Библиотека soteria.ru
Сущий не хранит молчания
Фрэнсис Шеффер
Дата публикации: 25.06.14 Просмотров: 1656 Все тексты автора Фрэнсис Шеффер
4. Гносеологическая необходимость. Решение проблемы
Однако имеется христианское решение гносеологической проблемы. Для начала вспомним, что Высокое Возрождение стояло перед дилеммой природы и благодати: рационализм и гуманизм той эпохи не имел способа связать природу с благодатью. Тогда решение дилеммы не нашли, так что проблемы двадцатого века происходят отсюда. Рационалистически и гуманистически мыслящим мужам, какими бы выдающимися они ни были, так и не удалось найти способа связать природу с благодатью. На излете той эпохи, и на это автор указывал в предыдущих книгах, началась эпоха Реформации, но у Реформации, протестантов, никаких проблем с природой и благодатью не было. В этом заключается весьма важное отличие Высокого Возрождения и Реформации. Проблема природы и благодати выросла на почве рационалистического, гуманистического Ренессанса, который так и не разрешил ее. Дело в том, что перед христианством в эпоху Реформации не стояло этой громадной проблемы, и религиозным реформаторам просто не надо было бороться и искать какое-то решение. Действительно, этого не было и в помине—в эпоху Реформация не знали проблемы природы и благодати, поскольку исповедовали пропозициональное прозрение в вербализованной форме, и дихотомия природы и благодати исчезала. Перед историческим христианством проблемы природы и благодати не было благодаря вербально-пропозициональному прозрению.
Уже в наши дни постигли суть вербализации. Выше мы говорили о том применение, какое нашел языку поздний Хайдеггер, и как воспользовался тем же языком и лингвистическим анализом Витгенштейн. Однако разница вот в чем: Хайдеггер и Витгенштейн уяснили, что необходимым условием любого познания является реченное слово, только не знали кто мог прорекать, передавая знание. Это в равной мере просто и сложно. Существует ли Некто глаголющий? Или мы—ограниченные, замкнутые, смертные—силимся творить универсалии, лишь набирая достаточное число фактов—единичностей?
Согласно протестантской, и вообще иудео-христианской точке зрения, Глаголющий существует; и глаголы уст Его просвещают в двух сферах. Прежде всего они говорят о Сущем, пусть и не все, зато верно; затем они открывают из истории и говорят об универсуме, и тоже не все, но верно. Дело в том, что Он говорит о том и другом в форме вербализованного пропозиционального прозрения, так что дилемма природы и благодати у протестантов просто не возникала. Природа и благодать рассматривались в единстве постольку, поскольку о них говорилось в прозрении, и проблемы нет. А рационализм дать единое решение дилеммы природы и благодати не мог в принципе, ибо решение это—только у Глаголющего.
Итак, мы пришли к одному из основополагающих вопросов. Можно ли придерживаться библейских взглядов в интеллектуальном плане? Можно ли быть интеллектуально честным, стоя на позициях вербально-пропозиционального прозрения? Я бы ответил на этот вопрос так: если исходить из представления об однородности естественных процессов в закрытой системе, то нет, нельзя. Если верить в однородность естественных процессов в закрытой системе, всякая мысль о прозрении становится абсурдной. Если всерьез поверить в однородность естественных процессов в закрытой системе, возникают не просто проблемы—в этом случае все оборачивается полнейшей бессмыслицей, то есть все становится механизмом. Идет ли речь о материалистической линии в философии или о натуралистических взглядах в богословии, не имеет значения. Либеральный богослов не может и помыслить о настоящем пропозициональном прозрении. Обсуждать детали, второстепенное в проблеме, бесполезно. Рассматривать надо основополагающие вопросы, и в первую голову, исходные предпосылки. Если ты веришь в однородность естественных процессов в закрытой системе, то, на каком бы лексиконе (религиозном или философском, сакральном или секулярном) ты ни выражал свои взгляды, вербально-пропозициональное прозрение будет казаться тебе совершенно невероятной концепцией. И потому лишь, что все здесь по определению считается механизмом и, естественно, никакого знания извне, от Бога, поступать не может. Если таково твое мировоззрение, и возможности иного ты не допускаешь, хотя твои материалистические взгляды ведут к дегуманизации человека и противоречат фактам, известным о нем и природе, ты загоняешь себя в угол. Отвергая то, что человек знает о себе, не забудь, что ты не оставляешь себе выбора, кроме монолитного консенсуса наших дней относительно однородности естественных процессов в закрытой системе. А если ты настаиваешь на этой точке зрения, хотя она ведет к дегуманизации человека, да к тому же противоречит очевидности духовного опыта человека, пойми, что ты не оставляешь прозрению никакого места. Но мало того, если ты будешь настаивать на однородности естественных процессов в закрытой системе, вступая в противоречие с очевидным (автор же утверждает, что это противоречит именно очевидному), тебе никогда, никогда не воспринять иную исходную предпосылку, с которой-то прежде всего и начиналась новая наука: однородность естественных процессов в ограниченной системе, системе открытой для наведения порядка Богом и человеком.
Здесь надо отметить интересное обстоятельство, а именно, в современной светской антропологии (автор подчеркивает ее светский характер) кардинальным человеческим свойством считается дар речи, способность вербализации, способность выражать мысль словами. Но так было не всегда. Раньше в антропологии отличительным признаком человека считали изготавление орудий труда; поэтому изготовитель орудий труда считался человеком в противоположность нечеловеку. Теперь от этого отошли. Дифференцирующим критерием человека стала речь. Светские антропологи согласны в том, что отличать человека от нечеловека надо не по критерию изготовления орудий труда, а по дару речи—способности вербализации. Если нечто выражает мысль словами, значит это—человек. Если не выражает, значит— нечеловек.
Итак, человека отличает дар речи—способность выражать мысли словами. Люди передают пропозициональные сообщения друг другу в форме устной или письменной речи. Но действительность еще сложнее, ибо и сам процесс мышления человека проходит также в форме речи. Человеческая голова вмещает кроме языка всякое, но это всякое всегда связано с речью. Можно, скажем, написать книгу, содержащую множество речевых фигур, но при этом каждая речевая фигура должна быть встроена в предложение согласно законам синтаксиса, и все термины должны иметь четко установленное значение, иначе никто не узнает, о чем же толкует автор книги. Итак, внешняя коммуникация и внутренняя речь осуществляются человеком в вербализованной форме.
