан призыв к самопожертвованию?

Я вовсе не утверждаю, что гуманисты руководствуются только эгоистическими устремлениями, в то время как христиане всегда действуют бескорыстно, хотя предполагать это было бы вполне логично. Но я хочу нащупать разумные основания наших поступков. Этические воззрения базируются на нашем представлении о реальности. Для гуманиста последнее означает, что в своем поведении он должен руководствоваться собственными интересами. Этика самопожертвования, вызывающая восхищение как у христиан, так и у гуманистов, оказывается с точки зрения последних совершенно неразумной. Ее нельзя обосновать средствами гуманистической философии.

Давайте рассмотрим один простой пример. Муравьи, как известно, живут большими колониями. Поэтому муравей — существо, замечательное по своему альтруизму. К этому его склоняет, насколько мы знаем, инстинкт. Возможности для выбора у муравья нет. Представьте себе теперь такого муравья, который обладал бы умом и свободной волей, способного задумываться над своей жизнью и требованием приносить ее в жертву ради других. Вероятно ли, чтобы он, в самом деле, совершил такую жертву? Я думаю, что нет. Какое оправдание мог бы он найти для подобного поступка? Зачем ему предпочитать пользу сообщества, если его собственная короткая жизнь — это единственное, что у него есть?

Есть поступки, которые гуманисты, равно как и христиане, считают высокоморальными. Но совершенно непонятно, каким образом с позиций гуманизма можно разумно обосновать эту высокую нравственность, когда рассматриваемый поступок противоречит личной пользе. На мой взгляд, критики заслуживают не выводы гуманистической этики, а отсутствие у них разумных оснований.

Иммануил Кант был прав, когда заметил, что моральное действие подразумевает религиозное измерение [7]. Атеист Ницше тоже видел это и страстно отстаивал мнение, что человек, отказавшись от веры в Бога, должен быть последователен, а потому ему необходимо отказаться и от христианской морали. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к своим единомышленникам-гуманистам, не желавшим понять, что христианская мораль не может пережить потери своих богословских оснований. Если она и сохранится, то лишь как привычка или безжизненная традиция. Айн Рэнд также хорошо понимает, что в рамках светского гуманизма невозможно рационально оправдать любовь к ближнему [8]. Любовь к ближнему — это этическое следствие христианской позиции. Все это наводит меня на мысль, что решение самых трудных проблем человечества лежит не в сфере технологии или экономики, но в сфере нравственности и духовной жизни. Чего нам не хватает, так это такого представления о реальности, которое побуждало бы нас заботиться о ближних; именно это крайне необходимо в наше время.

Мы можем также увидеть религиозное измерение морали, попытавшись осознать те чувства, которые возникают у нас в душе, когда мы сталкиваемся с чудовищными злодеяниями — такими, например, которые были показаны в фильме и в серии телепередач Холокост («холокост» — от греч. холокаутома, т.е. «жертва всесожжения» — термин, обозначающий уничтожение евреев нацистами и их пособниками в годы второй мировой войны. — Примеч. пер.). Эти кадры показывают зверские преступления против человечества, циничное попрание всех человеческих прав, вызывающее возмущение и омерзение. Столь страшные злодеяния, кажется, требуют возмездия, превышающего власть любого человеческого суда. В этом случае даже люди, склонные прощать антисоциальное поведение, считая его результатом общественных условий, отказываются от своей обычной склонности и выражают безусловное осуждение такого неограниченного зла.

Я разделяю эти чувства. Но, будучи христианином, должен спросить: «Откуда они в нас берутся?» Существует ли во вселенной такой суд, который мог бы в должной мере воздать за зло, не поддающееся отмщению со стороны людей? Разве мораль, в конечном счете, не есть нечто большее, чем просто условность, принятая в обществе? Разве не укоренена она в самой природе человека? Здесь обнаруживаются новые, более глубокие пласты нравственности.

Христианская вера может придать морали внутренний смысл. Она дает основание увидеть в других людях братьев и сестер, признать, что все люди обладают достоинством и ценностью, потому что они созданы по образу Божьему. Гуманизм не дает оснований для подобных выводов.

