Глава 13. Тайна Александра Македонского

«Пророческое слово Господа на землю Хадрах, и на Дамаске оно остановится, — ибо око Господа на всех людей, как и на все колена Израилевы, — и на Емаф, смежный с ним, на Тир и Сидон, ибо он очень умудрился. И устроил себе Тир крепость, накопил серебра, как пыли, и золота, как уличной грязи. Вот, Господь сделает его бедным и поразит силу его в море, и сам он будет истреблен огнем. Увидит это Аскалон и ужаснется, и Газа, и вострепещет сильно, и Екрон; ибо посрамится надежда его: не станет царя в Газе, и Аскалон будет необитаем. Чужое племя будет жить в Азоте, и Я уничтожу высокомерие Филистимлян. Исторгну кровь из уст его и мерзости его из зубов его, и он достанется Богу нашему, и будет как тысяченачальник в Иуде, и Екрон будет, как Иевусей» (Зах. 9:1—7). 29 июля 356 г. до х. э. жители процветающих Дамаска и Емафа, Тира и Сидона, Газы и Аскалона не подозревали, что в этот день за тысячи километров от них родился мальчик, который принесёт им слёзы и горе, который сокрушит их мощь, заставив раболепно склониться пред собой. В этот день в семье македонского царя Филиппа родился сын, которого назвали Александром. «Еще в отроческом возрасте проявился его здравый смысл: неистовый и неудержимый в остальном, он был равнодушен к телесным наслаждениям и очень в них умерен. Честолюбия же и благородной гордости преисполнен был не по возрасту. Дорожил он, однако, не всякой похвалой и не от всякого… Когда Александра спросили, не хочет ли он состязаться на играх в беге, а бегал он быстро, он ответил: „Да, если моими соперниками будут цари!“». [Плутарх. Александр. В кн. История Александра Македонского. М.: И-во Московского университета, 1993, 4. С. 376]. Его ум буквально поражал современников. Так в раннем детстве «ему пришлось однажды в отсутствие Филиппа принять послов, прибывших от персидского царя. Он подружился с ними и покорил своей любезностью и своими вопросами, в которых не было ничего детского и пустого. Он расспрашивал о длине дорог, о том, как пройти вглубь Азии, об отношении царя к войне, о силе персидского войска». [Плутарх. Указ. соч. 5. С. 376]. Не менее удивляло современников и огромное честолюбие этого еще маленького мальчика. Так «всякий раз при известии о том, что Филипп взял знаменитый город или одержал победу, Александр мрачнел и говорил, обращаясь к сверстникам: „Отец все забирает себе сам. Мне с вами не достанется совершить ни одного великого, блистательного дела“». [Плутарх. Указ. соч. 5. С. 376—377]. Он с детства не переносил никакого давления, даже со стороны близких. «Наблюдая за его неподатливым характером, увидели, что Александр упорствовал в споре, если его принуждали: насилие его возмущало, а убеждением легко было направить его на должный путь. Филипп и сам старался скорее убеждать его, а не приказывать». [Плутарх. Александр. 7. С. 378]. С детства ум мальчика пленяли герои гомеровского эпоса Ахилл и Геракл в которых он видел пример для подражания. А «Илиада» была его настольной книгой, оставаясь ею даже в походах. Более того, он знал ее почти всю наизусть. Не меньшей его любовью пользовались трагедии Еврипида, Эсхила, Софокла, прославляющие героев. [Гафуров Б. Г., Цибукидис Д. И. Александр Македонский и Восток. М.: Наука, 1980. С. 17, 20]. Его пленил и «Анабасис» Ксенофонта, посвященный описанию похода всего 10-тысячной греческой армии в самое сердце Азии — Вавилон, а затем вернувшейся после долгих перипетий на родину. Сказалось, безусловно, на мальчика и влияние его учителя, знаменитого философа Аристотеля, который в своих трудах говорил о том, что греки имеют особую миссию и что они должны властвовать над всеми прочими народами, которых он именовал не иначе, как варварами. [Аристотель. Политика. М., 2000. I, 1, 5, 1252b; III, 9, 3, 1285a]. Один из его советов Александру гласил следующее: «Общаться с эллинами, как вождь, а с варварами, как деспот, о первых заботиться как о друзьях, а тех — использовать как животных или растения». [Цит. по Гафуров, Цибукидис. Указ. соч. С. 21]. Другой фактор, который также оказал, особенно в последние годы жизни, большое влияние на будущего царя — это религия. Религия древних греков в то время представляла собой смесь древних мифов, культ героев, философские учения и школы, в первую очередь, Платона с его верой в бессмертие души, и многочисленные суеверия в виде веры в предсказания и в оракулов. [Курциус Э. История Древней Греции. В 5 т. Минск: Харвест, 2002. Т. 5. С. 254—270]. Эта религия, с одной стороны, провозглашала культ человека, чему, кстати, способствовало и греческое искусство, способное даже меряться силами с богами и добиваться любой своей намеченной цели, а с другой — превращала его в раба суеверных страхов перед знамениями, сновидениями, различными приметами. Именно на такой духовной почве и формировался характер будущего властелина полумира. В 336 г. до х. э., воссев после трагической смерти отца на македонский трон и расправившись затем с убийцами отца и наведя «порядок» в Греции, Александр обращает свои взоры на Восток, на мидо-персидскую империю Ахеменидов, простиравшуюся от Египта до Индийских владений. Весной 334 г. до х. э. он начинает свой великий восточный поход. В 332 г. он разбивает персидские войска царя Дария III при Иссе и перед ним открывается путь на богатый Дамаск и Финикию. В первую очередь Александр отдает приказ одному из своих полководцев Пармениону «взять Дамаск и захватить там сокровища и обозы, сопровождавшие персидского царя в походе. Парменион уже был готов просить подкрепление, не надеясь силами небольшого отряда фессалийских конников взять Дамаск, когда в руки македонских разведчиков попал мардиец, пробиравшийся к Александру с письмом, в котором правитель Дамаска предлагал македонскому царю сдать город и сокровища». [Гафуров, Цибукидис. Указ. соч. С. 446]. «Парменион приказал взять марда под стражу, вскрыл письмо, в котором было написано, чтобы Александр поспешил прислать одного из своих полководцев с небольшим отрядом, чтобы он мог передать ему то, что Дарий поручил ему охранять. Поспешно были найдены проводники, и Парменион прибыл на четвертый день в город, где правитель уже опасался, что ему не оказали доверия. Будто не полагаясь на городские укрепления, правитель распорядился вынести из города до восхода солнца все деньги царя, называемые персами сокровищем, и самые большие драгоценности; он для вида готовился к бегству, на самом деле намереваясь передать сокровище врагу как добычу. Когда он покидал город, за ним шло много тысяч мужчин и женщин — толпа, способная возбудить сочувствие у всех, кроме человека, верности которого она была поручена. Чтобы повысить цену своего предательства, правитель готовился выдать врагу добычу дороже всяких денег: людей высокого рода, жен и детей полководцев Дария и, кроме того, посланцев греческих городов, которых Дарий оставил в руках у предателя, как