13. Мировоззрение и культура Древней Месопотамии

Боги, судьба и люди в Древней Месопотамии

Мировоззрение месопотамцев было типичным порождением ближневосточной языческой древности. Абсолютных начал для месопотамцев не существовало, как и противопоставления разных уровней бытия: естественного – сверхъестественного, духовного – плотского и т. д. Используя современную терминологию, можно сказать, что все сущее было для них «материально», нецелостно, уязвимо и конечно во времени и пространстве. Они не знали ни догм, ни собственно религиозной веры, а свои суждения о мире строили, по-видимому, на основе разумной интерпретации того, что казалось им объективным опытом (как и современная естественная наука).

В месопотамской картине мира нет ни универсального промысла, ни благодати как руководящего начала. В конечном счете она оказывается такой же слепой и раздробленной, находящейся в рамках космической несвободы, какой ее видит атеистически настроенный физик нашего времени. Существование богов ничего здесь не меняло, так как они сами были не всемогущи, не всеблаги и не сверхъестественны. Как справедливо отмечал выдающийся историк культуры Г. Франкфорт, в Месопотамии боги не выделяются из «естественного» хода событий, а считаются его главной частью.

Людям, по их собственному мнению, оставалось в своих интересах распорядиться тем немногим, что им отпущено на этом и на том свете. Заранее заданного, «объективного» смысла в существовании они не усматривали вообще. Единственной здравой целью жизни, которую могло бы себе поставить живое существо, будь то бессмертный бог или смертный человек, считалось удовлетворение его основных потребностей (включая социальные и эмпатические, связывающие его с другими личностями). Смысл и высший авторитет общей поведенческой нормы и всего основанного на ней социального порядка видели именно в том, что вне них достижение указанной выше цели было для людей совершенно невозможно. Следует подчеркнуть, что этика никоим образом не считалась порождением богов, спущенным людям «сверху». Этические нормы вырабатывали сами разумные существа для защиты и осуществления своих природных потребностей, так как те были необходимы для их наилучшего выживания.

Наблюдения над окружающим миром не оставляли у месопотамцев сомнений в том, что во Вселенной действуют силы двух совершенно разных порядков: 1) рутинные, достаточно хорошо известные; 2) неизмеримо более таинственные и непредсказуемые «высшие» силы, невероятные по мощи и масштабам действия на людей и мир. Главными носителями «высших» сил в Месопотамии, как и в других странах древности, считались особые существа (боги или духи), наделенные разумом, волей и рядом уникальных характеристик, отличающих их от всех остальных объектов мира. Это и фактическое бессмертие, и способность принимать вещественные воплощения или обходиться без них, и способность одновременно пребывать в наблюдаемом временно-пространственном «измерении» и вне его, находиться и действовать сразу во многих точках пространственно-временного континуума, и невероятное могущество и осведомленность. Любое соприкосновение с силами такого рода, учитывая их непредсказуемость и мощь, было для людей необычайно рискованным. Поэтому все ситуации, чреватые подобным соприкосновением, необходимо было окружать множеством ритуальных запретов и предписаний.

Мир богов моделировался по образу и подобию мира людей: в нем были свои владыки и подданные, движимые примерно теми же мотивами и ценностями, что и люди. В частности, шумеро-аккадский пантеон возглавлялся (как почти по всей Западной Евразии) двумя богами: высший небесный космовладыка Ан («Небо»), пребывающий в вечном покое вдали от мира, и его сын/наместник Энлиль («Господин дыхания/воздуха»), космоустроитель, который и осуществляет собственно управление делами Вселенной (аналогичные роли играли Ил Отцовский и Ил у западных семитов, бог неба и бог грома у ранних индоевропейцев). Нельзя не угадать здесь отражение распространенной в первобытности практики раздела полномочий между сакральным и военным вождями человеческого сообщества.

Важнейшим понятием месопотамской картины мира была «судьба» (аккад. шимту, досл. «нечто установленное, определенное извне»). Шимту каждого объекта – это совокупность всего, что происходит с ним по чьей-то чужой воле, независимо от его собственной. В частности, все, что кто-то вменяет кому-то (например, царское пожалование или имущество, завещанное частным лицом в чью-то пользу), считалось шимту.

Представления о шимту были сложными. Месопотамцы полагали, что какая-то часть всей совокупности шимту предустановлена изначально сама собой, раз и навсегда, и неизменяема даже усилиями богов. Все остальное в шимту в разное время предустанавливается, устанавливается и переустанавливается богами и людьми в меру их влиятельности и желания вмешиваться в чужие судьбы. В частности, боги на своей ежегодной ассамблее утверждали судьбы мира, в том числе людей, на ближайший год, а потом любой из них мог определять и изменять шимту данного лица «в текущем режиме», в ответ на те или иные его действия, наказывая и награждая его за них или исполняя его молитвы. Тем самым любое существо в принципе могло влиять на свое шимту, в том числе играя на противоречиях между различными силами.

Наконец, не все, что происходит с кем-либо, считалось его шимту, т. е. чем-то установленным для него извне. Всегда оставался некий, хотя и небольшой, простор для реализации свободной воли и для «воли случая». А поскольку все существа месопотамской Вселенной, включая богов, «конечны» и не всемогущи, то у всякого из них был некий, пусть и ничтожно малый шанс пересилить внешние установления, включая даже намерения богов. Так, любимый эпический герой месопотамцев Гильгамеш идет наперекор воле одних богов при невмешательстве других и остается победителем. О том, что надежды на такой оборот были достаточно распространены, свидетельствуют «богоборческие» личные имена некоторых месопотамцев (например, «Не боящийся бога»). В итоге фактически состоявшееся шимту оказывается ближе к результатам броуновского движения, чем к осуществлению какого-то заранее предначертанного плана.

Более могущественные и стоящие выше в естественной космической иерархии существа определяли шимту для нижестоящих, и львиная доля того, что происходило в жизни людей, как и подавляющая часть их свойств, устанавливалась для них богами, т. е. была шимту. Во-первых, боги некогда создали людей, наделив их общей природой; во-вторых, они определяли некое первичное шимту каждого человека (как его качества, так и основную канву жизни) при его рождении и, в-третьих, меняли ее впоследствии, в том числе в ответе на те или иные дела самого человека.

По месопотамским представлениям боги сотворили людей, чтобы избавиться от утомительных трудов по самообеспечению. До этого они должны были сами заниматься тяжелым трудом, добывая себе пропитание, жили в скверных жилищах и т. п. Теперь люди кормили богов жертвами, чествовали и обеспечивали их обиталищами-храмами и всевозможными драгоценными предметами, а боги могли проводить время в неведомой им ранее роскоши и почете. При этом люди служили богам не из приверженности к ним и не ради приобщения к их замыслам, а исключительно в собственных интересах, чтобы добиться покровительства богов и избежать губительных последствий их гнева в обычных житейских делах. Учитывая могущество и активность богов, обеспечить себе сколько-нибудь сносное существование вне постоянного поклонения им считалось совершенно невозможным. Для того чтобы жить в довольстве и стабильности, такое поклонение оказывалось необходимым, и в этом смысле оно само являлось установленной богами для людей долей – шимту.

Правда, в рамках нормативной месопотамской культуры находил себе место и прямо противоположный взгляд, согласно которому боги настолько капризны и непредсказуемы, что почитать их бессмысленно, а сильный человек проживет и не добиваясь их благоволения. «Бога все равно не приучишь ходить за тобой, как собаку» – гласит месопотамская пословица. Это воззрение не вызывало в Месопотамии каких-либо принципиальных теоретических возражений. Однако его считали недостаточно основательным и неоправданно рискованным на практике. В итоге такое отношение к богам оставалось индивидуальным и довольно редким выбором отдельных людей, а корпорации и сообщества никогда не шли на подобный риск. Никому не запрещали брать «богоборческое» имя, но едва ли это считалось благоразумным. В одном из текстов прямо сказано, что без повиновения богам люди могли бы существовать лишь так, как живут дикие звери и разбойники.

Многообразные взаимоотношения, в которые в результате вступали друг с другом боги и люди Месопотамии, можно свести к следующим основным аспектам:

1) люди регулярно приносят богам жертвы, строят для них храмы, совершают ритуалы чествования;

2) боги оказывают людям покровительство и поддержку в житейских делах (как по собственной инициативе, так и по человеческим молитвам). В частности, боги помогают поддерживать социальный порядок (прежде всего мерами «точечного воздействия», наказывая нарушителей этого порядка и награждая его приверженцев и защитников);

3) боги принимают участие в ритуалах, обеспечивающих жизнь людей (новогодние обряды, обряд «священного брака» и др.), что придает этим ритуалам действенность;

4) боги, по собственной инициативе или по запросам людей, посылают им различные извещения (требования, предупреждения, изъявления недовольства). Это позволяет людям, учитывая полученные сведения, избегать опасности, а также дает им время на то, чтобы попытаться упросить богов переменить их судьбу к лучшему, или на то, чтобы предупредить наказание, исправив или искупив те свои действия, которые его навлекли;

5) упущения в осуществлении культа, вольное или невольное нарушение требований богов или просто каприз последних грозят людям самыми гибельными последствиями. Предупреждать, предотвращать и смягчать эти последствия (прежде всего выяснением божественной воли, соблюдением ритуальных запретов и умилостивительными ритуалами) было одной из важнейших задач людей в их общении с богами.

Центрами столь многообразного общения с богами были храмы городских богов-покровителей (многие из них одновременно играли важную специфическую роль в общемесопотамском пантеоне). На загробный мир месопотамцы смотрели без всяких надежд: что бы они ни делали, там всех ожидала одна, и очень плохая, судьба – по выражению И. С. Клочкова, «жалкое прозябание», принципиально лишенное каких бы то ни было радостей. За пределами земной жизни заботиться людям было не о чем.