Рассмотрим этот аргумент с внехристианской точки зрения. С точки зрения “нового” человека, уверенного в однородности естественных процессов в закрытой системе, концепция пропозиционального прозрения в целом, в особенности же вербализованного пропозиционального прозрения, есть полная бессмыслица. Вопрос, который я часто в разных ситуациях пытался ставить в связи с исходной предпосылкой об однородности естественных процессов в закрытой системе, касается соответствия этого предпосылки жизнедеятельности человека в свете всего, что известно человеку. Нет, жизни эта исходная предпосылка, думаю, не соответствует. Она не объясняет человека. Она не объясняет природы и ее форм. Она не выдерживает проверки в сфере гносеологии.
Ясно, что вербализованное пропозициональное прозрение на основе однородности естественных процессов в закрытой системе невозможно. Но этот аргумент работает или не работает в зависимости от ответа на следующий вопрос: Приемлема ли эта исходная предпосылка на практике? В предыдущих книгах и предшествующих главах этой книги мы обсуждали, можно ли эту исходную предпосылку считать приемлемой или даже просто здравой не с точки зрения христианской веры, а на основании всего, что известно о человеке и природе как таковой.
Христианское вероучение предлагает совсем другой круг исходных предпосылок. Исходные предпосылки, не входящие в этот круг, не отвечают потребности. Со словами, однако, будем осторожны. Скажем, англичанам порой бывает трудно объяснить что такое “исходная предпосылка”. В общем, исходная предпосылка—это нечто твое, о чем тебе не известно. Автор же придает этому слову другое значение. Я имею в виду основание, которое ты можешь выбрать. Многие наследуют предпосылки от родителей или заимствуют у общества, не отдавая отчета в этом, хотя так быть не должно. В чем я настоятельно убеждаю людей, так это рассмотреть две великих исходных предпосылки—однородность естественных процессов в закрытой системе и однородность естественных процессов в открытой системе, в ограниченном интервале времени—и рассудить самим, которое из них согласуется с реально существующими фактами.
У христианства есть свой круг исходных предпосылок. Он начинается с Бога Сущего, Бога личностно-беспредельного, Бога, сотворившего человека по Своему образу. Бог сотворил человека способным выражать мысли пропозиционально, вербально по ходу горизонтальной коммуникации с ближними. Даже светские антропологи соглашаются с тем, что так или иначе (причина этого феномен им неизвестна) человек выражает мысли словами. Человек есть феномен. Библия говорит и, соответственно, христианская позиция такова, “Я скажу тебе, отчего человек—это феномен: оттого, что Бог, божественная личность существует. Коммуникация была всегда, она была прежде творения и происходила между Лицами Троицы. Бог сотворил человека по Своему образу, один из аспектов этого образа в человеке и есть дар речи—способность выражать мысли в вербальной форме. Именно эти исходные предпосылки объединяют христианскую систему в одно целое.
Зададимся вопросом: Если с христианской точки зрения нельзя считать неправдоподобным то, что Сущий—личностно-беспредельный Бог сотворил по образу Своему человека способным выражать мысли словами и поддерживать горизонтальную коммуникацию с ближними на основе пропозиций и речи, то надо ли считать немыслимым или даже удивительным, что этот личностно-беспредельный Бог не только имел возможность, но и по необходимости вступал в коммуникацию с человеком на основе пропозиций? Ответ один—нет. Автор не встречал какого-нибудь атеиста, который посчитал бы все это в контексте христианской системы чем-то удивительным. И в самом деле, другого ответа ожидать не приходится. Если Бог наделил нас способностью коммуникации друг с другом при помощи речи, то почему мы, получившие возможность пропозициональной, подлинной коммуникации друг с другом, должны полагать, что Он в Свою очередь не стал бы вступать в коммуникацию с нами на той же вербально-пропозициональной основе? В свете всеобщей христианской системы это весьма разумно. В контексте христианской системы в пропозициональном прозрении нет ничего удивительного, тем более, там нет ничего немыслимого.
Личностно-бесконечный Бог сотворил нас такими, что мы можем говорить друг с другом посредством речи. И если личностно-бесконечный Бог сотворил нас участниками речевой коммуникации—именно это, очевидно, и есть свойство человека—то что удивительного в том, что на Дамасской дороге Бог говорил Савлу на иврите? Ну, что здесь удивительного? Надо ли думать, что Бог не знает иврита? Опять же, если личностно-бесконечный Бог есть Бог благий и милосердый, то надо ли удивляться, что общаясь с человеком в вербально-пропозициональной, фактической форме, Он сообщит истинную истину, высокую правду во всех областях, где Он вступает в коммуникацию с человеком?* Это может удивить только того, кто придерживается исходной предпосылки об однородности естественных процессов в закрытой системе. Тогда, конечно, это невозможно. Но, как уже говорилось, весь вопрос в том, какой из двух кругов исходных предпосылок достоверно и эмпирически соответствует фактам, которые мы наблюдаем в окружающем нас мире.
* Более подробно вербально-пропозициональное прозрение представлено в приложение “Пропозициональное прозрение и достоверность познания?”
Итак, мы пришли к заключению, что ответ на этот вопрос передан на языке прозрения. Христианское вероучение не знает дилеммы природы и благодати, и причина этого кроется в языке прозрения. Удивительно, как это Хайдеггер и Витгенштейн, корифеи в области современной гносеологии, поняли, что решение надлежит искать в области языка, но “там” говорить у них было некому.
Да, христианство не знает дилеммы природы и благодати, но я должен с известной осторожностью заявить здесь, что христианство не знает никаких гносеологических проблем. Вспомним третью главу нашей книги, где речь шла об агонии “нового” человека в области познания, гносеологии—о совершенной непроницаемости сил, действующих там. Для христианина никаких проблем в сфере гносеологии нет, как нет дилеммы природы и благодати. И речь не о том, что нам удалось найти ответ, просто христианская система не стоит перед этой гносеологической проблемой как таковой.
Давайте уточним, почему нет в христианской системе гносеологической проблемы. С христианской точки зрения вернемся назад и постараемся понять, что говорили о рождении новой науки Оппенгеймер и Уайтхед.
Позвольте напомнить один из выводов, сделанных в предыдущей главе. Уайтхед и Оппенгеймер утверждали, что новая наука могла возникнуть только в христианской среде. Почему? В библейском христианстве Галилей, Коперник, Кеплер, Фрэнсис Бэкон—все эти мужи и бывшие заодно с ними вплоть до Ньютона и Фарадея включительно—понимали, что природа существует лишь потому, что ее сотворил Бог. И они верили, как прекрасно выразился Уайтхед, что, если Бог—это разумный Бог, то истину о природе можно постичь с помощью разума. Так родилась новая наука. В распоряжении у греков имелись почти все те факты, которые были у ранних ученых, однако у греков так и не родилась наука, подобная современной. Наука была вызвана к жизни, как сказал Уайтхед, тем обстоятельством, что эти мужи твердо верили в то, что истины природы можно постичь разумом, поскольку она была сотворена разумным Богом.