в самом безопасном месте. Персы называют людей, переносящих тяжести на своих плечах, „гангабами“. Так вот, эти люди не смогли вынести холода, когда во время бури внезапно пошел снег и землю сковало льдом; они надели пурпурные с золотом одежды, которые несли вместе с деньгами, и никто не посмел остановить их, так как судьба Дария освободила от страха перед ним даже людей самого низкого положения. Пармениону они показались армией, которой не стоит пренебрегать; он ободряет своих люден немногими, но особенно вескими словами, как перед настоящим сражением, и приказывает им, пришпорив коней, внезапно напасть на врага. Но носильщики, побросав спою ношу, в ужасе пускаются бежать; по этой же причине сопровождавшие их вооруженные воины стали бросать оружие и прятаться в известных им укрытиях. Префект, делая вид, что он сам в страхе, вызвал общую панику. По полям были, разбросаны богатства царя, деньги, предназначенные для оплаты огромной армии, платья и украшения стольких знатных людей и благородных женщин, золотые сосуды, золотая сбруя, палатки, украшенные с царской роскошью, повозки, покинутые их владельцами и наполненные огромными богатствами. Печальная картина даже для грабителя, если что-либо препятствует удовлетворению его алчности. Столь невероятное и несметное богатство, накопленное в течение стольких лет, теперь частью было изодрано ветвями кустарников, частью втоптано в грязь; у грабителей не хватало рук, чтобы подобрать добычу. Наконец добрались до тех, кто бежал первыми: много женщин тащили своих детей следом за собой. Среди них были три дочери Оха, царствовавшего перед Дарием; в свое время они из-за перемены обстоятельств потеряли высокое положение, как дочери своего отца, но судьбе было угодно уготовить им еще более жестокую участь. В этой же толпе была жена названного выше Оха, также и дочь Оксатра, брата Дария, и жена главы царских приближенных Артабаза с его сыном по имени Илионей. Были взяты в плен также жена Фарнабаза, которому Дарий поручил верховное командование на морском берегу, вместе с ее сыном, три дочери Ментора и жена и сын славного полководца Мемнона; едва ли какая-нибудь семья вельможи избежала столь печальной участи». [Квинт Курций Руф. История Александра Македонского. Книга 3. Глава 13, 3—14. С. 44—45. В кн. История Александра Македонского. М.: И-во Московского университета, 1993]. Операцию по захвату Дамаска и персидских сокровищ Александр поручил отличившейся при Иссе фессалийской коннице. «Александр намеренно послал их в Дамаск, желая, чтобы они поживились. И прочие солдаты обогатились. Впервые тогда вкусили македонцы от варварского образа жизни, от ее богатств и любовных утех, и, словно собаки, кинулись по следу, ища и вынюхивая персидское богатство». [Плутарх. Александр. 24. С. 391]. Так богатейший Дамаск стал жертвой алчности греческих воинов, обезумевших от его богатств, и от права творить в этом городе все, что им вздумается, лишь бы были удовлетворены их желания, а главным образом просто похоть. Ограбления наполнили город слезами и отчаянием. Так пал Дамаск, стоящий первым в пророчестве Захарии, в котором перечисление городов поистине удивительным образом совпадает с той последовательностью, как их занимал Александр. Впрочем, зная, что Бог — это Бог истории, знающий начало наперед, то удивительного в этом, конечно же, нет. За Дамаском пал Емаф, расположенный примерно в 200 км к северу от него на реке Оронт. Затем, как и провозглашало пророчество, та же участь постигла и финикийские города Тир и Сидон. Население последнего ненавидело персов и Дария, и потому сам правитель открыл перед македонцами ворота своего города. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 149, 150]. Но давний собрат Сидона великий Тир и не думал поступать так. Основан был Тир около 28 в. до х. э. Город состоял как бы из двух частей — островной и материковой. Последнюю древние авторы называли Палетиром, т. е. Старым Тиром [Страбон. География. М.: Ладомир, 1994. Книга 16, 2, 24, С. 701; Квинт Курций Руф История Александра Македонского. М.: И-во Московского университета, 1993. Книга 4. Глава 2, 4. С. 50], который в течение всей истории был связан с островной частью города. [Циркин Ю. Б. От Ханаана до Карфагена. М.: АСТ, Астрель, 2001. С. 40]. Иногда материковая часть именовалась Ушу. Считают, что первоначально Тир возник на материке, и лишь затем были освоены лежащие поблизости (около километра) два острова, образовавшие островную часть. Поэтому материковую часть и называли Старым Тиром. При царе Хираме в X в. до х. э. пролив между двумя островами был засыпан, в результате чего острова были слиты воедино. Островная часть Тира по финикийски называлась Цор, т. е. «скала», т. к. остров, где она располагалась, был скалистым. [Циркин Ю. Б. Мифы Финикии и Угарита. М.: АСТ, 2000. С. 150]. В ходе последних археологических работ было определено, что островная площадь Тира равнялась приблизительно 58 га [Katzenstein H. J. The History of Tyre. Jerusalem, 1973. P. 10]. Размеры материковой части не могут быть определены, т. к. от них практически ничего не осталось. Ещё в древности Тир поражал своим великолепием. Так, в одном из амарнских писем (найденных при раскопках египетского города Телль-Амарны) правитель Тира упрекается в том, что его дворец не похож на дворцы других финикийских правителей: он чрезвычайно богат и может сравниться лишь с дворцом царя Угарита. [Die El Amarna-Tafeln, 89, 48—53]. Отличались богатством и храмы Тира, среди которых особое место занимал храм бога Мелькарта, построенный одновременно с самим городом. Тир имел две гавани — закрытую — Сидонский порт и открытую — Египетский порт. Он располагал флотом в 80 триер. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 150]. Восемьдесят триер — это была громадная сила в понятиях тогдашнего мира. Вот что собой представляла триера. Это был корабль длиной 36,5 метров, водоизмещением 82 тонны и только с экипажем в 200 человек. 