Глава 7. Караванное царство

Десятая глава Третьей книги Царств повествует о приезде в Иерусалим царицы Савской. «Царица Савская, услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками. И пришла она в Иерусалим с весьма большим богатством: верблюды навьючены были благовониями и великим множеством золота и драгоценными камнями; и пришла к Соломону и беседовала с ним обо всем, что было у нее на сердце. И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он не изъяснил ей. И увидела царица Савская всю мудрость Соломона и дом, который он построил, и пищу за столом его, и жилище рабов его, и стройность слуг его, и одежду их, и виночерпиев его, и всесожжения его, которые он приносил в храме Господнем. И не могла она более удержаться и сказала царю: верно то, что я слышала в земле своей о делах твоих и о мудрости твоей; но я не верила словам, доколе не пришла, и не увидели глаза мои: и вот, мне и в половину не сказано; мудрости и богатства у тебя больше, нежели как я слышала. Блаженны люди твои и блаженны сии слуги твои, которые всегда предстоят пред тобою и слышат мудрость твою! Да будет благословен Господь Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол Израилев! Господь, по вечной любви Своей к Израилю, поставил тебя царем, творить суд и правду. И подарила она царю сто двадцать талантов золота и великое множество благовоний и драгоценные камни; никогда еще не приходило такого множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону. И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней. И сделал царь из сего красного дерева перила для храма Господня и для дома царского, и гусли и псалтири для певцов; никогда не приходило столько красного дерева и не видано было до сего дня. И царь Соломон дал царице Савской все, чего она желала и чего просила, сверх того, что подарил ей царь Соломон своими руками. И отправилась она обратно в свою землю, она и все слуги ее» (3 Цар. 10:1—13). Но где находилась и что собой представляла эта некогда великая Савская держава, славящаяся по свидетельству Библии обилием благовоний и золота, а так же тем, что во главе её стояла женщина, что было очень нехарактерно для древнего Востока, да ещё к тому же и активно путешествующая. Очень длительное время этот библейский рассказ назывался сказкой. Учёные уверяли, что не только самой царицы, но и вообще державы Савы (или Сабы) никогда не существовало. И потому автор 3 книги Царств просто фантазирует, описывая богатства никогда не существовавшей страны. Однако, приступив от пустых злопыхательств над Библией к настоящим исследованиям, научный мир начал мало-помалу видеть, что ореол мифичности вокруг Сабы постепенно рассеивается и всё явственнее проступают черты реально существовавшего могучего государства. Так вначале было обнаружено, что не только Св. Писание, но и ряд внебиблейских источников повествуют об этом государстве. Одно из них принадлежит знаменитому античному учёному, жителю Александрии Египетской Агатархиду Книдскому. Вот, что он пишет о сабейцах и их земле: «Сабейский народ, в Аравии среди прочих самый значительный, живет в полном довольстве, даже в роскоши, во всех смыслах этого слова. Их земля для жизни производит всё то, что и наша. Сами они — люди видные. У них несметные стада скота. Благоухание, разлитое по всему их побережью, доставляет прибывающему к ним блаженство дивное, несказанное. Проистекает же это благоухание оттого, что на морском побережье — великое множество бальзамических тополей, коричных деревьев и иных ароматических растений, которые представляют собой радостное зрелище». [Agatharchide de Cnide, ed. C. Müller, Geographi Graeci Minores, parag. 95, traduit par J. Pirenne, Le Royaume sud-arabe de Qataban, 1961. P. 82]. Далее Агатархид продолжает описание благовоний, которые производили поистине чарующее впечатление, особенно на иностранных путешественников. «Внутренние области тех земель покрыты густыми и высокими лесами. Растут там гордые деревья-гиганты — мирра и ладан. Есть между ними и киннамом, и пальма благоухающая. Благоухают, впрочем, не только они, но и множество других растений, даже тростник. Лес напоён таким ароматом, что словами невозможно передать даже и малую часть того блаженства, которое испытывает всякий, кто вдыхает его. С ним ни в какое сравнение не идёт тот, что источается духами. Благовония, оторванные от своих природных носителей, запертые в склянку и состарившиеся в ней, никак не могут соперничать с тем естественным благоуханием, которым одаряют мир эти дивные растения на корню в пору своего цветения и зрелости». [Ibid, parag. 97]. Другой великий античный учёный V в. до х. э. Геродот, называемый Отцом истории, пишет: «Если продвигаться на юг, то самой последней из всех обитаемых областей окажется Аравия. Это единственная страна, которая производит ладан, мирру, корицу, киннамом (или киннамон), ладанон… От всей Аравии исходит неизъяснимо нежный, дивно пленяющий аромат». [Геродот. История. СПб.: Астрель, АСТ, 1999. Книга 3, 107]. Ему вторит ещё один крупный античный учёный Теофраст (372—287). «Ладан, мирра и киннамом произрастают на Аравийском полуострове в областях: Саба, Хадрамут, Китбаин и Мамали. Дающие ладан и мирру деревья растут либо в горах, либо в частных владениях. Некоторые из них — дички, в то время как другие — уже окультуренные растения. Горы здесь высоки, покрыты лесами, а на своих вершинах иногда — и снегом. С их вершин берут своё начало реки, которые низвергаются бурными потоками по крутым склонам на равнину. Сабейцы — господа гор, потому-то они и распределили их, горы, между собою ради удобства пользования. Сабейцы честны между собой и не испытывают нужды выставлять охрану в защиту своей собственности. Пользуясь безлюдьем, путешественники имели полную возможность набрать в этих лесах ладана и мирры столько, сколько было по силам их вьючным животным. Они затем перетаскивали бесценную поклажу на свои суда и поднимали паруса». [Theophraste, Histoire des plantes, livre IX, 4, 4—5]. Весть о богатстве Сабы благовониями, которые ценились в древности на вес золота, была широко известна в Древнем Риме. Недаром Александр Македонский, вернувшись из похода в Индию, приступил к подготовке похода ни куда-нибудь, а в Аравию, общая и конечная цель которого — установление власти Александра над всем регионом. В частности же, план предусматривал установление контроля над областями, производящими ладан, и над их торговлей. [Бретон Ж. Повседневная жизнь Счастливой Аравии во времена царицы Савской. М.: Молодая гвардия, Палимпсест, 2003. С. 102; Arrien, Annales, VII, 19, 5]. И это не было случайным, ибо контроль над торговлей благовониями сулил поистине колоссальные доходы. Так килограмм ладана стоит 6 динариев, а, к примеру, оклад солдата Юлия Цезаря — 72 динария в год. Фунт же мирры стоит вообще 50 динариев. Благовоние же Cassia Daphnis — 300 динариев за фунт! [Бретон. Указ. соч. С. 97]. Недаром великий географ I в. х. э. Плиний Старший гневно восклицает: «Вот во что обходятся нам наша роскошь и наши женщины!». [Pline, Histoire naturelle, livre XII, 84]. Однако, увидеть и проверить эти описания богатств аравийской Сабы долгое время не предоставлялось возможным из-за сложной политической ситуации, господствовавшей на территории Аравийского полуострова, раздираемого внутренними смутами, окрашенными, говоря современным языком, политикой исламского фундаментализма и экстремизма, согласно которой ни один европеец не смел вступать на аравийские земли. Первую попытку увидеть своими глазами землю царицы Савской предпринял датский учёный и путешественник Карстен Нибур в 1761 году. Однако из-за смерти многих участников экспедиции ему не удалось осуществить это. Спустя немного времени в 1802 году его попытку повторяет немецкий учёный Ульрих Зеетцен. Но не дойдя совсем немного до Савы, учёный неожиданно в сентябре 1811 года умирает (скорее всего, от отравления). Первым из европейцев, кому удаётся проникнуть в эти земли и посетить один из их городов — Мариб, становится в 1843 году французский фармацевт Теодор Арно. [Pirenne J. A la decouverte de l’Arabie, cinq siecles de science et d’aventure, L’aventure de passe. Paris, 1958]. Его отчёты весьма заинтересовали Парижскую Академию надписей и гуманитарных наук, которая в 1869 году направляет в Аравию, в Йемен одного из своих ведущих специалистов по языкам и письменности Жозефа Галеви. Последний, понимая, что европейцу добыть сведений практически невозможно, идёт на хитрость. Он прибывает в Аравию в одежде бедуина. Это действительно был энтузиаст своего дела. Пешком под палящим, не щадящим никого и ничего солнцем Аравии он проделывает 300-километровый путь, пока не добирается до Мариба. [Церен. Указ. соч. С. 448]. Там, рискуя собственной жизнью, в очень тяжёлых условиях исследуя древние руины, он порой «ни на чем» копирует древние надписи. Именно те 686 надписей, которые ему удалось срисовать, легли в основу для изучения языка и истории этого библейского народа. [Бретон. Указ. соч. С. 21]. Пример Алеви вдохновляет богемца Эдуарда Глезера, изучавшего в Праге специально для этого арабский язык, последовать в 1883 году его примеру и в одежде бедуина проникнуть в Аравию. «Глазер — человек необыкновенный, искусный в обращении с бедуинами, умеющий проявлять мужество при всех опасностях, часто встречающихся в Аравии, — сумел завоевать доверие сынов пустыни, которые по натуре своей осторожны, недоверчивы и фанатичны, и отправить их в Сану и Мариб на поиски надписей. После четырёх длительных поездок — в 1883, 1885—1886, 1887—1888 и 1892 годах Глазер вернулся в ошеломлённую Европу с богатым собранием надписей, древних арабских манускриптов и отрывков из текстов на различных диалектах». [Церен. Указ. соч. С. 448—449]. Вот, что о своих поистине необыкновенных приключениях пишет сам Глазер. «На церемонии нашего представления кади присутствовало несколько других шерифов и много простых арабов, пришедших послушать интересные разговоры, которые, конечно же, будут происходить между тремя „учеными“. Они явно ожидали, что на их глазах будут раскрыты глубочайшие тайны ислама и его учения. У меня, однако, были совсем иные намерения. Когда сеййид принялся за разбор первого вопроса — чтобы сбить с толку кади и всех присутствующих — о праве наследования в толковании бог знает какого знаменитого автора, я подал эмиру знак, чтобы он под каким-нибудь предлогом хотя бы удалил слушателей. Тот, кто никогда не принимал участия в подобных дискуссиях, не знает, что значит быть разоблаченным как невежда, к тому же в таких местах. Еще сегодня, когда я это пишу, я вздыхаю с облегчением, вспоминая, как эмир, поняв мой знак, сумел отослать все общество в другую комнату под каким-то ловким предлогом. Бедные люди были лишены большого наслаждения, на которое они напрасно надеялись; но в этой жизни часто приходится быть жестоким. Плебеи никогда не понимают и им даже нельзя объяснить, какие душевные муки испытывают иногда „великие“ ученые из-за своей слишком большой учености. Когда министру в парламенте подают запрос, он отвечает только через много дней или недель. Но в Марибе это невозможно. Здесь в случае необычной интерпелляции нет никакого другого средства, кроме как распустить парламент — аудиторию. Поэтому, милостивый боже, я и сегодня благодарю тебя за то, что члены моего марибского парламента тогда добровольно и без перешептываний разошлись и оставили нас одних с кади и эмиром. С кади мы справились довольно быстро: мы постепенно навели разговор на археологию, и судья наконец пришел к убеждению, что хотя в религиозных делах он, вероятно, более сведущ, чем я, но сеййид годится ему в учителя, так что с его стороны вряд ли будет благоразумно распространяться о моем невежестве. Поэтому он почтил меня подобающим мне титулом феких, а иногда даже удостаивал титула кади (между коллегами это в порядке вещей). Но так как кади, как мне казалось, получил обо мне кое-какие сведения из Саны, я не спускал с него глаз и всегда был исключительно осторожен в своих высказываниях. После полудня мы совершили первый обход деревни, чтобы скопировать надписи. Мы так устроили дело, что или эмир, или сеййид, как только замечали камень с надписью, требовали у меня, чтобы я скопировал эту надпись для них. На мое замечание, что я чего-то не могу понять, сеййид должен был силой подвести меня к камню и прикрикнуть: „Копируй же, феких, мы же не зря взяли тебя в Мариб! Смысл надписи я тебе растолкую потом, если сочту это нужным!