Автор не устает повторять, что он нисколько не сомневается в том, что если бы человек во времена ранних ученых имел мировоззренческие, гносеологические установки “нового” человека, то современная наука так бы никогда и не родилась. Я действительно убежден в этом. Кроме того, я считаю, что наука обречена на гибель. И думаю, что грядет ее смерть. И полагаю, что она редуцируется до чистой технологии и новому методу манипуляции обществом.* Я ничуть не сомневаюсь в том, что наука не умрет и сохранит объективность, между тем как основание, на котором она зиждется, полностью сокрушено, а теперь испарилась и надежда на позитивизм. Я не думаю, что наука в этих условиях способна выстоять. Но в одном я полностью уверен: современная наука так никогда бы и не появилась, если бы у основоположников науки была неопределенность, какая свойственна “новому” человеку в сфере гносеологии. Они бы так и не решились сделать тех первых шагов, которые им удалось сделать.
* Автор развил эту тему в книге Церковь кончины века
Теперь, переходя в сферу гносеологии, заметим, что положение здесь в точности то же самое. Именно бытие личностно-беспредельного Бога—притом не как абстракции—объединяло все и придавало ранним ученым мужества и упования открывать законы природы. Бог Сущий сотворил природу и все в ней во всеобщей связи. Воистину, вся наука зависит от того факта, что Он сотворил природу, в которой вещи по необходимости составляют единство, чтобы между ними установилась всеобщая связь. Итак, Бог сотворил мироздание, которое делает возможным существование подлинной науки, но Он же сотворил и человека, чтобы жить в этом мироздании. Он не сотворил человека бездомным, чтобы жить где-то еще. Стало быть, мы говорим теперь о гармонии между Богом, беспредельно-личностным Богом, сотворившим мироздание; человеком, которого Он сотворил для бытия в природе; и Библией, которую Он даровал человеку, чтобы поведать об этом мироздании. Удивляет ли кого-нибудь из нас эта гармония между Богом, человеком и Библией? Но чему тут удивляться?
Итак, Он сотворил мироздание, Он сотворил человека и дал ему обитать в этом мироздании, и Он дает нам Библию, вербализованное, пропозициональное, подлинное прозрение, чтобы передать нам то, что необходимо знать. В Библии Он не просто говорит нам о нравственности, не только подает основание для подлинной этики вместо статистических средних, но и дает разумение, чтобы приводить в соотношение наши знания. Гносеологическая проблема не стоит перед христианином именно потому, почему не стоит перед ним дилемма природы и благодати. Один премудрый Бог сотворил то и другое, а именно: познаваемое и познающего, субъект и объект, и Он же свел их воедино. Так что нет ничего удивительного в том, что между всем этим есть связь. Надо ли ожидать чего-то иного?
Если современная наука возникла на основании бытия премудрого Бога, что человеку позволяет с помощью разума познавать порядок, надо ли удивляться тому, что между познающим, которому положено познавать, и объектом, который положено познавать, должны быть связь? Когда есть премудрый Бог, сотворивший их, то прежде всего имеется разумная связь между субъектом и объектом.
В предыдущей главе мы говорили, что подлинный ужас и мрак великий для “нового” человека состоит в том, что никакой определенности в отношениях субъекта и объекта у него не может быть. Между тем христианская точка зрения начинается в общем с иного круга исходных предпосылок, согласно которому основание для корреляции субъекта и объекта имеется. И вот что интересно, это положение не расходится с человеческой практикой. Таков опыт всех людей. Если бы это было нечто мистическое, религиозное, предложенное с целью полностью выброситься из сферы реального, и не поддающееся никакой объективной проверке, тогда действительно это было бы еще одним “журавлем в небе”. Однако неважно, каким бы теоретически бессвязным ни было мировоззрение человека, в реальной жизни он ведет себя так, словно связь между субъектом и объектом действительно имеется. Вспомним ленту Годара, где он заставляет людей ходить через окна вместо дверей; правда, сквозь стены они все-таки не проходят.
Факт остается фактом; если ты еще собираешься жить в этом мире, ты должен жить в нем, действуя на основании связи между собой и сущим, хотя твое мировоззрение подобной связи и не усматривает. Другого образ жизни в этом просто не существует. Это верно в отношении любого человека, даже самого “теоретически бессвязного” из всех, кого ты знал, человека, утверждающего, что никакой связи нет. Это ровно ничего не значит. Пережитое в этом мире указывает ему на связь субъекта с объектом. Он не только ведет такой образ жизни, ему приходится жить так. Другого образа жизни на этом свете просто не бывает. Так уж устроен мир. Если все испытывают любовь, хотя и говорят, что любви нет, если все имеют нравственный закон, хотя и говорят, что нравственного закона нет, то и поступают все так, словно связь между объективным и субъективным есть, хотя оснований для такой связи у них нет.
Надо сказать, что христианская точка зрения полностью соответствует жизненному опыту всякого, но что характерно, нет таких религиозных систем, за исключением иудео-христианской (данной в Ветхом вкупе с Новым Заветах), где давался бы ответ на вопрос, почему имеется субъект–объектная связь, согласно которой человек действует и вынужден действовать. И в самом деле, всякий действует, не может не действовать, на основании этой связи, но ни одна другая религиозная система не отвечает на вопрос, почему эта связь между субъектом и объектом имеется. Иначе говоря, все люди обыкновенно и постоянно действуют так, словно христианская система истинна.
Проведем еще одну параллель. Человек нового времени говорит, что любви нет, есть только секс, а сам влюбляется. “Новый” человек говорит, что нравственного закона нет, есть только условные рефлексы, а сам действует, исходя из нравственного закона. И в такой сложной области, как гносеология, человек, неважно, каких бы убеждений он, с его слов, ни придерживался, действует—фактически всякий миг—так, словно христианство истинно и только христианская система объясняет ему, почему он может, должен и действительно поступает так, как он поступает. Другого пути нет.
Человек феноменален и отличается от остальных вещей, поскольку сотворен по образу Бога (наделен личностью или “человечностью” в моей терминологии), и тем не менее он такое же творение как и все остальные вещи. Он часть тварного. В этом смысле всякая креатура равна другой. Стало быть, человек отличается от всего тварного личностной сущностью, и тем не менее все тварное, всякое творение—ближние человеку в этом общем мире, поскольку таким его сотворил Бог.