Богообщение являлось прежде всего делом государства и привлеченных им для этой цели профессионалов-жрецов; частный человек был вовлечен в него гораздо меньше. По выражению выдающегося ассириолога Л. Оппенхейма, Месопотамия была страной с «редкостно умеренным религиозным климатом». Рядовые люди практически не общались с великими богами. У каждого человека были личные покровители – бог и богиня, предстательствовавшие за него перед остальными богами и приглядывавшие за всеми его делами. Месопотамцы ощущали себя и рабами, и детьми своих личных божеств-покровителей, часто величая их своими родителями. От них, в отличие от великих богов, ждали справедливости и попечительности по отношению к своим питомцам: таковы были их обязанности. Личным богам писали письма, как близким родственникам. Один месопотамец, попав в беду, обратился к своему личному богу с упреком: «Что же ты мною пренебрегаешь? Кто тебе даст другого такого, как я?» У царей личных богов-покровителей могло быть множество, ими выступали великие боги пантеона.

При выборе отношения к богам в целом месопотамец колебался между тактикой «богобоязненного человека» (аккад. палих-или ) и горьким осознанием того, что боги ведут себя слишком произвольно и непонятно, чтобы на них можно было полагаться. Цели общения с богами в любом случае были одни и те же – обеспечение житейских благ тех, кто в это общение вступает. От богов хотели прежде всего удачи, богатства, здоровья – в обмен на молитвы и жертвоприношения. В то же время люди не ждали от них особенной справедливости, заботливости, великодушия или последовательности. Они считали богов довольно капризными и непредсказуемыми существами (как мы помним, некоторые и вовсе не желали поэтому поклоняться богам, и остальные их за это не осуждали, хотя сами считали такой выбор слишком рискованным). Характерно, что, по представлениям месопотамцев, боги губят царства по одному капризу, а однажды по такому же капризу (а не из гнева, не в наказание за какую-либо вину и т. д.) погубили почти все живое на земле «потопом». В гимне величайшей из месопотамских богинь, Иштар, месопотамцы величали ее так:

Иштар, ты царишь полновластно, ты заступница людская!

Ты – воплей звезда, ты раздор среди братьев дружных!

Ты – предавшая друга, владычица распри!

Ты в судебных делах безупречна, ты завет земли и неба!

Имя твое внушает ужас, его хранят племена и народы!

Своих подданных ты судишь по справедливости и правде!

(Пер. В. К. Афанасьевой )

То, что Иштар здесь приписываются этически противоположные качества и поступки, никого не удивляло. Богиню почитали пышными ритуалами и богатыми жертвами и в то же время с восторгом слушали и воспроизводили предания о том, как великий герой Гильгамеш обличил ее предательство и злонравие и посмеялся над ней.

Иногда, однако, в Месопотамии приходили к выводу, что боги справедливы и попечительны, и тогда вставал вопрос: почему страдают невинные люди, которые, казалось бы, ничем не могли вызвать их гнев?

Месопотамский взгляд на жизнь

Этика – совокупность представлений о том, как члены общества должны обращаться друг с другом, и практическое воплощение этих представлений, это ключевая составляющая жизни всякого сообщества. (Имеется в виду не какая-либо отвлеченная теория, а взгляды на жизнь, присущие всему обществу и определяющие его быт и нравы.) Отличительной чертой месопотамской этики было полное отсутствие того, что сегодня мы назвали бы «идеологическими» или «абсолютными» ценностями (исключая само физическое благополучие общества и его членов). Иными словами, общество не устанавливало ценности, которые считались бы нужными всем вместе, но при этом никому в отдельности. Признанные же ценности определялись именно тем, насколько они нужны были отдельным людям, составляющим общество.

Первичные ключевые понятия месопотамской этики – индивидуальная радость и страдание (физическое и эмоциональное). «Иерархии радостей», т. е. деления их «по природе» на пристойные и непристойные, низменные и высокие, не существовало, поскольку они рассматривались прежде всего на индивидуальным уровне. Цель человеческой жизни усматривалась в достижении тех или иных личных радостей.

Не следует, однако, представлять себе месопотамское общество скопищем алчных эгоцентриков. В таком случае оно просто не могло бы существовать. Еще одним центральным понятием месопотамской этики являлось взаимное обязательство, которое люди выполняли затем, чтобы совместными усилиями обеспечивать радости и уменьшать страдания. Само общество воспринималось именно как наследственный и нерасторжимый союз, заключенный людьми с этой целью. Понятие «страна» существовало только как совокупное обозначение людей, составлявших ее. Именно взаимные обязательства людей делали их коллектив верховным авторитетом, во имя которого оправданы и необходимы самые тяжелые личные жертвы.

На деле жители Месопотамии проявляли не меньше самопожертвования, чем другие народы. Граждане Вавилона, отстаивая независимость своего города от иноземных завоевателей, будь то ассирийцы или персы, в течение VIII–V вв. до н. э. раз за разом поднимали восстания против них, обороняясь с исключительным упорством, и шли на любые жертвы. У царей Месопотамии, когда они терпели окончательное поражение и им грозил неизбежный плен, было в обычае запираться в своих дворцах и сжигать там себя вместе со своими приверженцами. Такое самосожжение могло быть только добровольным. Массовые самосожжения из нежелания сдаться врагу и готовности принять смерть вслед за своим царем (хотя на загробную награду месопотамцам рассчитывать не приходилось!) совершались в Месопотамии неоднократно. Однако, во-первых, у месопотамцев постоянно присутствовало ощущение, что стране, т. е. другим членам коллектива, следует служить потому, что они состоят с тобой в необходимых тебе же самому обязательствах ненападения и взаимопомощи. Во-вторых, к жертвам во имя коллектива относились без всякого энтузиазма, да общество его и не требовало.

Таким образом, сущностью месопотамской этики была ориентация на потребности отдельного человека, хотя применительно к Древнему Востоку это может выглядеть несколько неожиданно. Отсюда вытекают и остальные ее особенности. Так, мы практически не сталкиваемся с противопоставлением общественной и личной этики, поскольку в обоих случаях речь идет только о взаимоотношениях людей и их групп, и долг по отношению к обществу мыслится как личное обязательство перед соотечественниками. Социальный ранг человека не считался чем-то принципиально значимым при определении его личного достоинства. Поэтому Месопотамия не знала каст и кастового духа, и для нее, как мы видели на примере старовавилонского общества, были совершенно не характерны жесткие психологические и социальные перегородки между «верхами» и «низами» общества.

Любое общество определенным образом отвечает своим членам на вопрос, почему именно надо поступать «хорошо»; месопотамцы апеллировали при этом прежде всего к жизненным интересам самого человека. Лояльность по отношению к богам обосновывали тем, что человеку, который их не почитает, придется от них плохо. Необходимость соблюдать нормы поведения по отношению к людям мотивировалась, в частности, тем, что, как гласит месопотамская пословица, «кто на людей пойдет, на того люди поднимутся».

Всякое общество накладывает на своих членов различные ограничения, не позволяющие им причинять ущерб друг другу. Месопотамская культура отличалась тем, что в качестве этого ущерба рассматривался только очевидный физический или материальный вред, нанесенный человеку, его власти и имуществу; категорий «морального» или «духовного» вреда в современном понимании не существовало (т. е. общество в подобных случаях не вмешивалось). Люди сознательно стремились не налагать друг на друга стеснений и ограничений без прямой необходимости. Поэтому Месопотамия не знала ни законов против роскоши, ни ее осуждения, характерных для античных и средневековых европейских обществ; достаточно, чтобы она была достигнута честным путем. Иными словами, считалось, что чем полнее человек удовлетворяет свои собственные желания без прямого ущерба для других людей, тем лучше.

Таким образом, местопотамское общество санкционировало для своих членов весьма высокую степень свободы следовать собственным потребностям. Неудивительно, что у сторонников более требовательных этических систем, например ветхозаветной, месопотамская этика вызывала резкое неприятие, как поощряющая «низменные» стороны человеческой природы (прежде всего стремление к удовольствиям), и не случайно именно Вавилон в устах ветхозаветных пророков на тысячи лет превратился в символ всяческого разврата и торжества «материальных начал», а образ «Вавилонской Блудницы» использовался в Ветхом Завете как символ гедонистической, антропоцентрической цивилизации вообще.

Основной целью наказания было возмещение ущерба и возмездие; ни воспитывать преступника, ни применять «в пример другим» демонстративные наказания, превышающие вину, никто не собирался. Карался не порок, а поступок. Не было и превентивных и групповых репрессий (по социальным, конфессиональным или этническим признакам).

Наконец, понимая общество как некое соглашение, месопотамская этика в любых общественных делах избегала идеологизации и тяготела к конкретным решениям, диктуемым обычными житейскими ценностями. Когда цари Старовавилонского периода столкнулись с неконтролируемым ростом частной эксплуатации, приводящим к разорению множества людей, они не стали тратить время на то, чтобы выяснять, противоречит ли частная собственность социальной справедливости «вообще». И они, и их подданные исходили из того, что если человек дает в долг собственное добро, а потом взыскивает проценты, то само по себе это естественный и нормальный способ распоряжения своим имуществом; если же в итоге множество людей разоряются и закабаляются – это уже дело нетерпимое.

В результате в Месопотамии без всяких колебаний выбирали «средний» выход: никто не посягал на имущество ростовщика или само ростовщичество, но долговое рабство ограничивали, а долговую кабалу периодически аннулировали царскими указами. Подобный релятивизм освобождал от идеологических страстей любые социальные конфликты. Враждующие стороны не надеялись переделать человека и всю его жизнь, а хотели лишь несколько улучшить свое положение в рамках неизменных общественных установлений, без которых, по их мнению, обойтись в любом случае было бы нельзя. Иными словами, в Месопотамии исходили из представления о неизменной природе человека , определяющей столь же неизменные принципы общественного устройства. Поэтому там не было социально-политических революций. Открытые внутренние конфликты (не считая мятежей присоединенных областей) случались исключительно редко, их целью было избавление от злоупотреблений, происходящих в рамках существующей системы, – чрезмерных поборов, скверного царя и т. д., а не изменение самой системы.

