14. Сломанная вера

«Не один ли у всех нас Отец? Не один ли Бог сотворил нас? Почему же мы вероломно поступаем друг против друга, нарушая тем завет отцов наших? Вероломно поступает Иуда, и мерзость совершается в Израиле и в Иерусалиме; ибо унизил Иуда святыню Господню, которую любил, и женился на дочери чужого бога. У того, кто делает это, истребит Господь из шатров Иаковлевых бдящего на страже и отвечающего, и приносящего жертву Господу Саваофу» (Мал. 2:10-12). В первом вопросе Малахия напоминает, что они имеют одного Отца, т. е. Бога. И с этим спорить из народа никто не собирался. Вторым вопросом Малахия подчеркивает, что всех людей сотворил Бог, и это тоже не вызвало ни у кого сомнения. Народ, как бы начинал уже недоумевать: зачем пророк задает столь простые вопросы, ответ на которые напрашивается сам собой. Но на третий вопрос пророка народ ответил уже молчанием. «Почему же мы вероломно поступаем друг против друга, нарушая тем завет отцов наших?» (Мал. 2:10). И действительно, если люди сознают себя детьми одного Бога, Который их сотворил и Который является их Господином, если они являются Божьим народом, то почему поступают вероломно один по отношению к другому? Ведь согрешая друг против друга, люди согрешают против Бога, нарушая тем самым завет с Ним. Понимание этого — один из важнейших законов нашего богопоклонения, ибо Бог не примет поклонения Себе, если люди осознанно продолжают грешить друг против друга. Более того, израильский народ времен Малахии был Божьим народом, который был призван выполнить особую миссию по возвещению Евангелия окружающим народам. Но согрешая друг против друга, они разрушали единство народа, единство церкви, внося расколы и разделения. Согрешая, они навлекали проклятие на всех. Мы можем вспомнить здесь случай из древней истории, когда грех одного человека Ахана навел бедствие на весь народ (Ис. Нав., 7 глава). В Новом же Завете Христос сравнивает церковь с человеческим телом. Осознанный и неисповеданный искренне грех и богопоклонение являются взаимоисключающими вещами. «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф. 5:23-24); «Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим. И не оскорбляйте Святого Духа Божия, Которым вы запечатлены в день искупления. Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас» (Еф. 4:29-31); «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение; ибо вы вкусили, что благ Господь» (1 Петра 2:1-3). Не бывает ли, порой, и у нас гнева, крика, злоречия, лицемерия, осуждения? Не подходим ли мы в молитве к Богу, неся в своем сердце все это по отношению к какому-либо человеку? И если да, и мы не каемся в этом, Бог не примет нашего поклонения. Но для искоренения греха требуется борьба. Да, Бог поможет нам в этом, но и мы со своей стороны должны приложить немало усилий. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12). Но часто вместо этого люди, мы, потворствуют грехам, лелеют свои грехи. В молитвах же произносим общие фразы, типа: «Прости нас». Но грех, чтобы он был прощен, должен быть назван в молитве по имени. Заметим, что слово «вероломно», которое использует Малахия, обвиняя народ во грехах друг против друга, состоит из двух слов: «вера» и «ломать». Он обличает их в «сломанной вере». Да, вера вроде бы есть, но как растение со сломанным стеблем или дерево со сломанным стволом нежизнеспособно, так и нежизнеспособен человек со сломанной верой. Да, первоначально и сломанное дерево сохраняет зеленые листья, и сломанное растение сохраняет плоды, но затем начинается процесс отмирания, гниения, распада и вместо благоухающего растения со спелыми плодами мы видим со временем бесформенную массу, источающую зловоние. Так и человек со сломанной верой вначале производит такое же впечатление, как и раньше. Он ходит в церковь, читает Библию, молится, но со временем, вследствии духовного распада, он начинает источать яд греха, убивающий и его и окружающих. Иудеи времен Малахии разрушили завет с Богом, греша против своих ближних, а также женясь «на дочери чужого бога» (Мал. 2:11), т. е. вступив в контакт, приняв