Толстой и его отношение к Библии.

Вопрос об отношении Толстого к Евангелию не простой, поскольку он прежде всего связан с вопросом об отношении Толстого к религии, христианству, Богу. С одной стороны, общеизвестно, что Л. Толстой был религиозным человеком, верил в Бога и следовал всей своей жизнью по стопам Иисуса Христа. С другой стороны, также известно, что Толстой отвергает традиционное христианство и пытается создать новую религию, отказывается от Христа как Бога, отождествляя Иисуса с Сократом, Буддой, Конфуцием и другими мудрецами, переписывает Евангелие, создав по существу свое собственное Евангелие.

Как понимать религиозно-философское мировоззрение Л. Толстого и природу этих очевидных противоречий? Действительно ли русский писатель приходит к решению создать новую религию, разрабатывает для нее теоретические основы, и пишет для этих высоких целей «новое Евангелие»? Что лежит в основе этой инициативы? Чем была вызвана потребность обратится к миру с новой «керигмой» и «дидахэ».

Сразу же есть смысл подчеркнуть, что феномен Л. Толстого, как религиозного мыслителя, невозможно понять, если не учесть, не рассмотреть пунктиром, хотя бы отчасти комплекс проблем, обусловивших столь неожиданную и своеобразную позицию писателя.

Во-первых, особый интерес вызывает семейное воспитание. По своему призванию в «Исповеди», Толстой отмечает, что хотя он и был крещен и воспитан в православной христианской семье, к 18 годам он уже не верил ни во что и ничему из того, чему его учили. Более того, констатирует писатель, «я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие»[62].

Особенно примечателен в этом отношении один случай, произошедший в детские годы (Льву в это время было 11 лет), когда его одноклассник и друг Володя, пришедший в гости, объявил последнюю новость, которую он услышал в гимназии: Бога — нет. Все чему нас учат в семье и школе выдумка.

Это известие было потрясающим открытием, которое не прошло бесследно в его душе. В 16 лет он уже не ходит в церковь, не становится на молитву, не постится. Жизнь молодого человека не имеющая четких религиозных ориентиров, подчиняется философии самоусовершенствования и «животным инстинктам». Десять лет жизни (с 1846 по 1856 г.г.) отданы, как писал Толстой, лжи, коварству, любодеяние, пьянству, насилию, убийству и многим другим преступлениям, которые не перечислить. За этот период он побывал на Кавказе, участвует в войне с горцами, начинает писать свои первые произведения, которые делают известным его имя всей России.

Это были достаточно смутные годы. Не смотря на легкомысленность и бесшабашность жизни Толстой много размышляет. В критические моменты, заступая в караул, он иногда молится Богу, просит о Его защите, но веры как таковой нет. Более того, бессмысленная война, тысячи трупов, окончательно уничтожают в нем хрупкий росток веры.

В 1856 году Толстой приезжает в Петербург, знакомится с писателями, его принимают как своего. Философия безверия и самоусовершенствования неожиданно сменяется верой в прогресс. Вместе с писателями Толстой видит теперь смысл жизни в том, чтобы «учить людей», просвещать общество, вести его к светлому будущему. Однако недолго писатель исповедовал свою веру в прогресс. Поездка в Европу не только вдохновила (встреча за рубежом с некоторыми учеными убедила его в том, что он на верном пут), но и разочаровала. Случайное присутствие в Париже на смертной казни потрясло его жестокостью. Он понял, что машина прогресса для достижения своей цели ни перед чем не остановится. Это несправедливо и абсурдно. Вера в прогресс была поколеблена.

Начался период очередного духовного кризиса.

По возвращении из Европы Толстой поселился в «Ясной поляне». Открывает свою собственную школу для крестьянских детей. Он пытается просвещением изменить их жизнь к лучшему. Но «религия прогресса» все больше и больше его разочаровывает. Толстой-учитель приходит к выводу, что он не имеет права учить детей, поскольку не знает чему их вообще учить. «Странная религия моя» была окончательно поколеблена, но вместо того, чтобы прийти к Богу и христианству разочарованный учитель приходит к новой вере, вере в жизнь.

В 1862 г. Толстой женится и это спасло его от глубоких внутренних переживаний. Писатель ощущает себя счастливым, не думает о глобальных вопросах бытия, всецело посвящая себя семье, III римское 8 абзац внутри «Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, жене, детях». В эти годы расцвета духовных и творческих сил художник создает свои грандиозные эпопеи «Война и мир» и «Анна Каренина». Этот радостный, счастливый период длился 15 лет и неожиданно для него самого, он вновь начинает испытывать симптомы приближающегося душевного кризиса. Пресыщенный счастьем, любовью, благополучием, славою, писатель вновь оказался в тупике: «Жизнь моя остановилась…» (цитата из IV главы, 1 абзац до конца и затем 3 абзац полностью) — констатирует Толстой. Религия жизни перестала его удовлетворять, начались новые, мучительные поиски новой веры, новой истины.