“ И действительно, эти меры предосторожности в первые дни были совершенно необходимы, потому что вся деревня и множество бедуинов из окрестностей, до которых уже дошли новости, собрались сюда посмотреть собственными глазами на суетную деятельность сеййида и фекиха. Отцы поднимали на руках детей, чтобы те могли удовлетворить свое любопытство. Даже женщины сбегались в удобно расположенные дома, чтобы подивиться из окон и с террас на поразительное зрелище. Само собой разумеется, что на улице вокруг меня собралась густая, голова к голове, толпа и буквально дышала мне в затылок. Это было нечто небывалое для Мариба, о чем, вероятно, будут рассказывать будущим поколениям на протяжении столетий. Я копировал одну из надписей, когда кто-то в толпе счел за благо предложить своим землякам пригласить меня на следующий день (в пятницу) произнести проповедь в мечети. В ответ раздался оглушительный крик радости. Так как теперь ответа ждали от меня — и этот парламент нельзя было распустить! — я громко поблагодарил за доверие, которое делает честь как жителям Мариба, так и мне, но объявил, что у них есть собственный превосходный проповедник. После него эта честь должна принадлежать потомку рода пророка, который намного превосходит меня в учености и добродетелях. Если же затем очередь дойдет до меня, то я с большим удовольствием стану разъяснять благочестивому обществу слова Аллаха и его посланника. Как бы мне это удалось, я, правда, не знаю и до сих пор. Однако я своим ответом разрядил обстановку, не вызвав у толпы никаких подозрений. После этого, разумеется, сеййид должен был объявить, что и он отказывается от права произнести проповедь из уважения к превосходному местному проповеднику, а эмир, в свою очередь, приказал кади никого на проповедь не приглашать. Все это произошло вечером, когда кади пришел к нам с визитом и провел в нашей комнате больше трех часов, прошедших в бесконечных религиозных словопрениях. Я нашел в своем дневнике такое замечание об этом вечере: „Правда, я и раньше виделся и разговаривал со многими и несравненно более значительными арабскими учеными, но никогда не испытывал такого стесняющего и устрашающего чувства, как во время этого трехчасового разговора. Чистилище не может быть хуже этого. Только в конце зашел разговор о старинных вещах и о древних временах, и тогда я оживился. Я даже нашел случай показать свое знание Корана, прочтя отрывки из суры Саба (XXXIV), которую я порядочно знаю наизусть, и из других мест Корана, в которых говорится о Сабе. Опираясь на эти цитаты, я попытался доказать, что всемогущий господь в одном случае говорит о Билькис, а в другом — о плотине Саба и последующем времени. Эти рассказы относятся к двум разным эпохам, что можно установить по самим постройкам“. Ночь на пятницу (23 марта) я провел почти без сна, потому что предстояла пятничная молитва, на которой каждый порядочный мусульманин — а феких тем паче! — должен присутствовать в мечети вместе со всей общиной. И было легко предвидеть, что мечеть будет переполнена именно из-за моей скромной особы — настоящая премьера! Но я решил про себя, что буду ходить в мечеть как можно реже, так как могу быть разоблачен в любой момент доносом из Саны. Я решил поэтому непосредственно перед салат эль-джумъа (пятничной молитвой) внезапно заболеть, как это делают дипломаты. Чтобы окружающие ничего не заметили, в пятницу утром я отправился с кади и сеййидом на медженнат гарра (кладбище) в северной части древнего города, чтобы, согласно благочестивому обычаю, совершить молитву по покойникам; в действительности я копировал там надписи. Когда мы на обратном пути подошли к деревне, я заявил, что очень плохо себя чувствую, вероятно из-за жары. Я шел на трясущихся ногах, поддерживаемый кади и сеййидом и сопровождаемый искренним сочувствием всех встречных. Оказавшись в своей комнате, я заперся и решил отдохнуть. Пока община возносила молитвы, я успел написать несколько писем. Когда же меня робко спросили через дверь, как я себя чувствую, я ответил, что, слава богу, лучше, и это было истинной правдой после счастливо пережитой пятничной молитвы. Тут пришли с визитом кади и несколько шерифов, и мы провели время за чтением и комментированием поучительных сочинений, как это и подобает делать в пятницу. Все благодарили Аллаха, что моя болезнь прошла. Вечером я снова копировал надписи в деревне и пошел с эмиром и несколькими шерифами на берег реки, где мы до полной темноты отдыхали на песке. Вечер прошел очень оживленно. Субботу, 24 марта, я отвел для посещения так называемых Амаид на юго-юго-восток (больше к югу) от Мариба, после того как в развалинах древнего города и юго-западнее их скопировал много интересных надписей, среди них одну, великолепно высеченную. Она была расположена на частично сохранившемся замечательном здании юго-восточнее, вне стен древнего города. Здание ориентировано точно с востока на запад и состоит из двух частей, разделенных небольшим проходом. Оба угла у северного конца этого прохода имеют острые края, а южная его сторона в обеих частях закруглена. Надпись красуется на северной стороне западной половины здания и сообщают, что мукарриб Саба’ Замар‛али Ватар, сын Караба’ила, построил fyš напротив (?fnwt) святилища бога ‛Астара. И действительно, я заметил примерно в трехстах шагах к западо-северо-западу от этого сооружения, также вне стен города, совершенно засыпанные развалины, которые по своим очертаниям вполне могли бы быть святилищем, так как на северо-восточной стороне отчетливо видны два следа ног (отпечатки) статуи божества. Хотя общество кади Сабита было мне менее чем приятно, да и эмир был явно недоволен тем, что видел его рядом со мной, я все же не возражал против того, чтобы он сопровождал нас к Амаид (Колонны) в качестве чичероне, чтобы не вызвать в нем подозрения, будто я ему не доверяю. Кроме Сабита меня сопровождали сеййид Мохаммад и мой слуга Салих эль-Джауфи. Мы перешли вброд илистое вади Данна, которое в этот день несло мало воды, совершили в какой-то луже предписанное омовение, произнесли молитву ‛аср и примерно через полчаса достигли Амаид. Там мы увидели пять вертикально стоящих призматических четырехгранных колонн, прямоугольных в сечении, высотой около 8—9 метров, шириной — 82 сантиметра и толщиной — 61 сантиметр, которые были расположены по азимуту 160 (т. е. приблизительно с юго-юго-востока на северо-северо-запад), почти точно перпендикулярно направлению течения вади Данна. Рядом лежали две обрушившиеся колонны, от которых, к сожалению, сохранились лишь обломки. Колонны были без капителей и абсолютно сходны со всеми другими большими колоннами (в Харам-Билькис и в других развалинах) вне древнего города и с теми семью колоссальными колоннами, которые образуют северную сторону месджид Сулейман-Ибн-Дауд, современной мечети Мариба. На обломках обеих обрушившихся колонн я обнаружил надпись, из которой следовало, что здесь находился посвященный Альмакаху михрам Баръан, т. е. храм Баръан, или древнее святилище. И действительно, рядом с колоннами (западнее) находилась груда развалин. На юго-запад от Амаид (точнее, под азимутом в 240 градусов) видны четыре другие колонны, примерно в 800 метрах от развалин Эль-Мерват, которые видны из Мариба под азимутом в 218 градусов (то есть юго-юго-западнее). Там также находился, как в Амаид и у колонн месджид Сулейман, храм, похожий на Харам. Арабские писатели в большинстве случаев превращают эти храмы в царские дворцы. Так, они поселяют царей, правивших в Марибе, в их летнюю резиденцию в Эль-Мерват, „у колонн Мариба“… Следует также упомянуть, что я обнаружил около Амаид, в направлении современной деревни Мариб, но близко к моему местонахождению, большой холм из обломков — вероятно, развалины древнего поселения. Такие же развалины находятся и на юго-юго-запад от деревни, но на довольно большом расстоянии от русла Данна. Харам-Билькис лежит почти точно на запад (азимут 85) от посещенных мной пяти колонн, на расстоянии примерно в четверть часа пути. Солнце зашло, и мой план посещения прямо из Амаид Харам-Билькис пришлось отложить до утра. Дома нас ожидало дерзкое письмо фекиха Мухсина бен ‛Али эль-Йусуфи из Хизмат-эль-Хади. В нем говорилось, что мое прибытие в Мариб вызвало среди бедуинов разные толки. Феких Мухсин бен ‛Али жил в небольшом селении Эль-Хизма, расположенном примерно в двух — двух с половиной часах пути вниз по течению вади, в области племени ‛Абида, и состоял там в должности кади ‛Абида, как его родственник Сабит в области шерифов. Мухсин бен ‛Али хотя и был много старше Сабита, но значительно уступал ему в учености и положении: этот славный малый явно был не в ладах с орфографией. Однако у него было благородное намерение вступить со мной в такую же войну, какую он вел с орфографией своего родного языка. После пространных елейных восхвалений бога и пророка, после того, как он разъяснил нам все предписания, которые относятся к стрижке усов, удалению остальных волос с тела, стрижке ногтей, обрезанию и т. д., — как бы для того, чтобы дать понять мне, оставлявшему усы неподстриженными и только чуть подправленными, что у арабов это не принято, что он, феких, знает, что я наверняка немусульманин или плохой мусульманин, — он спрашивал в довольно резкой форме, с какой целью мы, я и сеййид, прибыли в эту страну. Затем он позволил себе в поэтических оборотах обратиться ко мне так: феких Хусейн, эль-катиб биль-исмейн, то есть „доктор Хусейн, чиновник с двойным именем“, намекая, что он знает мое настоящее имя — эль-Коласи, как называли меня в Сане, смешивая из-за созвучия мое имя с военным чином офицера первого класса (колагасси, произносится как коласи). Без особого труда я сообразил, что автором этого письма является кади Сабит. Его положение в Марибе не позволяло ему самому начать военные действия, поэтому он послал в бой своего родственника, находившегося вне досягаемости ответного огня. Я пришел к такому заключению потому, что Сабит был связан с самым хитрым моим врагом в Сане, который, конечно, известил его о моем путешествии; кроме того, мой собрат по профессии во время посещения медженнат гарра уже случайно спросил меня, не знал ли я в Сане коласи. На мой ответ, что в каждом турецком батальоне есть два коласи и что я не имею чести быть не только коласи, но даже и простым