В целом неидеологический, рациональный гедонизм месопотамской этики приводил, с одной стороны, к довольно высокой социальной стабильности и консерватизму, не исключавшему при необходимости политической и социальной гибкости; с другой – создавал относительно мягкий, ненапряженный и благожелательный психологический климат внутри страны. Кроме того, месопотамцы почти не знали этнокультурной вражды (поскольку считалось, что все люди более или менее похожи друг на друга, а коллективные ценности рассматривались скорее как дело данного коллектива, не касающееся прочих).

Особенности месопотамской этики ярко отразились в великих литературных произведениях, однако не менее образно выражены они и в месопотамских пословицах – творчестве самого народа. Пословицы передают рациональный релятивизм, прагматизм и гедонизм их создателей, но равным образом и приверженность их к осмысленному и высоко оцененному с точки зрения отдельных людей обычному социальному порядку. Приведем некоторые из них, дающие достаточно яркое представление о вавилонском взгляде на жизнь и о том, почему Ветхий Завет откликнулся на эти взгляды пресловутым образом «Вавилонской Блудницы».

Ничто не дорого, кроме сладостной жизни.

С хорошо устроенным имуществом, сынок, ничего не сравнится.

Небо далеко, а земля драгоценна.

Не знать пива – не знать радости.

Не выделяйся среди других – плохо будет.

Не воруй – себя не губи. Вор-то лев, а поймали его – раб.

Сладкий тростник в чужом саду не ломай – возмещать придется.

Не убивай, первым топор не подымай!

Проклятие ранит только внешне, подаяние убивает насмерть.

Ни добро, ни зло не освобождают сердца.

Плакался волк богу: «Я так одинок!»

Идешь на битву – не размахивай руками.

Герой – один-единственный, а обычных людей тьма.

Желанья-то как у бога, да сил нет у человека.

(Пер. Н. Б. Янковской )

Социально-политические концепции месопотамцев

Именно в Старо– и Средневавилонский периоды окончательно сформировались основные социально-политические концепции Месопотамии. Ключевым понятием их еще с III тыс. до н. э. была царственность (шумер. нам-лугаль, аккад. шарруту), т. е. сам институт царской власти. Важность этого института в Месопотамии обусловлена прежде всего положением царя в системе взаимоотношений богов и людей. Именно царь, как уже отмечалось, был посредником между ними, доверенным лицом богов, предстоятелем и ответчиком за свой народ перед богами и, наконец, уполномоченным, ответственным перед богами и своим народом за связь между ними.

Царская власть не считалась чем-то изначально присущим человеческому обществу. В глубокой древности, по мнению месопотамцев, связи богов и людей поддерживались без царя. Лишь позднее боги «изобрели» царскую власть как средство наиболее эффективного осуществления этих связей и дали ее людям. Тем самым боги упростили и централизовали свое взаимодействие с людьми, сосредоточив его отныне вокруг фигуры царя, и снабдили людей лучшим средством обеспечения социального порядка, поддержания культа и храмового строительства.

В одном из ритуальных текстов верховный бог Ан так описывает обязанности царя: «Пусть царь исполняет безупречно для меня, Ана, обряды, установленные [для] его царственности, пусть он соблюдает установления богов для меня, пусть дарит мне подношения в день новолуния и в праздник Нового года; пусть доставляет мне хвалы, обращения и жалобы». В других текстах подчеркивается возложенная богами на царя задача по обеспечению социального порядка – а сам этот порядок мыслился прежде всего как система, позволяющая наиболее полно удовлетворять основные человеческие желания, обеспечивать довольство людям.

По заявлению царя Иссина Липит-Иштара, «меня, Липит-Иштара, для устроения справедливости в стране, для отвращения оружием вражды и насилия, для ублажения плоти Шумера и Аккада Ан и Энлиль избрали возглавлять страну»; по заявлению Хаммурапи, «меня, Хаммурапи, для того, чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы погубить беззаконных и злодеев, чтобы сильный не притеснял слабого, призвали Ану и Энлиль для ублаготворения плоти людей… Мардук послал меня для управления людьми и установления благополучия страны». В вавилонских царских надписях акцент часто делается на том, как усердно они служат богам, в надписях куда более могущественных царей Ассирии – на том, как щедро боги изливают на них свое покровительство.

Шумеры допускали, что некоторые цари происходили от богов или сами становились богами – в частности, после того как несколько раз «сливались» с настоящим богом, воплощая его в каком-либо ритуале. При III династии Ура и нескольких царских домах XX–XVIII вв. до н. э., пытавшихся продолжать ее традицию, на этом основании обожествлялись все цари, так как они участвовали в обряде «священного брака», воплощая бога – носителя плодородия. Однако с полной ассимиляцией шумеров восточными семитами (аккадцами) эти представления отошли в прошлое, так как у самых разных групп семитов существовала жесткая, непроницаемая грань между людьми и богами.

Случаи обожествления семитских правителей (не считая тех, кто подражал шумерской III династии Ура) наблюдались крайне редко и осуждались (достаточно вспомнить Нарамсуэна). Поэтому и в Вавилонии, и в Ассирии царь – только человек, хотя и не просто человек. Он не является ни воплощением, ни родичем, ни потомком богов (его происхождение вообще не играет особой роли), а лишь их ставленником, помощником в управлении людьми, избранным слугой, облеченным соответствующими полномочиями и ответственностью.

Династия Хаммурапи никогда не практиковала обожествления царей. После долгого перерыва эта традиция внешне возродилась при касситской династии Вавилона: имена многих царей этой династии пишутся с детерминативами божества (характерно, что касситские цари иногда проходили и обряд «священного брака»). Однако обращают на себя внимание три обстоятельства: 1) это относится не ко всем касситским царям; 2) основные мотивы для своего обожествления касситские цари черпали в своих исконных племенных немесопотамских верованиях; 3) имена обожествленных касситских царей и в их собственных памятниках, и в памятниках их ближайших преемников пишутся то с детерминативом божества, то без него (а в позднейших хрониках – всегда без него). Таким образом, сами касситские государи не видели в своем обожествлении ничего существенного и принципиального! Это было своего рода «почетное обожествление»: по существу, оно ничего не меняло в положении царя ни по отношению к людям, ни по отношению к богам, оно являлось только знаком индивидуальной претензии царя на высшую степень близости к богам, возможную для человека-правителя. Прочие вавилонские цари, как и все цари Ассирии, не обожествляли себя вовсе, считая и такую претензию недопустимо самонадеянной.

Сходные изменения претерпели представления о богосыновстве . Шумеры в III тыс. до н. э. вполне допускали, что тот или иной царь может быть истинным сыном бога или богини. С начала же II тыс. до н. э. у правителя подчас упоминалось по нескольку таких божественных «отцов» и «матерей» (в том числе в пределах одного текста!); причем рядом с этими божественными «родителями», в тех же предложениях и пассажах, цари называли своих подлинных отца и мать. Иными словами, соответствующие эпитеты у царя (как и у его подданных) теперь стали лишь метафорой, передающей особую близость и крепость благой, как бы «сыновней», связи царя с его богами-покровителями, – метафоры, чуждой всяким представлениям о реальном богосыновстве.

Почетом окружалась не сама личность царя, а именно царственность (царская власть), которая была создана богами как нечто независимое от людей, вручалась ими царю как особый дар и могла быть в любой момент отнята у него. Кого именно выбирали боги для того, чтобы вручить ему царственность, оставалось делом их чистого произвола. С большей вероятностью выбор богов падал на сыновей, родичей и сообщинников правителя, чем на иных лиц, однако и последнее происходило достаточно часто: смена династий в Месопотамии никакого удивления не вызывала.

Даже великие завоеватели, подобные ассирийскому Ашшурнацирапалу II (IX в. до н. э.), подчеркивали, что на момент божественного избрания они были совершенно безвестны и ничем не прославились, и все их свершения – целиком дары божества, избравшего их на царство. Точно так же в сказании о Саргоне Аккадском – самом успешном царе-основателе династии за всю историю Месопотамии – начало его биографии излагается самым приземленным образом, без упоминаний каких бы то ни было заслуг. Затем, как говорится в сказании от лица Саргона, «когда садовником был я – Иштар меня полюбила» (никаких объяснений этому не приводится), и после этого, как из рога изобилия, хлынули и свершения, и доблести. Дальше других продвинулся Хаммурапи, из очень осторожных в этом случае формулировок его Законов можно понять, что боги избрали его на царство за «заботливость» и «богобоязненность», т. е. за стремление печься о подданных и богах – но именно за намерения, а не за заслуги или способности! Таким образом, избрание царя месопотамцы обычно представляли себе как акт божественного произвола, не связанный с реальными достижениями и качествами избранника. Эти достижения считались следствием выбора богов, а не основанием для него.

Как и других правителей Ближнего Востока, месопотамского царя можно назвать рабом непрерывного ряда детально расписанных по дням ритуалов . Основные жизнеобеспечивающие ритуалы Месопотамии были, однако, куда древнее царской власти и исконно носили общинный характер. Действительным протагонистом этих ритуалов и позднее оставалось, как правило, все сообщество, и в той мере, в какой царь играл в них стержневую роль, он делал это только вместе с сообществом как его верховный представитель.

К числу таких обрядов относился прежде всего описанный выше «священный брак» . Владыки Ура пытались сделать его собственно царским ритуалом, не вовлекающим население, однако в конце концов, наоборот, цари перестали участвовать в нем. Другой важный обряд – праздничный «прием» богов людьми (когда их статуи ввозились в дома людей и «принимались» там как почетные гости на пиру в их честь). Порой и в этом обряде ключевую роль пытались играть цари: при III династии Ура и в Ассирии, начиная с Ададнерари I (XIII в. до н. э.), цари принимали богов в виде их главных статуй сами, в своих дворцах, независимо от подданных. Однако и в этом случае обряд параллельно осуществлялся в частных домах (туда вносились второстепенные изображения богов).