Третий кризис в жизни и мировоззрении Л. Толстого завершился тем, что он вернулся к вере в Бога, стал посещать церковь исполнять все требования и обряды. Он сознательно и добровольно отказался от формулы Пьера Безухова: жизнь есть все. Жизнь есть Бог, которой следовал более 10-ти лет, и искренно подчинил себя традиционному императиву: Бог есть все. Бог есть жизнь.

Между тем вернутся к прежней, не рассуждающей детской вере, «народной» вере, оказалось для него невозможным. Церковные таинства (в особенности евхаристия), поклонение иконам и мощам, вера евангельским чудесам — все это крайне смущало его и вызывало внутренний протест. Для Толстого стало ясно, что историческое христианство утратило первоапостольскую простоту, загромождено вековыми наслоениями лжи и обмана. Задавшись целью очистить христианство от всего лишнего, чуждого и выявить «подлинное» учение Иисуса Христа, Толстой в 1880 году пишет большое исследование «Критика догматического богословия», в котором параграф за параграфом он анализирует вероучение православной церкви.

Год спустя в 1881 г. Толстой публикует еще одну критическую работу «Соединение и перевод четырех Евангелий». Как и в первой критической работе Толстой-рационалист очень свободно и легко искажает евангельское повествование, поскольку оно не согласуется с доводами разума и его позитивистским мировоззрением.

Таким образом, этот небольшой экскурс, посвященный духовной эволюции Толстого, исключительно важен для понимая убеждений русского писателя. But it not exhaust the whole deepness of the problem of Tolstoy’s relation to the Holy Scripture. Толстой, как религиозный мыслитель, неоднозначен и противоречив и только в контексте этой противоречивости толстовской веры мы можем прийти к некоторому объективному взгляду.

Более того, «без Библии — утверждает Толстой, — немыслимо в нашем обществе, так же как не могло быть мыслимо без Гомера в греческом обществе, развитие ребенка и взрослого человека Божия есть единственная книга для первоначального и детского чтения. Библия, как по форме, так и по содержанию должна служить образцом детских руководств и книг для чтения…» — перевести до конца абзаца в оригинале.

Особый интерес в этом отношении вызывает период 60-х годов, когда Толстой работает в яснополянской школе. В эти годы, как известно, он далек от христианства и церкви, исповедует позитивистскую религию, жизни, но, как ни парадоксально, не отвергает Библию. Вот почему Толстой не только настаивает и не только включает Библию в программу школьного образования, но и отводит ей особое место среди других предметов. Толстой как учитель убеждается на личном опыте, что процесс обучения в школе должен начинаться с Библейской “священной истории”. Три года интенсивного преподавания показали, что программу обучения нельзя начинать со светских предметов, например, с всеобщей истории или географии, не ознакомив до того школьников прежде со “священной историей”. С. 316 оригинал “после прочтения всеобщей истории, — пишет Толстой я решил преподать русскую историю. Я начинал ее два раза: первый раз до прочтения всей Библии и второй раз после Библии. До Библии ученики решительно отказались запоминать основные имена и события. То же самое повторяется и теперь с младшими учениками. Те, которые на Библии не выучились еще вникать в рассказываемое и передавать его, те слушают его по пять раз и ничего не запоминают из Рюриков и Ярославов”[63].

Эти наблюдения Толстого черезвычайно интересны и, на мой взгляд, актуальны сегодня. Ему, как чуткому и талантливому педагогу, удалось прикоснуться к тайне детского сознания (раскрыть особенности детского восприятия) и открыть феномен Библии как уникального инструмента в процессе обучения. С. 310 оригинал “Для того, чтобы открыть ученику, — пишет Толстой, — новый мир и без знания заставить его полюбить знания, нет книги, кроме Библии. Я говорю об этом даже для тех, которые не смотрят на Библию, как на откровение. Нет, по крайней мере, я не знаю произведения, которое бы соединяло в себе в столь сжатой поэтической форме все те стороны человеческой мысли, какие соединяет в себе Библия. Все вопросы из явлений природы объяснены этой книгой, все первоначальные отношения людей между собой, семьи, государства, религии, в первый раз сознаются именно по этой книге”[64]

Но на мой взгляд нельзя выстроить объективный взгляд о мировоозернии Толстого, только лишь основываясь на этом.

