III. Два мира

В истории человечества не было цивилизаций и культур, где одним или тысячью способов не проявилась бы нужда в Абсолюте, называемом небесами, свободой, чудом, утерянным раем, миром, выходом за рамки Истории… Не существует религии, в которой обычная жизнь не считалась бы тюрьмой; не существует философии и идеологии, которая не говорила бы о нашем отчуждении… Человечество всегда ощущало ностальгию по свободе, которая есть только красота, только подлинная жизнь, полнота и свет.

Эжен Ионеско, румынский драматург

10. Почему мы верим?

Два художника античного мира соревновались, кто из них лучше изобразит зримое. «Сейчас ты увидишь, что я лучший», — сказал один и показал другому нарисованный им занавес. «Отодвинь занавес, и посмотрим», — ответил его соперник.

«Занавес и есть картина», — рассмеялся первый.

Никос Казандзакис, греческий писатель

Художник–карикатурист Джеймс Тербер рассказывает в автобиографии, как завалил курс ботаники. Другие студенты разглядывали в микроскоп структуры растительной клетки, а Тербер, у которого были проблемы со зрением, жаловался: «Я ничего не вижу». Каждый раз профессор сначала терпеливо подлаживал окуляры, а затем, когда Терберу все равно ничего не было видно, приходил в ярость. В итоге к экзамену по ботанике Тербер допущен не был. Год спустя он вновь записался на этот курс и на первом же практикуме даже разглядел нечто, достойное зарисовки. Он с увлечением перерисовывал точки, линии, узоры. Профессор с улыбкой приблизился, но глянув в микроскоп, опять вышел из себя. «Это же ваш глаз! — воскликнул он. — Вы настроили линзы таким образом, что они отражают ваш глаз. Вы нарисовали собственный глаз!»

…А мы, «повелители истории», вперившие в окружающий мир око научного познания, — не упустили ли мы из виду что–то существенное? С христианской точки зрения, зримый мир лишь скрывает подлинную природу вещей: духовная реальность словно таится за занавесом. Человек, верующий в мир невидимый, буквально тыкает в него пальцем, как тот несчастный профессор ботаники, а скептики все равно не могут ничего разглядеть. Поэт и философ Уильям Ирвин Томпсон сравнивает таких людей с мухами, которые ползают по потолку Сикстинской капеллы и понятия не имеют о том, что их окружают дивные образы, ибо прекрасное — за порогом их восприятия.

«Где ты?» — взывал Бог к Адаму после рокового случая в раю (Быт 3:9). Когда–то Бог и люди гуляли вместе и дружески беседовали. Но внезапно между зримым миром Эдема и незримой божественной реальностью произошел разрыв. Адам и Ева остались – одинокие и заблудшие — на падшей вместе с ними планете.

Несмотря на этот разрыв, отголоски иного мира доносились до людей на протяжении всей истории, и большинство жителей планеты не сомневались в реальности двух миров, видимого и невидимого. Они жили в видимом мире деревьев, скал, воды и почвы, но всегда признавали, что мир невидимый более значим и более могуществен. То, что не поддавалось объяснению, — восход солнца, гром, вулканы — они относили к сфере действия Бога или богов. Более того, невидимый мир создавал опору мира зримого, наделял его смыслом.

Лишь в последние несколько веков, когда начала развиваться наука и распространились идеи Просвещения, многие разуверились в существовании невидимого мира. В 1900 году историк Генри Адамс написал очерк «Динамо–машина и Святая Дева». Он выдвинул тезис: в новую индустриальную эпоху электрический мотор заменил Деву Марию в качестве движущей силы истории. В наши дни многие назовут вместо динамо–машины компьютер или атомную энергию, но с основной позицией Адамса согласятся. Кто овладевает материальным миром, тот и определяет будущее. Какой вам еще иной мир?

Однажды ведущего популярного ток–шоу Ларри Кинга спросили: «Если бы у вас была возможность взять интервью у любого из персонажей человеческой истории, кого бы вы выбрали?» Знаменитый телеведущий ответил: «Иисуса Христа». И о чем же спросил бы Иисуса еврейский скептик Кинг? «Я бы задал Ему всего один вопрос: «Действительно ли Вы были рождены от Девы?» Ответ на этот вопрос объяснил бы для меня историю».

