Библиотека soteria.ru
Белые одежды
Алексей Опарин
Дата публикации: 20.04.13 Просмотров: 8291 Все тексты автора Алексей Опарин
Глава 12 . Матери, поедающие детей
«Ибо Я не буду более миловать жителей земли сей, говорит Господь; и вот, Я предам людей, каждого в руки ближнего его и в руки царя его, и они будут поражать землю, и Я не избавлю от рук их. И буду пасти овец, обреченных на заклание, овец поистине бедных. И возьму Себе два жезла, и назову один — благоволением, другой — узами, и ими буду пасти овец. И истреблю трех из пастырей в один месяц; и отвратится душа Моя от них, как и их душа отвращается от Меня. Тогда скажу: не буду пасти вас: умирающая — пусть умирает, и гибнущая — пусть гибнет, а остающиеся пусть едят плоть одна другой. И возьму жезл Мой — благоволения и переломлю его, чтобы уничтожить завет, который заключил Я со всеми народами» (Зах. 11:6—10). В этих нескольких стихах раскрыты причины и механизмы, приведшие к трагедии иудейский народ. Народ, прошедший через Холокост и концентрационные лагеря, рассеяние и дискриминацию по всему миру. Народ, переживший трагедии, какой не знал ни один из других народов земли. За много веков до этой трагедии пророк Захария предрек причину этого: отвержение, отвращение от Бога (Зах. 11:8), ставшее причиной разрыва Завета с Господом (Зах. 11:10). На протяжении долгих столетий иудейский народ был богоизбранным народом. На Синае Господь заключил с ним завет. «Итак, если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов, ибо Моя вся земля» (Исх. 19:5). Иудеям были даны особые Божьи благословения и дарована Истина, которую они должны были нести окружающим их народам, рассказывая словом, а главное — своей жизнью о Живом Боге, Его любви, законе. Но вместо этого иудеи вскоре сами вступили на путь язычества, разврата и суеверий. Последовал Вавилонский плен, в ходе которого Господь призывал Свой народ пересмотреть свою жизнь, сделать выводы из уроков; но вернувшись из плена, иудеи вскоре вновь отошли от Живого Бога. Но если до плена они теряли связь с Ним, перенимая греховные обычаи окружающих их языческих племен, то теперь они обратились в другую крайность, сочтя себя весьма святыми. Они фактически объявили язычников псами, людьми второго сорта, недостойными спасения, они замкнулись сами в себе в своей человеческой праведности. Новым выразителем этого состояния иудеев стало фарисейство, и учение последнего, как ни странно, наиболее ярко характеризует костюм фарисея, его внешний вид. «Фарисей — это набожный иудей — иудей, строго исполняющий обряды… Строгое соблюдение Закона обязывало его вести жизнь, безусловно, обособленную от неверных… Благочестивого еврея узнавали по его обособленности и замкнутости. Деление на „чистых“ и „нечистых“ даже в среде самих иудеев приводило к крайне стеснительным мерам предосторожности. Набожный человек … был прежде всего „человек обособленный“… Стремясь к соблюдению Закона во всей его целости, фарисеи, в сущности, требовали большего, чем предписывал сам Закон. Они полагали, что заповеди Божьи должны быть понимаемы согласно преданиям древних — отсюда появление крупных добавлений к признанным уже обязанностям». [Ренан Э. История израильского народа. М.: И-во В. Шевчук, 2001. С. 676—677]. Основой спасения фарисеи ставили добрые дела, строжайшее соблюдение религиозных обрядов и отделение от нечестивого мира. На улице древних городов Палестины фарисеев было нетрудно узнать, ибо ходили они в длинных одеждах, покрытые капюшонами, их лица всегда смотрели вниз, чтобы случайно брошенный взгляд на женщину не привел бы к появлению похотливой мысли. Вследствие этого фарисеи часто наталкивались на прохожих или углы домов. Дабы подчеркнуть свою святость, фарисеи носили специальные особо большие хранилища или филактерии, представляющие собой коробочки, которые закреплялись кожаными полосками на лбу или на левой руке во время утренней или вечерней молитвы: в них помещались отрывки из Писания. Эти отрывки декламировались наизусть как часть молитвы. Они так же специально увеличивали воскрилия, т. е. кисти на одеждах. Эти кисти по краям одежды были частью костюма древнего правоверного иудея. Фарисеи же увеличивая их хотели этим самым показать свою особую правоверность, святость. Одежда фарисея — это одеяние самосвятости, самоспасения. И потому неудивительно, что когда пришел Христос, именно фарисеи стали Его главными врагами. Врагами стали те, кто лучше всего исследовал Библию, кто больше говорил о ней, кто лучше всех знал пророчества о Христе. Но во всех этих знаниях не было главного — Живого Бога, живой веры. Фарисеи не нуждались в спасающем Боге, ибо их спасали их дела, их человеческие одежды праведности. Недаром Христос называл их окрашенными гробами. «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков; таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших. Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну? Посему, вот, Я посылаю к вам пророков, и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город; да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии, сына Варахиина, которого вы убили между храмом и жертвенником. Истинно говорю вам, что все сие придет на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Мф. 23:27—38). Христос плакал об Иерусалиме и этих людях. Он плакал и прощал тех, которые в звериной злобе мучили и распинали Его. Он плакал о них, ибо знал, к чему приведет их гордыня и самоправедность. «И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лук. 19:41—44). Тогда же, обращаясь к ученикам, Он пророчески изрек: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его: тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него, потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни; ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей: и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лук. 21:20—24). Распиная Христа, фарисеи хотели этим сохранить свою власть и авторитет в народе. Осуществляя зверские гонения на учеников Спасителя, они надеялись достичь того же. «Вожди иудеев надеялись одержать над ними великую победу и решили, окрыленные мнимым триумфом, беспощадно гнать и истреблять их». [Миллер А. История христианской церкви. В 2 т. ФРГ, Biefild. GBV. 1994. T. 1. C. 44]. Но этим отвержением Мессии и гонением Его последователей большинство иудейского народа, ведомого фарисеями, приближало свою собственную трагедию. Именно этот фактор — отвержение Мессии, Христа, вопли народа при Его распятии: «Кровь Его на нас и на детях наших!» и сыграл ведущую роль в последующих роковых событиях трагической Иудейской войны… К 66 году х. э. ситуация в Иудее была накалена до предела. С одной стороны, и из-за позиции римской администрации, и, в частности, нового