Проблема греховности человека

В связи с проблемой нравственных переживаний я хочу обсудить и другой вопрос. Для гуманизма характерна тенденция рассматривать человека как существо, в основе своей добродетельное, и рисовать будущее в розовых тонах. Как сказал однажды Джулиан Хаксли: «Во что мы верим, так это в способности и возможности человека». Но мы должны спросить себя: насколько уместна такая уверенность?

Гуманизм хвалится тем, что опирается на опыт, но здесь он игнорирует то очевидное обстоятельство, что с поведением человека явно не все в порядке. Вера гуманистов в то, что человек по природе добр, очевидным образом опровергается при сколько-нибудь внимательном изучении жизни людей. Хотя мы способны на поступки, продиктованные великодушием и любовью, совершенно ясно, что себя самих мы любим гораздо больше, чем следовало бы. Результаты нравственного извращения обнаруживаются повсюду. Мы постоянно сталкиваемся с насилием, болью, отчуждением людей друг от друга. Психологам чаще всего приходится иметь дело с депрессией и чувством вины. Наше будущее кажется нам неопределенным, пугает нас. Едва ли этот страх вызван опасением, что нас подведет техника; пугает нас мысль о том, что человечество окажется не в состоянии решить стоящие перед ним нравственные задачи.

Возможно, некоторые христианские богословы преувеличивали воздействие греха на человеческую природу; в частности, это относится к традиции, восходящей к Августину. Тем не менее, представление о греховности человека существенно для христианского миропонимания [9]. И что особенно важно, это представление сопровождается верой в искупление, спасение и примирение с Богом, в новую жизнь в Духе Святом. Вера означает освобождение от постоянной и упорной сосредоточенности на себе; вера — это свобода любить Бога и других людей. Важно здесь еще и то, что сила, делающая нас свободными, находится вне нас.

Именно наша глубинная нравственная испорченность делает необходимым то искупление, которое произошло через воплощение, крестную смерть и воскресение Иисуса Христа. Хотя мы грешны, мы все же настолько драгоценны для Бога, что Он и Сына Своего посылает на крестную смерть ради нас. Во мраке нашей греховности нам сияет слово благодати, открывающее, что Бог любит нас. Достоинство человека и ценность человеческой жизни в значительной мере обнаруживаются благодаря такому проявлению Его любви.

Короче говоря, гуманизму не удается найти адекватную замену для веры в Бога. Как бы мы ни старались, мы не можем сами найти в жизни какой-либо смысл. Мы не можем решить проблем, возникающих в сфере нравственности. Лишь Евангелие предлагает нам такое основание, которое невозможно поколебать, дает обещание спасения и надежду.

Может ли жизнь без Бога иметь смысл?

Но действительно ли каждый из нас чувствует ту тоску по смыслу, к которой постоянно апеллирует вся аргументация «первого круга»? Почему есть люди, которые как будто вовсе не задают себе вопрос о смысле жизни? В ответ я мог бы сказать, что разные люди просто находятся по отношению к этому вопросу, так сказать, «на разных уровнях».

Очевидно, что людей, всерьез озабоченных проблемой смысла жизни, очень много. Писатели и художники в своих произведениях говорят нам о поисках смысла. Но, кроме них, есть и другие люди, такие, для кого вопрос о смысле жизни еще не встал в полный рост. У многих из них есть весьма нехитрые представления о жизни, и они принимают все, чем живут, как само собой разумеющееся. Если обстоятельства складываются более или менее благополучно, то все свои жизненные устремления эти люди связывают с работой и семьей; это занимает их настолько, что вопрос о более глубоком смысле жизни представляется им каким-то заоблачным и, вообще говоря, лишним. К несчастью, однако, жизненная реальность подчас буквально по-бандитски набрасывается на человека, опирающегося в своей жизни только на поверхностные предположения. Какое-нибудь событие ломает привычный уклад, лишает смысла прежние надежды и намерения, как бы пробуждает человека ото сна; и тогда вопрос о смысле жизни перестает быть чем-то абстрактным.