Генри Адамс и Ларри Кинг сочли Богородицу узловым моментом истории далеко неслучайно. Ведь для христиан Рождество — самый наглядный момент соприкосновения видимого и невидимого миров: Сын Божий входит в материальный мир, воплощаясь от Духа Свята и Марии Девы. Он вочеловечивается, становится человеком, но не имеет человека–отца. Кинг прав: такое событие представляет нашу историю в совершенно ином свете. Получается, что мы — не космические сироты, населяющие маленькую периферийную планетку во второстепенной галактике, а центральные персонажи вселенской драмы. Более того, эта драма касается не только нашего мира, но и других миров, которые мы даже представить себе не можем.

Современник Генри Адамса Вильям Джемс, о котором я уже упоминал в седьмой главе, всю жизнь изучал верующих людей, читал рассказы о сотнях мистиков и опросил множество людей. (Результаты его работы опубликованы в книге «Многообразие религиозного опыта».) Джемс пришел к выводу, что для всех религий характерна вера в невидимый духовный мир, в котором черпает свой смысл мир видимый. Более того, всем нам присуще чувство, что наша планета больна. Исцеление же возможно только через связь с незримым.

Джемс был агностиком и не принимал свидетельства мистиков за чистую монету, однако как честный исследователь не мог от них и отмахнуться. Он заметил, что связь с невидимым миром реально меняет людей. Бог реален, поскольку вера в Него приносит плоды, заключил Джемс.

Один мой знакомый физик с этим не согласен. «Самая плохая физика лучше самой хорошей метафизики», — говорит он. На материю можно положиться. Ее можно взвешивать, измерять, засунуть в Большой адронный коллайдер и раздробить на частицы. Метафизика же имеет дело с незримым и ускользающим миром первопринципов, невидимых сил и возрожденных душ. Однако книги по современной физике, которые давал мне читать мой друг–физик, ничуть не менее метафизические, чем произведения Джемса. Оказывается, в физической реальности огромную роль играет сознание исследователя, квантовые события зависят от наблюдателя, измерение спина одной элементарной частицы может повлиять на спин миллиардов других частиц за мегаметры отсюда, теория суперструн предполагает существование целых десяти измерений (а то и одиннадцати или даже двадцати шести) и ко всему прочему вполне могут существовать параллельные миры, которые действуют на нас неведомым нам образом.

В психологии, теологии и физике грань, разделяющая физический и духовный миры, как минимум, неясна.

Чтобы лучше понять современное мировоззрение, необходимо вернуться на несколько столетий назад. В средневековой Европе крестьянин строил свою жизнь, отталкиваясь от предпосылки, что существуют два мира [59].

Человека Средневековья окружали нищета, болезни, преступления, постоянные войны, однако он находил утешение в образах иного мира, отраженных в храмовых росписях. И сцены, которые он видел в Сикстинской капелле или на стенах местной церкви, он понимал буквально. Он считал, что жизнь на нашей планете — лишь крошечная часть вечности, а потому искал связи с незримым духовным миром. Он свято верил, что Бог явил человеку Свою волю и однажды призовет нас к ответу.

Для среднестатистического жителя современной Европы есть только один мир — здесь и сейчас. Он полагает, что человек разумный изобретает законы жизни общества, основанные на всеобщем благе, а не на богооткровенном или даже естественнонаучном законе. Он также верит, что в момент физической смерти жизнь заканчивается, и ответа перед Богом человек держать не будет. Конечно, по сравнению с условиями жизни средневекового крестьянина материальные условия жизни в мире физическом значительно улучшились. Уютный дом, водопровод, электричество, газ, горячее отопление, разнообразная и вкусная еда, большая продолжительность жизни.

Но какой взгляд на мир — средневековый или современный — ближе к мировоззрению Христа? Ответ на этот вопрос долго искать не нужно: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мк 8:36). Мы видим, что для Иисуса связь с духовным миром несравненно ценнее, чем все материальные сокровища вместе взятые. Представление, согласно которому существует только один мир, в корне противоречит Евангелию. Аналогичную мысль высказывает апостол Павел: «Мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно» (2 Кор 4:18).

Сейчас многие люди считают христианские воззрения странными, если не сказать, безумными. Однако, перечитывая Библию, я вспоминаю свою поездку в Россию. Не считаться с существованием духовного мира — это опасная близорукость, и общество, построенное без учета духовной реальности, рано или поздно приходит катастрофе.