лжерелигии. Мы уже рассматривали, что, к сожалению, и христианство со дней императора Константина вступило в эту порочную связь с язычеством, приняв его многие обычаи, понятия и догматы. Бог подчеркивает, что у тех, кто делает это, Он истребит «бдящего на страже и отвечающего, и приносящего жертву» (Мал. 2:12), т. е. тех, кто были призваны быть духовными стражами, извещающими о приближении опасности. Сознательно избрав богоотступничество, они избрали духовную слепоту. О таких людях Христос говорит: «Слухом услышите — и не уразумеете, и глазами смотреть будете — и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Матф. 13:14-15). Отступающий от Бога человек, человек со сломанной верой, теряет духовное зрение, становится духовно слепым и глухим. Страшный пример этой духовной слепоты мы видим в истории иудейского народа, вначале при Малахии, отступившего от истинного бого-поклонения, затем распявшего Христа и затем отвергнувшего в своей подавляющей части весть Евангелия, заменив ее человеческими преданиями и сводами постановлений в виде Талмуда и Мишны. «В этот долгий период еврейский народ создал Талмуд. Древние еврейские ученые преподавали Закон без всякой логической системы, толкуя представлявшиеся казусы. Затем они стали следовать в преподавании порядку Пятикнижия. Начиная с Рабби Акивы, вводится новое распределение, своего рода классификация по материям, придерживающаяся делений и предразделений, подобных тем, которые встречаются в Corpus juris. Таким образом рядом с Торой возникает новый кодекс — Мишна. С этого момента перестают смотреть на св. Писание, как на основу, и, по правде говоря, новое направление, выразившееся в стремлении к самопроизвольным толкованиям, сделало св. Писание почти лишним. Дело шло уже не о том, чтобы уразуметь, как следует, волю законодателя; требовалось найти в Библии во что бы то ни стало аргументы для традиционных постановлений, — стихи, с которыми можно было бы связать уже принятые предписания. Такова судьба религий, что их священные книги всегда оттесняются на задний план комментариями. Не одни только священные книги создают религии; обстоятельства, сила вещей вызывают тысячу потребностей, о которых первоначальный творец не имел представления. Никогда не существует полного совпадения между священными книгами и состоянием религии в известную эпоху. Платье не совсем по росту; являются комментатор и приверженец традиции и приступают к поправке. Таким образом, вместо того, чтобы изучать священные книги по ним самим, находят лучшим, начиная с известной эпохи, изучать их по кодексам, которые составляют извлечения из них или даже просто прилажены к ним. Попытка кодифицировать устный еврейский Закон была сделана сразу во многих местах. У нас нет Мишны Рабби Акивы, нет многих других, раньше существовавших. Мишна Иуды Святого, исправленная на шестьдесят лет позже, вытеснила все, ей предшествовавшее. Но не все отделы и главы принадлежат ему. Многие трактаты его компиляции были целиком сочинены до него. Впрочем, после Акивы исчезают самостоятельные школы. Начиная с этого момента, ученые, проникнутые уважением к своим предшественникам, которые им представляются окруженными ореолом мученичества, не пытаются искать новых путей: это простые компиляторы. Таким образом евреи одновременно с христианами сочинили себе новую Библию, которая оттеснила на задний план старую. Мишна сделалась их Евангелием, их Новым Заветом. Расстояние между еврейской и христианской книгой огромно. Одновременное появление у одной и той же расы таких двух книг, как Талмуд и Евангелие, можно считать одним из самых редких исторических явлений: одна из них — шедевр изящества, легкости, морального проникновения; другая — тяжелый памятник педантизма, жалкой казуистики и религиозного формализма. Эти два близнеца принадлежат, безусловно, к числу самых несходных созданий, которые когда-либо появлялись из лона одной и той же матери. Что-то варварское, бессмысленное, прискорбное презрение к языку и форме, абсолютное отсутствие способности к анализу, таланта, — все это делает Талмуд