Причина этого проста: счастье, основанное на мирских представлениях о безопасности, бесконечно уязвимо для «пращей и стрел жестокой судьбы», которая настигает нас в образе болезни, потери близких и любимых, экономического кризиса и других бедствий. Смысл жизни каждого из нас находится под угрозой; угроз этих немало. Они могут исходить как извне, так и изнутри нас; они могут, объединившись, полностью разрушить нашу жизнь, если в ней нет достаточно прочного основания.

Христианская вера предлагает нам как основание нашей жизни любовь Отца, которая неуязвима для разрушения. Как говорит Павел: «…ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:39). Этим всем я не хочу сказать, что человеку не следует находить смысл в житейских радостях; я хочу сказать только, что невозможно найти действительно глубокий и прочный смысл в мире сем, в рамках того, что находится под контролем человека. Доброта и осмысленность жизни всегда будут под угрозой, пока они не встроены в некоторую структуру, которая не может быть разрушена.

Можно сказать, что под словом Бог мы подразумеваем, говоря словами Шуберта М. Огдена, «объективную основу самой реальности, благодаря которой мы уверены в том, что наше существование в конечном счете ценно и осмысленно» [10]. Поэтому вопрос, собственно говоря, не в том, есть ли Бог. За всеми другими вопросами, которые мы задаем себе, скрывается один главный: «Можем ли мы верить в какую-либо целесообразность реальности и своей собственной жизни без веры в Бога, Который все создал и все поддерживает, согласно Своему благому замыслу?» Иначе говоря, если нет Бога, Который все создал и Который заботится о Своем творении, то может ли жизнь в конечном счете иметь какое-либо значение?

Давайте поразмыслим о наших побуждениях и наших поступках. Даже если они никак не связаны с верой в Бога, за каждым из них стоит определенная уверенность в том, что окружающий нас мир — это не совершеннейший хаос, что в нем есть какой-то смысл. Семена веры всегда присутствуют в наших душах. Наша способность к какой-либо деятельности была бы парализована, если бы мы не исходили, пусть не вполне осознанно, из доверия к осмысленности и целесообразности жизни. Поэтому, продолжая жить и действовать, даже атеист показывает, что он должен в каком-то смысле верить в Бога и не может во всех отношениях отвергать Его.

Апостол Павел, обращаясь к афинскому ареопагу, процитировал древнего поэта-стоика: «…ибо мы Им живем и движемся и существуем…» (Деян 17:28). Те, кто не верят в Бога, часто думают, что можно легко обходиться в жизни без Него, и христиане подчас поддерживают их в этом мнении. Но, как сказал Павел чуть раньше, «Он и не далеко от каждого из нас» (Деян 17:27). Конечно, на словах отвергать Бога легко. Но не так-то просто отвергать Его в реальной жизни, потому что только вера в Бога может придавать жизни какой-либо смысл. Атеизм можно исповедовать, пожалуй, только теоретически; практически жить на его основе невозможно.

Я прошу вас, дорогие читатели, понять эту непоследовательность атеизма и постараться установить разумное соответствие между вашими осознанными убеждениями и тем подспудным доверием к жизни, которое вы уже ощущаете [11]. Если же вы возьметесь решить проблему иначе и, стараясь быть логичными до конца, решитесь укоренить неверие в вашей повседневной жизни, то вы не придете ни к чему, кроме полного саморазрушения — и в этой, и в будущей жизни.