170 гребцов развивали скорость до 5,4 узла в час. Помимо тех 80 триер, находящихся непосредственно в Тире, город владел еще несколькими десятками подобных судов, находящихся ко времени прибытия Александра у Кикладских островов. Учитывая выгоднейшее географическое положение Тира, неприступную мощь его бастионов, наличие двух удобных гаваней, Александр понимал, что обладание этим городом не только бы уничтожило владычество персов на море, но и нанесло бы окончательный удар его врагам на Кипре и в Спарте, дав в его руки ключи к владычеству на Средиземном море. «Уже по дороге к Тиру Александр был встречен депутацией знатнейших тирийцев во главе с сыном царя Аземилка (сам царь находился в персидском флоте), которая от имени граждан передала македонскому царю, что она согласна на все его предложения. Александр потребовал немного — разрешения войти в город для принесения жертвы Гераклу Тирийскому (финикийскому Мелькарту). Он хотел расположить к себе горожан, показав, что почитает финикийское божество; и вместе с тем это был благовидный предлог, чтобы войти в город. Но тирийцы, разгадав хитрость македонского царя, заявили, что жертву Гераклу можно принести в Старом городе (расположенном на материке); что же касается хорошо укрепленной островной части Тира, то горожане, сохраняя нейтралитет, не пустят туда ни македонян, ни персов. Тирийцы говорили неправду, желая отделаться от македонян и выждать время, так как исход войны между Персией и Александром еще не был ясен. К тому же, они хотели услужить Дарию, чтобы получить вознаграждение, так как, отвлекая Александра долгой осадой, давали возможность персидскому царю спокойно готовиться к войне». [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 150—151; Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. СПб., 1776. Книга XVII, 40, 3]. Тирийцы недаром славились своим практичным умом. И действительно, овладеть Тиром у Александра шансов практически не было. Так, не менее великий властитель древности вавилонский царь Навуходоносор II (605—562) 11 лет! осаждал этот город. И это при наличии того, что у него были под руками продовольственные базы и спокойный тыл. У Александра же не было ни баз, а главное, над ним нависало громадное персидское войско, готовое в любой момент обрушиться на него. К тому же, арабские племена вели себя крайне агрессивно и опасно, что вынудило Александра во время осады лично отправиться для борьбы с ними. [Циркин. Указ. соч. С. 374]. К тому же и сама победа в войне Персии с Александром, по человечески явно не клонилась в сторону македонца. Ибо те людские ресурсы, которыми располагал Дарий и которые могли быть им мобилизованы, во много раз превышали подобные возможности Александра. К моменту осады Тира македоняне захватили лишь небольшой процент Персидской державы, основная же ее часть простиралась на сотни километров, пролегая в тяжелых для человека, тем более европейцев — греков климатических условиях. К тому же персы прекрасно знали и ориентировались в своих землях, чего, конечно же, нельзя сказать о воинах Александра. Но в исторических событиях принимают участие не только люди, но и Бог. А Господь через Своих пророков изрек, что вместо Серебряного царства Мидо-Персии восстанет другое, Медное — Греция (Даниил, 2 глава), что козел победит овна (Даниил, 7 глава) и что, наконец, гордый Тир падет (подробный анализ пророчеств, истории и археологии о Тире и финикийцах см. Опарин А. А. Колесо в колесе. Археологическое исследование книги пророка Иезекииля. Харьков: Факт, 2003. С. 58—95). И вот, получив ответ — отказ тирийцев, Александр приступает к осаде этой пожалуй самой мощной крепости тогдашнего мира. «Во время осады Тира Александр потребовал от иудейского первосвященника подкрепления и продовольствия, угрожая в противном случае войной». [Циркин. Указ. соч. С. 86]. «Затем Александр двинулся в Сирию, овладел Дамаском и, взяв Сидон, принялся за осаду Тира. Отсюда он отправил к первосвященнику иудейскому письмо с просьбою прислать ему подкрепление и продовольствие для войска и предложением снискать себе дружбу македонян тем, что станет платить ему (Александру) все те суммы, которые раньше получал от него Дарий. При этом царь македонский особенно подчеркнул то обстоятельство, что он не изменит своих требований (и будет настаивать на них). Когда же первосвященник ответил лицам, принесшим послание Александра, что он присягнул Дарию не поднимать против последнего оружия, и еще раз подтвердил, что он не нарушит своего обещания, пока будет жив Дарий, Александр страшно разгневался и, так как ему не казалось удобным оставлять теперь Тир, который все еще не хотел сдаваться, грозно заявил, что он по взятии Тира пойдет войною на иудейского первосвященника и в его лице покажет всем, кому они должны оставаться верны относительно своих клятв. Затем он еще настойчивее повел осаду города и взял [наконец] Тир. Потом, распорядившись делами этого города, он направился к Газе и осадил ее с начальником ее гарнизона, Вавимисом». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 11. Глава 8, 3. С. 86—87]. Между тем осада Тира протекала следующим образом. Не имея флота для взятия Тира (на море, к тому же, господствовали персы) Александр решает соорудить дамбу для соединения города с материком, чтобы можно было использовать тараны и осадные башни. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 155]. Для сооружения дамбы камни и другой балласт македоняне брали из развалин древнего Тира, находящегося на материке и покоренного Навуходоносором. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 155]. Но однако эта работа по сооружению дамбы казалась практически невыполнимой. «В самом деле, город отделяется от материка проливом шириной в 4 стадия. Так как пролив обращен в сторону африканского ветра, то по нему часто набегают на берег из открытого моря большие волны. Поэтому именно этот ветер, как ничто другое, препятствовал производству работ, которыми македонцы задумали соединить остров с материком. Ведь большие глыбы камня с трудом можно перевозить даже и при спокойном море; африканский же ветер, вздымая волны, опрокидывал все, что свозили для постройки, да и нет столь крепких скал, которых не разъедали бы волны, то проникающие в скрепления отдельных частей, то при более сильном ветре перекатывающиеся через все сооружение. Кроме того, было и еще не меньшее затруднение: у стены и башен море было очень глубоким; осадные машины могли действовать только издали, с кораблей, к стенам нельзя было подставить лестницы, отвесная стена над морем преграждала путь пехоте; кораблей у царя не было, да если бы он и двинул их, то они по своей неустойчивости легко могли быть остановлены метательным оружием. Все это и поддерживало тирийцев, хотя силы их были ничтожны. К ним тогда прибыли послы от карфагенян для празднования по обычаю предков священной годовщины; ведь Карфаген основали тирийцы, которые и почитались там всегда как предки. Итак, пунийцы начали убеждать тирийцев мужественно вынести осаду, обещая скорое прибытие помощи из Карфагена, ибо в те времена моря были в значительной мере во власти пунического флота. Греки же начали осаждать город. Но сначала надо было воздвигнуть мол для соединения города с материком. Воины впали в отчаяние, когда увидели глубокое море, которое можно было забросать камнями разве только силами богов; где найти такие скалы, где такие огромные деревья? Нужно опустошить целые области, чтобы заполнить это пространство, а пролив все время волнуется, и чем теснее становится между островом и материком, тем сильнее он бушует. Затем всем командирам дается приказ воздействовать на своих солдат, и, когда все достаточно подготовились, приступили к сооружению. Большое количество камня было под рукой: его предоставляли развалины древнего Тира; лесной материал для плотов и башен подвозился