Если читатель знаком с моей книгой Загрязнение среды и гибель человека. Христианский взгляд на экологию, то вспомнит анализ данного положения в экологическом аспекте. Касаясь экологической проблемы, я говорю, что мы должны обращаться с фауной, флорой и атмосферой как ближние им. Именно это и есть, полагаю, христианское основание экологии. Что же касается гносеологии, то должно быть понятно, что это шаг вперед. В гносеологии этот мой ближний——объект, я же—субъект. Все же мы—творения премудрого Бога, вот почему я могу познавать, причем с достоверностью, этого ближнего. В аспекте экологии я должен обращаться с ним как с ближним, согласно тому, каким его сотворил Бог. Мне не положено подвергать его эксплуатации. Но не только. Мне положено относиться к этому ближнему по добру, и я могу познавать его как ближнего.
Из гносеологии известно, что вещь существует постольку, поскольку ее призвал к бытию Бог. Вещь не есть эманация Его сущности, не грезы Бога, чему много времени уделяет восточное созерцание. Вещь существует. Вещь—объективная реальность, и нас не удивляет связь между наблюдателем и наблюдаемым, поскольку Бог определил их единство. Они сотворены одним Богом и в одной сфере. Бог сотворил их едиными: субъект и объект, познающего и познаваемое, и сотворил их в одной и той же сфере. Христианин просто не знает гносеологической проблемы. Да и все люди существуют, словно бы так все и есть, независимо от того, что говорится в их гносеологических построениях. Христианина не удивляет, что существует дерево и он не может пройти сквозь него, потому что он знает, что дерево действительно существует.
Тогда каждый вынужден принять эту истину—“яйцеголовый” интеллектуал, случается, ненавидящий христианскую точку зрения, и человек простодушный, живущий так, словно христианская точка зрения истинна, поскольку он действует так, не задаваясь вопросами. Христианин спросит у того и другого: а как же иначе? Естественно, все происходит именно так, поскольку премудрым Богом сотворены и субъект, и объект. Он—Творец субъекта, Он же—Творец объекта, и Он же подает нам Библию, передавая нам через нее все необходимое познание.
Майкл Полани разнес позитивизм “в пух и прах”, о чем сказано выше, но что досталось ему—цинизм. Что касается связи субъекта и объекта, христианин не знает цинизма, поскольку субъект и объект сотворены одним Богом. Стало быть, связь субъектом и объектом нисколько не удивляет христианина.
Здесь следует рассмотреть еще один вопрос. Как решается проблема точности знания? Эта проблема относится к стихии языка и составляет предмет современных научных дисциплин—семантики и лингвистического анализа. Обе дисциплины нельзя назвать философскими, поскольку имеют инструментальную функцию. Иногда, если с сознанием дела вычленить из них философский рационализм, данный инструментарий может принести пользу. И неудивительно, поскольку субъект-объектные отношения и проблема языка родственны.
Так вот, имеется три возможных подхода к решению вышеозначенной проблемы. Первый. Когда мы говорим, мы вкладывает в каждое сказанное слово и каждое предложение свое значение и свой смысл, стало быть, коммуникация в принципе невозможна. Наше происхождение, образование, опыт так сильно влияют на наши слова и предложения, что их значение и смысл другим не передаются.
Второй, противоположный. Коль скоро мы используем то или иное понятие в символической системе языка, все люди понимают их всесторонне, полно и однозначно—ведь мы используем одни и те же слова.
Итак, определились две оппозиции, обе не соответствующие реальности.
Либо твой лексикон настолько индивидуален, что никому не понятен, либо каждое слово имеет механически всестороннее значение, одинаково понятное как оратору, так и аудитории. Очевидно, ни первый, ни второй подходы не могут адекватно описать того, что происходит в языке в действительности. И в самом деле, как язык “работает” в мире? Несомненно, следующим образом: мы привносим в язык индивидуальную предысторию, личный опыт, образование и так далее, что заставляет звучать наше слово по-своему, тем не менее, при благоразумном подходе всегда имеется частичное совпадение значений, обусловленное объективным внешним миром и практикой человека; и этого достаточно для обеспечения надежной коммуникации в целом, между тем как всестороннего значения самого слова может и не быть. Иначе говоря, значение твоих и моих слов частично совпадает, хотя они не соответствуют друг другу полностью. Так мы все и действуем в языковой стихии.
В порядке иллюстрации приведу употребление слова “чай”. В английской лингвистической знаковой системе “чай”—знак, который указывает на действительный, идентифицируемый объект. Но моя жена родилась в Китае, и свой первый опыт, связанный с той реальностью, которая идентифицируется словом ч–а–й (в нашей лингвистической знаковой системе), она приобрела в китайских семьях. Китайцы научили ее тому, что она помнит до наших дней, а именно: чай надо пить из пиалы, причем с полным ртом риса. Больше того, надо научиться пить чай так, чтобы он обтекал рис за щекой, не смачивая его. Вот какие ассоциации возникают у моей жены на слово “чай”.
Я же, заслышав слово “чай”, вспоминаю Джермантаун, Филадельфия, где моя мать заваривала чай особо—погружая алюминиевую чайницу в воду—теперь бы я не стал готовить так. Вот какими значениями нагружают слово “чай” наши с женой предыстории, но разве эти необычные коннотации, дополнительные значения этого слова мешают мне попросить Эдит: “Дорогая, приготовь-ка мне, пожалуйста, чашечку чаю?” и неужели она после этого не принесет мне чашку чая? Понятно ли, что я имею в виду? Если противостоишь семантике и философии лингвистического анализа, надо хорошо осмыслить это. Надо избегать эти две крайности; следует осознать, что внешний мир и мир внутренний, человеческий опыт, частично перекрываются, дублируют друг друга.
Это верно в отношении языка, и надо уяснить, что это верно и в отношении познания. Христианам не приходится выбирать между этими двумя крайностями ни в сфере языка, ни в сфере гносеологии. Познавать достоверно, хотя и не всесторонне, можно. На самом деле, пока существует нечто и ты связан с ним, познавать его тебе всесторонне не надо. В конце концов это и не должно удивлять тебя, хотя бы потому, что никто и ни о чем не обладает всесторонним знанием, кроме Бога; никто.
Итак, заметим, что, как и в сфере языковой стихии, частичное совпадение, дающее нам возможность вступать в общение друг с другом, есть и в области коммуникации. Чтобы составить верное представление о предмете, не требуется иметь всестороннего знания о нем, ведь пока есть предмет и есть ты, между тобой и предметом есть достаточная корреляция. В христианском плане мы все суть креатуры Бога и обитаем в Его мире. Употребляя то или иное слово, даже такое, что называется, простое, как “дом” или “собака”, актуализировать его значение стопроцентно, всесторонне, просто невозможно. Всесторонне значения слов не актуализируются и в процессе межличностного общения, тем не менее, межличностное общение, несмотря на дополнительные значения используемого лексикона, характеризуется точностью.