Поездка началась в Европе. В Швеции я общался с христианами, коих там меньшинство. Я сказал им, что, хотя многие шведы и отвернулись от Церкви, их общество основано на нравственном капитале, накопленном столетиями христианской веры. Честность, миролюбие, щедрость, чистоплотность, милосердие, сострадание — до обращения в христианство викинги этими качествами не славились.

Одна женщина спросила: «Какой станет Швеция, если мы растратим свой нравственный капитал и эти качества исчезнут?» Я сказал: чтобы получить ответ достаточно съездить в соседнюю Россию.

Талантливые люди, увлеченные доктриной диалектического материализма, поставили в одной отдельно взятой стране эксперимент колоссальных масштабов. Они не верили в существование иного мира, а религию считали помехой эксперименту. Поэтому они закрыли 98% церквей и убили 42 000 священников. Казанский собор в Лениграде был превращен в музей атеизма, а в деревенских церквях устраивали свинарники или амбары. Религиозную пропаганду запретили, зато появилась газета «Безбожник».

Советские коммунисты не верили в «пирог на том свете». При Сталине были возможны, например, такие случаи. Воспитатель детского сада предлагает детям закрыть глаза и помолиться Богу о пакетике леденцов. Никакого пакетика, конечно, не появляется. «А теперь попросите Сталина». Пока дети просят, на столах тихонечко раскладывают леденцы. Смысл: от молитвы толку нет, и доверять нужно лишь Вождю.

В следующие семьдесят пять лет в Советском Союзе разыгрывался удивительный парадокс. Общество, которое поставило задачей строительство справедливого мира здесь и сейчас, получило противоположный результат. «Руководствуясь наилучшими намерениями, мы создали самого жуткого в истории монстра», — сказал мне потрясенный редактор газеты «Правда». Известное пророчество Достоевского о том, что «если Бога нет, то все дозволено», трагически сбылось в российской истории.

После рассекречивания архивов обнаружилось, что от рук собственного правительства погибло шестьдесят миллионов человек. По оценке «Московских новостей», в XX веке около половины российских мужчин умерли не своей смертью: их жизни унесли война, голод, казни и лагеря. Экономика рухнула. Причиной тому были и некомпетентность руководителей, и социальные причины — малая продолжительность жизни, плохое питание, болезни, низкий достаток. Могучая некогда Россия оказалась в ряду развивающихся стран [60].

Коммунизм нанес урон и русской душе. Западные туристы, попадающие в московскую подземку, замечают хмурые лица и грубость. Пьянство, разгул преступности. На коррупцию жалуются даже российские политики. В одном из московских парков лежат снятые с постаментов гигантские памятники Ленину, Сталину, Дзержинскому и другим идолам советской эпохи — немое свидетельство падения ложных богов. Тело самого Ленина все еще лежит в Мавзолее, но прежнего интереса больше не вызывает. Взглянуть на него стремятся лишь туристы.

Но меня из всей нынешней российской статистики больше всего поразили результаты одного социологического опроса: 61% населения считает себя христианами. И это несмотря на самую радикальную в истории попытку уничтожить веру!

«Цельтесь в небо — попадете и в землю; цельтесь в землю — не попадете никуда!» — писал Клайв Льюис [61].

Советский эксперимент XX века ярко иллюстрирует вторую часть этой формулы Льюиса. В наши дни символом национального покаяния сияет неподалеку от Кремля восстановленный храм Христа Спасителя. В советские годы на его месте был выстроен бассейн, но теперь храм вернулся.

Если бы коммунистам удалось построить в СССР счастливое и богатое общество, в нынешней России храмов бы не возводили. Кстати, верующих всегда больше в тех странах, где в материальном плане живется неважно: нищета и тяготы заставляют людей искать надежду и смысл вне материального мира.

В богатой Швеции и США другие проблемы. Забывать о духовном мире людей заставляет материальное изобилие. По цифровому кабельному телевидению постоянно показывают фильмы для взрослых, а религиозные передачи можно пересчитать по пальцам. Сладкозвучные голоса сирен, зовущие к материальным благам, которые можно потрогать, попробовать на вкус, увидеть, увлекают нас прочь от мира незримого.