с Ливанских гор. Со дна моря строительство уже поднялось на высоту горы, но еще не доходило до поверхности воды, и чем дальше от берега возводился мол, тем больше глубокое море поглощало все, что насыпалось. А тирийцы, подъезжая на маленьких судах, издевались над тем, что воины, прославившиеся своим оружием, таскают на спине тяжести подобно вьючным животным. Они спрашивали их: неужели Александр сильнее Нептуна? Но эти насмешки только поднимали дух воинов. Но вот уже мол стал немного выступать из воды, увеличилась ширина насыпи и приближалась к городу. Тогда тирийцы, увидев большие размеры сооружения, рост которого они раньше не заметили, стали объезжать на легких судах не законченную еще постройку и засыпать копьями воинов, стоявших на месте работы. Когда многие из них были ранены без отмщения, а ладьи тирийцев легко разворачивались и приставали к месту работ, воины вынуждены были бросать работу, чтобы обороняться. Поэтому царь приказал щитами и плотами защитить сооружающих мол, чтобы оградить их от стрел, и воздвиг две башни на конце мола, с которых можно было обстреливать подплывающие ладьи. Примерно в те же дни прибыли 30 послов от карфагенян, но они принесли осажденным не столько помощь, сколько сочувствие, так как заявили, что пунийцы затруднены своей войной, в которой они борются не за преобладание, а за свое спасение. Тогда сиракузяне, опустошавшие Африку, расположились лагерем недалеко от стен Карфагена. Но тирийцы не пали при этом духом, хотя и лишились больших надежд: они передали своих жен и детей, чтобы их увезли в Карфаген и чтобы самим мужественнее переносить любую судьбу, если самое для них дорогое не будет разделять с ними их участи. Вскоре начался новый штурм города. Александр приказал подвести к городу флот и осадные орудия, чтобы стеснить напуганных осажденных со всех сторон, сам царь поднялся на самый верх башни с тем бόльшим мужеством, чем больше была опасность. Заметный по своим царским знакам и блестящему вооружению, он был главной мишенью для стрел. И он проявил доблесть, достойную быть зрелищем: многих защитников стен он сразил копьем, некоторых врагов отбросил, напав с мечом и щитом, ибо башня, на которой он стоял, почти соприкасалась со стеной города. Когда под частыми ударами тарана каменная кладка была разбита и защитные укрепления рухнули, флот вошел в порт и группа македонцев поднялась на покинутые неприятелем башни. Тогда тирийцы, на которых обрушилось разом столько бед, бросаются в храмы, ища там спасения, другие заперлись в своих домах, каждый сам выбирал для себя род добровольной смерти, иные бросались на врагов, чтобы не умереть неотомщенными; большое их число занимало крыши и оттуда бросало на проходящих камни и все, что попадалось под руку. Александр приказывает перебить всех, кроме укрывшихся в храмах, и поджечь все постройки города. Хотя этот приказ был объявлен глашатаем, никто из вооруженных не искал защиты богов: храмы наполнились женщинами и детьми, мужчины стояли у своих домов, готовые дать отпор свирепствующему победителю. Многих спасли сидоняне, находившиеся в отрядах македонцев. Они вступили в город в числе победителей, но, помня о своем родстве с тирийцами (основателем обоих городов считался Агенор), они спасли многих из них, уводя к своим кораблям и тайно переправляя их в Сидон. Так неистовства победителей тайно избежали 15 тысяч человек. О том, сколько было пролито крови, можно судить хотя бы по тому, что внутри укреплений города было казнено 6 тысяч воинов. Печальное для победителей зрелище было подготовлено яростью царя: 2 тысячи человек, на убийство которых уже не хватило ожесточения, были пригвождены к крестам на большом расстоянии вдоль берега моря. Город этот испытал много падений, после которых вновь возрождался, теперь же под охраной римского гуманного владычества он пользуется продолжительным миром, содействующим всеобщему процветанию». [Квинт Курций Руф. Указ. соч. Книга 4. С. 50—57]. «Весть об этих событиях в Тире должна была произвести громадное впечатление; подобно дню при Иссе, она должна была дать почувствовать востоку, а ещё более приморским странам запада до Иракловых столбов непреоборимую мощь этого македонского царя-воина. Могущественный город на острове, гордый флот, торговля, богатство этого всемирного города исчезли; ахиллов гнев победителя сокрушил их». [Дройзен И. История эллинизма. В 3 т. Ростов-на-Дону: Феникс, 1995. Т. 1. С. 225]. Осада Тира была настолько тяжелой, что даже всегда веривший в себя Александр, не терявший никогда присутствия духа и не имевший практически страха, в ходе нее испытывал минуты крайнего отчаяния. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 160]. Ибо, опять-таки отметим, что будучи гениальным полководцем, он понимал, что взять Тир, тем более в краткие сроки, невозможно. Но Божий приговор над этим городом, где во имя свирепых богов убивали тысячи детей, сжигая их на ритуальных жаровнях, был сильнее человеческих расчетов. Следующими за финикийскими городами Тиром и Сидоном в пророчестве Захарии стояли города филистимлян, и именно к ним, казалось, четко внимая Божественному водительству, двинулись войска Александра. Будучи в ужасе, как и подчеркивает пророчество (Зах. 9:5) от взятия македонянами Тира, все филистимские города переходят без боя на его сторону. И только самый мощный из них Газа оказал сопротивление. «Начальником города был исключительно преданный своему царю Бетис, он с небольшим гарнизоном защищал город, укрепленный необычайно мощными стенами. Александр, осмотрев местность, приказал рыть подкоп: мягкая почва облегчала эту тайную работу, так как находящееся поблизости море намывает много песка и нет здесь камней и скал, которые мешали бы рыть ход. Итак, рытье началось с невидной для жителей стороны; чтобы отвлечь их внимание, царь велит придвинуть к стенам осадные башни. Но та же мягкая почва оказалась неудобной для передвижения башни; песок рассыпался и затруднял вращение колес, верхние ярусы башни падали и многих ранили, а люди изнемогали и от поддерживания башен, и от передвижения их. Итак, царь дал знак к отступлению, а на другой день велел обложить стены города блокадой. Когда взошло солнце, он перед тем, как повести войско, совершил по обычаю отцов моление богам, прося у них помощи. Случайно пролетавший ворон обронил комочек земли, который нес в когтях; упав на голову царя, земля рассыпалась, а птица села на ближайшей башне, обмазанной битумом и серой; птица прилипла крыльями к башне и тщетно старалась улететь; близстоящие воины ее поймали. Это происшествие показалось достойным того, чтобы запросить о нем прорицателя, да и сам Александр не был совсем свободен от суеверий. Итак, Аристандр, пользовавшийся величайшим доверием, разъяснил, что этим знамением предвещается падение города, однако есть опасение, как бы не получил ранения сам царь. Он убедил его в тот день ничего не предпринимать. И