Надо ли удивляться, что это верно и в отношении процесса познания: не в аспекте восприятия произносимых слов, а в смысле субъект-объектных связей? Мы не удивляемся, что не имеем всесторонних знаний об объекте, но и не находим удивительным, что такое знание может быть истинным. Субъект и объект сотворены одним премудрым Богом, поэтому для нас естественно, что связь между ними есть.
Выше мы ответили на вопрос, почему христианское вероучение не знает гносеологической проблемы. В прошлом, когда закладывались основы этого вероучения, вопросы гносеологии никогда не обсуждали с такой яростью, как в наше время. Исследовались многие из этих вопросов, причем подробно, однако дилеммы, столь характерной для нашего времени, тогда просто не было. Причина современной гносеологической дилеммы состоит в переходе от однородности естественных процессов в открытой системе, открытой для преобразований со стороны Бога или человека, к однородности естественных процессов в закрытой системе. При этом гносеология умирает. На христианской же основе никакой проблемы не существует.
Что отсюда следует? Три ответа на три вопроса: прежде всего, как я смотрю на лице? Изложено очень просто, но точно выражает центральную проблему гносеологии. Как обрести то или иное надежное, достоверное, несомненное знание, знание вообще, знание о знании вообще; и второе, как отличить познание объективной реальности от иллюзорного и галлюцинаторного восприятия?
Очевидно, что имеются промежуточные случаи. Черепно-мозговая травма, шизофрения и другие формы психических расстройств могут смазать границу между объективной реальностью и игрой воображения. Прием наркотических и токсикоманических средств вызывает похожие явления. И в душевной болезни, и в шизофреноподобных нарушениях вследствие наркотизации, христианин видит симптомы первородного греха. Тварное трансформировалось, оно теперь не то, каким его первоначально сотворил Бог. Человек обособился от Бога; перестал понимать себя; отъединился от природы. Это и есть отчуждение, которое стало следствием первородного грехопадения, так что неудивительно существование промежуточных случаев в сфере подлинного знания и фантазии.
И вместе с тем христианин находится в положении, совершенно отличном от положения “нового” человека, скажем по зрелом размышлении, в фильме Антониони “Áëîó-àï”, о чем говорилось выше. Христианин уверен в изначальном существовании внешнего мира, сотворенного Богом, он нисколько не сомневается в объективной реальности. Он не походит на человека без путеводной звезды, на человека, неуверенного в бытии вообще. Позитивистская дилемма, как автор показал выше, лежит в самом основании философии позитивизма и представляет собой гносеологическую установку, согласно которой позитивное знание может быть получено при отказе от всякого представления о бытии. Не такова христианская точка зрения. Христианин уверен, что нечто существует, поскольку это нечто сотворил Бог. Причина, по которой Восток так и не породил собственной науки, состоит в том, что восточное созерцание никогда не проходило под знаком уверенности в существовании объективной реальности. Без внешнего мира нет предмета научных изысканий, нет основания для эксперимента и дедукции. Христианин же уверен в действительности окружающего мира и посему обладает основанием достоверного знания. Да, надо признать, что мы живем в падшем мире, и да, надо признать, что есть аномалии и промежуточные случаи, но христианин не дает себя сбить с толку тем противоречием, которое пытается преодолеть в ленте “Áëîó-àï” Микеланджело Антониони.
Христианин не только уверен в существовании мира, сотворенного Богом, он живет в этом мире. Вот что в конечном счете должно выступать мерилом. Жизненная практика—вот критерий разведения в стороны науки и научной фантастики. Наука должна соответствовать реальному миру; науки без реального мира не бывает.
Если премудрый Бог сотворил мироздание и поместил меня в нем, то надо ли удивляться, что по логике вещей Он дает моему разуму категории, необходимо соотносящиеся с этим миром, поскольку мне надлежит существовать в нем. Таково логическое развитие наших предыдущих суждений. Если мир сотворен так, как учит о том иудео-христианское учение, то не станем удивляться, что у человека по необходимости имеются категории разума, согласные с мирозданием уже потому, что он должен жить в нем.
В наше время такими учеными как Клод Леви-Стросс или, скажем, Ноам Хомский с его концепцией “порождающей грамматики” проделано много труда в области унификации категорий человеческой души. Эти ученые установили существование в той или иной форме универсальных категорий человеческой души. Но христианин спросит: а как же иначе-то? Ведь беспредельно-личностный Бог, сотворивший мир и водворивший меня в нем, естественно, сотворил и универсальные категории души, соответственные тому месту, куда Он поместил меня.
Проведем аналогию этого в физическом мире. Мои легкие приспособлены к земной атмосфере. Я вряд ли смогу дышать ими на Венере или Марсе, и уж точно на Луне они меня подведут, но зато я прекрасно дышу в привычной для меня среде на Земле. Почему мои легкие адекватны миру, в котором я живу? Ответ очень прост: мои легкие соответствуют атмосфере Земли постольку, поскольку и то, и другое—мои легкие и земная атмосфера—это творение одного премудрого Бога, водворившего меня в этот мир. Так разве нельзя мне рассчитывать на некую связь моих легких и атмосферы Земли, на которой я живу? Вернемся в область гносеологии. И здесь нельзя удивляться тому, что Бог дал мне универсальные категории, соответственные миру, в котором я живу. Стало быть, если премудрый Бог сотворил этот мир, а также меня, то стоит ли дивиться тому, что Он сотворил категории человеческой души соответственно категориям внешней реальности? И то, и другое суть тварное, Он же—их Творец. Итак, есть категории для внешнего мира, и есть категории для внутреннего мира моей души. И надо ли дивиться, говоря о полном соответствии их друг другу, о полном соответствии духовной и материальной действительности со Словом?
Конечно, здесь нет ничего от философии позитивизма, которая сознательно отказывался отвечать на вопрос, почему существует нечто. Как говорилось выше, позитивизм во всех обличьях умер, поскольку центральное понятие его— “чувственно данное”—было предметом веры, “священной коровой” позитивиста. Позитивизму не свойственно толковать бытие чувственно данного. Подобная позиция—антипод христианской позиции.