В храмостроительных ритуалах – а они имели первостепенное значение, так как от них зависела сама возможность связываться с богами, – царь, напротив, играл ведущую роль: он возглавлял и ритуальное очищение строительной площадки, и введение статуй богов во храм. Изготавливая собственными руками первый кирпич, царь единолично осуществлял наиболее важный шаг во всем процессе храмостроительства (храм можно было строить, только если кирпич выходил удачным, что считалось знаком одобрения всего строительного проекта со стороны богов). Храмовое строительство занимало (наряду с войной) первое место и в надписях царя, и в его реальной деятельности.

Киспу – экстраординарный обряд поминания и привлечения на сторону сообщества мертвых предков всех его членов – когда-то был чисто общинным, однако уже при династии Хаммурапи он фиксируется как царский ритуал, проводящийся от имени и во имя царя, без участия сообщества. Обряд «киспу» состоял в том, что «есть и пить» жертвенную трапезу за правящего царя последовательно призывались духи мертвых – сначала, по именам, все предки самого царя, затем суммарно все воины, павшие за былых царей, все родичи былых царей и, наконец, «все человечество от восхода до заката, те, кто не имеет молящегося за себя и чтущего себя».

Величайшим празднеством Месопотамии был многодневный Новогодний праздник («акиту »), когда и у людей, и у богов обновлялась благая энергия космоустроения, упорядочивания мира в свою пользу и одновременно обновлялась связь богов с почитающими их людьми. Во II–I тыс. до н. э. «акиту» так и остался действом всего сообщества: в праздновании участвовали все жители, а начинали и вели его жрецы (возглавляемые верховным жрецом верховного бога-покровителя страны), а не царь. Последний, однако, играл ключевую роль во всем комплексе обрядов: у него обновлялась и заново подтверждалась на следующий год его собственная связь с богами. Царь отдавал знаки своей царственности верховному жрецу, тот помещал их перед статуей верховного бога, «царя богов», в его святая-святых. Перед статуей царь подвергался ритуальному избиению жрецом и заявлял о своей ритуальной чистоте, после чего жрец снова вручал ему от имени бога знаки царственности. В следующие дни царь во главе праздничной процессии сопровождал верховного бога на пир в особый дом «акиту», по которому и назывался весь праздник, и «брал его [правую] руку» (как и все прочие боги в ходе этого празднества; тем самым окончательно скреплялись на следующий год власть и покровительство «царя богов» и применительно к его подданным – богам, и применительно к его рабу – человеческому царю). Здесь царь, как обычно, оказывался главной точкой сосредоточения связей людей и богов.

Поскольку в ходе обряда новогоднего обновления сил цари должны были подвергаться довольно неприятным испытаниям, вплоть до побоев и таскания за бороду, они часто предпочитали на время ставить вместо себя заместителя – «подменного царя». Он проходил унизительный обряд, а сила считалась обновившейся у истинного царя. Иногда этот обычай приводил к неожиданным результатам. В XIX в. до н. э. царь Иссина Эрраи-митти поставил в качестве «подменного царя» собственного слугу-садовника Эллильбани, однако не успел тот пройти необходимых испытаний, говорится в тексте, как настоящий царь, «подавившись горячей кашей, умер», а садовник так и остался царем и правил не хуже своего предшественника.

Культура Месопотамии всегда предусматривала возможность оправданного свержения и замены «плохого» царя . Принципиальных идейных затруднений в этом вопросе не было. Считалось, однако, что соответствующая ситуация носит чрезвычайный характер и ни ее, ни механизмы ее разрешения нельзя формализовать и описать заранее. Право царя на власть непосредственно определялось тем, что боги доверяли ему царственность как своему избраннику. Пока правитель оставался таким избранником, выступать против него было не просто преступным, но и безнадежным делом. Однако боги, в наказание за определенные проступки и непокорность правителя или по своему произволу, могли вообще отвернуться от него и лишить избранничества, т. е. отобрать у него царственность и сакральность. В этом случае занимавший престол человек оставался царем только по титулу, а страна оказывалась лишенной настоящего царя и, соответственно, столь необходимой связи с богами. Оставалось как можно скорее отнять у правителя власть, на которую он отныне не имел никакого права, и воцарить нового человека, получившего божественную санкцию на престол или способного ее добиться. Таким образом, месопотамцы при определенных обстоятельствах признавали даже не «право на мятеж», а «обязанность мятежа».

Признаками утраты царем благословения богов могли выступать любые знаки их гнева на него (потеря царем физической и психической дееспособности, особенно тяжелые поражения, бедствия страны) и сами по себе тяжкие нарушения правителем общественных норм и долга перед страной. Например, только безответственностью и проступками царя против общественных норм и интересов своей страны нововавилонская традиция обосновывает низвержение Набонида (VI в. до н. э.). Более раннее вавилонское «Поучение царю» (VIII в. до н. э.) перечисляло многочисленные беды, грозившие правителю за нарушение городских прав. Многие правители Месопотамии призывали богов свергнуть с престола того из их преемников, который посмеет изменить и присвоить их надписи (здесь речь идет именно о низвержении царя за нарушение нормы поведения). Описывая свержение царей, месопотамцы зачастую подчеркивали то, за какие скверные дела по отношению к стране и ее нормам они этого царя низвергли (с санкции богов). Таким образом, считалось, что царь отвечает за свои дела и перед страной, и перед богами, а люди взыскивают с него за неисполнение им своих обязанностей.

В результате в Ассирийской державе, например, узурпация престола и гражданские войны, в которых различные царевичи и сановники оспаривали престол у своих более удачливых соперников, стали (еще с кон. XIII в. до н. э., а особенно – с сер. VIII в. до н. э.) настоящим проклятием и сыграли решающую роль в ее страшной гибели на исходе VII в. до н. э. В Вавилонии было несколько спокойнее; на протяжении большей части своей истории она знала узурпации (правда, более редкие, чем в Ассирии), но почти не знала междоусобиц. В отличие от насильственного свержения в Месопотамии не практиковалось добровольного или «добровольно-принудительного» отречения от престола. Низвергнутого царя почти всегда убивали; исключения были очень редки.

Хотя выбор богов в принципе мог пасть на любого человека, считалось, что они предпочитают передавать царственность одному из сыновей или ближайших родичей правящего царя, либо, в крайнем случае, члену той же городской общины. В итоге сложилось представление о так называемых династиях (шумер. бала, аккад. палу – «правление, срок правления, эпоха»), т. е. последовательности правления царей – выходцев из одной и той же территориальной общины или одного рода, непрерывно продолжающих одну и ту же линию властной преемственности. Считалось, что власть передается богами от одного города и одной династии к другим либо в наказание за проступки очередного правителя, либо по чистому произволу, просто для того, чтобы что-то изменить. Хаммурапи, однако, объявил, что по воле богов Вавилон, раз получив царственность (т. е. став столицей Месопотамии), никогда уже не утратит ее, и этот взгляд стал официальной позицией всех последующих вавилонских царей.

Удивительно, но и в шумерском царском списке времен III династии Ура, и в вавилонских списках некоторые династии, правившие параллельно, представлены как правившие последовательно, в порядке перехода владычества от одной к другой. Например, после последнего царя дома Хаммурапи в Вавилоне утвердился Гулькишар, шестой царь династии Приморья, а затем – касситская династия (в лице своего седьмого или восьмого царя). В итоге в вавилонском царском списке все цари Приморья идут после всех царей дома Хаммурапи и до всех царей касситской династии. Создавали ли таким образом составители списков сознательную фикцию ради конструирования непрерывной линии династической преемственности? Вряд ли: ведь одновременно они вели и синхронические списки царей, согласно которым правители этих «последовательных» династий являлись современниками друг друга! Скорее мы имеем дело с уникальной концепцией, согласно которой считалось, что переход царственности осуществляется в несколько ином временно́м измерении, чем ощущаемое людьми. В этом измерении, к примеру, царственность в Вавилоне успевала осуществить вся династия Приморья после всего дома Хаммурапи и до всей касситской династии, и только в проекции на ощущаемое людьми земное время правления этих династий оказываются частично параллельными.

Литература, наука и искусство древней Месопотамии

Важнейшим культурным достижением шумеров была словесно-слоговая клинопись , основанная на «ребусном» принципе (знак, обозначавший односложное слово, использовался также для обозначения соответствующего слога в составе любого слова). Как уже упоминалось, грамотность в Месопотамии была распространена довольно широко и очень уважалась.

В клинописном наследии выделяются тексты различных жанров: произведения мифологического содержания, повествующие о делах богов, в том числе об их борьбе с чудовищами хаоса и нисхождении в преисподнюю; эпические легенды о героях и царях; плачи о великих исторических катастрофах; надписи царей, прославляющие их деяния; хроники и царские списки, в которых месопотамцы стремились зафиксировать для себя самих историю страны и представить ее преемственность; «научные» тексты по всем отраслям знания – от многоязычных словарей и гадательных книг до медицинских инструкций и арифметических задачников; тексты ритуального содержания – заклинания, записи ритуалов, гимны, молитвы, плачи; любовная лирика; дидактические и философские произведения – так называемая литература мудрости, говорящая о судьбе и выборе человека в мире и необыкновенно популярная; сочинения с политической тенденцией, например поучения царю; сказки, в том числе бытовые (самый яркий пример – сказка о хитром ниппурском бедняке, который трижды смог безнаказанно исколотить обидевшего его градоправителя), басни, пословицы и поговорки.