Заключение

Христианское благовестие дает нам возможность верить в достоинство и ценность человеческой жизни. Оно говорит нам о том, кто мы есть на самом деле — мы, созданные по образу Божьему, мы, кого Он возлюбил вечной любовью. Христианство дает нам веру и надежду, чтобы мы могли жить. В наши дни часто пытаются свести все действия людей к условным рефлексам и инстинктивным реакциям, как если бы мы были изделиями, перемещающимися вдоль конвейера автоматической линии по командам с пульта управления. Подобная оценка человеческой личности приводит к тому, что в жизни и в обществе все начинает идти вкривь и вкось. Я, как христианин, не могу спокойно смотреть на этот процесс дегуманизации культуры. Я должен попытаться объяснить каждому, кто захочет меня выслушать, какой представляется жизнь человеку, который поверил истинному Богу — Тому, Кто открыл Себя в Евангелии. Первый круг нашей аргументации как раз и должен показать глубокий практический смысл доверия Богу.

Но стал бы Иисус использовать аргумент прагматической выгоды, чтобы привлечь людей к вере? Разве Он не предупреждал, что следование за Ним может потребовать больших жертв? Все это правда, но Его слова нельзя вырывать из общего контекста. И в проповеди Иисуса, и в других местах Писания раскрывается также и благая сторона веры.

Книга Притчей, например, постоянно призывает нас обратиться к мудрости, благодаря которой жизнь может стать благой и осмысленной. Премудрость говорит: «…кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать от Господа; а согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть» (Прит 8:35-36). Иисус тоже говорит о том, что Он дает жизнь во всей полноте, «с избытком», и обещает, что потерявший душу свою ради Него спасет ее (Ин 10:10; Мк 8:35). Он говорит, что человек, услышавший о Царстве, подобен купцу, который нашел драгоценную жемчужину. Это символ самой ценной вещи, которую можно найти. Я предполагаю, что по меньшей мере отчасти этот символ означает такое новое отношение с милосердным Богом, благодаря которому будет утолена экзистенциальная жажда, и для человека откроется возможность найти в своей жизни непреходящий смысл. Именно этого очень не хватает людям в наше время. Благая Весть, очевидно, касается любого мыслящего человека, который испытывает потребность в том, чтобы строить жизнь на твердом основании.

Эта книга ставит перед собой цель — подтвердить истинность христианского благовестия. Первый круг предлагает нам подтверждения, которые можно было бы назвать прагматическими, или основанными на опыте. Он стремиться показать, как Благая Весть, принесенная Иисусом, согласуется с нашим личным опытом, насколько она насущна для нашей жизни в мире. Но, возможно, правы те, кто утверждает, что верующие лишь принимают желаемое за действительное? Одна лишь потребность иметь твердое основание в жизни вовсе не означает, что такое основание действительно есть.

На это я могу привести два возражения. Во-первых, я не думаю, что мы можем так легко игнорировать поиск смысла, который ведет человек. Сама страстность поиска многое говорит о нас и о мире, в котором мы живем. Может быть, это означает, что вселенная — это сумасшедший дом, где люди рождаются, полные неосуществимых желаний, как бы говоря: «Это невыносимо, но именно так и есть в действительности!» Но разве не разумнее сказать вместе с К. С. Льюисом: «Если я обнаруживаю в себе желание, которое ничто и никто в этом мире удовлетворить не может, то самое вероятное объяснение этому — то, что я создан для иного мира» [12]? Христианин, во всяком случае, не обязан верить удручающему предположению о том, что мы рождаемся с неосуществимыми желаниями, и читатель тоже не обязан верить в это.

Во-вторых, тому, кто утверждает, что вера принимает желаемое за действительное, следует учитывать возможность обратного утверждения. Атеизм также может быть лишь проекцией человеческих желаний. Человек вполне может желать того, чтобы Бог не существовал. Тогда Он не ограничивал бы нас, не стоял бы у нас на пути, не мешал бы нам в осуществлении наших намерений. Из-за того, что мы хотим сделать все по-своему, мы часто склонны желать, чтобы Бога не было. Эти возражения взаимно погашают друг друга.

В то же время я признаю, что на аргументации одного только первого круга христианская вера держаться не может. Нам необходимо рассмотреть веру и с других точек зрения. Следует обратиться к свидетельствам иного рода, чтобы показать, что Евангелие не только практически значимо, но и фактически верно. Поэтому мы переходим ко второй главе: «Религиозный опыт как основа веры».