наместника Гессия Флора. «Флор бессовестно грабил жителей Иудеи, вымогая деньги как у богатых, так и у бедных, и совершая всяческие беззакония. Жившие в стране язычники, видя это, думали, что закон уже не охранят евреев и что их можно безнаказанно преследовать». [Дубнов С. М. Краткая история евреев. В 3 ч. СПб.: И-е «Общественная польза», 1912. Ч. 2. С. 61]. Дело дошло до того, что язычники стали самым грубым образом святотатствовать над религиозными чувствами иудеев, а Гессий Флор не только не наказал виновных, но и поддержал их, потребовав у иудеев выдать ему деньги из храмовой казны. В ответ на это и вспыхнуло в Иерусалиме восстание против бесчинств римлян, положив начало войне. [Циркин Ю. Б. История библейских стран. М.: АСТ, Астрель, Транзиткнига, 2003. С. 473]. Однако это был лишь повод, ибо эту ситуацию разрешить было можно. Глубинные же причины войны крылись внутри самой Иудеи, в экстремистском учении тех религиозных школ, которые захватили власть над умами народа. [История Древнего Рима. // Под ред. В. И. Кузищина. М.: Высшая школа, 1993. С. 210—211]. Историк Иосиф Флавий, бывший непосредственным свидетелем этих событий, раскрывает нам внутренний религиозный мир Иудеи того времени. Одной из настоящих религиозных террористических группировок, получивших в те дни огромную популярность среди простого люда и особенно в Иерусалиме, были зелоты и их ответвление — сипарии (дословно кинжальщики). [Кузищин. Указ. соч. С. 211]. «Они убивали людей среди белого дня и в самом городе, преимущественно в праздничные дни они смешивались с толпой и скрытыми под платьем кинжалами закалывали своих врагов; как только жертвы падали, убийцы наравне с другими начинали возмущаться происходившим и благодаря такому притворству оставались скрытыми. Первым, который таким образом был заколот, был первосвященник Ионатан. Вслед за ним многие другие погибали ежедневно; паника, воцарившаяся в городе, была еще ужаснее, чем сами несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой. Уже издали остерегались врага, не верили даже и друзьям, когда те приближались, и, однако, при всей этой подозрительности и осмотрительности, убийства по-прежнему продолжали совершаться. Так велика была ловкость и сила притворства тайных убийц. В одно время с ними появилась другая клика злодеев, которые, будучи хотя чище на руки, отличались зато более гнусными замыслами, чем сипарии, и не менее последних способствовали несчастью города. Это были обманщики и прельстители, которые под видом божественного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безумными представлениями, манили его за собой в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения. Феликс усмотрел в этом семя восстания и выслал против них тяжеловооруженных всадников и пехоту, которые убивали их массами. Еще более злым бичом для иудеев был лжепророк из Египта. В Иудею прибыл какой-то обманщик, который выдал себя за пророка, и действительно прослыл за небесного посланника. Он собрал вокруг себя около 30 000 заблужденных, выступил с ними из пустыни на так называемую Елеонскую гору, откуда он намеревался насильно вторгнуться в Иерусалим, овладеть римским гарнизоном и властвовать над народом с помощью телохранителей, окружавших его. Феликс, однако, предупредил осуществление этого плана, выступив навстречу ему во главе римских тяжеловооруженных всадников; весь народ также принял участие в обороне. Дело дошло до сражения; египтянин бежал только с немногими своими приближенными, большая же часть его приверженцев пала или была взята в плен; остатки их рассеялись, и каждый старался укрыться на своей родине. Едва потушена была эта вспышка, как появилась другая, точно в больном организме воспаление переходит с одной части на другую. Обманщики и разбойники соединились на общее дело. Многих они склонили к отпадению, воодушевляя их на войну за освобождение, другим же, подчинявшимся римскому владычеству, они грозили смертью, заявляя открыто, что те, которые добровольно предпочитают рабство, должны быть принуждены к свободе. Разделившись на группы, они рассеялись по всей стране, грабили дома облеченных властью лиц, а их самих убивали и сжигали целые деревни. Вся Иудея была полна их насилий, и с каждым днем эта война разгоралась все сильнее». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 2. Глава 13, 3—6. С. 229—230]. Как же могло получиться, что талантливый и трудолюбивый иудейский народ стал так деятельно поддерживать этих убийц и вливаться в их ряды. Как могло получиться, что прекрасно зная Библию, народ пошел за этими страшными лжепророками, поверив их лжечудесам и суевериям. Ответ все в том же. Отвержение Бога, отвержение истины, отвержение и распятие Христа. Проповедь же лжепророков, ловко манипулирующих библейскими пророчествами, говоривших о их особом положении среди других народов, которые обязаны служить иудеям, льстила слуху евреев, одетых в одежды фарисейской самоправедности, которая, как мы видели выше, и провозглашала эти самые принципы. Между тем война возгоралась. Вначале иудеи одерживают блестящие победы над римским гарнизоном, что вынуждает наместника Иудеи обратиться за помощью к Цестию, наместнику Сирии. Последний с большим войском подходит к Иерусалиму. «Страшная паника охватила теперь мятежников. Уже многие бежали из города, ожидая его покорения с минуты на минуту. Если бы он [Цестий] хоть еще немного продолжил осаду, он тотчас имел бы город в своей власти. Но… невзирая на отчаяние осажденных и настроение народа, Цестий вдруг велел солдатам отступить назад, отказаться от всякой надежды на успех, хотя он никакой неудачи не потерпел, и самым неожиданным образом покинул город». [Флавий. Указ. соч. Книга 2. Глава 19, 6—7. С. 279]. Объяснить эти действия опытного полководца Цестия не мог и не может ни один историк. И по-человечески их действительно объяснить нельзя. Но есть Бог, управляющий людьми. Ибо именно этот необъяснимый никакой логикой отход Цестия позволил спастись христианам, находящимся в числе других жителей Иерусалима в осаде. Когда римские войска Цестия стояли у Иерусалима и затем внезапно отошли, «христиане вспомнили предупреждения Господни и единодушно покинули Иерусалим прежде, чем началась осада. Они направились в Пеллу, деревню на той стороне Иордана, и оставались там до тех пор, пока не получили разрешение от [императора] Адриана возвратиться к руинам родного города. Это произошло в конце первого столетия х. э.». [Миллер. Указ. соч. Т. 1. С. 174; Робертсон Д. История христианской церкви. В 2 т. СПб.: Издание И. Л. Тузова, 1890. Т. 1. С. 4]. Так Господь чудесным образом спас тех, которые были верны Ему, Его учению, которые мыслили себя не хозяевами мира, а его служителями. Между тем отход