хотя царь очень досадовал, что один этот город препятствует ему спокойно вступить в Египет, он все же послушался прорицателя и дал сигнал к отступлению. Тогда у осажденных поднялся дух, и они, выйдя из города, напирают на отступающих, считая, что промедление врагов для них благоприятно. Они вступили в бой с ожесточением, но не проявили стойкости и, увидев, что знамена македонцев движутся в обход, сразу же прекратили борьбу. Уже до царя достигали крики сражающихся, когда он, забыв о предсказании, но все же по просьбе друзей надев на себя панцирь, в который редко облачался, подошел к первым рядам. Увидев его, один араб из воинов Дария, решившись на дело, непосильное для его судьбы, прикрывая меч щитом, бросился к ногам Александра под видом перебежчика. Тот приказал ему встать и велел принять его в число своих. Но варвар, быстро перебросив меч в правую руку, замахнулся им над головой царя, который, легким отклонением головы избегнув удара, отрубил промахнувшуюся руку варвара. Он считал, что в этом осуществилась предсказанная ему опасность. Но я убежден, что судьба неотвратима, ибо, рьяно сражаясь в первых рядах, царь был ранен стрелой; она прошла через панцирь и вонзилась в плечо, ее вынул врач царя Филипп. Потекла обильно кровь, и все испугались; через панцирь не было видно, глубока ли рана. Сам царь, даже не побледнев, приказал остановить кровь и перевязать рану. Долго еще после этого он оставался впереди знамен, скрывая боль или преодолевая ее, как вдруг кровь, перед этим задержанная лекарством, полилась сильнее, и рана, причинявшая мало боли, пока была свежа, распухла, когда кровь стала запекаться. У царя потемнело в глазах и подкосились ноги; ближайшие воины его подхватили и принесли в лагерь; а Бетис, считая, что он убит, вернулся в город, торжествуя победу. Между тем Александр, еще не залечив раны, возвел насыпь, равную по высоте стенам, и приказал подвести под них несколько подкопов. Горожане на прежней высоте стен надстроили новые укрепления, но и они не могли сравняться с высотой башен, возведенных на насыпи. Таким образом, внутренняя часть города была открыта для вражеских стрел. Крайняя беда пришла к горожанам, когда стена, подрытая из подкопа, рухнула и через ее брешь в город ворвался неприятель. Передние ряды вел сам царь, но, ступив неосторожно, повредил себе камнем ногу. Прежняя рана его еще не зажила, а он все же, опираясь на копье, оставался в первых рядах сражающихся, негодуя на то, что получил две раны при осаде этого города. Когда разгорелась упорная битва, люди Бетиса, страдающего от многих ран, его покинули, но он не ослабил своего ожесточения в сражении, и оружие его было обагрено как его собственной, так и вражеской кровью. И когда уже со всех сторон на него направлены были копья… юный царь, упоенный торжеством победы, но все же признавая мужество также и во враге, сказал, обращаясь к Бетису: „Не так ты умрешь, как хотел; тебе придется вынести все виды пыток, какие могут быть придуманы для пленника“. Но Бетис, глядя на царя не только бесстрашным, но и надменным взором, ничего не ответил на его угрозы. Тогда Александр воскликнул: „Видите ли, как он упорно молчит? Склонил ли он колена, просит ли пощады? Но я заставлю его прервать молчание, и если не слова, то исторгну из него хотя бы стоны!“ Затем он от раздражения впал в ярость; уже тогда он стал перенимать чужие нравы. Через пятки еле дышавшего Бетиса были продеты ремни, его привязали к колеснице, и кони потащили его вокруг города, а Александр хвалился тем, что, придумав такую казнь врагу, он подражает Ахиллу, от которого сам вел свой род. Персов и арабов пало в этой битве около 10 тысяч, но и для македонцев победа не была бескровной». [Квинт Курций Руф. История Александра Македонского. Книга 4. Глава 6, 7—30. С. 60—61. В кн. История Александра Македонского. М.: И-е Московского университета, 1993]. После этого «Газа совершенно опустела и впоследствии была заселена окрестными жителями». [Дандамаев М. А. Политическая история Ахеменидской державы. М.: Наука, 1985. С. 263]. Теперь, когда Газа была взята, путь войск Александра лежал прямо на Иудею, которая совсем недавно отказала ему в помощи, чем вызвала страшный гнев македонского царя. Как обошелся Александр с непокорным Тиром и Газой, было хорошо известно в Иудее. И потому «когда известие [о походе Александра на Иерусалим] дошло до первосвященника Иаддуя, он совершенно растерялся от страха, не зная, как встретить ему македонян, ввиду того, что царь гневался на прежнее его неповиновение. Вследствие этого первосвященник поручил народу молиться и, принеся вместе с народом жертву Предвечному, стал умолять Господа защитить иудеев и оградить их от надвигающейся опасности. И вот, когда Иаддуй после жертвоприношения прилег отдохнуть, Предвечный явился ему во сне и повелел ему не робеть, а украсить ворота города венками, открыть эти ворота, всем облачиться в белые одежды, ему же и прочим священникам встретить царя в установленных ризах и не бояться при этом ничего, так как Господь Бог заботится о них. Восстав от сна, первосвященник был очень рад и, объявив всем о полученном предвещании и поступив сообразно полученному им во сне повелению, стал готовиться к прибытию царя. Когда он узнал, что царь недалеко от города, он пошел ему навстречу к местности, носящей название Сафа, вместе со своими священниками и толпою горожан, чтобы сделать встречу царя как можно торжественнее и отличною от встреч, оказанных царю другими народами; имя Сафа в переводе значит „вышка“, ибо оттуда возможно обозреть весь Иерусалим и тамошний храм. Между тем финикийцы и следовавшие [за Александром] хуфейцы полагали, что наверное гнев царя падет на иудеев и он решит предать город разграблению, а первосвященника со всею семьею гибели. Однако на деле вышло совсем не то: Александр еще издали заметил толпу в белых одеждах и во главе ее священников в одеяниях из виссона, первосвященника же в гиацинтового цвета и золотом затканной ризе с чалмою на голове и золотой на ней дощечкой, где было выгравировано имя Господне, и потому один выступил вперед, преклонился пред именем Божиим и первый приветствовал первосвященника. Когда же иудеи единогласно громко приветствовали Александра и обступили его, цари сирийские и все прочие были поражены поведением его и подумали, не лишился ли царь рассудка. Тогда Парменион подошел к царю и на вопрос, почему он теперь преклоняется перед первосвященником иудейским, когда обыкновенно все преклоняются пред Александром, получил следующий ответ: „Я поклонился не человеку этому, но тому Богу, в качестве первосвященника которого он занимает столь почечную должность. Этого [старца] мне уже раз привелось видеть в таком убранстве во сне в македонском городе Дии, и, когда я обдумывал про себя, как овладеть мне Азией, именно он посоветовал мне не медлить, но смело переправляться [через Геллеспонт]. При этом он обещал мне