солдатом, он заметил, что ему кажется, что этот коласи сейчас находится именно в Марибе. Сразу же после этого я принял решение посоветовать эмиру быть особенно бдительным по отношению к его кади и через эмира потребовать его к ответу за письмо. По отношению к фекиху Мухсину бен ‛Али я сохранил абсолютное молчание и запретил сеййиду писать что-нибудь, кроме короткого, вежливого ответа, и только от своего имени. Соответственно этому ответ содержал кроме выражений благословения богу и пророку только лаконичную фразу, обычную в Машрике: „Что же касается нашего пребывания в Марибе, то ты знаешь: мен лаху хатва машаха“ („кому судьба определила какой-нибудь шаг, тот его сделает“, то есть кому предназначено богом предпринять то или другое, предпримет это, и человеческая воля не в силах этому помешать). Эта фраза соответствует известной пословице „Мен лаху фил кауни шейан ла йемуту хатта йеналуху“ — „Кому в мире что-то предопределено, тот умрет не раньше, чем сделает это“. Похожий смысл выражают слова „хута мактуба“, которые часто можно услышать в обществе мусульман. Они означают, что каждый шаг (каждый поступок) предписан провидением. Если что-нибудь не удается, это значит хута мактуба, этому не время, потому что каждая вещь определена (предписана) богом. Сам я счел достаточным просто сказать передатчику письма, 25-летнему сыну кади: „Сердечно приветствуй своего отца. Насколько я знаю, сеййид уже ответил ему. Я сам сейчас очень занят, но, как только у меня появится свободное время, я не упущу случая и со своей стороны ответить кади Мухсину бен ‛Али“. С этим посол был отпущен восвояси. В тот же день в Мариб примчались три бедуинских вождя из Ал Зувайй якобы затем, чтобы приветствовать иностранного гостя, но в действительности чтобы посмотреть, не грозит ли с нашей стороны какая-нибудь опасность племени Зувайй. Принимая во внимание фекиха Мухсина бен ‛Али, я имел все основания быть настороже по отношению к бедуинам племени ‛Абида. Поэтому приезд шейхов Зувайй был весьма кстати: в случае необходимости они могли сослужить мне хорошую службу против натравленных на меня ‛Абида. Поэтому я попросил эмира Хусейна впустить трех бедуинов в мою комнату, где я приветствовал их необычайно вежливо, отвел им самые почетные места и оказал им почести, которые редко выпадают на долю сыновей пустыни со стороны кади и сеййидов. Это были три в высшей степени интересные фигуры. Изможденные, как скелеты, эти достойные старцы с темно-коричневыми лицами производили неописуемо своеобразное впечатление. Ничто в комнате не избежало проворного взгляда их блестящих глаз, а ослепительно белые зубы, которые эффектно блестели в темном обрамлении лица, в Европе оценили бы дороже золота. За черным кофе и кальяном после обычных бесконечных приветствий завязался разговор. Вначале я заставил этих людей рассказывать об их стране, набегах и кочевьях, которые простирались от Басры до Махры, а затем сам подробно рассказал им о своих путешествиях и об их целях. Эти объяснения полностью произвели желаемое впечатление. Когда эмир пригласил их к ужину в нижний диван, они уже были явно убеждены, что феких Хусейн и сеййид Мохаммад не имеют никаких дурных намерений. Воскресенье (25 марта) было посвящено исследованию так называемого Харам-Билькис, большого эллипсоидного храмового здания в 50 минутах ходьбы на юго-восток, больше к югу (азимут 144 градуса) от современной деревни, а именно между вади Данна и вади Эль-Феледж (вади Эль-Месиль), напротив мединат Эн-Нахас, совершенно разрушенные развалины которого лежат на другом берегу вади Эль-Месиль. Арно посетил этот памятник сабейской древности 20 июля 1843 года в сопровождении Хусейна, старшего сына эмира ‛Абдеррахмана. Почти ровно через 45 лет мне удалось посетить и исследовать это замечательное сооружение, также в сопровождении Хусейна, сына того же самого эмира ‛Абдеррахмана, но уже третьего сына. Арно неправильно указывает положение как Харам-Билькис, так и Амаид, называемого им „pilastres“ — „колонны“. Арно скопировал не все надписи на этих двух памятниках, а те, что скопировал, — не полностью. То, что известный французский путешественник рассказывает при этом, как и во многих других случаях, об ужасном (по его описанию) отношении жителей Мариба, является, как мне кажется, плодом его фантазии и подозрительности, которые заставляли его видеть призраки вместо верных и беспрекословно преданных эмиру подданных. Может быть, он к тому же не вполне понимал их язык. Верными подданными своего эмира жители Мариба остаются и сейчас, хотя эмир Хусейн вряд ли может сравниться по силе власти и влиянию со своим отцом, которого высоко чтили и боялись во всем Машрике и даже во всей Южной Аравии. В самом Марибе тот, кто, как Арно или я, находится под защитой эмира, и сегодня может не бояться ничего. Насколько я могу доверять воспоминаниям стариков в Сане и особенно в Марибе, путешествие Арно было предпринято с согласия тогдашних правителей Саны и Мариба, но это обстоятельство, во всяком случае, не отмечено прямо в сообщениях Арно. Я не хочу обвинять Арно, но это — нередкое явление у путешественников, когда они обходят молчанием людей или обстоятельства, сделавшие возможным или облегчившие их путешествие, либо для того, чтобы, как купцы в отношении своих источников дохода, не предоставить другим возможности тут же сделать то же самое, либо для того, чтобы представить опасное и отважное предприятие еще более опасным и более достойным. Так, однажды некий путешественник прибыл в Йемен с рекомендательными письмами турецкого посла в Париже и совершил там несколько научных поездок — конечно, не всегда в полном согласии с турецкими властями. Но однажды он сказал одному моему другу, арабу, что никогда не приехал бы в Йемен, если бы знал, что здесь есть турки! Вернемся теперь к Харам-Билькис. Я отправился в путь рано утром в сопровождении обоих братьев — князей Хусейна и Мохаммада, кади Сабита, которому я дал начальные сведения о сабейских буквах, так что он теперь единственный житель сабейской столицы, который снова может читать по-сабейски, сеййида Мохаммада, нескольких других шерифов и моего слуги Салиха эль-Джауфи, второго сабейца или минейца, посвященного мной в тайны алфавита его предков. Я вообще всюду в Йемене по отношению к туркам, арабам и евреям был весьма щедр в обучении сабейскому алфавиту, гораздо щедрее, чем все мои предшественники, из которых только Халеви имел ученика. К сожалению, этот ученик злоупотребил своими знаниями на практике — для изготовления „древних“ бронзовых табличек и камней с надписями. С нами были также два раба его высочества. Перейдя вади Данна, мы через три четверти часа достигли Харама, большого здания эллипсоидной формы, длинная ось которого в отличие от того, что сообщает Арно, простирается не с востока на запад, а точно с северо-запада на юго-восток, то есть почти перпендикулярно направлению русла вади Данна. Большая ось внутри здания составляет 110 моих шагов, или приблизительно 80 метров. Так как толщина стен равна 3,3 метра, то для большей оси внешнего эллипса мы имеем длину в 80+6,6=86,6 метра. Меньшая ось, направленная с северо-востока на юго-запад, имеет оба размера (внутренний эллипс и внешний эллипс) в 93 шага = 70 и 76,6 метра. И в этом отношении неверны данные Арно, который утверждал, что меньшая ось составляет меньше трети большей. В то же время приводимые им данные о периметре здания (300 шагов) почти точны. Арно не прав, утверждая, что на концах меньшей оси (даже ошибочной оси Арно) находятся два входа. В действительности существуют два входа, но один находится на северо-восточном конце малой оси, а именно главный вход, в то время как второй (меньший) образует конец большей оси на северо-западной стороне здания. У меня создалось впечатление, что эта маленькая дверь была направлена точно на древний город Мариб, то есть немного в сторону северо-северо-запада. От центра здания точно на северо-восток стоят четыре колонны (монолиты), в самом эллипсе стены. Здесь есть еще много колонн, так что главный вход образовывал своего рода колоннаду. Строго северо-восточнее главного входа на расстоянии 32 шагов видны другие восемь колонн, которые также поставлены в ряд в направлении с юго-востока на северо-запад. Эти колонны призматические, четырехгранные, гладкие, высотой 4,5 метра и без капителей. Однако сверху они не имеют ровного среза, а в середине верхней поверхности каждой колонны оставлено небольшое призматическое продолжение монолита длиной около 10 сантиметров. Это свидетельствует о том, что на колоннах были укреплены или свободные капители, или какие-то другие конструкции — может быть, просто каменные перекрытия, как на триумфальных арках. Строго на северо-восток от Харама, примерно в трех километрах (или немного больше), также на продолжении меньшей оси Харама, находится так называемый микраб, сегодня это всего лишь холм с развалинами. „Микраб“ еще и сейчас значит „храм“ в Джауфе, особенно в Маине, где главные развалины называются „Эль-Микраб“. Такое расположение обоих зданий точно в направлении на северо-восток — все измерения я проделал большой буссолью с точной градуировкой — заставляют нас сделать вывод о какой-то связи между ними. Бросается в глаза также направление меньшей оси, которая проходит параллельно приносящему плодородие потоку Данна. Может быть, обе постройки, Харам и микраб, поставлены в зависимость от направления русла Данна? Особенно Харам, кажется, был ориентирован с одной стороны по какому-то храму внутри древнего города (малый вход) и с другой — по микрабу или вместе с последним по направлению потока. Так, на южной стороне древней городской стены еще и сейчас заметны остатки моста, который был построен почти точно в направлении на Харам и, по преданию, доходил до Харама. Последнее, конечно, преувеличение, но предположение, что в древности существовал мост через реку Данна, отнюдь не кажется неестественным. Во время сильных дождей в горах плотина, конечно, была не в состоянии задержать стремительный поток, и поэтому часть его вливалась в русло. Продолжение моста до самого Харама, который древние сабейцы часто посещали с государственно-богослужебными целями, могло представлять собой с учетом засеянных полей, часто искусственно залитых водой, земляную дамбу, от которой, однако, не осталось никаких следов. Микраб, который находится уже недалеко от Эль-Хизмы, места жительства моего интриганствующего собрата Мухсина бен ‛Али, я по понятным причинам посетить не мог, но я и не имел такого желания, так как, по единодушным сообщениям, там можно ожидать результатов только от раскопок, а я принципиально не занимался раскопками из-за моих чахнувших денежных ресурсов. На юго-юго-восточной стороне Харама, сразу же за стеной, снаружи, стоят четыре небольшие монолитные колонны. Они образуют в плане небольшой квадрат, стороны которого направлены с запада на восток и с юга на север. Около этой группы колонн в стене Харама нет никакого отверстия. Тем не менее кажется, что эта группа поставлена здесь не без связи с малым входом Харама, которому она почти точно противостоит. К сожалению, колонны сильно повреждены и ни одна надпись не дает сведений об их назначении». [Аравия. Материалы по истории открытия. М., 1981. С. 230—239]. Вклад в изучение аравийских древностей внес и брат руководителя французского торгового агентства в Адене Пьер Бардей, подаривший