и последующий разгром армии Цестия привел к тому, что Рим командирует в Иудею одного из своих опытнейших полководцев Веспасиана, который в считанное время отвоевывает у восставших всю Иудею, взяв в плотное кольцо осады Иерусалим. [Циркин. Указ. соч. С. 474]. И вот столица Иудеи лежит в кольце осады. Что же делает народ: постится и молится, как во времена Езекии, Исайи, Хасмонеев? Нет, внутри Иерусалима идет самая настоящая бойня, борьба за власть враждующих между собой религиозных группировок, которые поделили между собой и город. Это были три зелотские группы. Первую — умеренных зелотов — возглавлял Элеазар бен-Симон, вторую, крайнюю, Иоанн Гисхальский и третью, самую экстремистскую, Симон Бар-Гиора. [Дубнов. Указ. соч. Ч. 2. С. 67]. Необходимо отметить, что все они были настоящими разбойниками и убийцами, которые перед тем зверски умертвили тех иудеев, которые стояли за мирные переговоры с римлянами и были против зверств и насилий. В числе зарезанных ими был и первосвященник Ханан! [Там же. С. 67]. «Вместо того, чтобы соединиться для борьбы с общим врагом, эти партии враждовали, боролись друг с другом. Во время этих столкновений были уничтожены скопленные иерусалимскими богачами огромные хлебные запасы, которых хватило бы на прокормление жителей в течение долгого времени». [Дубнов. Указ. соч. Ч. 2. С. 67]. Бесчинства войск зелотов доходили до крайних пределов. «Разбойничья жадность солдат сделалась ненасытной: дома богатых обыскивались; убийства мужчин и оскорбления женщин служили им утехой. Обагренные еще кровью, они пожирали награбленное и из одного пресыщения бесстыдно предавались женским страстям, завивая себе волосы, одевая женское платье, натирая себя пахучим маслом и для красоты расписывая себе глаза. Но не только в наряде и уборе подражали они женщинам, но и в своих страстях и в избытке сладострастия измышляли противоестественные похоти. Они бесчинствовали в городе, как в непотребном доме, оскверняя его самыми гнусными делами». [Флавий. Указ. соч. Книга 4. Глава 9, 10. С. 449—450]. В перерывах между убийствами войска зелотских партий воевали в городе друг с другом. Часто резня между этими поборниками веры шла прямо в храме! Так простые люди, придя в храм на поклонение Господу, «падали жертвами царившей здесь междоусобицы, ибо стрелы силой машин долетали до жертвенника и храма, и попадали в священников и жертвоприносителей. Многие, поспевшие из дальних стран ко всемирно известному и священному для всех людей месту, падали перед своими жертвами и своей кровью смачивали алтарь, высоко чтившийся всеми эллинами и варварами. Тела туземцев и чужих, священников и левитов, лежали, смешавшись между собой, и кровь от этих различных трупов образовывала в пределах святилища настоящее озеро. Испытал ли ты, несчастнейший из городов, нечто подобное от римлян, которые вступали в тебя для того, чтобы тебя очистить от гнусных поступков твоих собственных детей? Ибо Божьим городом ты уже перестал быть и не мог больше быть после того, как ты сделался могилой твоих собственных сограждан и когда ты храм превратил в кладбище для жертв, павших в междоусобной борьбе». [Флавий. Указ. соч. Книга 5. Глава 1, 3. С. 467—468]. «Таким образом, внутренние враги города были разъединены на три враждебных лагеря: Элеазар и его приверженцы, под охраной которых находились посвященные храму первые плоды, неистовствовали против Иоанна, а шайка последнего грабила жителей и стояла против Симона. Но и Симона для поддержки против другого лагеря мятежников город должен был снабжать провиантом. Иоанн, подвергаясь нападениям с двух сторон, выстраивал своих людей двумя противоположными фронтами и в то время, когда с галерей обстреливал противников, вторгавшихся из города, он посредством машины защищался против копьеметателей, сражавшихся из храма. Как только нападавшие сверху давали ему вздохнуть свободно (что случалось часто, когда те напивались или были утомлены), он во главе многочисленного войска предпринимал смелые вылазки против Симона и по мере того, как отбивал его назад в глубь города, сжигал на всем пространстве здания, наполненные зерном и разного рода другими припасами. Когда отступал Иоанн, то же самое делал Симон, точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв своего собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением был истреблен огнем. Таким образом, город пал от голода, который отнюдь не мог бы наступить, если бы его не подготовили сами же мятежники. В то время, когда город со всех сторон громили его внутренние враги и ютившийся в нем всякий сброд, все население его, как одно огромное тело, терзалось от сознания своей беспомощности. Старики и женщины, приведенные в отчаяние бедствиями города, молились за римлян и нетерпеливо ожидали войны извне, чтобы избавиться от потрясений внутри. Граждане, объятые паническим страхом и совершенно растерявшись, не имели ни времени, ни возможности подумать о возврате; не было также надежды ни на мир, ни на особенно желанное бегство. Ибо все было занято стражами, и как ни враждовали между собой главари разбойников во всем остальном, но мирно расположенных людей или заподозренных в желании бежать к римлянам они убивали как общих врагов; их солидарность только и проявлялась в умерщвлении тех, которые заслуживали быть пощаженными. День и ночь беспрерывно слышались громкие крики сражавшихся, но еще печальнее было тихое стенание плачущих. Хотя несчастья одно за другим приносили все новые и новые поводы к плачу, но страх замыкал рот и сдерживал громкие вопли, боязнь удерживала чувства от проявления, и они терзались подавленными стенаниями. Не было больше уважения и сочувствия к родственникам; исчезла забота о погребении убитых — до того каждый был удручен своим собственным отчаянием. За исключением тех, которые участвовали в мятеже, все сделались бесчувственными ко всему». [Флавий. Там же. С. 478—469]. В этой связи удивительным и в то же время весьма поучительным будет сравнение язычника Веспасиана с верующими Иоанном, Симоном и Элеазаром, предводителями зелотов. К примеру, вот что собой представлял Иоанн. «Вначале он был беден, и это отсутствие средств еще долгое время лежало камнем преткновения на пути его злодейства; но зато он всегда был готов солгать и в совершенстве владел искусством делать свою ложь правдоподобной; обман он считал добродетелью и пользовался им против лучших своих друзей. Он притворялся человеколюбивым, но в действительности был до крайности кровожаден из корыстолюбия; всегда он носился с высокими планами, но строил их всегда на своих гнусных плутовских проделках. Начав свою карьеру с обыкновенного разбойника, занимающегося своим ремеслом на собственный риск, он вскоре нашел себе товарищей, не уступавших