лично быть руководителем моего похода и предоставить мне власть над персами. С тех пор мне никогда не приходилось видеть никого в таком облачении. Ныне же, увидав этого человека, я вспомнил свое ночное видение и связанное с ним предвещание и потому уверен, что я по Божьему велению предпринял свой поход, что сумею победить Дария и сокрушить могущество персов и что все мои предприятия увенчаются успехом“. Сказав это Пармениону и взяв первосвященника за правую руку, царь в сопутствии священников пошел к городу. Тут он вошел в храм, принес, по указанию первосвященника, жертву Предвечному и оказал при этом первосвященнику и прочим иереям полное почтение. Когда же ему была показана книга Даниила, где сказано, что один из греков сокрушит власть персов, Александр был вполне уверен, что это предсказание касается его самого. В великой радости отпустил он народ по домам, а на следующий день вновь собрал его и предложил требовать каких угодно даров. Когда же первосвященник испросил разрешения сохранить им старые свои законы и освобождения на седьмой год от платежа податей, царь охотно согласился на это. Равным образом в ответ на просьбу разрешить также вавилонским и мидийским иудеям пользоваться прежними законами он охотно обещал им исполнить все их просьбы. Когда же он сам обратился к народу с предложением принять в ряды своих войск всех, кто того захочет, причем им будет предоставлено право не изменять своих древних обычаев, но жить, не нарушая их, многим очень понравилось это, и они согласились участвовать в его походах». [Флавий. Указ. соч. Т. 1. Книга 11. Глава 8, 4—5. С. 87—89]. Это событие, хоть оно и очень не нравилось советским историкам по вполне понятным идеологическим соображениям, все же не могло быть ими, пусть и с оговорками, не принято. [Шифман И. Ш. Александр Македонский. Л.: Наука, 1988. С. 92]. Итак, во все века Господь различными способами открывал людям, в том числе и власть имущим, Истину. У каждого из них была возможность избрать свою участь, приняв или отвергнув Бога. Конечно, Господь открывал каждому из них тот объем света, который тот мог вместить, принять, ибо время мирового провозглашения Евангелия во всей полноте еще не настало. Была открыта Истина и македонскому царю Александру. Пред его взором встали величественные пророчества книги Даниила, возвещавшие за 200 лет его приход в этот мир. Это поразило македонца. Никогда он еще не видел и не слышал того, что представилось ему тогда в Иудее. Сохрани он в сердце хотя бы крупицы тех истин, и быть может, иным был бы его конец. Но императорская багряница правителя мира прельстила его более скромных Белых одежд, предлагаемых ему Богом. Посещение Иерусалима и последующий затем поход в Египет открывает новую страницу его жизни. Страницу, где мы будем видеть, как пурпуровая мантия убивает в нем человека, как она делает его рабом плотских развлечений, как она зомбирует его, заставляя в каком-то страшном исступлении убивать собственноручно друзей, как она заставляет его забыть Бога и трепетать перед дьявольскими знамениями и предсказаниями, как она приводит его к гибели в самом расцвете сил. Итак, покорив Египет, разгромив окончательно Персию, Александр становится властелином полумира. Его индийский поход открывает перед ним дорогу на полуостров Индостан, к его сказочным богатствам. В его планы входит покорение Карфагена, Рима, Африки, словом, всего известного на тот час мира. И вот именно в этот момент, достигнув апогея власти, царь начинает резко меняться. Совсем недавно он гордился своей скромностью в одежде, умением сдерживать порывы страстей, своим великодушием к тем, кто покорился ему. И это было действительно так. Но теперь царь начал меняться. «Здесь он открыто дал волю своим страстям и сменил умеренность и сдержанность, прекрасные качества при высоком его положении, на высокомерие и распутство. Обычаи своей родины, умеренность македонских царей и их гражданский облик он считал неподходящими для своего величия, равного величию персидских царей, и соперничал по своей власти с богами. Он требовал, чтобы победители стольких народов, приветствуя его, падали ниц, постепенно приучая их к обязанностям рабов, обращаясь с ними, как с пленниками. Итак, он надел на голову пурпурную с белым диадему, какую носил Дарий, оделся в наряды персов, не боясь дурного предзнаменования от того, что заменяет знаки отличия победителя на одежду побежденного. Он говорил, что носит персидские доспехи, но вместе с ними перенял и персидские обычаи, а за великолепием одежды последовало и высокомерие духа. Письма, посылавшиеся в Европу, он запечатывал своим прежним перстнем, а те, которые отправлял в Азию, — перстнем Дария, но было очевидно, что один человек не может охватить судьбы двоих. Мало того, он одел своих друзей и всадников (ибо они первенствовали в войсках) против их воли в персидские одежды, и те не решались протестовать. В его дворце было 360 наложниц, как и у Дария, окруженных толпами евнухов, также привыкших испытывать женскую долю. Все это в соединении с роскошью и чужеземными привычками вызывало открытое недовольство неискушенных в разврате старых воинов Филиппа, и во всем лагере были одни думы и речи, что с победой они потеряли больше, чем захватили на войне; что, покорившись чужеземным обычаям, они сами оказались побежденными. С какими, наконец, глазами явятся они домой, как бы в одежде пленников. Им стыдно за себя; а царь их, более похожий на побежденного, чем на победителя, из македонского повелителя превратился в сатрапа Дария». [Квинт Курций Руф. Указ. соч. Книга 6. Глава 6, 1—10. С. 124]. «Между тем Александр начал свирепствовать по отношению к своим не как царь, а как враг. Больше всего его уязвляли разговоры близких ему людей, что он-де изменил нравам отца своего Филиппа, нравам своей родины. За такой проступок был казнен ближайший к царю по своему достоинству старый Парменион вместе с сыном своим Филотой. Оба они перед казнью были подвергнуты пыткам. В лагере все начали роптать, сожалея о смерти невинного старика и его сына, между прочим, говорили, что и им всем не приходится ждать ничего лучшего. Когда об этом сообщили Александру, он стал опасаться, как бы мнение это не распространилось по Македонии и как бы слава его побед не померкла от его жестокости. Поэтому он сделал вид, что хочет послать на родину некоторых своих друзей вестниками победы. Солдатам же он посоветовал написать родным, сказав, что они все более удаляются от родины и им все реже будет представляться возможность писать письма. Сданные связки писем он приказывает тайно принести к нему. Узнав из этих писем мнение о себе отдельных солдат, он всех тех, кто наиболее резко отозвался о нем, свел в одну когорту, с тем чтобы либо истребить их, либо распределить их по колониям в самых отдаленных областях». [Юстин. Эпитома сочинения Помпея Трога. «Historiae Philippicae». Книга 12, 5, 1—8. С. 363. В