Толстой, как талантливый писатель понимал, что такое слияние Библии во многом объяснимо особым искусством Библейского повествования. Литературная ценность текста это то качество, которое придает библейскому слову особый статус, и это ощущает как взрослый, так и ребенок. “Лиризм псалмов Давида действует не только на умы взрослых учеников, но сверх того, каждый из этой книги в первый раз узнает всю прелесть эпоса в неподражаемой простоте и силе. Кто не плакал нед историей Иосифа и встречей его с братьями, кто с замиранием сердца не рассказывал историю связанного и остриженного Самсона, который, отмщая врагам, сам гибнет, казня врагов, под развалинами разрушенного дворца, и еще сотни других впечатлений, которыми мы воспитаны, как молоком матери?…”[65].

Толстой убежден и настаивает на этом убеждении (это связанно с тем, что из Европы в Россию проникают атеистические идеи), что Библия обладает уникальным воспитательным потенциалом и она еще не устарела и не отжила свой век. Писатель утверждает, что еще никому не удалось выдумать такой книги, которая могла бы сравнится с Библией в описании происхождения мира, человека, истории. Вот почему материализм только тогда будет иметь право объявить себя победителем, когда будет написана Библия материализма и детство будет воспитываться по этой Библии. Попытка Оуэна не может служить доказательством такой возможности, как произрастание лимонного дерева в московской теплице не есть доказательство того, что деревья могут расти без открытого неба и солнца”[66].

Такое мудрое и взвешенное понимание роли Священного Писания в учебном процессе побуждает Толстого высказаться так же по целому ряду других вопросов, связанных с авторитетом Библии. Понимая, например, что прежний перевод устарел и нуждается в серъезном пресмотре писатель тем не менее, категорически осуждает сложившуюся в России практику сокращения библейского текста тех отрывков, которые сказочны и мифологичны: “выпуски в священной истории совершенно не понятны и только нарушают характер и красоты Священного Писания”. Толстой считает абсолютно неоправданным исключать при переводе те части библейского повествования, которые кажутся рациональному прагматичному переводчику не совсем удачными и убедительными. Толстой, в частности, имеет в виду следующие отрывки: 1. Первые стихи Бытия, где говорится о том, что Дух Божий носился над бездной. 2. Отрывок, где сказано, что Бог вдунул в лице спящего Адама дыхание жизни. 3. Стихи, которые описывают как Бог творит Еву из ребра Адама. 4. Формула, которую произносит Творец, когда завершает акт сотворения мира “весьма хорошо”. 5. Ключевое выражение “и был вечер и было утро”.

Эти отрывки из Библии и ряд других сложных мест не вызывают у Толстого сомнений. Излагая священную историю по библейскому тексту, он никогда не позволял себе изменить тот или иной отрывок или выбросить его как устаревший или нереалистический: “… Я не изменял и не выпускал ни единого слова. И никто не хихикал за спиной друг друга, и все слушали с замиранием сердца и естественным благоговением. История Лота и его дочерей, история сына Иуды возбудает ужас, а не смех. Как все изложено в Библии понятно и ясно, особенно для ребенка, и вместе с тем как строго и серьезно!.. не могу себе представить, какое возможно было бы образование, если бы не было этой книги?”[67]

Эти размышления Толстого о Библии вызвают восхищение, но на них нельзя выстроить объективный взгляд относительно того как писатель понимал учение Библии (в ее целостности) и насколько он остался верен этим взглядам. Смысл и знание этих высказываний становятся понятными только в контексте духовного становления его личности. С одной стороны, это был первый, ранний период его педагогической деятельности, во-вторых, это был период абсолютной мировоззренческой (религиозной) неопределенности. Толстой формально считает себя христианином, но живет вне церкви. Не оценивая христианство как ложную религию, он тем не менее исповедует и предпочитает жить в “религии жизни”.

Кроме того, при более внимательном изучении этого периода, мы обнаруживаем, что не смотря на то, что для Толстого Библия была самой важной книгой, с которой необходимо начинать преподавание в школе, он, в то же время, не верит в Нее как в Слово Божие, отрицает чудеса и не принимает Христа как Бога. Однако, эти свои взгляды он не пытался навязать детям в яснополянской школе. Напротив, Толстой вообще старался избегать богословских тем, читал ученикам библейские истории и Евангелие, обращая внимание, как он сам позже говорил, главным образом, на нравственное учение Священного Писания.