Луврскому музею многие предметы из найденных им аравийских древностей. Первые же археологические раскопки древней цивилизации были начаты в 1927 году немецкими археологами и этнографами Карлом Рафьенсом и Германом фон Виссманом. В течении нескольких лет они совершают четыре экспедиции в Йемен: 1927—1928 гг., 1931 год, 1934 год, 1937 год. В ходе них были откопаны древние сабейские храмы, величайшие инженерные сооружения, как, например, плотина в Марибе. Рафьенс также собрал богатейшую коллекцию древней керамики, описав характерные для неё орнаменты. Вот как описывает фон Виссман историю своих исследований. «Готовясь к путешествию в Аравию, намеченному на осень 1927 года, мы надеялись, что сможем проехать в южную часть королевства Хиджаз, а также в область Асир, чтобы провести там географические, геологические и культурно-исторические исследования. При дружеском посредничестве министерства иностранных дел и немецкого посольства в Египте было испрошено разрешение на эту поездку у представителей правительства Хиджаза в Каире, и мы получили ответ, превзошедший все наши ожидания: ничто не препятствует нашему въезду во все области Хиджаза, кроме священных городов, к тому же придворный врач короля Ибн Са‛уда, который как раз находится в Каире, заявил о своей готовности сопровождать нас в Джидду. Нас просили при отъезде посетить представителей правительства Хиджаза в Каире. Но еще в Генуе перед самым отправлением парохода мы получили телеграмму посольства, в которой сообщалось, что представитель Хиджаза внезапно отказал нам во въезде, а когда мы зашли к нему в Каире, он сослался на недавно полученное предписание правительства Ибн Са‛уда запретить европейцам въезд в страну и даже в гавань Джидду без личного разрешения короля. Он посоветовал нам подождать ответа короля на повторный запрос, хотя Ибн Са‛уд находился тогда на месопотамской границе. Зная по опыту, что подобного рода трудности всегда легче всего преодолеваются на месте, мы решили попытаться высадиться в Джидде без официального разрешения на въезд и попросили телеграфом голландского консула в Хиджазе господина Ван дер Мойлена (который еще в Европе самым дружеским образом приглашал нас быть его гостями во время нашего пребывания в Джидде) позаботиться, чтобы нам разрешили прибыть в Джидду на несколько дней. Это удалось благодаря его ходатайству. Но уже через несколько дней мы узнали из переговоров с высокопоставленными чиновниками в Джидде, прежде всего из беседы с министром иностранных дел Абдаллахом Дамлуджи, что наши планы в Хиджазе не могут быть реализованы. Здесь не место распространяться обо всех причинах этой неудачи; достаточно будет сказать, что именно тогда было совершенно невозможно для немусульманина путешествовать во владениях Ибн Са‛уда, так как он боялся, что если даст хотя бы одному европейцу разрешение на въезд, то ему станут надоедать с самых разных сторон такими же просьбами под научными предлогами и ему будет тогда трудно отклонять их. Было уже большой уступкой, что нам разрешили свободно передвигаться в окрестностях Джидды и совершить экскурсию в вади Фатима до границы священной области. Как мы слышали, с тех пор на целые годы европейцам, живущим в Джидде, была запрещена всякая свобода передвижения вне городской черты. Поэтому после десятидневного пребывания в Джидде мы решили выехать дальше и поискать счастья в Южной Аравии, то есть попытаться проникнуть внутрь страны из Ходейды, что прежде не входило в наши намерения. Мы переправились в Порт-Судан и уже через пять дней нашли места на маленьком моторном судне, груженном бензином, которое отправлялось через Массауа, Камаран, Ходейду и Моху в Аден. В Ходейде мы сразу же получили от ее губернатора, второго сына имама, принца Сиди Мухаммеда, разрешение въехать в страну и были приняты дружески, как его гости. Уже на третий день нашего пребывания в Ходейде пришло телеграфное сообщение имама, что он разрешает нам прибыть в Сану в качестве его гостей. Для фрейлейн Апитц, которая сопровождала нас как востоковед, было поставлено условие, что она должна быть в мужской одежде или с закрытым лицом. Уже в Ходейде мы встретились с первыми арабскими древностями. Они принадлежали принцу Мухаммеду, и его личный секретарь Мухаммед эль-Леси, высокообразованный египтянин, охотно показал их нам. Речь идет прежде всего о 17 могильных статуэтках, двух стелах с изображениями голов и различных других предметах… Как место происхождения всех этих вещей нам назвали лишь Джоф, на востоке Йемена. Точное место находки бедуины держали в секрете, и сам принц не знал его. Но это должно было быть целое поле могильных камней с большим количеством скульптурных изображений и где при раскопках можно было бы найти очень много предметов украшения. Но, как мы узнали позднее, арабы никогда не трогают захоронений, даже если они относятся к языческому времени. Также и поэтому бедуины боятся указывать точное место находки, если они действительно в поисках сокровищ тайно раскапывают могилы. Но торговля этими вещами и владение ими не запрещены. Могильные фигуры и рельефы, вероятно, перешли в собственность Мухаммеда эль-Леси, который уже тогда рассказывал нам, что принц собирался подарить их ему. Когда на обратном пути мы прибыли в Ходейду, эль-Леси уже уехал. Нам принц подарил на прощание несколько мусульманских монет времен Расулидов. На пути в глубь страны до Саны мы видели из доисламских древностей только несколько цистерн. На третий день пути при выходе из Баджиля нас подстерег за стенами города человек, который предложил нам купить древности (он, вероятно, ехал с ними в Аден). Сначала он показал монеты, тысячи маленьких медных монет и несколько больших, среди последних — греческие и римские. Мы купили некоторые из них, намного сбив первоначально назначенную им очень высокую цену. Затем подошла очередь каменного рельефа с надписью, который нам показался подозрительным, так как выглядел слишком новым. Но так как трудно было представить себе, что в этой захолустной стране изготовляют фальшивки и что на них находятся покупатели, мы приобрели этот рельеф — правда, только за пятую часть запрошенной цены. И в действительности он оказался фальшивым. В Сане также находится в обращении целая масса фальшивых каменных рельефов, вероятно, сохранившихся с турецкого времени. Некоторые из них мы дешево купили, изрядно поторговавшись. В Германии выяснилось также, что некоторые из больших монет поддельны. В Сане мы скоро узнали о многочисленных доисламских памятниках страны, особенно когда мы на первой аудиенции у имама среди других целей нашего визита в Йемен назвали и археологические исследования. Скоро мы заметили, что сам имам проявляет большой интерес к этим древностям. Особенно важным для географических и геологических исследований мы считали посещение района к востоку от Саны. Кроме дороги к Марибу, это была настоящая terra incognita, таившая много загадок. Нам рассказали о больших полях развалин, относящихся к самому древнему времени, о хорошо сохранившихся храмах, о громадных статуях, покрытых надписями, и о целых городах, которые якобы никогда не перестраивались. Добавьте к этому, что мы встречали и в Сане вождей как из Джофа, так и из Наджрана, которые приглашали нас посетить их страну и уверяли, что мы могли бы путешествовать в их областях в полной безопасности. Поэтому уже на второй аудиенции у имама мы попросили позволения совершить путешествие по Джофу. Король уклончиво ответил, что теперь он не может дать такого разрешения, но даст нам возможность обследовать некоторые другие древние городища севернее и северо-восточнее Саны. Через несколько дней любезный министр иностранных дел кади Рагиб, турок и единственный человек при дворе, говоривший на европейском языке, сообщил нам, что мы должны ехать в Эль-Хукку и Хаз, где находятся большие древние городища, которыми уже с давних пор интересуется король и которые он, может быть, разрешит раскапывать. Министр сам должен был сопровождать нас, но приказ об этом был отменен накануне нашего отъезда. Высокопоставленный чиновник должен был быть на месте за два дня до нашего отъезда и все приготовить. 26 января 1928 года мы выехали через Баб-эш-Шегадиф из Саны на север по равнине. По дороге мы видели слева, северо-западнее Эль-Джирафа, развалины из глинобитных кирпичей с четырьмя прямоугольными башнями, которые показались нам весьма старыми, но мы не смогли ближе исследовать их. В песчаниковых стенах склона, ограничивавшего долину слева, нам встретились первые искусственные пещеры. Одна из них находится перед деревенькой Эль-Азрагейн; скалы около ее входа густо покрыты наскальными рисунками. В той же местности справа от дороги лежит ряд цистерн, которые сделаны в виде пещер, выдолбленных в потоке молодой лавы и укрепленных оставленными столбами породы. Большие древние водоемы лежат у деревень Эль-Азрагейн и Байт-эль-Хаури, у подножия одноименного вулкана. Вечером мы достигли цели нашего путешествия — деревни Эль-Хукка. У въезда в деревню нас встретил шериф сиди Абдаллах эд-Думейм, старый почтенный арабский вождь из Джофа, главнокомандующий имамской армии. Он проводил нас к нашему месту жительства; впереди шло около 15 поющих солдат. На следующее утро шериф показал нам местные древности, прежде всего холм развалин на юге, у последних домов деревни. К нашему удивлению, солдаты вместе с большим числом жителей деревни и с помощью нескольких пар волов уже два дня занимались тем, что убирали обломки камней и раскапывали холм сбоку. Теперь стало ясно, что король уже давно вынашивал план раскопок, во-первых, из интереса к древностям страны, но, может быть, и потому, что он надеялся увидеть добытые при раскопках драгоценности или сокровища. Теперь он использовал присутствие европейцев, которые также выказали интерес к этим вещам, чтобы заставить их следить за раскопками и помогать советами. Сиди Абдаллах сказал нам, что король предоставил нам решать, как глубоко и как долго нужно копать. Позднее в Хазе имам также предоставил нам определить, нужно ли раскапывать тамошние развалины, более значительные, чем в Эль-Хукке. Таким образом, нам предстояло выполнение задания, к которому мы были абсолютно не готовы. Приказ имама ни в коем случае не мог быть отменен, и мы считали теперь нашим долгом наблюдать за работами и регулировать их таким образом, чтобы результаты раскопок, по крайней мере насколько мы сами их понимали, были зафиксированы в рисунках и чертежах. Уже при первом посещении раскапываемого холма мы поняли, какая трудная задача стояла перед нами. Около сотни рабочих набросились на холм с огромным рвением. Оттуда вылетали груды земли, а сиди Абдаллах переходил от одной группы рабочих к другой и воодушевлял людей. Он, как, впрочем, и все работавшие, был озабочен только тем, чтобы перерыть мусор над сокровищами и металлическими предметами. При этом они сметали стены и камни, которые лежали у них на пути, хотя бы для того, чтобы очистить место для прохода воловьих упряжек. Южный угол холма был уже снесен, остались только остатки фундамента стен. Мы должны были сначала объяснить сиди Абдаллаху, что для нас важно не только найти ценные предметы, но что каждый камень, каждый остаток стены, каждая колонна должны оставаться на своих местах и только в случае крайней необходимости, если мы дадим разрешение, их можно убрать; что каждый обработанный камень, каждый черепок нужно