кн. История Александра Македонского. М.: И-во Московского университета, 1993]. Заметим, что Парменион и его сын Филот были с ним с самого начала его походов, в которых погибли два сына Пармениона и, соответственно, два брата Филота. Так вот Филота он не просто убивает, заподозрив совершенно необоснованно в измене, но заставляет того подвергнуть нечеловеческим изощреннейшим пыткам, с использованием огня, прожигавшего тело до костей. [Квинт Курций Руф. Указ. соч. Книга 6. Глава 11, 16—18. С. 137]. Но это было только начало. Страшная подозрительность, перерастающая порой в манию и приступы одержимости все чаще владеют им. «В один праздничный день Александр созвал друзей на пир. Когда во время пира опьяневшие гости упомянули деяния, совершенные Филиппом, сам Александр стал утверждать, что он выше своего отца, а величие своих подвигов превозносить до небес. Большинство гостей соглашались с ним. Когда же один из стариков, Клит, уверенный в дружеском расположении к себе царя, относившегося к нему лучше, чем ко всем другим, стал защищать память Филиппа и восхвалять его деяния, то царь до такой степени оскорбился этим, что, выхватив копье у одного из телохранителей, тут же на пиру убил Клита. Ликуя по поводу этого убийства, он стал упрекать мертвеца за то, что он вступился за Филиппа и восхвалял отцовские боевые успехи». [Квинт Курций Руф. Указ. соч. С. 364]. После этого, упоенный кровью друзей, властью, женщинами и вином царь решает присвоить себе божественные почести. «Закончив все приготовления, Александр решил, что пришло время исполнить безрассудно задуманное дело; он начал обдумывать, как стяжать себе божеские почести. Он хотел, чтобы его не только называли сыном Юпитера, но и верили в это; как будто он мог предписывать людям, что думать и что говорить. Он приказал македонцам раболепно приветствовать его по персидскому обычаю, падая ниц на землю. Это желание царя подогревалось гибельной лестью, обычным злом для царей, ибо угодничество подрывало их силы чаще, чем даже враг. Но в этом были виновны не македонцы (ведь никто из них не потерпел бы отступления от отцовских обычаев), а греки, под порочным влиянием которых извратилось выражение благородных чувств. Некий аргивянин Агис, сочинитель худших после Херила стихов, и Клеон из Сицилии, льстец не только по своему характеру, но и в силу присущей его народу наклонности, прочие городские подонки, которых царь предпочитал даже своим приближенным и вождям больших армий, — все эти люди как бы отворяли ему небо и льстиво заявляли, что Геркулес, Отец Либер и Кастор с Поллуксом уступят место новому божеству. Итак, Александр в праздничный день приказывает устроить роскошный пир, на который пригласили не только македонцев и ближайших друзей из греков, но и знатных из врагов. Царь возлег с ними, недолго пировал, а затем удалился. Клеон стал произносить заранее приготовленную речь, в которой восхвалял подвиги царя; затем начал перечислять заслуги (царя), за которые, по его словам, можно отблагодарить только одним способом: если они считают царя богом, то пусть открыто признают это и фимиамом воздадут благодарность за столь великие благодеяния. Ведь персы, почитая своих царей, как богов, поступают не только благочестиво, но и мудро, ибо величие государства является залогом их благополучия. Даже Геркулес и Отец Либер были причтены к богам только тогда, когда победили зависть людей своего времени. Значит, потомки будут верить так, как это утвердится сейчас. Поэтому если другие колеблются, то он сам, когда царь придет на пир, падет перед ним ниц; другим, особенно тем, кто отличается мудростью, нужно сделать то же самое: именно им следует подать пример почитания царя». [Квинт Курций Руф. Указ. соч. Книга 8. Глава 5, 5—12. С. 177—178]. «Пожалуй, самой важной в глазах Александра была забота о том, чтобы подданные, и в особенности греки, признали его сыном Зевса-Аммона. После возвращения из Индии Александр почувствовал себя достаточно сильным, чтобы обратиться к греческим городам с требованием принять постановления, в которых бы он провозглашался богом [Элиан, 2, 19; Плутарх, Апофт. лак., 219е]. Греческие города покорно вотировали требуемые законодательные акты. Возможно, соответствующее постановление было принято и синедрионом Коринфского союза. Однако дело этим не ограничилось. Известно, что на перешейке, соединяющем Эритрейский полуостров (соврем. Чешме) с Малой Азией, недалеко от городов Эритра, Теос и Клазомены, находилось устроенное халкидянами святилище Александра и там же в честь обожествленного царя регулярно устраивались Александрии — общеионийские игры [Страбон, 14, 044]. В Мегалополисе, центре Аркадского союза, существовал дом, построенный для Александра; перед домом стоял бюст (герма) Аммона с бараньими рогами на голове [Павсаний, 8, 32, 1]. Незадолго до смерти Александра к нему явились сакральные послы от всех эллинских обществ с венками на головах; они увенчали Александра золотыми венками, воздав ему тем самым божеские почести [Арриан, 7, 23, 2]. Казалось, дело было сделано. В конечном счете оппозиция ограничилась разговорами, иронизированием, декламациями с ораторской трибуны. Однако в некоторых случаях Александр оказался перед необходимостью платить за свое обожествление, делая серьезные политические уступки. Это-то и было страшно: Александра провозглашали богом, но его не считали настоящим богом. Всю Грецию облетело высказывание спартанца Дамида: „Предоставим Александру, если он хочет, называться богом“ [Плутарх, Апофт. лак., 219е]. Рассказывали, что аналогично было сформулировано и постановление спартанских властей: „Так как Александр хочет быть богом, пусть будет богом“ [Элиан, 2, 19]. Возражения против обожествления Александра высказывались в Афинах [ср.: Плутарх, Наставления, 804; Пс.-Плутарх, Биографии, 842d]. Но здесь решающими оказались политические соображения. Обожествление Александра явилось платой за сохранение Самоса. Промакедонски настроенный оратор Демад [фрагм. 12] внес предложение включить Александра в сонм олимпийских богов как второго Диониса». [Шифман И. Ш. Александр Македонский. Л.: Наука, 1988. С. 193—194]. В своей гордыне царь достиг апогея. Под страхом смерти он требовал у своих подданных, чтобы они его признали богом. Но самого повелителя мира все чаще и чаще стал повергать страх. В его жизни участились странные события, заставляющие Александра трепетать. «История сохранила сообщения о разного рода знамениях, предвещавших Александру беду. Рассказывали [Арриан, 7, 16, 5—6], будто перед вступлением царя в Вавилон его встретили прорицатели-халдеи, уговаривая не входить в город или по крайней мере не входить в западном направлении; Александр им не поверил, подозревая, что они желают бесконтрольно распоряжаться храмовой казной [там же, 7, 17, 1—4; Плутарх, Алекс., 73]. Согласно другой версии [Арриан, 7, 17, 5—6], Александр физически не смог выполнить указания халдеев. Существовало также предание [там же, 7, 18; ср.: Плутарх, Алекс., 73] о том, что Аполлодор, командовавший войсками, находившимися в Вавилоне, получил от своего брата, гадателя Пифагора, предсказание о скорой кончине Гефестиона и Александра. Когда Александр совершал плавание по Евфрату к р. Паллакопе и через нее попал в озера, он во время плавания потерял царскую диадему, упавшую в тростник. Моряк, снявший диадему с тростника, чтобы было удобнее плыть, надел ее себе на голову. В этом усмотрели предвестие несчастья и моряка наказали (по одной версии — казнили, по другой — бичевали [Арриан. 