Между тем, два десятилетия спустя Толстой радикально меняет свое отношение к Священному Писанию. Он начинает критически читать Библию, отбрасывая все то, что противоречит его разуму. Постепенно он начинает сомневаться во многих важнейших библейских истинах, в которых прежде, как кажется не сомневался и не посягал на их авторитет. В итоге, как ни парадоксально, произошло то, что, пожалуй, Толстой сам менее всего ожидал: он стал делать то же самое с библейским текстом, что делали другие, а именно: переделывать, сокращать, выбрасывать только с большей самоуверенностью и решительностью. Собственный, на “здравом смысле” основанный, подход к Священному Писанию нового перевода Библии. Точнее не Библии, а только Евангелий (Ветхий завет в этическом плане не представлял интереса) очищенных от всего сверхъестественного и ложного. В начале 80-х годов 19 века Толстой завершает эту большую работу, которая по существу оказалась не переводом, а своеобразным парафразом. Александ Мень совершенно прав, когда пишет, что писатель “откровенно насилует текст.

Возникает закономерный вопрос: Что побудило Толстого крайне избирательно подойти к переводу Священного Писания? Незнание древнееврейского языка? Объем или масштаб (delimi tation of the study) предстоящей работы? Оказывается ни первое и ни второе, а сугубо идеологические причины. Толстой сознательно отказывается не только переводить, но и читать Ветхий Завет, утверждая, что эта часть Библии совершенно не актуальна, поскольку она говорит нам “о чуждой вере евреев”. Толстой черезвычайно избирателен и щепетилен и к Новому Завету. Книга Откровения так же не нужна современному человеку, потому что она “ничего не отрывает”, а несет какой-то “бред”. Деяния Апостолов содержат в себе много бессмысленного и фантастического. Подлинный интерес вызывают только Евангелия, но и в них встречается многое из того, что вводит в соблазн.

Поэтому Толстой решил создать свой собственный перевод, который оказался не дословным переводом четырех Евангелий, а достаточно свбодным и сокращенным переложением содержания сакральных текстов.

Он очень дорожил этим “переводом”, назавал его своим Евагелием и считал, что оно должно заменить канонические Писания, которые затемняют “главные основы учения” великого проповедника и мудреца из Назарета.

Итак, завершая наши размышления, мы видим, что Толстой не только не понимал христианства и его сущности, но и не хотел этого понимать. Он сознательно отвергает Христа как Бога, не верит в богодухновенность Священного Писания, целенаправленно стремится создать новую религию. Еще задолго до своего обращения, в 1855 году, когда ему было всего 23 года, Толстой записывает в Дневнике свои мысли и мечты: “основать новую религию”, религию Христа, но очищенную от “веры и таинственности”, религию практическую, не обещающую, — как он подчеркивал, — “будущего блаженства”, но дающую “блаженство на земле”. Пять лет спустя в Дневнике за 13 октября 1860 года он записывает еще более неожиданные и парадоксальные слова о желании написать “материалистическое Евангелие”, где будет описана жизнь и деятельность “Христа — материалиста”. Нескольо десятилетий спустя, зрелый Толстой, уже создавший свою новую религию, признается одному из своих единомышленников, что если прежде он не рещался “поправлять Христа”, то теперь считает себя обязанным это делать, потому что Иисус жил почти две тысячи лет тому назад.

Эти яркие свидетельства и ряд других высказываний Толстого могут объяснить отчасти феномен его религиозного самосознания и отношения к Библии. Критерием истины он считает разум, “здравый смысл”, и поэтому все, что противоречит или не согласуется, как он н не раз говорил, со “всеми требованиями ума” невозможно и не нужно принимать. В письмах, написанных в начале 20 века, Толстой неоднократно говорит о разуме как о самом важном и достовернейшем инструменте познания, которым Создатель наделил человека.

Надо держаться только того, что “говорит разум”. Разум дан человеку “прямо от Бога”. Это единстванное орудие познания себя и отношения к миру. Человек не может верить помимо разума. Волю Божию можно понять только “благодаря разуму”. В “обличениях лжи надо больше полагаться на “разум и любовь”, а не на “стихи из Писания”. Более того, — подчеркивает Толстой, — писания — это не слово Божие, а “дело рук человеческих”, в них “могут быть ошибки”, и толковать их “каждый может по-своему”.

Таким образом становится очевидным, что согласно Толстому, единственным авторитетом в вопросах религии и веры может и должен быть человек, а не Бог. Всевышний наделил его разумом, и в соответствии с этим божественным даром он должен согласовать свою жизнь и религию.

Такое понимание важнейших вопросов послужило для Толстого основанием для создания новой релиии, берущей свое начало не в Откровении, а в Разуме. За несколько лет до смерти Толстой все больше и больше утверждал что не Христос соединяет людей, а разум; он соединяет нас и с людьми, жившими до нас за тысячи лет, и с теми, которые будут жить после нас. Сегодня мы пользуемся всем тем, что произвел “разум и Исаии, и Христа, и Будды, и Сократа, и Конфуция”, и всех людей, живших до нас и веровавших разуму и служивших ему.