ему в смелости, сначала немногих, а с течением времени все больше и больше. Он не принимал ни одного, которого можно было бы легко побороть, а выбирал себе исключительно людей, отличавшихся крепким телосложением, решимостью и военной опытностью. Так довел он свою шайку до четырехсот человек, состоявших большей частью из беглецов из области Тира и тамошних деревень. С ними он, грабя везде, шнырял по всей Галилее, возбуждая многих, находившихся в томительном ожидании предстоящей войны. Он мечтал уже о том, чтобы сделаться полководцем и носился с еще более широкими планами, только недостаток денег мешал их осуществлению». [Флавий. Указ. соч. Т. 1. Книга 2. Глава 21, 1—2. С. 287—288]. Симон отличался лишь еще большей тупой жестокостью, а Элеазар — елейным коварством. Что собой представляли войска и сторонники зелотов, занимающиеся убийствами и содомией, мы видели выше. А вот что собой представлял римлянин Веспасиан, которому они по идее должны были бы нести свет Истины. «Высшие сословия поредели от бесконечных казней и пришли в упадок от давнего пренебрежения. Чтобы их очистить и пополнить, он произвел смотр сенату и всадничеству, удалив негодных и включив в списки самых достойных из италиков и провинциалов. Судебные дела повсюду безмерно умножились: затянулись старые из-за прекращения заседаний, прибавились новые из-за неспокойного времени. Он выбрал по жребию лиц, чтобы возвращать пострадавшим имущество, отнятое во время войны, и чтобы решать вне очереди дела, подведомственные центумвирам: с этими делами нужно было справиться поскорее, так как набралось их столько, что тяжущиеся могли не дожить до их конца. Безнравственность и роскошь усиливались, никем не обуздываемые. Он предложил сенату указ, чтобы женщина, состоящая в связи с чужим рабом, сама считалась рабыней, и чтобы ростовщикам запрещено было требовать долг с сыновей, еще не вышедших из-под отцовской власти, даже после смерти отцов. Во всем остальном был он доступен и снисходителен с первых дней правления и до самой смерти. Свое былое низкое состояние он никогда не скрывал и часто даже выставлял напоказ. Когда кто-то попытался возвести начало рода Флавиев к основателям Реате и к тому спутнику Геркулеса, чью гробницу показывают на Соляной дороге, он первый это высмеял. К наружному блеску он нисколько не стремился, и даже в день триумфа, измученный медленным и утомительным шествием, не удержался, чтобы не сказать: „Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа, словно предки мои его заслужили или сам я мог о нем мечтать!“ Трибунскую власть и имя отца отечества он принял лишь много спустя; а обыскивать приветствующих его по утрам он перестал еще во время междоусобной войны. Обиды и вражды он нисколько не помнил и не мстил за них. Для дочери Вителлия, своего соперника, он нашел отличного мужа, дал ей приданое и устроил дом. Когда при Нероне ему было отказано от двора, и он в страхе спрашивал, что ему делать и куда идти, один из заведующих приемами, выпроваживая его, ответил: „На все четыре стороны!“ А когда потом этот человек стал просить у него прощения, он удовольствовался тем, что почти в точности повторил ему его же слова. Никогда подозрение или страх не толкали его на расправу: когда друзья советовали ему остерегаться Меттия Помпузиана, у которого, по слухам, был императорский гороскоп, он вместо этого сделал его консулом, чтобы тот в свое время вспомнил об этой милости. Ни разу не оказалось, что казнен невинный — разве что в его отсутствие, без его ведома или даже против его воли. Гельвидий Приск при возвращении его из Сирии один приветствовал его Веспасианом, как частного человека, а потом во всех своих преторских эдиктах ни разу его не упомянул, но Веспасиан рассердился на него не раньше, чем тот разбранил его нещадно, как плебея. Но и тут, даже сослав его, даже распорядившись его убить, он всеми силами старался спасти его: он послал отозвать убийц и спас бы его, если бы не ложное донесение, будто он уже мертв. Во всяком случае, никакая смерть его не радовала, и даже над заслуженною казнью случалось ему сетовать и плакать». [Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1966. Книга 8. С. 200, 201]. Так кто у кого мог учиться нравственности? Кто был ближе к Богу? В этом очень важный вывод и для тех, кто сегодня считает себя верующими людьми. Ибо верующий должен быть не по имени, а по плодам своей жизни. Какие же эти плоды у нас? Не стоит ли нам периодами учиться у веспасианов христианству? Итак, вскоре после указанных событий, Веспасиан провозглашает себя императором и отправляется в Рим, где занимает трон, оставив руководить осадой своего талантливого сына Тита. «От природы он отличался редкостной добротой. Со времен Тиберия все цезари признавали пожалования, сделанные их предшественниками, не иначе, как особыми соизволениями, — он первый подтвердил их сразу, единым эдиктом, не заставляя себя просить. Непременным правилом его было никакого просителя не отпускать, не обнадежив; и когда домашние упрекали его, что он обещает больше, чем сможет выполнить, он ответил: „Никто не должен уходить печальным после разговора с императором“. А когда однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои знаменитые слова, памятные и достохвальные: „Друзья мои, я потерял день!“ К простому народу он всегда был особенно внимателен». [Гай Светоний Транквилл. Указ. соч. С. 207]. Между тем, в городе все продолжалась вакханалия убийств и насилий, подхлестнутая к тому же сейчас начавшимся голодом. «Когда жизненные продукты перестали появляться на рынках, мятежники вторгались в частные дома и обыскивали их. Если находили что-нибудь, они били хозяев за то, что те не выдавали добровольно; если ничего не находили, они также их истязали, предполагая, что припасы тщательно ими сокрыты. Присутствие или отсутствие у кого-либо съестных припасов они определяли по наружному виду несчастных: у кого вид был еще здоровый, тот, значит, имел запас пищи; истощенных, напротив, они не беспокоили, так как не было причины убивать тех, чья жизнь подкашивалась уже голодом. Богатые отдавали тайком все свое имущество за одну только меру пшеницы, менее состоятельные — за меру ячменя, затем они запирались в самых затаенных уголках своих домов и в своем нестерпимом голоде пожирали зерно немолотым или, по мере того как обстоятельства и страх позволяли, еле спеченным. Стол нигде не накрывался — пищу выхватывали из огня еще сырой и в таком виде проглатывали ее. Жалкое было питание, и сердце сжималось при виде того, как более сильные забирали лучшую часть, тогда как слабые изнемогали в отчаянии. Голод господствовал над всеми чувствами, но ничто не подавлялось им так сильно, как чувство стыда; все, что при обыкновенных