Может ли вера противиться соблазнам видимого мира? В одном из романов Джеймса Пауэрса герой задает вопрос: «Можно ли сделать святость такой же привлекательной, как секс?» Роман повествует о молодом спортивном красавце, который становится священником и обнаруживает, что жажда истины не заменит удовольствий тела.

Некоторые мои знакомые не устояли перед соблазном внебрачных связей. Один из них сказал: «Я знаю, что это плохо. Но с ней я чувствую себя любимым и сильным. Да, я многое потерял: доброе имя, семью и, быть может, работу. Но зато у меня есть любовь, которая насыщает не только душу, но и тело. Любовь, которая питает все клетки тела. С Богом такое невозможно».

Любая зависимость, не только сексуальная, заглушает тихий Божий голос. И удивляет смирение Бога: Он не наложил запрет на земные удовольствия, которые, как Он знает, могут погасить или затмить духовную жажду.

Вернувшись из России домой, я отправился в местный супермаркет. Стоя в очереди, я разглядывал журналы. Как же названия журналов отражают сужение интересов! Канули в лету Look («Взгляд») и Life («Жизнь»), а появились сначала People («Люди»), а потом Us («Мы») и Self («Я»). К Ladies’ Home Journal («Журнал для домохозяек») добавились Good Housekeeping («Домоводство»), потом Shape («Форма») и Cosmopolitan («Космополитан»). Почти на каждой обложке женщины: в спортивных костюмах или совсем уж откровенных нарядах вроде бикини. Можно подумать, что мужчины в Америке повывелись.

Я оглянулся на женщин в очереди. Большинство из них были, мягко говоря, полноваты, что характерно для Соединенных Штатов. А еще близоруки, сутуловаты, с родинками и дефектами кожи, подчас неряшливо одеты. Все мы знаем: журналы лгут, но почему–то покупаемся на посулы, что белозубая улыбка, идеальная стройность и блестящие волосы дадут вечное удовлетворение.

Вскоре после этого я побывал в доме престарелых, где несет служение моя жена. Люди, живущие в таких местах, махнули рукой на телесное совершенство. Они носят тренировочные костюмы и свободную одежду с застежками–липучками: главное не сексапильность, а простота и удобство. Некоторые пользуются подгузниками для взрослых. У всех морщины. Тело ослабевает и слушается хуже, чем в молодости. В таких лечебницах вопрос Пауэрса «можно ли сделать святость такой же привлекательной, как секс?» звучит как издевка.

В этом доме живет один из самых знаменитых в прошлом спортсменов города. По стенам его комнаты развешаны пожелтевшие вырезки из газет 1970–х годов. Сам спортсмен болен старческим слабоумием, не узнает даже членов семьи и не откликается на собственное имя. Вспоминается итальянская пословица: «Когда шахматная партия окончена, короли и пешки возвращаются в одну коробку».

Однажды я побывал в соборе ирландского города Уотерфорда. Мне хотелось посмотреть знаменитый надгробный памятник — он считается одним из лучших в Ирландии, — установленный над могилой Джеймса Раиса, благочестивого мэра этого города. Памятник изображает разлагающееся тело Раиса: его пожирают черви и жабы. Мэр умер, когда нависла над всей Европой тень «черной смерти» — эпидемия оспы. Надпись же на памятнике гласит: «Прохожий, кем бы ты ни был, остановись, прочти и плачь. Я то, чем ты будешь, и я был тем, кто ты есть сейчас». Физический мир может быть очень привлекательным, но он имеет свои ограничения.

Одну из своих работ философ Жак Эллюль начинает с честного признания: «В этой книге я буду писать о том же, о чем и в других: буду вглядываться в мир, в котором живу, попытаюсь его понять и сравнить с другой реальностью, в которой тоже живу, но которая совершенно неверифицируема».

Перед каждым исследователем духовного мира стоит сходная задача.

В автобиографической книге «Семиярусная гора» Томас Мертон вспоминает, как, читая поэзию Уильяма Блейка, убедился в «мертвом, эгоистичном рационализме, который сковывал мой ум и волю» [62].

В итоге Мертон пришел к выводу, что «есть лишь один путь жизни — жить в мире, насыщенном Божьим присутствием и Божьей реальностью».