Отметим здесь еще одну особенность христианской позиции в вопросе о категориях. Библия учит двояким образом: во-первых, она преподает некоторый объем знаний в дидактической, вербализованной, пропозициональной форме. Скажем, в дидактической форме Библия преподает принципы, которым посвящена эта книга. Во-вторых, Библия учит, демонстрируя дела Божьи в мире, который есть Его творение. Имеется много причин, по которым Библию читать надо. Библию надо читать, чтобы почерпнуть необходимые фактические данные. Читать Библию надо молитвенно и ежедневно. Но каждодневное чтение Библии помимо молитвенного общения с Богом дает человеку еще нечто—оно формирует иной менталитет. В наше время мир окружил человека ментальностью под знаком однородности естественных процессов в закрытой системе, но вот мы читаем Библию, и она дарит нам иной менталитет. Не следует преуменьшать значения того, что читая Библию мы “живем” менталитетом единственно истинным, противостоящим “великой китайской стене” иного, современного менталитета, который навязывают нам со всех сторон—посредством системы образования, литературы, искусства и средств массовой информации.
Читая Библию, я вижу дела, которые творит личностно-беспредельный Бог в истории и мироздании, и нахожу, что дела Его гармонируют со словом Его о внешнем мире. Я называю это заветом творения. Дела Божьи никогда не расходятся с Его словами. Дела Божьи в историческом контексте полностью соответствуют тому, каким представляется нам по слову Его внешний мир. Универсалия, порождающая единичности, определяет и утверждает то, чем они являются со слов Божьих.
Итак, Библия преподает важные учебные наставления Писания и учит тому, что дает тебе право сказать: “Таковы дела Божьи”. Последнее является весьма глубокомысленным суждением. Хотя Библия и говорит о чудесах, но не только, и не столько чудеса описываются здесь. Чудеса суть необычайные происшествия, потому-то они и выделяются из череды Божьих дел как “чудеса”. Но по большей части Библия повествует не о чудесах, а о делах Божьих в контексте законов, которым подчиняется все мироздание. Красное море отступает; Он употребил восточный ветер. Иисусу надо приготовить рыбу, и разложили костер. Те или иные дела Божьи и в самом деле—чудеса великие, но по большей части Бог действует в этом мире, подтверждая результаты моих научных штудий над ним и сообщая о нем в библейских учебных наставлениях.
Вот два ока, которые Библия открывает нам на дела Божьи, полностью согласные друг с другом—одно око дидактического учения и другое око—дел Божьих, Творца истории и мироздания. Здесь можно провести параллель с одним глубокомысленным заявлением Вестминстерского исповедания веры о том, что атрибуты, которые Бог открывает человеку, истинны не только в отношении человека, но Самого Бога. Бог рассказывает не просто истории; Он раскрывает перед нами Свое сердце, говоря о Себе подлинную правду. Он не говорит нам обо всем и всесторонне, поскольку мы ограниченны и всестороннее познание для нас недоступно. Мы не можем наладить всесторонней коммуникации даже друг с другом, потому что ограниченны. Он же глаголет нам истинно—и даже открывает о Себе великую истину. Он не обманывает нас, рассчитывая на нашу глупость и доверчивость—Он поступает с нами благородно.
Именно на этом основании мы и находим, что наука тоже не должна быть обманом, игрой, манипуляцией. Но, увы, в наши дни наука меняется. Как было отмечено выше, автор абсолютно уверен в том, что наука, отпавшая от своих корней, а теперь утратившая даже позитивизм, больше не может существовать на подлинно объективных исходных представлениях. Наука становится обманом, игрой, манипуляцией в двояком смысле. В первом наука для многих ученых теперь представляет собой род пустого времяпрепровождения, самообмана. Ученый ведет запутанную, сложную игру в весьма ограниченном, замкнутом пространстве, где ему никогда не приходится размышлять о реальных проблемах, значении и смысле. Есть множество ученых, добровольных затворников своих лабораторий, которые поклоняются своим идолам—приборам, а между тем как объект их научных наблюдений уже почти сгинул. Это и есть ничто иное как новая разновидность буржуазной “грязной игры”, в которой цель оправдывает средства, еще один способ убить время. Так богатый жуир занимается, занимается и занимается, лет тридцать, горными лыжами, не видя ничего, если не считать стрелки секундомера. Однако для христианина этот мир исполнен значения; этот мир есть объективная реальность. Наука здесь не может быть самообманом.
В другом и, по-моему, более пугающем смысле речь идет о стремительном, очертя голову, броске в сторону социологической науки.* Человек пост-модерна ушел от единственного источника достоверного знания, и автор проникается все большим страхом от того, что наукой начинают манипулировать в угоду собственным социологическим или политическим стремлениям, отходя от строгой объективности. Думается, что все больше и больше будет развиваться то, что я называю социологической наукой, в рамках которой научными фактами манипулируют. Утрата достоверности опасна для ученого, но не меньшую опасность она представляет и для хиппи. Видно как все это проявляется на хиппи—хиппи часто и в разных ситуациях перестает различать действительность и игру воображения; при этом теряется объективность, с наркотиками или без. При виде таких людей хочется кричать от сердечной скорби—к таковым действительно надо взывать. Однако и положение ученого зачастую весьма сходно. Теряя гносеологическую основу, он так же загоняет себя в угол. Что значит наука, если ты уже не веришь в объективность реальности, или сошел с гносеологического основания, дающего достоверную корреляцию субъекта и объекта?
* См. книгу Церковь кончины века.
Христианин же уповает познать суть, исследовать ее и отличить истинное от неистинного, как это делали ранние ученые. Вот наше кредо. Когда христианин действительно, без тени цинизма, обращается к познанию, он полагает внешний мир сущим. Почему? Потому что Бог сотворил этот мир таковым, и соотнес субъект с объектом. Вот что такое—я смотрю как человек—на лице.
И второй плод христианской гносеологической позиции—ответ на вопрос: как смотрят на мое сердце? Кто я, каков внутренний мир моей души по контрасту с тем, какой я есть в представлении ближних. Здесь ужасная проблема для современной молодежи. Они жаждут узнать друг друга, но все, что они видят—только фасад. Как оказаться по ту сторону этой “китайской стены”? Как из круга саморефлексии прорваться к другой реальной личности?