условиях считалось достойным уважения, оставлялось без внимания под влиянием голода. Жены вырывали пищу у своих мужей, дети у своих родителей и, что было немилосерднее всего, матери у своих бессловесных детей; любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не робея, отнимали у них последнюю каплю молока, которая могла бы еще продлить им жизнь. Но и с такими средствами питания они не могли укрыться — мятежники подстерегали их повсюду, чтобы и это похитить у них. Запертый дом служил им признаком того, что обитатели его кое-что поедают; внезапно они выламывали двери, вторгались вовнутрь и вырывали у них кусок почти из глотки. Стариков, цепко державшихся за свою пищу, они били беспощадно, женщин, скрывавших то, что имели в руках, волочили за волосы, не было сожаления ни к почтенной седине, ни к нежному возрасту; они вырывали последние куски и у детей, которых швыряли на землю, если те не выпускали их из рук. С теми, которые для предупреждения разбойников наскоро проглатывали то, что в противном случае было бы у них похищено, они поступали еще суровее, точно у них отнималось неотъемлемо им принадлежащее. Пытки ужасного рода они изобретали для того, чтобы выведать места хранения припасов: они затыкали несчастным срамные отверстия горошинами и кололи им заостренными палками в седалище. Иные подвергались неимоверным мучениям только ради того, чтобы они выдали кусок хлеба или указали на спрятанную горсточку муки. Пытавших можно было бы назвать менее жестокими, если бы их поступки были вызваны нуждой, но они не терпели голода, а стремились на ком-либо вымещать свою свирепую злобу и хотели при этом заготовить себе припасы на будущее. Бывали смельчаки, которые ночью прокрадывались чуть ли не до римского лагеря и там собирали дикие овощи и травы, но возвратившись с добычей, довольные тем, что спаслись от рук неприятеля, они подвергались нападению своих же людей, которые все у них отнимали и не оставляли ничего, если даже те молили и именем Бога заклинали уделить им хоть часть того, что было добыто ими с опасностью для жизни: ограбленный должен был довольствоваться тем, что ему по крайней мере пощадили жизнь. Такие насилия, впрочем, терпело простонародье от прислужников тиранов, но люди именитые и богатые были приведены к самим тиранам. Там одни были умерщвлены по ложному обвинению в заговоре, другие — под предлогом, что они хотят предать город римлянам, чаще же всего выступали подставные свидетели, обвинявшие их в том, что они имели в виду перебежать к римлянам. Ограбленные Симоном были препровождаемы к Иоанну, а разоренные последним передавались в руки первого. Так поочередно они пили кровь своих сограждан и делили между собой трупы несчастных. Воюя между собой за верховную власть, они были единодушны в злодействах. Кто препятствовал другому принимать участие в насилиях над согражданами, считался самолюбивым негодяем, а тот, который был устранен от участия, жалел о том, что лишился случая совершить жестокость, как о потере доброго дела. Описать в отдельности их изуверства нет возможности. Коротко говоря, ни один город не переносил чего-либо подобного, и ни одно поколение с тех пор, как существует мир, не сотворило больше зла. В конце концов, они издевались еще над еврейским народом для того, чтобы казаться менее безбожными в отношении чужестранцев. Но этим они ясно показали, что сами были рабы, скопище бродяг и незаконнорожденное отребье своего народа. Они-то и разрушили город, они принудили римлян, против своей собственной воли, дать свое имя печальной победе и сами же почти своими руками втащили в храм замедливший огонь. Без скорби и слез смотрели они из Верхнего города на пожарище, тогда как оно у римлян вызвало чувство сострадания». [Флавий. Указ. соч. Т. 1. Книга 5. Глава 10, 2—5. С. 528—531]. «Голод между тем, становясь с каждым днем все более сильным, похищал у народа целые дома и семейства. Крыши были покрыты изможденными женщинами и детьми, а улицы — мертвыми стариками. Мальчики и юноши, болезненно раздутые, блуждали, как призраки, на площадях города и падали на землю там, где их застигала голодная смерть. Хоронить близких мертвецов ослабленные не имели больше сил, а более крепкие робели перед множеством трупов и неизвестностью, висевшей над их собственной будущностью. Многие умирали на трупах в ту минуту, когда они хотели их хоронить, многие еще сами доплетались до могил прежде, чем их настигала неумолимая смерть. Никто не плакал, никто не стенал над этим бедствием: голод умертвил всякую чувствительность. С высохшими глазами и широко раскрытыми ртами смотрели медленно угасавшие на тех, которые до них обретали покой. Глубокая тишина, как страшная могильная ночь, надвинулась на город. Но ужаснее всего этого были все-таки разбойники. Точно могильщики они вламывались в дома, грабили мертвецов, срывали с них покрывала и со смехом удалялись или же пробовали на трупах острые наконечники своих кинжалов; нередко они, для испытания своего оружия, пронзали таких, которые боролись еще со смертью; другим же, которые, напротив, умоляли, чтобы их убивали, они со спесивой насмешливостью предоставляли умирать голодной смертью. Умиравшие при своем последнем издыхании устремляли свои остывшие глаза к храму, где они оставляли мятежников в живых. Последние одно время погребали умерших на средства общественной казны, так как запах трупов был для них невыносим, но после, когда число мертвецов все увеличивалось, их прямо швыряли со стен в пропасть. Однажды, когда Тит на одном из своих обходов увидел эти пропасти, наполненные мертвецами, и массу гноя, вытекавшего из разложившихся трупов, он со вздохом поднял свои руки и призвал Бога в свидетели, что не он виновен во всем этом. Таково было положение города». [Флавий. Там же. С. 542—543]. В эти дни Симон приказывает казнить первосвященника Матфия, перед тем умертвив на его глазах его собственных сыновей, обвинив его, якобы, в связях с римлянами. Городом в те дни овладела, поистине, злая сила, сделавшая безумными его обитателей, убивающих и мучающих друг друга. Боговдохновенные слова Захарии сбывались буквально: «Ибо Я не буду более миловать жителей земли сей, говорит Господь; и вот, Я предам людей, каждого в руки ближнего его и в руки царя его, и они будут поражать землю, и Я не избавлю от рук их» (Зах. 11:6). Совсем недавно их смысл было трудно понять. Как мог народ быть предан для истребления в руки друг друга, а главное своих царей. Но именно это взаимоистребление и наблюдалось в Иерусалиме в те дни. Иудеи убивали иудеев, вожди убивали свой собственный народ. Между тем вакханалия продолжалась. «Иоанн, когда у народа уже нечего было брать, обратился к святотатственному грабежу: массу принадлежавших храму священных