Впоследствии Мертон попал в монастырь (Гефсиманское аббатство), где его поразила сила места, целиком посвященного молитве. Под этим впечатлением он даже написал, что Гефсиманское аббатство «объединяет страну воедино, предотвращает вселенную от распада».

Еще на раннем этапе своего духовного пути Мертон сказал: «Очень скоро мы доберемся до точки, когда просто скажем: «Верую» или «Отказываюсь верить»».

Вера бывает подобна маятнику не только в обществе, но и в отдельных личностях…

Иисуса ничуть не удивляло, что, вопреки всем знамениям, люди в Него не верят. Он предсказывал: «Если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк 16:31). Меня также не изумляет, что не все верят в невидимый мир, особенно в эпоху активного освоения мира видимого, осязаемого. У многих в голове не укладывается, как может существовать Незримое, лежащее за пределами человеческого разума.

Почему же верю я сам? Почему, подобно Эллюлю, пытаюсь во всех своих книгах сопоставлять мир гор, деревьев, компьютеров и телефонов с иной, абсолютно не верифицируемой реальностью? Почему, подобно Мертону, делаю дерзкий прыжок веры?

Можно, конечно, сослаться на опыт обращения. Обратился я во время учебы в колледже. Это был миг настоящего преображения. Он разделил мою жизнь на две половины: время неверия и время веры. Однако понятно, что скептика это не убедит: всем моим прозрениям он предложит альтернативные объяснения.

Можно сказать о лучах света, которые иногда (редко, согласен) разрывают границу между зримым и незримым мирами. Однако и это для скептика пустой звук. Приходится опираться на «убедительность иррационального опыта» (Вильям Джемс).

В дни скептицизма я желал несомненного вмешательства свыше. Хотел железных доказательств, что невидимая реальность существует. Сейчас потребность в чудесах у меня почти отпала, отчасти потому, что материалистический взгляд на мир кажется мне ущербным. Вслушаемся в тонкие соприкосновения миров! Разве можно свести всю романтическую любовь к биохимии? Разве не заметна в красоте и природе печать гения, Создателя, пред Которым можно лишь склониться? Не просыпаемся ли мы, подобно Иакову, от дремы с восклицанием: «Истинно Господь присутствует на месте сем, а я не знал!» (Быт 28:16).

В сексуальных желаниях есть отголосок тоски по подлинному единству. В боли и страдании — искажение изначального замысла о мире, искажение, которое всемогущая Любовь однажды исправит. В сострадании, щедрости, справедливости и прощении — веяние благодати иного мира. В Иисусе мы встречаем человека, который воплотил эти качества столь последовательно, что общество не могло Его вынести и разделалось с Ним… Одним словом, я верую не потому, что иная реальность тут и там вторгается в наш мир и нарушает законы природы, а потому, что сама природа указывает на существование чего–то большего, чем мир материальный.

Помню слова одной женщины — эндокринолога с мировым именем и феминистки. Она общается с нобелевскими лауреатами и знаменитыми политиками, и ей есть, что вспомнить о своей исключительно полноценной и богатой жизни. Но на склоне лет она сказала: «Оглядываясь назад, я вижу: главное — что я любила и была любима. А все остальное — музыка за кадром».

Да, по сравнению с любовью все отступает на второй план. И это еще одна причина, по которой я верую. «Любовь никогда не перестает, — пишет апостол Павел, — все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13:8,7). Это явно сказано о любви божественной, ибо никакая человеческая любовь до этой планки не дотягивает. Мой собственный опыт земной любви убеждает меня, что совершенная Любовь не удовлетворится печальной историей нашей планеты и не успокоится, доколе зло не будет побеждено, доколе не воцарится добро. И она не позволит любимому пропасть. Совершенная Любовь будет терпеть до тех пор, пока не добьется совершенства.

О единении двух миров евангелист Иоанн сказал так:

«Ибо Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин 3:16–17).

От Билла Бройлса, бывшего редактора «Тексас мансли», я услышал интересную историю — своего рода притчу о двух мирах. Во время вьетнамской войны Бройлс служил в военной части под Данангом. В Дананге располагалась крупная военно–морская база, гордость американских ВВС. Однако, несмотря на усиленную охрану и колючую проволоку, противнику удалось проникнуть на территорию базы и уничтожить некоторые ценные самолеты. Все удивлялись, как вьетнамцам это удалось.