Главными центрами грамотности были школы при дворцах и храмах. Они назывались «дома табличек» , их руководители – «отцы домов табличек», а ученики – «сыновья домов табличек». Кроме простых учителей, в школах были преподаватели рисования и «воспитатель с розгами», который следил за посещаемостью и дисциплиной. В высшие специальные училища принимали только грамотных молодых людей. Здесь изучали ритуал, астрономию, природоведение, медицину. В школах обучали счету и измерениям.

При дворцах, храмах, школах и училищах были библиотеки «глиняных книг на разных языках». Сохранились библиотечные каталоги. Особое значение имела громадная библиотека, собранная по приказу Ашшурбанапала в Ниневии (по-видимому, там собирались полностью скопировать все произведения клинописной книжности), которая послужила для ассириологов важнейшим источником знаний о Месопотамии.

Вавилонская наука была, наряду с египетской, наиболее развитой на Ближнем Востоке. Эта слава сохранилась за ней и в последующие века: греки и римляне даже называли любого ученого, наделенного необычайными, колдовскими познаниями, словом «халдей», которое означало «житель Вавилонии» (по названию племени халдеев).

Вавилонская астрономия и астрология достигли особенных успехов и легли в основу многих позднейших представлений о небе. Основной задачей астрономии было, конечно, не простое исчисление времени (для этого достаточно было делать зарубки на дереве) и не ориентация в пространстве (месопотамская география никогда не использовала астрономических данных). Истинной целью астрономии древности являлось максимально точное установление «ритма жизни» небесных светил (которые, напомним, считались великими божествами). А это, в свою очередь, давало людям возможность синхронизировать ритм своей жизни с ритмом жизни богов и таким образом, во-первых, в какой-то мере приобщиться к их могуществу, а во-вторых, обратить на себя их благосклонное внимание.

Точность наблюдений вавилонских астрономов была весьма высока, и нам остается только удивляться тому, как они могли добиваться ее, не имея современных оптических приборов. Сейчас мы пользуемся месопотамскими названиями планет в античном переводе: например, вторая планета Солнца именуется Венерой (Венера – римская богиня любви) только потому, что римляне перевели таким образом вавилонское название этой планеты – Иштар (богиня любви в Вавилонии). Месопотамцы ввели также деление неба на 12 зодиакальных созвездий и их названия (Овен, Телец, Близнецы и т. д.). Счет времени по шестидесятиричной системе (секунды, минуты, часы) тоже заимствован у шумеров.

Еще в начале III тыс. до н. э. вся Месопотамия перешла на лунные календари с годом в 12 месяцев по 29 и 30 дней. К лунному году в 354 дня периодически в середине или конце добавлялся (совершенно произвольно и бессистемно) «високосный месяц», чтобы в итоге границы календарных лет не слишком расходились с границами солнечного, сельскохозяйственного года. Вариант лунного календаря, разработанный в священном шумерском городе Ниппуре, во II тыс. до н. э. утвердился во всей Вавилонии и существует до наших дней у арабов и евреев.

Математическая астрономия развилась в основном из наблюдений за жизнью обожествленных светил – Солнца, Луны и Венеры. Кроме того, очень рано месопотамцы пришли к выводу, что по положению этих светил и других звезд и планет можно судить о будущих событиях. Так зародилась знаменитая месопотамская астрология, использовавшая астрономические данные как предзнаменования. Звездное небо было поделено на несколько секторов; считалось, что светила расположены на восьми концентрических небесных сферах, отстоящих друг от друга примерно на 10 километров. Решающих успехов вавилонские астрономы достигли довольно поздно – в V–IV вв. до н. э. Именно тогда была разработана упорядоченная система согласования лунного года с солнечным, выделено 12 равных участков эклиптики – «Знаков зодиака», установлены основные параметры обращения Луны и планет. Вскоре вавилоняне научились даже довольно точно рассчитывать движение Луны и предсказывать ее затмение.

Математика носила сугубо прикладной характер. Поэтому составлялось огромное количество вычислительных таблиц (наподобие нашей таблицы умножения) на все случаи жизни, которые заучивались наизусть. Большое внимание уделялось геометрическим задачам; они находили практическое применение при выполнении землемерных и ирригационных работ. Вавилоняне умели решать задачи на определение всевозможных параметров круга, трапеции и треугольника и довольно точно определяли число «пи». В области алгебры все внимание было сосредоточено на решении систем уравнений с несколькими неизвестными (до четырех!), а также квадратных уравнений. Только при решении таких задач вавилонская математика и переходила на «теоретический» уровень, так как в практической жизни месопотамцы с необходимостью решать квадратные уравнения не сталкивались.

Вавилонская математика во многом была не «абстрактно-логической» (как нынешняя), а «опытной» наукой: если на практике было известно, что такой-то способ вычислений дает приблизительно правильный результат, то его логическое обоснование никого не интересовало (что, естественно, зачастую приводило к математическим ошибкам). Это проводит резкую грань между прикладной математикой Месопотамии и позднейшей математикой как наукой.

Медицина в Вавилонии развивалась в двух основных направлениях – разработка целительной магии и диагностических гаданий и развитие настоящих, практических фармацевтических знаний и врачебных приемов. Характерной особенностью Месопотамии было то, что эти сферы оказались обособленными: в первой действовали заклинатели-ашипу, во второй – лекари-асу. Последние, конечно, тоже пользовались ритуалами, но нечасто и только как вспомогательными средствами, а лечили в основном травами и различными лекарствами.

Ашипу в конце концов одержали верх в конкурентной борьбе с асу, так как «ритуальное» лечение оказывало хотя бы психологическое воздействие, часто необычайно сильное, а лекари-асу во II тыс. до н. э. перешли к механическому заучиванию и применению рецептов, отказавшись от обследования больных и проверки старых и новых лекарств. Эффективность их лечения снижалась, и в целом месопотамская медицина сильно отставала от египетской (относительно высокого уровня достигала только хирургия – были разработаны специальные инструменты и еще в начале II тыс. до н. э. производились операции на глазах). Частично все это было вызвано чрезмерно развитым представлением о врачебной этике и ответственности врача. Например, по Законам Хаммурапи смерть или увечье больного при хирургической операции считалось невольным преступлением врача и карались отсечением руки. Именно поэтому наибольшее распространение получило лечение заговорами и заклинаниями, т. е. лечение ашипу, – за него такой ответственности не несли.

Постепенно настоящее лекарское искусство исчезло, уступив место знахарству, использовавшему заклинания. В результате в I тыс. до н. э. престиж врачей стоял так невысоко, что, по обычаю, больного выносили на площадь, чтобы проходящие могли поделиться с ним опытом и дать ему медицинский совет – от врачей более полезного совета все равно не ждали.

Искусство Месопотамии наиболее знаменито скульптурой (статуи царей и быкоподобных добрых демонов-защитников, крылатых шеду, рельефы), фресками из Мари и других столиц и архитектурой. Особенную известность приобрели сооружения Вавилона времени Навуходоносора II: отстроенная им Вавилонская башня – храм Мардука Этеменанки, висячие сады на искусственных «горах» (приписанные в итоге Семирамиде, но на деле построенные Навуходоносором для своей мидянки-жены, тосковавшей по родным горам), Дорога Процессий и Ворота Иштар с изразцовыми изображениями реальных и фантастических животных.

Основные мифы. «Энума Элиш»

Шумеро-аккадская «религия» отличалась устойчивостью основных концепций и ритуалов. У шумеров, первых создателей цивилизации в Двуречье, было множество богов, их стали почитать и поселившиеся в Месопотамии аккадцы. Как и во многих других мифологиях Западной Евразии, предусматривались два «царя богов» – почти безвластный старший и властительный младший.

Первое место по старшинству занимал бог неба, «царь богов» Ан (аккад. Ану), но реальной властью пользовался не он (Ану был слишком высок, чтобы заниматься земными делами, и царствовал, но не управлял), а его сын, тоже звавшийся «царь богов», бог воздуха, ветра, дыхания и жизни Энлиль (по-шумерски это значит «Господин воздуха / дыхания»; аккадцы звали его Эллиль и Бел – последнее слово значит по-аккадски «господин»; вероятно, это был эпитет изначального верховного бога аккадцев до того, как они поселились среди шумеров и отождествили его с Энлилем). Он осуществлял верховное управление миром. Энлилю поклонялись в главном культовом центре Шумера – городе Ниппуре.

Столицы крупных государств выдвигали на престол «царя богов» собственного бога-покровителя. По вавилонскому мифу, собрание богов вынуждено было провозгласить своим царем Мардука , чтобы тот избавил мир от хаоса, исходящего от чудовища Тиамат. Аналогично в Ассирии «царем всех богов» был Ашшур .

За Энлилем по старшинству следовал Энки (аккад. Эа) – владыка пресных вод, хранитель высшей мудрости и полезных житейских знаний, особенно благосклонный к человеку; затем Инанна (аккад. Иштар) – богиня плодородия, любви и войны, круговорота жизни и смерти; бог солнца и социального порядка, хранитель справедливости Уту (аккад. Шамаш, досл. «солнце»), бог луны Нанна (аккад. Син) и др. Существенную роль в мифологии играла Нинхурсаг – «мать всего живого». Выделялись также две большие группы богов: небесные Игиги (или «великие князья») и подземные и земные Ануннаки («семя князя», т. е. младшие потомки Ану). Семью великими игигами в Вавилонии считались Ан, Энлиль, Эа, Син, Шамаш, Мардук (бог – покровитель Вавилона, выдвинувшийся затем на первое место в пантеоне) и Иштар.

У аккадцев большим почитанием пользовался бог луны Син и бог писцового искусства и ученых знаний Набу . Типично сельскохозяйственный характер носил культ бога растительности – умирающего и воскресающего Думузи (аккад. Таммуз). Подземным миром правили богиня Эрешкигаль и ее супруг бог смерти Нергал . Их страшились все божества. Близок к ним по функциям был бог чумы Эрра . Боги-воители – бог бури, грома и молний Адад и бог войны и охоты Нинурта – выдвинулись в связи с появлением военных держав, их особенно почитали воинственные цари.