одной из наиболее отталкивающих книг. Конечно, среди талмудического пустословия встречается немало замечательных правил, драгоценных перлов. С точки зрения сохранения индивидуальности еврейского народа, талмудизм был героическим предприятием, подобное которому едва ли можно было бы найти в истории другой расы. Еврейский народ, рассеянный по всем концам мира, не имел другой национальности, кроме Торы; чтобы связать эту разбросанную национальность, без духовенства, без епископов, без папы, без святого города, без центральной теологической школы, понадобилась железная цепь, а ничто так крепко не связывает, как общие обязанности. Еврей, несущий свою религию с собой, не имея нужды для своего культа ни в храмах, ни в духовенстве, пользовался несравненной свободой в своих переселениях с одного конца мира в другой. Его абсолютный идеализм делал его индифферентным к материальным благам; верность воспоминаниям своей расы, исповедание веры и использование Закона вполне его удовлетворяли. Когда присутствуешь при какой-нибудь церемонии в синагоге, то с первого взгляда все кажется современным, заимствованным, банальным. При постройке своих мест для молитвы евреи никогда не заботились об изобретении своего архитектурного стиля. Священники с их брыжами, треуголкой и эпитрахилью похожи на обыкновенных кюре; в проповедях они рабски подражают католицизму; лампы, кресла, вся обстановка куплена в том же магазине, который снабжает соседний приход. В пении и в музыке нет ничего такого, что относилось бы к эпохе, предшествовавшей XV веку. Даже некоторые части культа возникли, как подражание католическому культу. Нечто оригинальное, древнее прорывается в тот момент, когда произносится исповедание веры: «Слушай, Израиль! Адонай, наш Бог, един; да святится имя Его». В этом упорном заявлении, в этом непрерывном крике, результатом которого явилось обращение всего мира, выражается весь иудаизм. Этот народ обосновал Бога, и тем не менее никто менее его не занимался рассуждениями относительно Бога. Глубокий смысл заключается в том, что он выбрал основой своего религиозного единения обряд, а не догму. Христиане связаны одной и той же верой, евреи — соблюдением одинаковых обрядов. Тяжелые невзгоды парализовали выгоды этой строгой дисциплины, которой подчинялся Израиль, чтобы сохранить единство своей расы. Ритуализм соединяет между собой единоверцев, но он отделяет их от всего остального мира и осуждает на жизнь тюрьмы. Цепи Талмуда создали цепи гетто. Еврейский народ, до того времени так мало суеверный, сделался явным представителем суеверия; шутливые слова Иисуса о фарисеях оправдались. Литература в продолжение целых веков занята главным образом вопросами о синагогальной утвари и убое скота. Вторая Библия сделалась темницей, в которой новый иудаизм продолжал свою печальную жизнь узника вплоть до наших дней. Замкнувшись в нездоровой атмосфере этой энциклопедии, еврейский ум изощрился до потери здравого понимания вещей. Еврейский ум одарен чрезвычайным могуществом. Его довели до состояния бреда, замкнув его на целые века в узкий и бесплодный круг идей. Между тем, количество энергии, которое он при этом потратил, было столь же велико, как если бы он обрабатывал широкую и обильную почву. Результатом же упорного труда, приложенного к неблагодарной и сухой материи, являются хитросплетения. Хотеть все найти в одном тексте — значит заниматься ребяческими фокусами. Когда естественный смысл этих текстов стал совершенно ясен, стали доискиваться мистического смысла, затем начали считать буквы, делать с ними выкладки, как с цифрами, и пр. Бредни Каббалы и Нотарикона были последним следствием этого стремления к точности, доведенной до крайности, этой рабской пунктуальности. В подобном нагромождении споров о лучшем способе исполнения Закона можно видеть доказательство очень пылкой религиозной веры. Но, если нам позволено будет прибавить, в этом заключалась также своего рода игра, умственная забава. Люди остроумные и деятельные, осужденные на неподвижный образ жизни, изгнанные из общественных мест, из жизни своего общества