Христианин не выбирает между всесторонним познанием материального или духовного мира, с одной стороны, и отказом от всякого познания, с другой. Мне не надо познавать человека всесторонне, ибо я ограничен. Зато у меня есть надежда, что мое знание соединит меня с ним, поскольку нас сотворил один Бог. Могущество христианской системы—пробный камень ее—заключается в том, что все пребывает в гармонии под Вершиной сущего, под властью личностно-беспредельного Бога, и это единственная система в мире, в которой живет истина. Нет в мире другой системы с Вершиной, под которой все абсолютно гармонично. Вот почему теперь я уже не агностик, а христианин. В других системах, без исключения, что-нибудь да “превращается в грушу”, что-нибудь да выпирает; и эту сторону, иначе нельзя, искажают или игнорируют. Христианин же, не входя в сделку с совестью, видит все как есть, и всему без исключения находится свое место под христианской Вершиной сущего—под Сущим, личностно-беспредельным Богом.
Это верно, когда я исследую окружающий мир, и также верно, когда я вхожу в духовный мир, внутренний мир души ближнего в той отчаянно важной области, которая особенно заботит молодежь. Как познать ближнего? Как оказаться по ту сторону того топорного фасада? Как знать, что там вообще что-то есть? А что с противоречием между моим реальным образом, образом идеальным и образом воображаемым? Как мне познать кого-либо?
Библейское прозрение согласно Божьим вразумлениям касается не только внешнего, но в равной мере и внутреннего человека. Нормы Писания касаются не только внешнего человека, но внутреннего. Какова десятая, последняя заповедь Ветхого Завета? Эта заповедь относится к области духа: “Не желай … ничего, что у ближнего твоего”. Таково обращение к внутреннему человеку. Без этой заповеди остальные делаются бесплодными. Декалог касается нравственности человека не только внешнего, но и внутреннего; и то знание, которое дает Бог из истории или мироздании, касается не только внешнего, но и внутреннего человека, и так образуется единство.
Стало быть, мы находим, что Библия дает пропозициональное, подлинное прозрение Божье в канонах, правилах, стандартах, образцах поведения, мышления, чувствования как для внешнего, так и внутреннего человека. Внутренний человек, согласно Библии, не автономен, не более автономен, чем человек внешний. Всякий раз, когда внутренний человек становится автономным, происходит тот же переворот, что и тогда, когда автономным становится человек внешний. Все проблемы человека, как подчеркнул автор в предыдущей книге,* проистекают из его попыток сделать нечто самостоятельно, независимо от Бога, но как я уже подчеркивал, если нечто отъединяется от Бога, природа поглощает благодать.
* Бåãñòâî îò ðàçóìà.
То же происходит и в сфере познания ближнего. Ничто не должно отъединяться от Бога. Область духа, познания, значения и смысла, сфера нравственности относится к Богу так же, как и мир материальный. Духовно возрастающий последователь Христа должен сознательно, по нарастающей, приводить свою духовную вселенную, как и вселенную материальную, в соответствие с библейскими канонами. Что же скажем о внехристианском мире? Когда христианин обращается к нехристианину, у него есть опорный ориентир, следуя которому он познает личность ближнего так, как нехристианин познать не может, поскольку не знает, что есть личность, а христианин знает. Один из одареннейших людей, с которыми мне когда-либо приходилось работать, сидел у меня в комнате, в Швейцарии, и плакал потому, что был настоящий последователь гуманизма и экзистенциализма. Он оставил дом в Южной Америке и отправился в Париж, где пребывало средоточие гуманистической мысли, причем великой. Но Париж поразил его своим уродством. Бездумные ученые ничем не заботились. Гуманистический Париж оказался антигуманным. Он подумывал покончить с собой, когда наконец добрался до нас. Он спросил: “Да что вас заставляет любить меня? И чем вы можете помочь мне?” Я ответил, что могу помочь ему. “Я знаю, кто вы,—сказал я ему,—поскольку вы сотворены по образу Бога”. Здесь началась беседа. Христианин знает как помочь даже нехристианину: надо переходить от внешнего фасада в область духа, поскольку что бы там ни говорил о себе человек, мы-то знаем, каков он в действительности. Он сотворен по образу Бога; вот кто он. И мы знаем, что где-то внутри—каким бы одеревеневшим, замкнутым, отъединенным ни был он снаружи, или каким бы омертвевшим в своих внешних проявлениях ни казался, даже если он уверен, что сам он—не больше, чем робот—мы-то знаем, что за фасадом скрывается личность, способная к вербализации, способная любить и жаждущая быть любимой. И не важно, как часто говорит он об отсутствии у него нравственного закона—на самом-то деле мы знаем, что нравственный закон в него вложен. Мы-то знаем это, поскольку он сотворен по образу Бога. Стало быть, даже нехристианину христианин помочь может, начиная с внешнего и кончая внутренним, причем так, что нехристианам и не снилось.
Но еще глубже христиане имеют возможность познавать друг друга. Поймем же, наконец, что нам требуется общение, что мы уже болеем от всей этой ужасной механической антигуманной реальности, воцарившейся вокруг нас. Нас тошнит, когда из нас делают перфокарты для IBM. Христианские юноша и девушка хотят открыться друг другу; христианские муж и жена, и они желают открываться друг другу; пастырь и паства также стремятся открыться друг другу; но как же в самом деле открыться друг другу, пробиваясь от внешнего человека к человеку внутреннему? Проблема взаимопознания возникает вследствие расхождения, разногласия, несогласованности между тем, каким человек кажется, и тем, каким он является по сути. Познать в ближнем человеческое существо всегда нелегко. И все-таки, как с этим справиться?
Может ли читатель представить себе, что существует прямая зависимость между тем, в какой мере принимают люди библейское учение, радея о своем внутреннем и внешнем человеке, и тем, в какой мере их внутренний и внешний человек обретает все большую и большую цельность, когда они, люди, видят, что оба, и внутренний, и внешний человек, действуют в согласии с одним и тем же сводом правил в отношении духовных ценностей и познания? Познание человека внутреннего через человека внешнего возможно, ибо раздвоенность, дихотомия уступает все больше и больше места цельности, единству личности, когда обоих, человека внутреннего и человека внешнего, связывает одна и та же универсалия. Так пусть же человек внутренний и человек внешний соблюдают один и тот же свод заповедей Божьих в отношении духовных ценностей и познания, чтобы расхождение, разногласие, несогласованность между человеком внутренним и человеком внешним становились все меньше и меньше.
К несчастью, в помыслах своих мы, как правило, придерживаемся Божьих норм не строже, чем придерживаемся их на людях, а может быть (в этом бренном, греховном мире) и того меньше. Когда же мы соблюдаем Божьи уставы истины, нравственности, духовных ценностей и познания, мы как бы следуем путеводной тропой (а лучше сказать—идем за путеводной звездой), ведущей к единству внутреннего и внешнего миров. Уставы Божьи не только придают единство, но и наводят мосты между этими двумя мирами. Мосты наводятся при этом как внутри себя, так и между людьми. Переходя из мира внешних событий в мир потаенных помыслов, что в отношении себя, то и в отношении ближних, мы видим свет в конце тоннеля.