Месопотамские боги отождествлялись с небесными светилами, но, в отличие от египетских, обычно имели человеческий облик. Иные черты встречались редко: например, Энки изображали с рыбьим хвостом. Атрибутами богов были рогатые тиары и устрашающий смертоносный блеск, исходивший от них.

К числу наиболее ярких мифов Месопотамии принадлежат рассказы о потопе, о Мардуке – боге-покровителе города Вавилона, о богине Инанне и ее возлюбленном – боге Думузи.

Миф о потопе повествует о том, как боги из одного каприза решили уничтожить всех людей, наслав на землю чудовищное наводнение – великий потоп. По милости доброго Эа спасся один только праведный Зиусудра (у аккадцев он звался Утнапиштим). В этом предании отразились воспоминания о реальном событии – о гигантском наводнении, затопившем всю Нижнюю Месопотамию около 2900 г. до н. э. Впоследствии этот месопотамский миф лег в основу библейского предания о Всемирном потопе.

Миф об Инанне и Думузи куда более древний. Согласно ему, две сестры-богини разделили власть: Инанна, богиня любви, правила на небесах, а Эрешкигаль, мрачная богиня смерти, – в подземном царстве мертвых, «Стране без возврата». Инанна отважно спустилась во владения Эрешкигаль, чтобы сокрушить ее владычество, воскресить мертвых и избавить весь мир от смерти. Однако Эрешкигаль в своих владениях оказалась гораздо сильнее Инанны и взяла ее в плен. Она была готова отпустить сестру на небо, если найдется тот, кто вместо нее спустится в подземное царство и согласится терпеть мучения преисподней. Выкупом за Инанну стал ее возлюбленный, юный пастух Думузи. Ценой этой жертвы Инанна вернулась на небо. Думузи же каждые полгода вынужден был опускаться в преисподнюю, т. е. умирать, а на другие полгода он возвращался на землю. Это предание об умирающем и воскресающем боге призвано было объяснить круговорот жизни и смерти и смену времен года – весны, поры рождения, и осени, времени увядания растительности.

Крупнейшим из месопотамских мифологических эпосов была вавилонская «поэма» о сотворении мира, или «Энума элиш» (аккад. «когда вверху» – первые слова текста, по которым месопотамцы называли свои литературные произведения), рассказывающая о происхождении Вселенной и устройстве мира богов. В поэме два содержательных слоя: первый – это миф о победе богов над хаосом, восходящий к древнейшим временам, а второй – вавилонская редакция этого мифа, которая, в угодном вавилонянам духе, выдвигает на первое место среди этих богов Мардука – бога – покровителя Вавилона. Характерно, что в некоторых ассирийских вариантах Мардук, в свою очередь, заменен на Ашшура!

Согласно «Энума элиш», изначально верховными властителями мира были старейшие боги – чудовищные демоны, прежде всего морские чудища, которых возглавляла Тиамат – богиня, имевшая облик крылатого чешуйчатого дракона с львиной мордой, львиными передними лапами и птичьими ногами. Сам мир представлял собой водный хаос, где пресные подземные воды (их бог – Апсу) были смешаны с горько-солеными морскими (их богиней и являлась Тиамат, супруга Апсу). Бог Эа, сын Ану, – один из младших богов, главный носитель представлений о благе и мудрости, разграничении правого и неправого, необходимости космического порядка, решил породить бога солнца (который являлся хранителем справедливости, т. е. порядка уже собственно человеческого) и начал борьбу со своими предками – владыками хаоса, убив одного из них – Апсу.

Тиамат возненавидела всех добрых младших богов и замыслила уничтожить их. Боги, устрашившись чудовища, отказались биться с ним. Только молодой Мардук, сын Эа, согласился выйти на битву с Тиамат с тем условием, что остальные боги признают за ним верховную власть. В отчаянии боги приняли это условие. Тем самым Мардук получал право сам возносить и низвергать богов, миловать или убивать сдавшихся, и все обязаны были ему безоговорочно подчиняться.

Мардук, с луком и булавой в правой руке и ураганными ветрами в левой, взошел на боевую колесницу-бурю, перед которой летели молнии, вступил в бой с Тиамат и ее воинством. Возглавлял старейших богов подручный Тиамат – демон Кингу, державший в руках таблички с решениями богов (т. е. регалии высшей власти). Заткнув пасть Тиамат, чтобы та не могла проглотить его, Мардук прострелил ей сердце, а потом изловил в сеть все ее воинство. Тело Тиамат он разрубил на две части, из одной создал небо, а из другой землю. Над головой Тиамат Мардук насыпал гору, а ее глаза стали источниками Тигра и Евфрата. Другие реки и горы он создал на теле богини, а ее хвост превратил в Млечный Путь.

Мардук убил Кингу, отобрал у него таблички с решениями богов и передал их своему деду Ану (этим хитроумным способом эпос примиряет традиционные представления об Ану как главе пантеона и о Мардуке как безусловном повелителе богов). Так Мардук по праву, по выбору и признанию самих богов стал вечным царем богов, неба и земли. В знак почтения и благодарности другие боги построили ему собственный город – Вавилон и храм в нем.

Чтобы облегчить бремя богов, избавив их от необходимости добывать жилье и пропитание собственным трудом, Мардук решил сотворить людей. По его распоряжению и его силой Эа создал людей из крови Кингу. Отныне богам не надо было трудиться – люди приносили им жертвы. Мардук определил обязанности богов, одна часть которых была назначена помощниками бога Ану на небе (Игиги), другая – внизу (Ануннаки). Семерых игигов, включая самого себя, Мардук наделил титулом «великий» и создал из них постоянное собрание «богов судеб», устроив таким образом управление космосом. Все боги переселились в город Мардука Вавилон, где получили от него в дар созданных для их обслуживания людей. Затем Мардук окончательно утвердился на престоле, и боги принесли ему клятвы верности.

Вся эта история должна была объяснить и обосновать желание вавилонян видеть своего бога-покровителя Мардука устроителем мира и главой всех богов, а Вавилон – столицей мира. Кроме того, она объясняла на примере богов природу и смысл социального порядка и власти царя: общинное собрание богов само поставило над собой царя в собственных интересах, и правит он ради всеобщего порядка, мира и процветания, считаясь с существующим при нем советом.

Эпическая литература. «Эпос о Гильгамеше»

Из литературных произведений эпического характера надо отметить шумерские «былины» о правителях , прежде всего о правителях Урука, которым приписывались славные деяния в полусказочных странах Востока: Эн-меркар смог превзойти хитростью царя экзотической центральноиранской страны Аратта, Лугальбанда путешествовал в мрачных восточных горах, Гильгамеш поднимался на Кедровые горы в Загросе и сражался с местным демоном (позднее, когда главным источником кедра для Месопотамии стали горы Амана, этот подвиг Гильгамеша был перенесен туда). Еще одна шумерская «былина» посвящена богатырю Адапе, который за то, что сломал крылья южному ветру, перевернувшему его лодку во время рыбной ловли, был вызван на небесный суд перед богом Аном и оправдан им.

На базе ранних эпических преданий в конце III – начале II тыс. до н. э. был создан знаменитый аккадоязычный «Эпос о Гильгамеше» . Эпос обрел невероятную славу на всем Ближнем Востоке: месопотамцы воспроизводили его в десятках копий на протяжении полутора тысяч лет, с конца III до середины I тыс. до н. э.; фрагменты его текста обнаружены в Палестине и Анатолии II тыс. до н. э.; хетты и хурриты тогда же переводили его на свои языки. Реминисценции этого эпоса встречаются в эллинистической и даже средневековой сирийской литературе.

Сам сюжет эпоса несложен и сводит воедино старые «былины» о Гильгамеше, дополняя их. Сначала полубожественный царь Урука Гильгамеш угнетал свой народ и кичился лишь собственной силой. Затем, найдя в лице богатыря Энкиду друга и узнав, что такое настоящая дружба, он раскаялся и пожелал сражаться во имя блага людей, убивая демонов и чудовищ. При этом он вовсе не считался с гневом великих богов, отвергал их требования и горько упрекал их в несправедливости и вероломстве. Наконец, увидев своими глазами смерть Энкиду, Гильгамеш впервые задумался о собственной смерти и захотел освободиться от смертного страха, добыв бессмертие – великий дар, который принадлежит богам, но недоступен людям.

После множества приключений Гильгамеш, наконец, овладел травой бессмертия. Но пока он омывался в море, оставив траву на берегу, ее съела змея, завладев бессмертием вместо Гильгамеша. В печали Гильгамеш вернулся домой, и все, что ему осталось, – с гордостью смотреть на стены родного города, возведенные по его приказу; им суждено еще много веков защищать жителей Урука. Исключительная слава эпоса была связана не столько с этими перипетиями, сколько с тем, что он затрагивал и сталкивал практически все системы ценностей и жизненного выбора, существовавшие в Месопотамии.

Борьба Гильгамеша с небесным быком. Рельеф

С точки зрения месопотамца, конечные, разумные существа этой Вселенной (будь то люди или боги), обуреваемые желаниями, боящиеся боли, тянущиеся к радостям и обреченные на множество страданий, предоставлены сами себе в не особенно благоприятном окружении и совершенно одиноки. Над ними нет ни абсолюта, ни промысла, ни благодати; в мире, где они живут, все относительно, уязвимо и конечно во времени и пространстве. Загробная жизнь одинаково безрадостна и постыла для всех.

Человеку в таком мире остается в собственных интересах распорядиться тем, что ему отпущено, пока его не настигла неизбежная и не зависящая от его поведения гибель.