показывать нам, что в случае находки целого сосуда нужно сразу же позвать одного из нас на место находки. Сиди Абдаллах очень старался исполнить наше желание, насколько это вообще было возможно, так как арабы не понимали, чего мы хотим. Во всяком случае, мы должны были считаться с образом мышления шерифа, привыкшего повелевать, поскольку зависели от него в тот период целиком и полностью. Его доверие было слишком легко потерять, необдуманно высказав недовольство или даже порицание. Поэтому темп работ мы не могли умерить, так же как не могли помешать тому, что отдельные колонны или стены, если они слишком мешали движению воловьих упряжек, вдруг исчезали за нашей спиной. Вместо того чтобы показать нам найденные предметы на месте находки, их приносили гораздо позже или совсем утаивали, как, например, лучшую находку — бронзовую голову льва. Мы впервые увидели ее по возвращении в Сану, у имама, а в Эль-Хукке нам показали только ее нижнюю челюсть. В первые два дня мы не надеялись, что сумеем бороться с варварскими методами раскопок, и, когда две большие вазы, которые мы лично в первый день с большим старанием выкопали из земли почти неповрежденными, на следующее утро оказались разбитыми, мы послали два письма спешным гонцом в Сану — королю и министру иностранных дел, — в которых описывали положение и подчеркивали, что при таких обстоятельствах раскопки лучше прекратить. Результат не замедлил сказаться: через день на быстрых конях прибыли министр-президент кади Абдаллах эль-Амри и его небольшая свита с поручением короля выяснить состояние дел и передать сиди Абдаллаху приказ повиноваться всем нашим распоряжениям. Этот приказ привел к тому, что шериф, который теперь был подчинен нам, временно объявил себя больным. Теперь мы проводили такую политику: прежде всего не дать шерифу заметить, что мы используем новое положение против него. Поэтому мы выражали наши желания в виде просьб или старались делать так, как будто наши намерения исходят от него самого. Через несколько дней нам удалось восстановить с ним наилучшие отношения. Наряду с наблюдением за раскопками мы должны были исследовать все дома деревни Эль-Хукка в поисках материала, который жители брали из древних развалин, применяя его при постройке своих домов. Все хорошо обработанные камни, которые было легко извлечь, были вделаны в стены домов. Большие камни использовались для дверных и оконных проемов. Часто из светлых, хорошо обработанных плит известняка на внешних стенах домов изготовлялись грубые мозаики, например изображение лошади. Эти камни резко выделялись на фоне черных глыб лавы, из которых главным образом сложены современные дома. Но прежде всего в дома вделаны почти все камни с надписями, к счастью чаще надписью наружу, так что их легко скопировать. Однако из-за высоты домов, в стены которых вделаны эти камни, для снятия копии требуется хорошее зрение. При раскопках мы нашли один-единственный камень с надписью… Уже во время работ у нас создалось впечатление, что мы раскапываем храм. Надпись на вотивном даре в форме курильницы, найденная при раскопках, так же как граффити, обнаруженные на скалах около храма, позволила нам установить сравнительно точно, что раскопанное здание было храмом богини Солнца Зат-Ба‛дан и относилось ко времени с 100 года до нашей эры до 100 года нашей эры. Во время перерывов в раскопках, когда солдаты и рабочие танцевали и пели или отдыхали, и по вечерам, когда шериф со своей свитой сидел, жуя гат и куря кальян, в одной из комнат своего дома, освещенной только одной свечой и наполненной дымом, мы пытались использовать превосходные знания сиди Абдаллаха о стране и людях и наводили справки преимущественно о его родине — Джофе. Он был братом одного из самых значительных вождей в этой области. Он перечислил нам основные города Джофа: Эль-Бейда, Бейхан, Эль-Гайль, Эль-Хазм и Эль-Музумма — и главные племена габиле Хамдан (отличается от бени Хамдан, живущего севернее Саны), Дахам и Барад. По словам шерифа, значительные развалины лежат у Хамир-Гани, недалеко от южного Эль-Бейда, восточнее Рида, в Южном Йемене. Тамошнее городище почти так же велико, как современный город Сана. По рассказам бедуинов племени Аувалиг, там стоит большая статуя, вся покрытая надписями. Развалины находятся также у Азама и Дибама, а у Ансаба расположено узкое ущелье, и живущие вокруг кочевники рассказывают, что там сохранился почти полностью храм химьяритского времени, в который ведут семь дверей, украшенных изображениями животных. Сиди Абдаллаху сейчас около 65 лет, но он еще сохранил юношескую бодрость. Он был когда-то душой восстания против турок и исходил всю страну в многочисленных походах как полководец имама. Поэтому он очень хорошо знает область Наджрана на север от Джофа; оттуда происходит вождь Джабир ибн Мана, с которым мы лично познакомились в Сане, где он находился для переговоров с имамом. Важнейшие городища в Наджране — Махаза и Тенгини, их более точное местоположение мы не смогли установить. И сиди Абдаллах, и другие арабы говорили нам, что три племени области Наджрана — бени Мезкер, Ал эль-Хинди и Ал эль-Мурра — и сейчас якобы тайно придерживаются христианства. Сиди Абдаллах уверял нас, исходя из своего знания страны, что древние городища совершенно неизвестны в Тихаме, на прибрежной равнине. В предгорьях они также не встречаются, только на самых высоких ступенях плоскогорья попадаются первые древности. Самые западные развалины, какие он знает в Йемене, лежат на вершине Джабаль-Шибам, у Манахи. Остается предполагать, что древние жители Южной Аравии боялись жаркой прибрежной равнины и только у Мохи (Музы), на побережье пролива Баб-эль-Мандеб, и на южном берегу полуострова проникали к морю. Сам шериф и все люди, с которыми мы говорили, все время утверждали, что мы могли бы путешествовать по Джофу в безопасности только под его защитой. Он там очень популярен; если бы он нас сопровождал, ни один волос не упал бы с наших голов. Сам он очень хотел совершить с нами поездку к себе на родину и обещал нам по возвращении в Сану переговорить с имамом о том, чтобы тот разрешил нам поехать с ним. Тем временем работы по раскопкам быстро продвигались благодаря усердию рабочих. Мы намеревались копать только до такой глубины, чтобы желание имама можно было считать выполненным, а остальное отложить до будущего появления специалистов. Известия о ходе работ и важнейшие находки отправлялись королю. Уже при посещении кади Абдаллаха они вместе с шерифом пришли к мысли, что хорошо обработанные плиты известняка, который отсутствует во всем районе Саны, образованном из песчаника и вулканических пород, было бы неплохо использовать для постройки мечети в Сане, которая была уже наполовину готова. Когда мы объявили, что раскопки окончены и попросили разрешения отправиться дальше, шериф получил приказ остаться с нами в Эль-Хукке, пока не будет готова дорога из Саны в Эль-Хукку, по которой можно будет отвезти камни в столицу. У северо-западного края большой равнины, у Саны, лежит местность, усеянная молодыми вулканами, она начинается в пяти километрах к северо-западу от Эль-Хукки. Лавовые потоки, идущие от нее, покрывают местность далеко за пределами этой деревни. С востока к ней примыкает область, покрытая глыбами вулканических бомб и гальки, по которой трудно передвигаться даже пешеходу. Она представляет собой темную поверхность, резко отличающуюся от красновато-желтых эоловых отложений равнины. Эти глыбы лежат тонким поверхностным слоем на мелкозернистом материале широкой долины Саны. Его убирают, чтобы очистить поверхность осадочных наслоений. Этот слой глыб является продуктом извержений вулканов, которые, вероятно, происходили и в исторические времена и которые, кажется, могли быть причиной разрушения храма в Эль-Хукке. Храм был уничтожен во время пожара, возникшего, вероятно, при извержении вулкана. Постройка дороги по приказу имама была окончена в три дня. Это была большая работа, которую оказалось возможным выполнить только потому, что все мужчины всех деревень в округе были вызваны на барщину и сиди Абдаллах целые дни не слезал с коня, наставляя и подгоняя рабочих. Мы просили имама, чтобы он приказал увезти с раскопанного участка только камни, лежавшие отдельно, и оставить раскопанные стены храма, защитив их от жителей деревни Эль-Хукка. Были ли выполнены его распоряжения (сделать это было весьма трудно, особенно в отношении жителей деревни), мы не знаем, потому что больше не были в этом месте. Пока строили дорогу, мы привели в порядок и упаковали коллекции, что было нелегко из-за недостатка упаковочного материала, и совершили несколько экскурсий по очень интересным окрестностям Эль-Хукки. В предпоследний день нашего пребывания шериф пригласил нас совершить вместе с ним еще одну экскурсию верхом: он хотел показать нам какие-то древности в окрестностях. Сначала мы поехали на северо-восток к небольшому, высотой около 100 метров, вулкану Джабаль-эль-Эрра, одиноко возвышающемуся среди равнины. Склон с двух сторон был отделен от вершины рвом глубиной около 8 метров. На маленькой площадке вершины вертикальная шахта глубиной 5 метров и диаметром 1,5 метра ведет в древнюю подземную цистерну высотой 2 метра и 8,5 метра в поперечнике, укрепленную семнадцатью колоннами. Ее дно покрыто полуметровым слоем солоноватой, приятной на вкус воды, которой арабы приписывают целебную силу. Камня с надписью, который здесь раньше видел сиди Абдаллах, теперь больше не существует. Мы нашли только глиняные черепки, бусы, куски алебастра и обломки стеклянных браслетов. После короткой остановки мы двинулись дальше по равнине к комплексу деревень и прочных замкоподобных домов, Эль-Джахалия, где обнаружили среди путаницы наполовину развалившихся новых домов стены древнего сооружения, сложенные из тесаного камня. Мы не исследовали его подробнее, но скопировали надпись на камне, вделанном в дверь дома. Затем мы вернулись в Эль-Хукку по новой дороге, которая проходит через эту деревню. На следующее утро, 5 февраля, мы отправились дальше на запад в сопровождении пятидесяти солдат, которые пели, держась за руки по четыре человека в ряд. Мы поднялись на террасу долины Саны и оказались на волнистом плоскогорье, медленно понижавшемся к ущелью. На его западной стороне круто вздымалась мощная песчаниковая стена Джабаль-Каукабан. На одной из гряд холмов этого отлого опускающегося плато лежал город Хаз, где мы должны были проводить дальнейшие раскопки. Из-за фанатичности жителей Хаза мы расположились в одном из домов еврейского квартала, лежащего вне города. Когда на следующий день мы осматривали развалины в городе и копировали многочисленные надписи, вделанные в стены городских домов, нас часто осыпали бранью, а однажды даже забросали камнями. Но потом население успокоилось, особенно когда жители увидели, что мы не хотим выламывать камни с надписями из стен их домов, чего они поначалу опасались. Древние развалины находятся частично в самом городе, частично в окрестностях. Прежде всего большое городище лежит на скалистом выступе, выдающемся на запад и на юг, Джабаль-Эррейн, в получасе ходьбы на северо-запад от города. Древности и многочисленные камни с надписями, которые можно найти в горной крепости Байт-Гофр в часе пути на север от Хаза, по словам жителей, все якобы происходят с городища Эррейн. Весь Хаз обнесен высокой стеной из необработанных камней, положенных один на