7, 22, 2—5; Диодор, 17, 116, 6]). Еще более страшным показалось, что однажды на царском троне обнаружили сидящим никому не ведомого человека в царском одеянии и венце; его казнили, но впечатление о случившемся осталось [Арриан, 7, 24, 1—3; Плутарх, Алекс., 73; Диодор, 17, 116, 2—5]». [Шифман. Указ. соч. С. 199—200]. Отвергнув Бога и променяв спасение на пурпуровую мантию, царь оказался в руках дьявола, творящего теперь с ним свои страшные «шутки». «Александр пал духом, перестал надеяться на богов и стал подозревать друзей… Александр „ушел“ в религиозные суеверия. Он стал беспокоен и робок; самое незначительное событие, если оно было необычным и странным, казалось ему страшным знамением. Дворец был полон людей, приносящих жертвы, совершающих очищения и занятых гаданиями». [Плутарх. Александр. Указ. соч. 75. С. 426—427]. Но вот однажды после очередного пира царю становится плохо, к 12 июня 323 года состояние резко ухудшается. А «на следующий день наступил конец. Все кончилось: Аравийская экспедиция, всемогущая власть, претензии на божественное происхождение, всепобеждающая воля, беспримерное творческое начало, планы мирового господства, империя. Остался человек, который тихо уснул, чтобы никогда уже не проснуться. Вечером 28 десия (приблизительно 13 июня) Александр умер». [Шахермайр Ф. Александр Македонский. М.: Наука, 1986. С. 347]. Он умирает 13 июня 323 года то ли от лихорадки, то ли от отравы, подсыпанной ему его же окружением, то ли от истощения сил. Сегодня этот вопрос продолжает оставаться неустановленным. Он умирает в Вавилоне, избранном им столицей своей мировой империи. [Гафуров. Цибукидис. Указ. соч. С. 332]. «Само собой разумеется, что из-за своего центрального положения Вавилон имел несравнимо большое значение, чем Экбатаны и Сузы, особенно после того, как при Александре судоходное движение по Евфрату было продлено до Вавилона. Поэтому царь приказал построить здесь огромную гавань. Несомненно, Вавилону предназначалось стать перевалочным пунктом между Востоком и Западом, началом заокеанских торговых путей и морского пути в Индию. К этому нужно добавить следующее: Вавилон был для Александра первым огромным городом мирового значения, городом, который он взял себе за образец при основании Александрии. Это все еще была величественная столица Навуходоносора, правда обедневшая и несколько потускневшая под властью персов. Сверкающие великолепием улицы, огромные ворота богини Иштар, гигантские укрепления, прекрасные дворцы и храмы произвели па Александра столь сильное впечатление, что он решил возвысить его над всеми городами Востока. Наконец, возвышению Вавилона должны были способствовать и соображения культурно-политического порядка. Не Сузы и не иранские резиденции, а именно Вавилон достоин был считаться самой почитаемой из столиц Востока, колыбелью идеи мирового господства. Поэтому в Вавилоне и пребывал великий Мардук, дарующий господство над миром. Хотя Александру уже не требовалось никакого признания его прав, подтвержденных Аммоном, он все же чтил и бога — покровителя Вавилона. Здесь ему тоже необходимо было не только утвердить свою власть и расширить торговые связи, но и идейно обосновать свое могущество. После Гавгамел царь оказал высочайшие почести вавилонским жрецам, по их указаниям он совершил торжественные жертвоприношения и был провозглашен царем Вавилона. Уже тогда он повелел вновь отстроить храмы, разрушенные Ксерксом, прежде всего святилище Мардука и огромную ступенчатую башню Этеменанки. Этот гигантский куб девяностометровой высоты, окруженный дворцами жрецов, складами и многочисленными домами для чужеземцев, даже полуразрушенный, должен был производить захватывающее и грандиозное впечатление. Не только сам бог Мардук, но и его храм отвечал пристрастию Александра ко всему грандиозному. Однако, когда царь пошел походом на Восток, жрецы не стали восстанавливать храм, а употребили деньги на другие цели. Весной 323 г. до н. э. Александр снова подошел к Вавилону, но ничего не было сделано. Жрецы поэтому предостерегали Александра: он не должен вступать в столицу. Но Александра это не смутило. Как только он возвратился в Вавилон, то сразу же повелел возобновить работы. Он хотел уподобиться Набопаласару и Навуходоносору и вновь отстроить разрушенный храм. При этом весьма широко использовалась армия: 10 000 воинов были заняты разборкой и вывозом огромных каменных глыб. Лишь по завершении этой работы можно было думать о новом строительстве. Создается впечатление, что за увлечением богом Мардуком скрывалось желание Александра уделить большее внимание семитскому началу, которым до сих пор в империи пренебрегали. В это же самое время Александр начал помышлять о включении в границы империи и семитов Леванта. Несомненно, в Вавилоне, этой колыбели семитской культуры, Александра привлекала духовная связь со старыми представлениями о „царстве четырех стран света“, о „господстве над миром“». [Шахермайр. Указ. соч. С. 309—310]. Он решает вернуть мировую славу этому зловещему городу — родине оккультизма, магии, астрологии, всего богоотступного, что было накоплено человечеством. Но этому не суждено было сбыться. Ибо библейские пророчества изрекли гибель этому городу. И все попытки вернуть ему его утерянную славу всякий раз (последний был во дни Саддама Хусейна, решившего отстроить и восстановить Вавилон) заканчивались прахом и гибелью того, кто решал отменить Божий приговор над этим городом. Он умирает после очередного пира-оргии, умирает медленно, в полубреду, лишь периодически приходя в сознание. Он умирает в возрасте неполных 33 лет! А ведь это же возраст Христа! Как же различны их пути. Один пришел повелевать, чтобы служили ему, а Второй — чтобы служить другим. Один принес смерть, слезы и горе, а Второй — мир, радость и спасение. Дело одного — создание империи — рухнуло с его смертью, а дело Второго — продолжает жить в веках. Тогда в Иерусалиме Христос со страниц Библии предлагал Александру путь спасения, но тот отверг его, сам захотев стать богом, но умерев, как человек. Христос воскрес после Голгофы, придя в белых одеждах к людям, неся им спасение, а второй — завернутый в пурпуровую мантию, навеки лишился спасения, чтобы воскреснуть при Последнем суде лишь для того, чтобы услышать себе смертный вечный приговор…