Человек Средневековья и постсредневековья пытался искать или осуществлять некий заранее заложенный в его жизни смысл – способ служения внешнему надчеловеческому началу, будь то абсолютный Бог или что иное; человек Древнего Востока сам наделял свое существование тем или иным смыслом по своей собственной воле, ради своего блага и на свой собственный страх и риск. Поэтому проблема выбора системы ценностей и поведения стояла перед людьми Древнего Востока особенно остро. Как с наибольшим толком воспользоваться оказавшимся в твоих руках достоянием – собственным телом и душой, долей времени и пространства? И решение, и результат, и оценка этого результата – все зависело здесь только от самого человека.

Постановке, обсуждению и решению этих важнейших вопросов в Месопотамии был посвящен особый жанр литературы – так называемая литература мудрости , включающая назидательные рассказы, поучения, диалоги «о жизни», т. е. социальную и политическую публицистику. Она была настолько популярна, что ее задачам иногда подчиняли и большие произведения других жанров. Именно таким был «Эпос о Гильгамеше». Формально он повествует о легендарных свершениях царя Урука, в нем использован ряд эпических и мифологических сюжетов (прежде всего о неудачном походе Гильгамеша за бессмертием), но на деле этот эпос посвящен не событиям народной истории, а судьбе человека в мире.

В месопотамских представлениях можно, в общем, выделить несколько традиционных вариантов выбора «смысла жизни» , т. е. наилучшего для человека жизненного пути. Всех их так или иначе представляет и сталкивает друг с другом «Эпос о Гильгамеше». Согласно первой точке зрения, человеку следует сосредоточиться на своих отношениях с богами: упорное и непрерывное исполнение их предписаний должно обеспечить «богобоязненному» человеку (аккад. палих-или) всевозможные житейские блага как награду богов. Напротив, уклонение от их воли рано или поздно непременно повлечет тяжкую кару от этих мстительных, могущественных и не терпящих непокорности существ. Отвлекаться от выполнения божественной воли, таким образом, чрезвычайно опасно и безрассудно, даже если оно на первый взгляд остается без ожидаемой награды (напомним, что никакого этического пафоса в подобное отношение к богам не вкладывается: их надо слушаться не потому, что они добры или являются источником нравственности – это заведомо не всегда так, а потому, что они могучи; их предписания надо выполнять не потому, что они направлены на благо человека – некоторые из них действительно таковы, зато другие неудобны и обременительны, – а потому, что на их нарушителей обрушивается гибельная месть богов).

Эта концепция представлена во многих произведениях «литературы мудрости», но в «Эпосе о Гильгамеше» последовательно отрицается: Гильгамеш периодически вступает в конфликт с богами и демонами, не боится их гнева и в итоге выходит победителем. Он безнаказанно наносит смертельные оскорбления богине Иштар, убивает демона Кедровых гор Хумбабу и быка, насланного на Урук богом Ану – верховным богом Месопотамии; от гнева Ану его защищает произвольное сочувствие других богов, хотя никакого ревностного служения им Гильгамеш не проявлял. Между прочим, на обращение богини Иштар, обещающей ему свое покровительство в обмен на любовь, Гильгамеш прямо отвечает отказом, объясняя его тем, что на Иштар невозможно положиться. Именно в «Эпосе о Гильгамеше» подробно описывается, как боги погубили человечество Всемирным потопом просто каприза ради: «богов великих потоп устроить склонило их сердце». Итак, на вознаграждение богов нет смысла полагаться, а их гневу можно с успехом противостоять. Путь «богобоязненного» человека сочинители эпоса отвергают.

Другая точка зрения в какой-то мере восходит к шумерской аристократии и выражена в прославляющих ее былинах. Согласно ей, смысл жизни заключается в совершении героических подвигов, установлении своего рода спортивных рекордов и завоевании славы. Логика здесь примерно такова: если все равно неизбежна смерть, то мерилом достоинства человека надо считать не результат – успех и благополучие (все равно они эфемерны и обречены на распад), а степень проявленной им доблести, не зависящей от его удач и неудач. Именно поэтому в центре шумерской былины оказывается герой-сверхчеловек, резко выделяющийся на фоне толпы; сам смертный, он совершает бессмертные подвиги. Люди, не желающие или не способные так жить, рассматриваются как фон, как восхищенная аудитория и слуги героев, обеспечивающие их.

Эта концепция также отрицается в «Эпосе о Гильгамеше». В начале поэмы Гильгамеш и впрямь идет на подвиг – убийство демона Хумба-бы – главным образом для того, чтобы создать себе «вечное имя», невзирая на смерть: «Только боги с Солнцем пребудут вечно, а человек – сочтены его годы, что б он ни делал – все ветер!… Если паду я – оставлю имя… вечное имя себе создам я!» В этом монологе точно выражена парадоксальная логика героического идеала. Однако позднее, увидев собственными глазами смерть друга, Гильгамеш думает только об избавлении от собственной гибели (этот кризис и овладевший Гильгамешем всеподавляющий страх смерти описан чрезвычайно подробно и ярко), и второй свой главный подвиг – поход за бессмертием – он совершает уже исключительно из-за этого страха. Соответственно от начала до конца Гильгамеша волнует только практический результат его небывалого предприятия, а вовсе не героический масштаб последнего. Причем эта эволюция героя – путь не деградации, а постижения и очеловечивания.

«Герой-сверхчеловек», узнав истинную цену жизни и смерти и осознав, что никакое «вечное имя» не способно утешить смертного, перестает быть прежним «героем», но превращается в нечто большее – человека, который, раз и навсегда познав смертный страх, продолжает жить несмотря на него. Вообще, согласно эпосу, любой силач в сущности достаточно слаб, и даже мужественный и сильный Гильгамеш добывает цветок бессмертия не благодаря этим качествам, а только по совету сжалившегося над его трудами бессмертного Утнапиштима (который тоже не добывал своего бессмертия сам, а получил его произвольной милостью богов).

Третий (и пожалуй, основной) выбор месопотамца – это собственно гедонистический выбор, в рамках которого смыслом всякого индивидуального существования является достижение обычных личных житейских радостей. В наиболее яркой форме эта концепция выражена в словах Сидури, доброй демоницы, держащей за краем света трактир для богов. Обращаясь к Гильгамешу, она говорит:

«Гильгамеш! Куда ты стремишься? Вечной жизни, что ищешь, не найдешь ты! Боги, когда создавали человека, смерть они определили человеку, вечную жизнь в своих руках удержали. Ты ж, Гильгамеш, насыщай желудок, днем и ночью да будешь ты весел; праздник справляй ежедневно; днем и ночью играй и пляши ты! Светлы да будут твои одежды, волосы чисты, водой омывайся, гляди, как дитя твою руку держит, своими объятьями радуй подругу – только в этом дело человека!»

Этот монолог можно считать кульминацией «Эпоса о Гильгамеше», все содержание которого подтверждает правоту Сидури (ведь бессмертие, даже попав в руки Гильгамешу, действительно не досталось ему). Ее словам можно найти множество параллелей в месопотамской и всей переднеазиатской литературе – от месопотамских пословиц до «Книги Екклесиаст», почти тождественной им.

Однако у гедонистического идеала есть два естественно выделяющихся варианта, полярно противоположных по своему значению для окружающих. Первый из них, грубо-эгоистический, ограничивает круг рекомендуемых радостей только теми, что не связаны с соучастием других людей как личностей. Санкционируются только радости, связанные с личным потреблением; добиваться же этих радостей при любом удобном случае рекомендуется за счет окружающих (путем использования других людей как вещей, агрессии против них и утверждения своей власти над ними).

В рамках второго варианта высшими (или, по крайней мере, очень важными) считаются те радости, что заданы благим свободным соприкосновением с личностью другого человека – будь то любовь, дружба или чувство своей правоты и заслуг перед окружающими. Разумеется, при достижении таких радостей приходится выполнять нормы этики, как раз и оформляющие благие межчеловеческие отношения.

При общей конечной цели – проживании «сладостной жизни» – эти два варианта дают диаметрально противоположные ответы на вопрос: следует ли проживать такую жизнь вместе, в дружественном общении и верном союзе с окружающими или сугубо единолично и за их счет? В Месопотамии к этому вопросу подходили весьма серьезно; сравнение двух вариантов ответа на него составляет, например, основное содержание знаменитого «Диалога господина и раба» (см. ниже; скептический и преисполненный горечи герой этого текста заключает, что оба пути являются равно тщетными и сколько-нибудь прочных благ нельзя обрести ни на одном).

«Эпос о Гильгамеше» делает решительный выбор в пользу второго, «товарищеского» гедонизма. Если в начале эпоса Гильгамеш – эгоцентрик, думающий только о своих развлечениях и власти, то, найдя себе равного и узнав дружбу, он решает поставить свою силу на службу людям и прежде всего своей славе. Пережив друга, он узнает страх смерти и думает лишь об избавлении от него, а коль скоро это, как выясняется, невозможно, остается одно: жить вопреки смертному страху, не питая надежд и гордясь делами, совершенными им для людей. Суть «Эпоса о Гильгамеше», обеспечившая ему славу у месопотамцев, оказывается проста: человеку не стоит чересчур бояться богов и склоняться перед их властью; лучший удел – беречь и охранять свою и чужую жизнь; единственное доступное человеку благо заключено в собственных радостях и добрых делах, совершенных для других людей.

Вавилонские «теодицеи»

В начале II тыс. до н. э. в Месопотамии появилась и стала распространяться концепция, согласно которой боги попечительны и справедливы по отношению к людям (хотя и не вполне всемогущи), искренне и ответственно заботятся о благе людей. В Старовавилонский период эта концепция преобладала среди ученых людей и даже была принята месопотамскими государствами как официальная. Именно из нее исходил Хаммурапи, возвещая в Законах, что боги поставили его царем для того, чтобы он утвердил в обществе человеческую справедливость, милосердие, защиту права и помощь слабым.