другой. Но в некоторых местах, особенно на северо-востоке, нижняя часть этой стены состоит из искусно обработанных прямоугольных блоков; камни размером примерно 80х40 сантиметров уложены один на другой почти без связующих материалов. Эта основа стены очень древняя и, как нам кажется, является доказательством того, что старые здания внутри города составляли лишь часть крепости, обнесенной стеной. Эта сохранившаяся часть древнего города ограничивается казармой гарнизона, гасром, который на севере непосредственно примыкает к городской стене, и гигантским водоемом, полностью облицованным хорошо обработанными плитами, который когда-то снабжался водой через подземные водоводы, частично еще сохранившиеся, с горы Джабаль-Месджеб, в трех часах пути от города. Подземный ход, который мы смогли проследить только очень недалеко, ведет от казармы по направлению к водоему. Можно предположить, что он подводил воду к цистерне или, наоборот, от цистерны к гасру. Несколько водоемов есть и между Хазом и Джабаль-Эррейн, в том числе два больших водосборных водоема в узком русле между обеими местностями, и еще один на южном склоне горы; последний целиком вырублен в вулканической породе, и в него можно проникнуть только через шахту. Еще раньше мы обнаружили между Хазом и Байт-Гофр большие площади, покрытые рядами камней — круглых, овальных, квадратных и четырехугольных. Местные жители говорили нам, что это могилы химьяритов. Мы просили у шерифа разрешения вскрыть одну из этих могил, но он наотрез отказал в этой просьбе, потому что для его соотечественников все могилы священны, будь то мусульманские или нет. Здание казармы окружает почти квадратный двор, из которого через шахтообразные галереи можно проникнуть в глубоко лежащие небольшие камеры под зданием. Шурфы, которые мы смогли сделать во дворе, открыли культурный слой с обломками хорошо обработанного известняка. Это позволило установить, что все здание стоит на древнем культурном слое, на котором (частично из материала этого слоя), очевидно, еще в раннемусульманское время было воздвигнуто новое здание, образующее фундамент современной постройки. Городище Эррейн лежит на вершине выступа горы. Оно представляет собой постройку из обработанных и необработанных камней, из которой выступают также обломки колонн. Его площадь — 100 квадратных метров. Постройки покрывают относительно ровную поверхность, которая с трех сторон довольно круто обрывается вниз. Мы собрали только несколько валявшихся глиняных черепков. Вся Джабаль-Эррейн теперь необитаема, да и вообще во всей местности вокруг Хаза нет отдельно стоящих домов. Поселения здесь всегда укреплены. Мы получили от имама сообщение, что он предоставляет нам решать, хотим ли мы предпринять раскопки в Хазе или на Джабаль-Эррейн с помощью сопровождающих нас солдат и рабочих, которые будут предоставлены нам из Хаза. По опыту, который мы получили в Эль-Хукке, мы сочли самым разумным оставить здешние грандиозные развалины непотревоженными, пока не появятся люди, лучше подготовленные и снаряженные для этих работ. Кроме того, предстоял рамадан, и сиди Абдаллах собирался устроить еще какие-то особые дни перед постом. Мы заметили, что он обрадовался, когда мы предложили имаму отложить раскопки в Хазе, так как на это потребовалось бы слишком много времени. 9 февраля мы отправились в обратный путь в Сану, который проделали за один день быстрой езды сначала через плоскогорье Хаза, затем пересекая несколько боковых долин, ведущих к равнине Саны. Только после наступления темноты мы стояли перед воротами Баб-эш-Шегадиф, где нам пришлось долго ждать, пока нас впустили, потому что с заходом солнца все ворота закрываются. На следующей аудиенции король внимательно выслушал сообщение о раскопках и обсуждал с нами находки и чертежи. Выяснилось, что многие находки из Эль-Хукки нам не показали; они были прямо пересланы к королю, который только теперь показал их нам. Имам оставил себе бронзовую голову льва, медный ковш с сабейской надписью, большой медный сосуд и многое другое, но разрешил нам сфотографировать и зарисовать эти вещи. Размещение этих драгоценных предметов в кладовой дворца внушает нам страх, что они могут со временем погибнуть. Особый интерес имам проявлял к надписям; он попросил нас изготовить ему копии всех наших зарисовок и пытался, используя транскрипцию сабейских букв в старых рукописях, особенно в арабской энциклопедии „Шемс эль-‛улум“, перевести некоторые надписи, однако безуспешно. Наши желания сводились теперь к тому, чтобы получить от имама разрешение на поездку в Джоф, Мариб или Эль-Бейда, в чем мы очень рассчитывали на поддержку шерифа Абдаллаха. Как нам рассказали позднее, шериф также подавал такое прошение имаму, но получил отказ. Имам не был настолько уверен в преданности восточных племен, чтобы он мог поручиться за необходимую безопасность своих гостей в этих районах. Тем временем пришел рамадан, а в это время нечего и думать о большом путешествии, так как днем все спят, а ночью наверстывают упущенное днем: едят, пьют и жуют гат. С большим трудом нам удалось добиться у имама разрешения совершить экскурсию в область Бани-Джермуз, к северо-востоку от Саны, где мы хотели изучить находящиеся там залежи гипса и алебастра. 18 февраля мы выехали и вечером того же дня прибыли в деревню Эль-Гирас, у подножия горы Хусн-ду-Мармар. Дорога шла вдоль восточного края котловины Саны, где из-под вулканических трапповых пород выступали песчаники, от белых до оранжево-красных; песчаниковые стены к северу становились все выше. Из древностей по дороге мы встретили лишь несколько водоемов. Развалины Хадаган, которые обозначены в этом месте на карте Э. Глазера, согласно его же позднейшим разъяснениям, лежат несколько севернее. Хотя все наши люди знали, какой интерес мы проявляем к таким местам, они ничего не сообщили нам об этом городище, как, впрочем, и об упомянутых тем же Глазером развалинах Рехаббы; этот город нам показали среди равнины. В Эль-Гирасе мы сначала нашли лишь несколько камней с надписями, вделанных в стены домов и мечети, но позднее обнаружили еще несколько колонн, отличавшихся от тех, которые нам пришлось видеть раньше. Колонны находились под мечетью, и мы предположили, что на том месте, где сейчас стоит мечеть, раньше было химьяритское здание, тем более что во дворе мечети расположен большой водоем, который показался нам очень старым. Но из расшифровки найденных здесь надписей стало ясно, что они происходят из Шибама, всего в четверти часа пути от Эль-Гираса. Мы дважды проезжали мимо этого места, но никто из местных жителей не указал нам находящихся там развалин. На следующий день мы посетили месторождение алебастра северо-восточнее Эль-Гираса. На всех горных склонах этой области, сложенных из песчаника, мы видели сотни пещер, даже при восхождении на круто обрывающийся Хусн-ду-Мармар высотой около 310 метров, которое мы совершили на следующий день. Пещеры, вырубленные в песчаниковых стенах, были похожи на ту, которую мы видели в обрушившейся скале у Минда, и на пещеры у Эль-Азрагейна, по дороге в Эль-Хукку. В большинстве случаев они лежат высоко в скальной стене и недоступны для исследователя. На вершине Хусн-ду-Мармар, которая образует ровную площадку и со всех сторон окружена отвесными сбросами, теперь находится несколько полуразрушенных зданий и мечеть. Плато частично обнесено стеной, а в середине расположен большой открытый водоем, который показался нам древним. Мы предположили, что здесь уже в химьяритское время находилась крепость. Во время подъема мы обнаружили кроме нескольких сторожевых башен, контролировавших самые трудные места дороги, еще несколько водоемов, вырубленных глубоко в песчанике и доступных только через шахты. Обратный путь в Сану шел через город Рауда. Уже будучи в Сане, мы узнали, что в одном из домов в Наби-Айюб (место паломничества примерно в 450 метрах над Эль-Харрой, не более чем в пяти километрах от залежей алебастра) есть помещение, все стены которого якобы покрыты химьяритскими надписями. По возвращении мы возобновили наши попытки получить у имама разрешение на путешествие в Джоф, но было все больше заметно, что его сопротивление не удастся преодолеть. Во время одного из визитов к сиди Абдаллаху он подарил нам разные мелкие доисламские вещи, которые ему прислали из Джофа: несколько бусин и украшений. Теперь нам приносили и предлагали купить разные древности, происхождение которых в большинстве случаев установить было невозможно. Среди них попадались и поддельные, которые частично удалось распознать. Однако, так как они, по нашему мнению, были скопированы с подлинных вещей, мы все же покупали их — правда, задешево. Мы поняли, что путешествию в Джоф состояться не суждено, и надеялись по крайней мере получить разрешение проехать на юг по так называемой Тарика-эль-Йемен, йеменской дороге, через Дамар и Таиз в Аден. Министр иностранных дел обнадежил нас, что такое разрешение наверняка будет получено. Наш слуга Махаммед Мехсин, араб из Адена, который уже раньше побывал в Рида и Эль-Бейда с каким-то англичанином, уверил нас, что на этом пути нетрудно сделать крюк из Ярима через Рида в южный город Эль-Бейда. Но тут пришли вести о воздушном налете англичан на Каатабу и другие города Южного Йемена на границе с протекторатом Аден. Имам, который в конце мировой войны завладел частью английской территории, начал военные действия против англичан. В такой обстановке наша просьба о путешествии на юг была, разумеется, отклонена. 13 марта мы покинули Сану и отправились тем же путем, каким прибыли, Тарика-эш-Шам, назад в Ходейду, куда прибыли 19-го, и уже 22-го смогли сесть на пароход, шедший на Ассаб и Джибути, чтобы возвратиться в Европу». [Аравия. Материалы по истории открытия. М.: Наука, 1981. С. 284—297]. Одновременно с ними в 1936 году в Марибе побывал сирийский учёный Нахиб Мохаммад-эль-Ази, получивший согласие правителя Йемена на копирование надписей с древних храмов. В 1947 году в Марибе работал египетский археолог Ахмед Факри. Собранные ими материалы легли в основу нового направления в археологии — сабистики, т. е. раздела археологической науки, занимающегося исследованием Сабейской цивилизации. Эти сведения также показали перспективность дальнейших исследований, в которые теперь включаются американские учёные. В 1949 году «Американский фонд по изучению истории человечества» получает, и это было поистине чудом, разрешение от правительства Йемена на проведение полномасштабных раскопок. Их возглавляет молодой учёный Уендель Филиппс. В феврале 1950 года они прибывают в Аравию, сразу же сталкиваясь с огромными трудностями и неудобствами. «Первое их впечатление о стране — это пауки. Пауки от 19 до 22 сантиметров длины, круглые, толстые, с волосатым телом и ногами, толстыми, как спички, но почти вдвое длиннее. „Они нападали на нас стаями“, — рассказывал Филиппс, который видел, как такой паук разорвал на части огромную саранчу. „Против таких громадин обыкновенные хлопушки оказались бесполезными, — продолжал Филиппс. — Я всегда боялся, что они просто-напросто вырвут у меня из рук хлопушку и ударят по моей же голове“. Единственным возможным оружием против таких огромных пауков, по его мнению, был только револьвер. Их можно только застрелить!». [Церен. Указ. соч. С. 450]. В ходе этих раскопок было обнаружено крупнейшее сабейское святилище, имевшее 350 метров в окружности! Это святилище