вообще, искали в диалектических комбинациях, приноровленных к текстам Закона, средство обмануть свою скуку. Даже и в наше время в тех странах, где евреи живут исключительно замкнутой жизнью, Талмуд, если можно так выразиться, является их главным развлечением. Собрания, которые они образуют для разъяснения каких-либо трудностей, для обсуждения неясных или мнимых казусов, служат для них приятным времяпрепровождением. Эти хитросплетения, на наш взгляд очень скучные, казались и кажутся тысячам людей самой интересной работой человеческого ума. Начиная с этого момента, Израиль усваивает все недостатки людей, ведущих замкнутый образ жизни; он угрюм, недоброжелателен. До недавнего времени дух Гилеля еще не исчез окончательно; двери некоторых синагог были открыты для обращенных. Теперь уже относятся недоброжелательно к прозелитам. Израиль заявляет притязание, что его Закон — Закон истинный, единственный, и в то же время он желает, чтобы этот Закон был только для него одного. Тот, кто хочет присоединиться к избранному Богом народу, встречает оскорбительный отпор. Конечно, следовало бы быть откровенным в этом и предупреждать неофита об опасностях и неприятностях, которые его ожидали. Но на этом не останавливались: на них стали смотреть, как на изменников, как на перебежчиков, для которых иудаизм был переходной ступенью к христианству. Было заявлено, что прозелиты — язва для Израиля и что эти несносные люди заслуживают недоверия до двадцать четвертого поколения. Благоразумное толкование церемоний со стороны евреев I века и агадистов, вдохновлявшихся Исаией и Иеремией, та громадная уступка, что предписание обрезания, например, относится только к потомкам Авраама, — все это было забыто. Начиная с этого момента пропаганда была запрещена и «только» закона Антонина оказалось излишним, ибо было очевидно, что греческий и римский мир не согласятся на древний африканский обряд, гигиеничный по существу, но излишний в нашем климате, стеснительный и потерявший смысл для самих евреев. Маленькая секта, огороженная многочисленными предписаниями, мешавшими ей жить общей жизнью, становится в силу самих вещей неуживчивой. Она по необходимости делается предметом ненависти и сама начинает всех ненавидеть. Образ жизни гетто всегда отличался своей мрачностью; фарисейство же и талмудизм, повторяю, сделали этот тюремный режим естественным состоянием еврейского народа. Гетто было более следствием талмудического духа, чем внешнего принуждения. Нет такой возвышенной души, которая не прониклась бы глубокой симпатией к расе, роль которой в этом мире была так необычайна, что трудно себе представить, чем была бы история человеческого рода, если бы жизнь этого маленького племени была бы случайно остановлена. В суждении об ужасном кризисе, который пережил еврейский народ около начала нашей эры, — кризисе, который, с одной стороны, привел к основанию христианства, с другой — к разрушению Иерусалима и созданию Талмуда, — есть много несправедливого, нуждающегося в пересмотре. Во всяком случае, трудно не примкнуть к Гилелю, Иисусу, св. Павлу против Шамаи, к агадистам против галахистов. Агада (народная проповедь), а не галала (изучение Закона) покорили мир. Конечно, иудаизм замкнутый, необщительный, заключенный за двойной оградой Закона и Талмуда, иудаизм, переживший разрушение храма, еще велик и внушает уважение. Он оказал человеческому духу необычайную услугу: он спас от уничтожения еврейскую Библию. Рассеянный повсюду, иудаизм дал миру выдающихся людей, характеры необычайной моральной и философской мощи; неоднократно он был незаменимым помощником для цивилизации. Однако, это уже не плодотворный иудаизм, носящий в своем чреве спасение всего мира, каким мы его видим в эпоху Иисуса и апостолов. Это почтенная старость человека, некогда державшего в своих руках судьбы человечества, а затем влачившего долгие годы незаметного существования, всегда достойного уважения, но уже потерявшего свою провиденциальную роль»1. То, что произошло в жизни почти целой нации, происходит и в жизни отдельного человека, человека со сломанной верой.