В рамках этой концепции автоматически возникала следующая проблема (используя христианскую терминологию, ее называют проблемой теодицеи, т. е. «богооправдания»): если боги и могущественны, и благи, то почему же в мире происходит столько несправедливости и зла, и те праведники, что истово и верно исполняют их требования, зачастую бедствуют, а злодеи преуспевают? Чем можно оправдать богов, коль скоро они допускают подобное? В пределах исконного месопотамского мировосприятия такой вопрос не мог бы и возникнуть: от богов по самой их природе никто не ожидал особенной справедливости. При новом взгляде на богов, однако, обойтись без ответа на него было невозможно, и он стал постоянной темой месопотамской «литературы мудрости» во II тыс. до н. э.

В этом ключе написаны поэмы о невинных страдальцах: старовавилонские – «Муж со стенанием…» и «Человек и его бог», средневавилонская – «Владыку мудрости хочу восславить…», аналогичная поэма исхода II тыс. до н. э. «Мудрый муж, постой, я хочу сказать тебе…» (так называемая «Вавилонская теодицея»). Общий сюжет их таков: бедствующий праведник жалуется, что вел себя как должно, исполнял все обязательства перед богами и людьми, но судьба его плачевна, в то время как многие злодеи блаженствуют; в чем же, вопрошает он, воля богов и где их справедливость?!

В поэме «Владыку мудрости хочу восславить…» герой вопрошает:

Хотел бы я знать – что богу приятно?!

Что хорошо человеку – преступленье пред богом,

что ему отвратно – для его бога хорошо!

Кто волю богов в небесах узнает?

(Пер. В. К. Афанасьевой )

Невинному страдальцу отвечает искренний друг, увещевая его не хулить богов зря и не навлекать на себя этой хулой действительно заслуженную кару. Боги все же справедливы, а наблюдаемое зло может объясняться одной из нескольких причин. Быть может, страдалец все же нарушил требования богов, не заметив этого сам, и они покарали его именно за это нарушение, т. е. вполне заслуженно (так что страдальцу следует не жаловаться на них, а как можно скорее узнать, чем же именно он преступил их волю, и искупить или исправить содеянное – тогда и прекратятся его беды). Справедливость будет еще восстановлена, невинный страдалец обязательно получит от богов награду, а злодей, сегодня преуспевающий, непременно будет ими ниспровергнут – это всего лишь дело времени, а пока у богов просто «не дошли руки» до данных конкретных случаев (напомним, что месопотамские боги не всемогущи, так что подобные ситуации их не дискредитируют). Наконец, быть может, наблюдаемая несправедливость объясняется важными причинами, которые и сам человек счел бы уважительными, если бы о них знал; но знают их только боги, не сообщающие свои мотивы и решения смертным.

При всей изощренности таких ответов (позже они окажутся воспроизведены и подвергнуты уничтожающей критике в библейской «Книге Иова») особой популярности они не приобрели. Судя по всему, уже с середины II тыс. до н. э. в Месопотамии вновь преобладают старые представления о богах (в том числе на официальном уровне), в рамках которых проблемы теодицеи не возникает, и спекуляции на эту тему остаются уделом меньшинства ученых людей, все еще считающих богов глубоко и принципиально справедливыми. Что точка зрения большинства была иной, видно из популярности проводящего прямо противоположную идею «Эпоса о Гильгамеше» и еще одного замечательного произведения – так называемого «Диалога господина и раба».

«Диалог господина и раба»

Это вершинное произведение «литературы мудрости», очень распространенное и бережно переписывавшееся в конце II–I тыс. до н. э., представляет собой цепочку коротких диалогов господина и его раба, разбитых на несколько перекликающихся по содержанию пар. Вот одна из них.

– Раб, соглашайся со мной! – Да, господин мой, да!

– Учиню-ка я преступление! – Учини, господин мой, учини! Коль не учинишь ты злодейства, где возьмешь ты одежду, кто поможет тебе наполнить брюхо?

– Нет, раб, не учиню я злодейства! – Не учиняй, господин мой, не учиняй! Кто учиняет злодейство, того убьют или сдерут с него живьем кожу, либо его ослепят, либо схватят и бросят в темницу. <…>

– Раб, соглашайся со мной! – Да, господин мой, да!

– Совершу-ка я благодеяние для своей страны! – Соверши, господин мой, соверши! Кто совершает благодеяние для своей страны, деянья того у Мардука в перстне.

– Нет, раб, не совершу я благодеяния для своей страны! – Не совершай, господин мой, не совершай! Поднимись и пройди по древним развалинам, взгляни на черепа тех, кто жил раньше и позже – кто из них был злодей, кто благодетель?

(Пер. по В. А. Якобсону)

По тому же принципу построены и остальные тематические пары. Господин в начале каждого короткого диалога требует, чтобы раб соглашался с ним; тот изъявляет полную готовность. Господин заявляет о некоем своем намерении – раб приводит рациональные доводы в пользу этого намерения. Затем господин говорит об отказе от своего намерения – раб находит не менее разумные доводы и в пользу отказа. В итоге получается, что любое действие есть одинаковые резоны совершить и не совершить, равно как и противоположное.

Характерно, что все доводы раба сводятся исключительно к личным житейским выгодам и убыткам господина, которыми чреват тот или иной выбор. Так, намерение господина принести жертву раб одобряет («кто свершает жертву своему богу, у того хорошо на сердце, заем за займом дает он»), отказ от такого намерения – тоже («бога не приучишь ходить за тобой, как собаку», его ответную благосклонность надежно не приобретешь даже жертвами).

Точно так же на равных основаниях принимается и отвергается намерение возвыситься на общественном поприще, поступив на царскую службу, – и противоположное ему намерение вовсе оставить общество и жить отшельником-бродягой в степи; намерение завести семью и вырастить детей – и противоположное ему намерение предаться свободной любви с женщиной, не обременяя себя потомством; намерение безропотно уступать обидчику, не противясь злу силой, – и противоположное намерение занять самую социально-агрессивную (в рамках закона) позицию, занимаясь ростовщичеством. В каждой тематической паре одно действие социально благодетельно, другое, противоположное ему, – асоциально или антисоциально (совершить преступление / оказать благо стране; завести семью / ограничиться свободными любовными связями, не обзаводясь семьей, и т. д.). Это и есть те самые две разновидности месопотамского гедонизма («товарищеского» и «агрессивного»), о которых говорилось выше.

В общем, оказывается, что ни одно действие не приводит к определенному, верному выигрышу или проигрышу; каждое из них имеет свои возможные выгоды и издержки, уравновешивающие друг друга. Построить какую-либо выигрышную, приоритетную стратегию поведения в этих условиях оказывается принципиально невозможным: все пути по-своему хороши и плохи, каждый из них с одинаково разумными основаниями можно выбирать или отвергать. Добравшись до закономерно венчающей всю эту систему оценок констатации, что и финал у всех путей одинаков и вполне безотраден и безнадежен – это смерть, стирающая человека и всякую память о нем, добрую или дурную («Взгляни на черепа живших раньше и позже, кто из них был злодей, кто – благодетель?»), – собеседники резко меняют характер диалога. Заключительные строки гласят:

– Если так, в чем же тогда благо?

– Шею мою и шею твою сломать бы, в реку бы тела зашвырнуть – вот что благо! Кто столь высок, чтоб достать до неба? Кто столь широк, чтоб объять всю землю?

– Нет, раб, я тебя убью, отправлю первым!

– А господин мой меня хоть на три дня переживет ли?

До недавних пор этот финал трактовали как выражение крайнего пессимизма автора «Диалога господина и раба»: коль скоро однозначно выигрышной жизненной стратегии нет, лучше не жить вовсе! Недавно, однако, выяснилось, что персонажи этого произведения – не две личности (глупый господин и умудренный раб, чьи суждения тем самым имеют приоритет), а аллегории разных составляющих одной и той же человеческой души – воли и рассудка (господин вовсе не размышляет, но активно желает, причем всего, чего вообще может желать человек, а раб только мыслит и рассуждает, но сам не желает ничего)! То, что воля здесь – господин, а рассудок – раб, передает лишь тот реальный (и всегда признававшийся месопотамцами) факт, что разум в целом играет роль технического инструмента, решающего задачи, которые ставят перед ним желания (определяющиеся в конечном счете отнюдь не рациональными построениями, а самой природой человека) и опосредующая их воля «Я» – желающего субъекта.

«Диалог господина и раба» оказывается в н у т р е н н и м диалогом, разворачивающимся внутри человеческой личности, и приоритет в нем по праву имеет действительно «господин» – «Я». Идентифицировать себя читатель должен был в первую очередь именно с ним. Таким образом, возглас «Шею твою и шею мою сломать бы – вот что благо!» – это не реакция экзистенциального отчаяния ч е л о в е к а как такового, выражающая авторский взгляд, а всего лишь бунт подчиненного разума, впадающего в отчаяние при виде того, что нельзя выработать однозначно разумной стратегии жизни, что реальность не поддается тотальному рациональному упорядочиванию. Самоубийством готов покончить отнюдь не сам человек, а лишь его слуга-разум. Сам же человек – господин, «Желающее Я» – самоубийственных призывов своего раба-рассудка отнюдь не разделяет.

Финал «Диалога господина и раба» таков: раб-рассудок, доведенный до отчаяния неразрешимыми противоречиями мира, советует покончить с собой, господин-воля категорически не желает следовать этому совету и уже готов уничтожить рассудок, чтобы тот не мешал ему жить своим отчаянием, т. е. впасть в радостное безумие, коль скоро разум несет такую скорбь («раб, я тебя убью, отправлю первым!»), – но тут же выясняется, что без рассудка тоже не выживешь («а господин мой меня хоть на три дня переживет ли?»). В итоге следует простое и предельно ясное заключение: «Во многой мудрости впрямь много печали, головой весь мир не охватишь, но жить-то надо, а значит, надо жить с головой».