принадлежало Балкис, царице Савской. [Там же. С. 451]. «На внутренней стене храма обнаружили расположенные в один ряд 64 вырезанных в нише ложных окна, украшенных решетками. Восемь и шестьдесят четыре — это числа небесной богини Венеры. Очевидно, что у древних арабов образ небесной богини Венеры слился с образом царицы Савской — Балкис». [Там же. С. 452]. Так же Филиппсом были исследованы районы Хаджар ибн Хумейде, Тамна, некрополь Хайд ибн’Акиль. [Philips W. Qataban and Sheba. Exploring Ancient Kingdoms on the Biblical Spice Routes of Arabia, Londres, 1955]. Следующая археологическая экспедиция появляется в Йемене в 1974 году, организованная Францией. Она проводит раскопки в Шабве, вади Дура, вади Байхан, долине Джауф. Внесли вклад в изучение Сабы и наши отечественные археологи, и, в частности, профессор Пётр Афанасьевич Грязневич, организатор одной из двух крупнейших, наравне с раскопками француза Ж. Бретона, экспедиций, исследовавших сабейскую цивилизацию. В 1970-х годах Грязневич, подводя итог изучению Сабы, напишет: «Пожалуй, ни одна из древних цивилизаций Востока не открывала своих тайн столь сложными путями, как южноаравийская. Более двухсот лет десятки путешественников и учёных, путём тяжких испытаний, а нередко жертвуя жизнью, собирали сведения о географии и истории Южной Аравии, о её древних и средневековых памятниках. Современная сабеистика имеет свой „пантеон мучеников“ от науки. Плеяда замечательных исследователей стоит за плечами тех, кто сегодня подводит итоги изучения южноаравийской цивилизации». [Южная Аравия. Памятники древней истории и культуры. Вып. I. М., 1978. С. 7]. Итак, что же собой представляла древнеаравийская цивилизация? Во времена царя Соломона Южная Аравия являла собой лоскутное одеяло, состоящее из многих мелких царств — Хадрамаута, Авсана, Катабана и Сабы, которые поочередно делили между собой пальму первенства, покоряя одно другое. В эпоху Соломона главенствующим царством была именно Саба. [Бретон. Указ. соч. С. 49]. Во главе государства стоял правитель, носящий титул мукарибб (в пер. «Тот, который собирает, объединяет»). [Robin Ch., Sheba, L, 1996, col. 1216]. Уже сам этот титул свидетельствует о претензии сабейских правителей на господство над Аравией. Власть мукарриба не была абсолютной, её он делил со своими советниками, а так же с рядом специальных «советов» и «ассамблей». Столицей царства был город Мариб. Мукаррибы проводили весьма активную внешнюю политику, которая характеризовалась их частыми военными экспансиями на земли соседей. О походе одного из мукаррибов в соседнее город-государство Нашшан древние надписи говорят следующее: «Он разрушил крепостные стены Нашшана с тем, чтобы не предавать сам город огню. Заставил его (царя Нашшана) разрушить свой дворец Афрав, возложил на город дань, от выплаты которой не были изъяты и священнослужители. Потребовал, чтобы те нашшаниты, которые не проявляют благочестия, были перебиты». [Ibid]. На покоренных землях сабейцы распространяли свой язык, который проникает даже в Эфиопию. [Бретон. Указ. соч. С. 62]. Залогом процветания Сабы была торговля благовониями, которую она поставила под свой контроль. Недаром её часто называли караванным царством, ибо именно караваны с благовониями, отправляемые ею в различные страны, служили основой её благополучия. По образному выражению греческого географа Страбона эти караваны представляли собой целые армии, постоянно снующие между Аравией и Петрой, столицей Едомского царства. Часто в состав каравана входит одних только верблюдов до двух с половиной тысяч! [Бретон. Указ. соч. С. 99]. В те дни существовало несколько основных караванных путей. Посмотрим, что они представляли собой на примере одного из главных, проложенного от Шабвы до Едомской Петры и филистимского порта Газа. «Караваны покидают Шабву с ее западной стороны, проходят вдоль подножия черного купола горы аль-’Укла. Далее идут вдоль фронта больших дюн, выстроившихся с запада, по узкой, шириной в 3—4 километра, полосе земли и выходят к нижнему течению вади Махра, а поднявшись в южном направлении, прибывают в Хаджар Йахирр, бывшую столицу Авсана, где и делают долгожданную остановку. Затем они продвигаются на запад, огибая черные отполированные скалы горы Джебель ан-Нисийин и следуя течению вади Думайс, по которому они поднимаются до самой Тамны. Этот „пробег“, длиной максимум в 150 километров, имеет преимущество проходить по населенным зонам, имеющим колодцы, — это вади Марха, Джифа’ и Джиба. Такой маршрут предполагает деятельную помощь катабанитов, так как далее караваны должны проделать подъем в северном направлении, чтобы достичь Ма’риб, а за ним и Ма’ин, что составит примерно еще 200 километров — и еще одну неделю пути. Верблюды, пересекающие царство Ма’ин, должны идти, как сообщает Плиний, „по одной-единственной тропе“. По тропе, без сомнения, хорошо проложенной и заботливо поддерживаемой в должном состоянии, но… Но поныне еще не найденной. Во втором случае караван покидает Шабву в северном направлении, оставляет за собой скалистые пики Насра, пробирается по узкому коридору Шукайкат между дюнами до тех пор, пока не доберется до горных гребней аль-Арайна и Санийа, которые возвышаются над небольшими травянистыми (после дождя) равнинами. Холмы Рувайк и аль-Алам легко распознаются издали по их живописным контурам, в которых затейливой формы башенки чередуются с надгробиями. И в самом деле, это — кладбище, на котором покоятся караванщики, умершие в пути. Через двадцать километров караван вступает в вади Джауф, но ему потребуется преодолеть еще пятьдесят, чтобы достигнуть Ма’ина. От Шабвы до Ма’ина он суммарно проходит около 250 километров, а по времени — от восьми до десяти дней — дней, стоит отметить, очень тяжелых из-за нехватки воды. Более прям и короток маршрут от Рувайка до Наджрана, главного города провинции ’Асир. В Наджране караванщики уже выходят за пределы того южно-арабского мира, единству которого служат.

От Аравии до Средиземного моря.

Центральная Аравия и Аравия Северная, с их разнообразием пейзажей и природных условий, не знали бы и относительного единства, если бы не известная общность пастушеской жизни да еще не та же самая связь — караванная. Прибыв в Наджран, караваны должны будут пройти еще около 2200 километров, чтобы добраться до Газы. 2 437 500 шагов между Тамной и Газой, портом в Иудее, или 65 привалов (так подсчитывал Плиний), или, по расчетам других авторов, от шестидесяти до восьмидесяти дней пути. Путь ужасен. Даже для тех, кто идет по нему зимой, в относительно прохладный сезон. Источники воды редки, города удалены один от другого, ветры обжигающи летом, а ночи холодны зимой, тропы, иногда ведущие и над пропастью, неверны и небезопасны от нападений. Всякий караван предполагает организацию, способную противостоять всем и всяческим невзгодам и опасностям, а также обеспечить сосредоточение в одних руках всех финансовых средств. „Жрецы и царские писцы также получают с товара строго определенную долю. Но, помимо них, проводники и воины того племени, по территории которого караван в данный момент проходит, и которые, по договору, должны обеспечить его безопасность, стражники при городских воротах и на мостах, власть имущие в городах — все принимают участие в грабеже. На протяжении всего пути нужно платить — здесь за воду, там за фураж, за право остановиться на отдых, на переправах; прежде чем верблюд достигает наших краев, на него налагается бремя такого рода расходов в 688 сестерциев, — комментирует ситуацию Плиний“». [Бретон. Указ. соч. С. 94—96]. «Другие караваны, покидая Наджран, отклоняются к востоку. Они проходят Карйа аль-Фав, пересекают район Рийада и достигают Катифа на берегу Арабо-Персидского залива или же выходят из Йасриба, имея конечной целью путешествия нижнюю Месопотамию или Вавилонию. Снятые с верблюжьих спин в Газе или в Александрии ароматы морским путем доставляются в Грецию и Рим». [Бретон. Указ. соч. С. 97]. Среди благовоний особой популярностью пользовались ладан и мирра. Ладан представляет собой смолу с деревьев рода Boswellia, насчитывающих около двух десятков видов. Наиболее характерным и распространённым является Boswellia sacra. Оно представляет собой дерево высотой от трёх до семи метров, разветвлённое с самого основания (корней) на несколько стволов, которые, по мере роста, всё более отодвигаются один от другого; наличие одного-единственного ствола следует принимать как исключение. Пласт насчитывает четыре-пять слоёв, но только один из них выделяет внутрь дерева сок темно-красного цвета; каналы, по которым перегоняется смола, находятся в глубинном слое коры. [Monod T. et Bel J.-V., Botanique au pays de l’encens, Bruxelles, 1996, pp. 100—102]. Центрами произрастания ладановых являются южные и западные районы Аравийского полуострова. Сбор ладана производится следующим образом. «Сбор ладана с древности до наших дней следует одним и тем же методам. Плиний в I веке описывает следующую практику: В прошлом, когда продажи продукта были относительно невелики, его сбор производился один раз в год. Ныне приманка выручки заставляет собирать его дважды. Первый и, так сказать, „естественный“ сбор по времени совпадает с самой сильной летней жарой, со временем созвездия Пса. Надрез делается там, где под набухшей корой угадывается скопление сока. Из надреза течет маслянистая пена, которая затем свертывается и загустевает. Кора при этом не снимается, а лишь слегка отодвигается от места надреза. Пена стекает либо на подстилки из пальмовых листьев, либо прямо на утоптанную вокруг деревца почву. Ладан, собранный вторым способом, более чист, но первый способ гарантирует более высокое качество. Приставшие к дереву остатки смолы затем соскабливаются особым железным орудием. Ладан, полученный последним способом, содержит в себе частицы коры. Теодор Моно, рассказывая о нынешнем способе сбора, указывает: нужно сделать надрез размером 10 сантиметров на 5 сантиметров, проникающий до соконесущего слоя, но — не до самой сердцевины ствола. Очень скоро из него начинают фонтанировать клейкие капельки матово-белого цвета, напоминающие мелкий жемчуг. Для этой цели ныне используется нож-скребок с двумя закругленными на конце лезвиями: нижнее — для того, чтобы делать надрез; верхнее — чтобы соскрести с коры застывшие слезы ладановой смолы. Плиний сообщает: Лес разделен на участки, и порядочность их собственников предотвращает всякое правонарушение. Хотя сторожей нет, в сезон сбора ладана посредством надрезов никто не обворовывает своих соседей. Ладан от летнего сбора соединяется в относительно крупные партии осенью: это самый чистый продукт, блестящего белого цвета. Второй сбор делается весной, хотя надрезы произведены еще зимой. Выходящий из них сок красноватого цвета не идет ни в какое сравнение с первым. Ладан весеннего сбора называется carfiathum, а летнего — dathiathum. Считается, что ладан, взятый у молодых деревьев, более бел, зато сок старых отличается более стойким ароматом. Двадцатью веками позднее Теодор Бент делает подобное же замечание: Бедуины для нарезок выбирают самый жаркий сезон, когда камедь изливается обильно. Во время июльских и августовских дождей и в холодный сезон они оставляют деревья в покое. Первым делом нужно надрезать ствол, затем — приподнять узкую полоску коры под отверстием, чтобы образовать из нее вместилище, куда молочного цвета сок стекает и где он