Для бредущих топким болотом века сего—это благо. Стоит уяснить это, как вдруг, уже не автономный, меняется твой человек внутри—единичность одного, внутреннего, и единичность другого, внешнего, сливаются в одно цельное, подвластное одной и той же универсалии, и с этим цельным, слава Богу, мы и в самом деле можем приступать к познанию “человечности” друг в друге.
Вот чему надлежало бы сделаться частью спасения, продолжением дела Христова в христианском служении. Именно утрата познания “человечности” друг в друге лишила наших несчастных современников всякого воистину человеческого общения. Люди, годами живущие бок о бок, отделяются, обособляются, отъединяются друг от друга, поскольку единичностям внутреннего и единичностям внешнего не слиться в одно цельное, когда нет универсалии. У христианин же такая универсалия есть. Вот почему мы возрастаем духовно, покоряя все без исключения единичности в сфере духа—значение, смысл, ценности, познание и нравственность—авторитету уставов Божьих, поднимаясь раз за разом к новым и новым высотам духа так, чтобы внешний наш человек все больше и больше гармонировал с внутренним, и потому-то мы и можем познавать друг друга воистину.
Мы уже обсудили два ответа христианской гносеологии на вопросы: 1) как я смотрю на лице? и 2) как смотрят на мое сердце? Обсудим третий ответ: как отличить реальность от воображения? В определенном смысле данный ответ—важнейший из всех трех. В предыдущей главе говорилось, что с точки зрения современной гносеологической теории “новый” человек неспособен отличить реальность от мысленных представлений. Здесь же я намерен осветить этот вопрос с христианской точки зрения. Мир моего бытия—внутренний мир души, мир умственный, мир неиссякаемой творческой потенции; в моей черепной коробке “обитает” творческая фантазия. Почему? Потому что Бог, мой Создатель, сотворил меня по Своему образу, и в своем воображении, мысленном представлении я способен, раздвинув границы мира и сознания, оказаться по ту сторону звезд. Это могут не только христиане—на это способны все люди. Всякий человек сотворен по образу Бога; стало быть, всякий потенциально в воображении своем способен вырваться за пределы своей телесной оболочки. Выходя в этом смысле “из себя”, наш умственный мир может преобразовать, в той или иной мере трансформировать, спроектировать природу (в образном и смысловом плане)—кистью живописца, пером поэта, линейкой инженера или лейкой цветовода. Чудо, не правда ли? Это не “фотография” как в ленте Антониони Áëîó-àï. Но я есмь и могу проецировать плоды своего воображения на “экран” внешнего мира.
Однако заметим вот что: как христианин я знаю, что внешний мир есть творение Божье, и никогда не путаю воображаемого с реальным. Христианин свободен; в полете фантазии он может воспарять, поскольку может отличать плод фантазии от реальности, сотворенной Богом. Стало быть, внутри у нас царит гармония и порядок. Поэтому нам легко сказать: “Это—плод фантазии”. Разве не изумительно быть художником и, фантазируя, творить, создавать новые целостные образы на основе уже имеющихся, путем их преобразования, не повторяя природного—не копируя, но творя несколько отличное от него? Разве не чудесно, будучи творением Божьим, так фантазировать творчески? Да, я могу творить, но христианская гносеология дает мне еще возможность не принимать мысленных представлений своих за объективную реальность. Век нынешний лишен этой возможности, вот почему и сходит с ума часть юношества. Но христианам повреждается в уме не пристало.
Таким образом, фантазия и воображение христианина не пугают. А вот “новый” человек, не ставя себя под угрозу, мечтать и грезить наяву не может. Христианам надлежит исполняться жизни, ясно понимать происходящее, и заставлять свое неиссякаемое, могучее воображение трудиться, творить, производить нечто, несколько отличное от мира Божьего, так как Бог сотворил их, чтобы творить.
Подведем итоги. Мы рассмотрели, исходя из христианской гносеологической точки зрения, три взаимосвязанных ответа, не отъединенных друг от друга, а переплетенных на основные гносеологические вопросы: 1) я и внешний мир, сфера отношений, область субъект-объектных связей; 2) ближние и я—я хочу познать и понять ближнего; и 3) я и мой умственный мир, грезы и мысленные представления. Я гляжу на внешний мир и понимаю, почему имеются субъект-объектные связи. Я гляжу на ближнего, нехристианина, и знаю, что его сотворил Бог по образу Своему. Когда христиане, соблюдая свод заповедей Божьих, ведут ко все большему сближению человека внутреннего и внешнего, перед нами открывается все более величественная красота и глубина друг друга. Без страха смешать реальность с игрой воображения, христианин должен употреблять свое могучее воображение и создавать прекрасные творения. Все это есть в нашем арсенале. Но современное отчуждение в гносеологической сфере способно обратить каждую из трех вышеописанных сфер в черный ужас. Утрачена реальность субъект-объектных связей; построена “китайская стена”, не дающая людям познать друг друга; и навеян отвратительный кошмар смешения реальности и воображения: вот как извратила современная гносеология эти сферы. Но под Вершиной личностно-беспредельного Бога во всех этих сферах есть значение и смысл, есть объективная реальность, и есть красота. Не только истина, но и красота.
Поскольку человек восстал и отъединился было от Бога, в отъединенности человека от Бога пришло великое отчуждение. И когда произошло, изменилось все. Отъединенность от Бога “заразила” основополагающую область гносеологии— сферу познания—так что человек оказался оторванным не только от ближних, но и от самого себя. Когда нет всеобщих категорий для мысленных представлений и внешнего мира, личность расщепляется и самоотчуждается. Человек лишается универсалий, способных покрыть единичности его души. Внешне он—один, внутренне—другой. Вот тогда-то он и начинает стенать: “Кто я такой!?” В христианскую коммуну Лабри стекается молодежь со всего света. Молодежь говорит: “Мы приехали сюда, чтобы понять себя”. Это не только психологическая проблема в общепринятом смысле этого слова. По сути эта проблема гносеологии. Попытка человека обрести автономию лишила его подлинной реальности. Когда его воображение воспаряет к звездам, он перестает отличать действительность от грез. Христианская гносеология устраняет этот хаос, отчужденность пропадает. В этом существо проблемы познания, и она не найдет своего решения до тех пор, пока познание не возьмет за основу бытия Бога личностно-беспредельного, троичного, Сущего и не хранящего молчания. Проблемы в сфере гносеологии исчезнут тогда и только тогда, когда познание будет зиждиться на этом основании.