даров, богослужебной утвари, кувшинов, чаш и столов он приказал расплавить: даже посланные Августом и его супругой в дар кружки для вина не были пощажены. В то время, когда римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища, иудей сам расхитил дары иноземцев. Своим окружающим он говорил: „Предметы, посвященные Богу, можно без всякого стеснения употребить на служение Богу, а те, которые борются за храм, имеют право черпать из него средства к существованию“. На этом основании он позволил себе также взять из внутреннего храма священного масла и священного вина, которое священники хранили для окропления сжигаемых жертв, разделил их между народом, а последние без страха израсходовали того и другого больше хина. Я не могу умолчать о том, что мне внушается скорбью. Мне кажется, если бы римляне медлили с уничтожением этих безбожников, то тогда сама земля разверзлась бы и поглотила бы город, или его посетил бы потоп, или, наконец, молнии стерли бы его, как Содом, ибо он скрывал в себе несравненно худшее из всех поколений, которые постигли эти кары. Безумие их ввергло и гибель весь народ. Но зачем мне перечислять в отдельности все бедствия народа? Достаточно вспомнить показания Манная, сына Лазаря, бежавшего в те дни к Титу и утверждавшего, что через единственные ворота, находившиеся под его охраной, со дня разбития лагеря перед городом, т. е. от 14-го ксантика до 1-го панема, вынесено было сто пятнадцать тысяч восемьсот восемьдесят мертвых. Поистине ужасающее число! А между тем Маннай не был начальником стражи, а был поставлен у ворот для ведения счета только тем мертвецам, за погребение которых уплачивалось из городской кассы, но было еще много умерших, которых хоронили родные и близкие. Погребение состояло в том, что трупы выносили за город, а там их бросали на произвол судьбы. Многие перебежчики из высшего сословия, прибывавшие за Маннаем, определяли число мертвых из неимущего класса, выброшенных за ворота, в 600 000, число остальных никак нельзя было определить. Когда, рассказывали они дальше, не было возможности вследствие недостатка сил выносить умерших бедняков, последних сваливали в большие дома и здесь их запирали. Мера пшеницы доходила в цене до таланта, а когда затем, вследствие обнесения города стеной, нельзя было доставать и зелени, голод увеличивался до того, что люди рылись в клоаках, шарили в старом навозе, чтобы отыскивать жалкие крупицы корма. То, чего раньше нельзя было видеть без отвращения, сделалось теперь предметом питания. Римляне, слыша только рассказы об этом, проникались сожалением, мятежники же, которые видели все это своими глазами, оставались вполне равнодушными к этому, пока не пришел и их черед испытать нужду. Злой рок их ослепил, и они не видели, что предстояло городу и им самим». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 5. Глава 13, 6—7. С. 550—552]. «Вместе с первосвященниками перешли к римлянам еще многие другие знатные лица. Тит не только принял их дружелюбно, но, зная, что им не совсем удобно будет жить среди народа с чужими нравами, отпустил их на время в Гофну с обещанием после окончания войны возвратить каждому его имущество. С радостью и в полной безопасности они отправились в указанный им городок. Мятежники же, не замечая их больше в лагере, с понятной целью удержать остальных от перехода к римлянам, опять распространили слух, что перебежчики умерщвлены последними. Некоторое время эта хитрость пользовалась тем же успехом, как и прежде, и действительно удерживала людей от перехода к врагам. Но впоследствии, когда Тит вернул иудеев из Гофны и приказал им в сопровождении Иосифа обойти всю стену кругом, масса людей опять бежала к римлянам. Собравшись в кружок в присутствии римлян, они с плачем и рыданиями умоляли мятежников прежде всего открыть весь город римлянам и еще раз спасти отечество или же по крайней мере удалиться совершенно из святилища и сохранить для них храм, ибо всей своей смелостью они не будут в состоянии воспрепятствовать, чтобы римляне, доведенные до крайности, не предали святилища огню. Но это только усилило упорство мятежников: они ответили перебежчикам массой ругательств и поместили на священных стенах метательные машины, катапульты и баллисты, так что храм принял вид крепости, между тем как окружавшие его святые места по многочисленности трупов походили на кладбище. В святилище и в Святая Святых они сновали с оружием взад и вперед, с руками, дымившимися еще от крови братоубийства, и так далеко заходили в своем святотатстве, что то негодование, которое было бы естественно для иудеев, если бы римляне столь оскорбительным образом действовали против них, испытывали, наоборот, римляне против иудеев, так жестоко грешивших против собственных святынь. Ни один даже простой солдат не мог взирать на храм без страха, чувства благоговения и без желания, чтобы разбойники остановились прежде, чем несчастье сделается неисправимым». [Флавий. Там же. С. 568—569]. Узнав о творившихся в Иерусалиме бедах и небывалых святотатствах, язычник Тит обращается со следующим воззванием к иудеям. «В пылу негодования Тит еще раз обратился с упреками к Иоанну и его приверженцам: „Не вы ли, безбожники, устроили эту ограду вокруг святилища? Не вы ли на ней воздвигли те столбы, на которых на эллинском и нашем языках вырезан запрет, что никто не должен переступить через нее? Не предоставляли ли мы вам права карать смертью нарушителя этого запрещения, если бы даже он был римлянином? И что же, теперь вы, нечестивцы, в тех же местах топчете ногами тела убитых, пятнаете храм кровью иноплеменников и своих! Я призываю в свидетели богов моего отечества и того, который некогда — но не теперь — милостиво взирал на это место, ссылаюсь также на мое войско, на иудеев в моем лагере и на вас самих, что я вас не принуждал осквернять эти места; и если вы изберете себе другое место сражения, то никто из римлян не ступит ногой в святилище и не прикоснется к нему. Храм я сохраню для вас даже против вашей воли“». [Флавий. Там же. С. 569]. На это великодушное послание Тита народ отвечает отказом. Он продолжает верить в свою богоизбранность и исключительность. Он продолжает верить в сошествие к ним Мессии. Они даже не задумывались над вопросом, как Бог может явиться к тем, которые убивают, насилуют, святотатствуют, поправ не только Божьи, но и элементарные человеческие ценности. Но народ и его вожди ослеплены. По локти в крови друг друга они ждут к себе Мессию. «В городе между тем голод похищал неисчислимые жертвы и причинял невыразимые бедствия. В отдельных домах, где только появлялась тень пищи, завязывалась смертельная борьба: лучшие друзья вступали между собой в драку и отнимали друг у друга те жалкие средства, которые могли еще продлить их существование; даже умиравшим не верили, что они уже ничего не имеют: разбойники обыскивали таких, которые лежали при последнем издыхании, чтобы убедиться, не притворяется ли кто-нибудь из них умирающим, а все-таки скрывает за пазухой что-нибудь съедобное. С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в первые встречные двери — из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами, даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я намерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большей охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть перед потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что они в действительности испытали. Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из деревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа), славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собой в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников ругательствами и проклятьями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей, но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное — схватила своего грудного младенца и сказала: „Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого я вскормлю тебя? У римлян, даже если они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство; еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает еще несчастью иудеев, для живущих!“ С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. „Я сберегла для вас еще приличную порцию“, — сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телам, и они стали перед этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: „Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольней матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!“ В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много, этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершил его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое оправдание перед Богом и сказал: „Мир, религиозную свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира — войну, вместо довольствия и благоденствия — голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое не хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием“». [Флавий. Указ. соч. Т. 1. Книга 6. Глава 3, 3—5. С. 579—582]. И вновь сбылись слова Захарии. «Тогда скажу: не буду пасти вас: умирающая — пусть умирает, и гибнущая — пусть гибнет, а остающиеся пусть едят плоть одна другой» (Зах. 11:9). Но вот войска Тита, наконец, врываются в город, подступив к храму. «Но храм давно уже был обречен Богом огню. И вот наступил уже предопределенный роковой день — десятый день месяца лооса, тот самый день, в который и предыдущий храм был сожжен царем вавилонян. Сами иудеи были виновниками вторжения в него пламени. Дело происходило так. Когда Тит отступил, мятежники после краткого отдыха снова напали на римлян; таким образом завязался бой между гарнизоном храма и отрядом, поставленным для тушения огня в зданиях наружного притвора. Последний отбил иудеев и оттеснил их до самого храмового здания. В это время один из солдат, не ожидая приказа или не подумав о тяжких последствиях своего поступка, точно по внушению свыше, схватил пылающую головню и, приподнятый товарищем вверх, бросил ее через золотое окно, которое с севера вело в окружавшие храм помещения. Когда пламя вспыхнуло, иудеи подняли вопль, достойный такого рокового момента, и ринулись на помощь храму, не щадя сил и не обращая больше внимания на жизненную опасность, ибо гибель угрожала тому, что они до сих пор прежде всего оберегали. Гонец доложил о случившемся Титу. Он вскочил с ложа в своем шатре, где он только что расположился отдохнуть после боя, и в том виде, в каком находился, бросился к храму, чтобы прекратить пожар. За ним последовали все полководцы и переполошенные происшедшим легионы. Можно себе представить, какой крик и шум произошел при беспорядочном движении такой массы людей. Цезарь старался возгласом и движением руки дать понять сражающимся, чтобы они тушили огонь, но они не слышали его голоса, заглушенного громким гулом всего войска, а на поданные им знаки рукой они не обращали внимания, ибо одни были всецело увлечены сражением, другие жаждой мщения. Ни слова уговоров, ни угрозы не могли остановить бурный натиск легионов, одно только общее ожесточение правило сражением. У входов образовалась такая давка, что многие были растоптаны своими товарищами, а многие попадали на раскаленные, еще дымившиеся развалины галерей и таким образом делили участь побежденных. Подойдя ближе к храму, они делали вид, что не слышат приказаний Тита, и кричали передним воинам, чтобы те бросили огонь в самый храм. Мятежники потеряли уже надежду на прекращение пожара; их повсюду избивали или обращали в бегство. Громадные толпы граждан, все бессильные и безоружные, были перебиты везде, где их настигали враги. Вокруг жертвенника громоздились кучи убитых, а по ступеням его лились потоки крови и катились тела убитых наверху. Когда Тит увидел, что он не в силах укротить ярость рассвирепевших солдат, а огонь между тем все сильнее распространялся, он в сопровождении начальников вступил в Святая Святых и обозрел ее содержимое. И он нашел все гораздо более возвышенным, чем та слава, которой оно пользовалось у чужестранцев, и нисколько не уступающим восхвалениям и высоким отзывам туземцев. Так как пламя еще ни с какой стороны не проникло во внутреннее помещение храма, а пока только опустошало окружавшие его пристройки, то он предполагал и вполне основательно, что, собственно, храмовое здание может быть еще спасено. Выскочив наружу, он старался поэтому побуждать солдат тушить огонь как личными приказаниями, так и через одного из своих телохранителей, центуриона Либералия, которому он велел подгонять ослушников палками. Но гнев и ненависть к иудеям и пыл сражения превозмогли даже уважение к Цезарю и страх перед его карательной властью. Большинство, кроме того, прельщалось надеждой на добычу, так как они полагали, что если снаружи все сделано из золота, то внутренность храма наполнена сокровищами. И вот в то время, когда Цезарь выскочил, чтобы усмирить солдат, один из них уже проник вовнутрь и в темноте подложил огонь под дверными крюками, а когда огонь вдруг показался изнутри, военачальники вместе с Титом удалились и никто уже не препятствовал стоявшим снаружи солдатам поджигать. Так храм, против воли Цезаря, был предан огню. Как ни печальна и прискорбна гибель творения, удивительнейшего из всех ведомых миру и по объему, и по великолепию, и по роскошной отделке отдельных частей, славившегося к тому еще своей святостью, однако утешением должна служить мысль о неизбежности судьбы для всего живущего, для всех творений рук человеческих и для всех мест земли. Замечательна в этом случае точность времени, с которой действовала судьба. Она предопределила для разрушения, как уже было сказано, даже тот же месяц и день, в который некогда храм был сожжен вавилонянами. От первоначального его сооружения царем Соломоном до пережитого нами разрушения, состоявшегося во втором году царствования Веспасиана, прошло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней, а от вторичного его воссоздания Аггеем во второй год царствования Кира до разрушения при Веспасиане протекло шестьсот тридцать девять лет сорок пять дней». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 6. Глава 4, 5—8. С. 587—589]. Наступила зловещая агония города. «В то время, как храм горел, солдаты грабили все попадавшееся им в руки и убивали иудеев на пути несметными массами. Не было ни пощады к возрасту, ни уважения к званию: дети и старцы, миряне и священники были одинаково умерщвлены. Ярость никого не различала: сдавшихся на милость постигала та же участь, что и сопротивлявшихся. Треск пылавшего повсюду огня сливался со стонами падавших. Высота холма и величина горевшего здания заставляли думать, что весь город объят пламенем. И ужаснее и оглушительнее того крика нельзя себе представить. Все смешалось в один общий гул: и победные клики дружно подвигавшихся вперед римских легионов, и крики окруженных огнем и мечом мятежников, и смятение покинутой наверху толпы, которая в страхе, вопя о своем несчастье, бежала навстречу врагу; со стенаниями на холме соединялся еще плач из города, где многие, беспомощно лежавшие, изнуренные голодом и с закрытыми ртами, при виде пожара собрали остаток своих сил и громко взвыли. Наконец, эхо, приносившееся с Переи и окрест лежащих гор, делало нападение еще более страшным. Но ужаснее самого гула была действительная участь побежденных. Храмовая гора словно пылала от самого основания, так как она со всех сторон была залита огнем, но шире огненных потоков казались лившиеся потоки крови, а число убитых — больше убийц. Из-за трупов нигде не видно было земли: солдаты, преследовавшие неприятеля, бегали по целым грудам мертвых тел. Разбойничья шайка с трудом пробилась сквозь ряды римлян сначала в наружный притвор, а оттуда в город; уцелевший же еще остаток граждан спасся в наружную галерею. Некоторые из священников вначале сламывали шпицы храма вместе с оловом, в которое они были вправлены, и метали их против римлян; видя же, что ничего не достигают этим, а огонь все приближается к ним, они заняли стену, имевшую 8 локтей ширины. Но двое из знатнейших, которые могли, перейдя к римлянам, спастись, или выжидать на стене общей участи, бросились в огонь и сгорели вместе с храмом. То были: Меир, сын Билги, и Иосиф — сын Далая. Полагая, что после разрушения храма пощада окружающих строений лишена будет всякого смысла, римляне сожгли все остальное, а именно: уцелевшие остатки галерей и ворота, за исключением двух, восточных и южных, которые, впрочем, были разрушены впоследствии. Затем они сожгли также казнохранилища, где находились огромные суммы наличных денег, бессчетное множество одеяний и другие драгоценности, так как туда богатые помещали на хранение свои сокровища. Затем пришла очередь за оставшейся еще галереей наружного притвора, куда спаслись женщины, дети и многочисленная смешанная толпа в числе 6000 душ. Прежде чем Тит успел принять какое-либо решение и дать инструкцию военачальникам, солдаты в ярости подожгли эту галерею. Одни погибли в пламени, другие нашли смерть, бросаясь из пламени вниз. Их погибель легла на совести одного лжепророка, который в тот день возвестил народу в городе: „Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения“. Вообще тираны распустили тогда среди народа много пророков, которые вещали ему о помощи божьей для того, чтобы поменьше переходило к римлянам и чтобы внушить твердость тем, которых ни страх, ни стража не удерживали. В несчастье человек становится легковерным, а когда является еще обманщик, который сулит полное избавление от всех гнетущих бед, тогда страждущий весь превращается в надежду. Так отуманивали тогда несчастный народ обольстители, выдававшие себя за посланников божьих. Ясным же знамением, предвещавшим грядущее разрушение, они не верили и не вдумывались в них. Точно глухие и без глаз, и без ума, они прозевали явный глас неба, неоднократно их предостерегавший». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 6. Глава 5, 1, 3. С. 590—592]. И вновь история стала свидетелем того, как язычник видел руку Божью. «Когда Тит вступил в город, он дивился его могучим укреплениям, в особенности же тем трем башням, которые тираны в своем безумии покинули. Рассматривая вышину массивного сооружения, чудовищную величину каждого камня и тщательность сочленения их, он воскликнул: „Мы боролись, покровительствуемые Богом; только он мог оттолкнуть иудеев от таких крепостей, ибо что значили бы человеческие руки или машины против таких башен?“ В этом роде он еще долго беседовал со своими друзьями. Пленников, брошенных тиранами в крепости, он выпустил на свободу; остальную часть города он разрушил, стены срыл, но те башни он оставил нетронутыми, в память покровительствовавшего ему счастья, которое предало в его руки и непобедимое». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 6. Глава 9, 1. С. 610]. «Войско не имело уже кого убивать и что грабить. Ожесточение не находило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно. Тогда Тит приказал весь город и храм сравнять с землей; только башни, возвышавшиеся над всеми другими, Фазаель, Гиппик, Мариамма и западная часть обводной стены должны были остаться: последняя — для образования лагеря оставленному гарнизону, а первые три — чтобы служить свидетельством для потомства, как величествен и сильно укреплен был город, который пал перед мужеством римлян. Остальные стены города разрушители так сравняли с поверхностью земли, что посетитель едва ли мог признать, что эти места некогда были обитаемы. Таков был конец этого великолепного, всемирно известного города, постигший его вследствие безумия мятежников». [Флавий. Указ. соч. Т. 2. Книга 7. Глава 1, 1. С. 615]. Так завершилось исполнение пророчества Захарии, предупреждавшее народ в течение 500 лет о смертельной опасности отхода от Бога, о необходимости приобрести Белые одежды Христовой праведности, только и могущие дать прощение, мир, радость и спасение. Но иудеи предпочли одежду самоправедности, в которой и были погребены в страшный для них 70-й год. Пройдут века, века гонений и концлагерей, пока тысячи иудеев не станут приходить к Тому Мессии, Христу, Которого отвергли их прародители, оставляя свою одежду самоправедности и принимая из рук Господа Иисуса Христа одежду Его праведности…