застывает. Затем они надрез углубляют и через неделю возвращаются, чтобы снять слезы ладана величиной с яйцо (…). Сбор производится только в жаркий сезон, до начала дождей, когда камедь льется обильно, то есть с марта по май. Дожди же делают тропы в горах Кара совсем не проезжими и трудно проходимыми. Деревья принадлежат разным семействам племени Кара; каждое дерево помечено, так что его владелец известен. Продукт продается (племени) Банйан, которое приходит сюда как раз перед муссоном. Другие путешественники, побывавшие в Зуфаре, добавляют: Сбор ладана в основном производится в летние месяцы. Затем он хранится в погребе до зимы, потом транспортируется к побережью: ранее этого делать нельзя, так как ни одно судно не рискнет выйти в открытое море во время бурь, вызываемых юго-западным муссоном. Эта отсрочка позволяет продукту высохнуть, хотя, вообще-то говоря, он обычно готов к транспортировке уже двадцать дней спустя после сбора. В этом двойном сборе угадываются наименования, данные Плинием: ладан, называемый carfiathum, — это тот, что собирается осенью (по-южноаравийски хариф), а ладан dathiathum весной (даса’). В древности, как можно предположить, обитатели Зуфара начинали наносить нарезки в апреле-мае, возвращались десять дней спустя, чтобы собрать вытекшую смолу; делали новые насечки, возвращались снова еще через десять дней, затем складировали блоки ладана где-нибудь в сухом месте. В июле-августе, в сезон муссонов, они прекращали всякую работу. В сентябре они отправляли тюки с ладаном по направлению к Шабве, которую они достигали через двадцать — тридцать дней». [Бретон. Указ. соч. С. 85—87]. Мирра представляет собой так же смолу, которую выделяют деревья рода Cammiphora, которых насчитывается несколько видов. „Мирровое“ дерево имеет до 3 метров в высоту и является весьма ветвистым. Внешне оно напоминает кустарник, но в отличии от него имеет весьма мощный ствол. Особо богаты этими деревьями долины Байхан и Марха. Помимо ладана и мирры Саба поставляла корицу, кассию, ладанум и т. д. и т. д. Основные доходы с продажи благовоний стекались в столицу Сабы, город Мариб. «Мариб вызывает почтение своими исключительными размерами: периметр стен — более 4500 метров, площадь — 90 га. Это не только самый большой город Аравии, это её единственный город, чья слава перешагнула за её пределы. О численности его населения остаётся только гадать, однако оценка в 10 тысяч представляется слишком завышенной». [Бретон. Указ. соч. С. 108]. Здесь необходимо учесть, что во времена Соломона, если город насчитывал более тысячи жителей, то он считался весьма значительным или как бы мы сейчас сказали, мегаполисом. Сабейцы достигли исключительных успехов в градостроительстве. Так стены они слагали из каменных монолитов в 2—3 метра, сочленённых в единое целое без какого бы то ни было строительного раствора и при этом между этими гигантскими блоками невозможно было просунуть и лезвия ножа. Сетью неприступных крепостей сабейцы покрыли свои владения. К примеру город-крепость Баракиш, возвышаясь на горном холме, насчитывал 56 башен высотой до 14 метров. При этом качество постройки было таково, что крепость «почти та же самая, что была ещё, без малого, двадцать семь столетий тому назад». [Бретон. Указ. соч. С. 109]. Одно из центральных мест в сабейских городах занимали, конечно же, храмы, которые они строили в честь своих богов: Альмакаха (бог земледелия и искусственного орошения), Астар (бог дождя и естественного орошения), Вадд (любви), Саййин (бог Солнца) и др. Культы последних трёх богов практически не были распространены в Сабе. Им поклонялись соседние от Сабы аравийские царства. Сабейские храмы владели богатыми землями и большими стадами скота. Однако в отличии от Вавилона, сабейские жрецы не представляли из себя всемогущего класса или замкнутой корпорации. Они — члены гражданского общества, не более того. [Бретон. Указ. соч. С. 173]. Другой особенностью сабейской религии было наличие так называемой публичной исповеди грехов. В сабейских храмах до сих пор сохранились очень интересные покаянные тексты. «„Такой-то (такая-то) исповедуется и приносит свое покаяние богу (имярек)“; затем идет изложение того, в чем состоит грех; потом следуют слова покаяния и в заключение выражается надежда на прощение. В признании речь может идти о грехах как личных, таки коллективных. Так, восемь магистратов Харама и служителей порядка над сельской округой этого города признаются в богохульстве, которое было совершено всего лишь одним из них, но ответственность за которое ложится на всю корпорацию. Другой пример такого же рода. Некто ’Аммийаса и его люди похитили из святилища в Баракише плиту с посвящением богу. Царь Ма’ина, хотя к воровству ни в коей мере не был причастен, тем не менее приносит публичное покаяние, раздирает лицо ногтями и пр. из-за того, что великий грех падает и на него, равно как и на раскаивающихся в содеянном воров. Еще один человек вместе со всем своим кланом приносит публичное покаяние в том, что отогнал стадо скота, принадлежащее богу Халфану, и вот теперь, после паломничества в его храм, торжественно возвращает богу похищенное. Что до женщин, то они повинны прежде всего в чисто личных, то есть не требующих коллективного покаяния, грехах. Так, Ухаййат грешила и у себя дома, и в храме: она направилась на его паперть (?) не в состоянии ритуальной чистоты и совершила несколько других, менее крупных прегрешений. Другие женщины признаются в том, что целовались с мужчиной (мужчинами?), грешили в храме, явившись туда в состоянии нечистоты, и грешили ночью (?). Хавлийат, служанка, высказывает раскаяние в том, что явилась „пред лицом господ (богов) зу-’Анийата и зу-Самави“ в грязном, изношенном и заштопанном ею платье, хотя могла бы надеть одежду поприличнее. Еще одна женщина в услужении признается в том, что входила в незаконную интимную связь с некоторыми из своих нанимателей, что и отвратило от нее благосклонность божества. Во всех случаях публичная исповедь должна быть изложена в письменном виде либо на бронзовой табличке, выставленной в святилище, либо на каменной стеле, воздвигнутой в самом храме или недалеко от него. Исповедь восьми магистратов Харама завершается выражением желания узреть бога Халфана, который, без сомнения, наказал город и племя, лишив их дождей, и испросить у него возвращение его благодеяний. Любопытно то, что признание в богохульстве считается, вероятно, не таким уж великим грехом, раз не влечет за собой никакого искупительного ритуала и никакого денежного штрафа. Легко предположить, что требовалось большое мужество на то, чтобы признаться публично в своих грехах, а затем видеть их изложение на табличке, выставленной в храме; однако следует заметить, что коллективный грех обычно еще задолго до покаяния становился, так сказать, достоянием общественного мнения». [Бретон. С. 176—177]. Подобное открытое исповедание грехов весьма нехарактерно для Древнего мира. И лишь в древнем Израиле человек, принося жертву, обязательно исповедывал свой грех, сознавая, что спасает его не сама по себе жертва, которой он задабривает, как считали язычники, Бога, а его собственное раскаяние в соделанном грехе и вера в то, что эта жертва символизирует грядущего Спасителя, Который отдаст Свою жизнь за людей, чтобы они были прощены и спасены. Поэтому многие учёные видят в этих необычных исповеданиях сабейцев влияние религии Израиля, с которой, безусловно, познакомилась царица Савская, посетившая Соломона. Большое удивление вызвало у учёных и установление того, что в древнеаравийском обществе женщины пользовались весьма и весьма обширными правами. «Тексты… упоминают женщин, которые пользуются относительной финансовой независимостью: Абиразад, которая построила одну башню и одно надгробие, правда, с помощью своего мужа и сыновей, но всё же в основном на свои собственные денежные средства; или Хальхамад, повелевшая построить дом. [Textes cites dans Avanzini A. «Remarques sur le „matriarchat“ en Arabie du Sub», L’Arabie antique de Karib’il a Mahomet, REMM, n^о61, 1991-3, pp. 159—160]. В Карйа аль-Фав, на севере Наджрана, некая женщина жертвует божеству алтарь для воскурения фимиама, украшенный дарственной надписью в его честь, что служит свидетельством её финансовой состоятельности и социального престижа. [Robin Ch. «Two Inscriptions from Qaryat al-Faw mentionning Women, Araby the Blest», Studies in Arabian Archaeology, Copenhague, 1988, pp. 172—174]. Другие женщины приносят в святилища подобные же дары. Любопытная подробность: в дарственных посвящениях отсутствует упоминание о вкладе в дар мужчины… И, наконец, некоторые женщины выступают и на общественной арене». [Бретон. Указ. соч. С. 136—137]. Ещё более необычным для восточного общества был факт наличия в Сабе сексуальной свободы для женщин. «Йеменская женщина не была стеснена слишком строгой моралью, она могла становиться любовницей по собственному выбору. То же самое следует сказать и об упоминаниях о полиандрии и о временном браке. Халхаман, имея двух мужей, заказывает постройку дома и оказывает финансовую помощь своим мужьям, уплачивая тысячью монет их долг. Две другие замужние женщины из того же семейства, не имеющие детей, пользовались сексуальными услугами ещё одного мужчины, не из числа их мужей, и возносят хвалу богам, когда одной из них удаётся забеременеть». [Beeston A. F. L., «Women in Saba’», Arabia and Islamic Studies, Artiches presented to R. B. Serjeant… Edited by Bidwell R. L. et Smith G. R., Longman, Londres, 1983, pp. 7—13]. Более того, история знает, что правили в Аравии и царицы, практически, современные Соломону. «Одна из них: Забиба, царица страны Кедар, платившая дань ассирийскому царю Тиглат-Палассару (744—727). А вот другая: «царица арабов» Самси — современница Саргона II (722—705). [Бретон. Указ. соч. С. 66]. Таким образом, в результате многочисленных исследований было накоплено огромное количество фактического материала, полностью подтверждающего библейское повествование о Сабе и её царицах. Так что не только скептически настроенные к Библии западные ученые [Malamat A. Die davidische und salomonische königreich und seine Berieung zu Ägypten und Syrien. Wien, 1983. p. 8—9], но даже советские [Лундин А. Г. Государство мукаррибов Саба. М., 1971. С. 98] были вынуждены признать историчность этих библейских сообщений. «Археология доказывает, что в X в. до н. э. Саба уже, вероятно, являлась государством, а в целом сабейская цивилизация возникает в конце II тысячелетия до н. э.». [Лундин. Указ. соч. С. 100—103]. «Так что Саба вполне могла быть достойным партнёром царства Соломона. Как и союз с тирским царём, контакты с сабейскими правителями были взаимовыгодны: Соломон получал с юга Аравии ценные пряности и благовония, а сабейцы — выход на необходимые рынки, благодаря покровительству царя, контролировавшего важнейшие торговые пути региона». [Циркин. Указ. соч. С. 164—165]. Царица Савская фигурирует в летописях многих народов, а в Эфиопии она вообще «попала» в Конституцию. Дело в том, что в VI в. до х. э. сабейцы осели у Красного моря и захватили часть Эфиопии. [Бейер. Указ. соч. С. 201]. Последний правитель Эфиопии император Хайле Селассис провозгласил себя 225-м наследником царицы Савской. [Бейер. Указ. соч. С. 202]. Затерянное в течении долгих столетий Сабейское царство сегодня вышло, как бы, из небытия, свидетельствуя о верности Библии.