Спустя годы Бройлс побывал во Вьетнаме уже в качестве гостя. Его пригласил вьетнамский офицер, некогда враг, а теперь друг и гостеприимный хозяин. Этот офицер показал партизанские подземелья — то, о чем Бройлс не знал. Он провел Бройлса по лабиринту туннелей, расположенных под базой, туннелей настолько узких, что их высота часто не достигала метра. Бройлс был поражен. Под американской базой в туннелях жили северовьетнамские солдаты! Они делили свое жилище с крысами, змеями и непонятными скользкими тварями. Они спали в лужах и переползали с места на место по тускло освещенным проходам. У них были скудные запасы еды, снаряжения и медикаментов.

А над ними в хорошо вентилируемых комнатах располагались американские морпехи. Служба организации досуга поставляла им новые фильмы. Они коротали время за картами, травкой и сексом с местными девушками. Немало американских солдат отправили домой раньше срока за дисциплинарные нарушения. Многие из них и поныне страдают от вьетнамского синдрома.

Подземная армия терпела временные неудобства, ибо верила, что однажды завоюет мир наверху. Они надеялись на будущую победу, верили в нее, и когда победа настала, вьетнамцы вышли на свет и вернули себе свою территорию.

Еще одна поучительная история относится ко временам Второй мировой войны. Некоторое впечатление о ней можно составить по фильму «Мост через реку Квай» (1957) с Алеком Гинессом, а впоследствии многие подробности восполнил фильм «Последняя война» Дэвида Каннингэма (2001). Речь в обоих фильмах идет о необыкновенной жизни Эрнеста Гордона, офицера британской армии, который был захвачен японцами в возрасте двадцати четырех лет.

Гордона послали на строительство железной дороги между Таиландом и Бирмой. Дорогу создавали на случай возможного вторжения в Индию. Проходила она через густые джунгли. Для этой работы японцы согнали военнопленных, захваченных в оккупированных странах Азии, были среди них и британцы. Вопреки положениям Женевской конвенции, физическим трудом заставляли заниматься даже офицеров, поэтому Гордон работал вместе с тысячами других узников, пролагавших путь через гибельные топи.

Сцена словно сошла со страниц Данте. Полунагие (одна набедренная повязка) мужчины работали под палящим солнцем при пятидесятиградусной жаре. Их тела кусали насекомые, голые ноги были изранены острыми камнями. Смерть поджидала на каждом шагу. Если узник отставал, японская охрана била его до смерти, закалывала штыками или обезглавливала. Многие умерли от истощения и болезней. Всего при строительстве этой трассы погибли около восьмидесяти тысяч человек, по триста девяносто три на каждую милю.

Эрнест Гордон чувствовал, что авитаминоз, малярия, дизентерия и тиф отнимают у него силы. Потом его подкосила еще и дифтерия: глотка и нёбо были повреждены столь сильно, что, когда он пытался есть или пить, рис и вода выходили через нос. Вдобавок у него отнялись ноги.

Парализованный и неспособный даже есть, Гордон попросил, чтобы его оставили в Доме Смерти. Это был дом, где рядами лежали умирающие. Лежали, пока не переставали дышать. Вонь стояла невыносимая. У Гордона не было сил отгонять клопов, вшей и тучи мошкары. Он смог лишь немного приподняться, чтобы написать последнее письмо родителям, а потом лег и стал ждать неизбежного.

Однако у друзей Гордона были другие планы. Они сделали бамбуковую пристройку к хижине, стоявшей чуть поодаль от топей. Перенесли туда на носилках его изможденное тело, положили на новую бамбуковую постель. Впервые за несколько месяцев он оказался в относительной чистоте.

В лагере что–то происходило. Впоследствии Гордон назовет это «чудом на реке Квай». Обычно в этих местах выживал сильнейший, и каждый был сам за себя. В очереди за пищей пленные дрались из–за нескольких ошметков овощей или зернышек риса, плавающих в грязном бульоне. Офицеры отказывались делиться пайком, который у них был несколько больше, чем у остальных узников. В бараках процветали кражи. Люди жили как животные, и главным стимулом к жизни была ненависть.

Постепенно наступили перемены. Особенно потрясло пленных одно событие. В конце рабочего дня японская охрана тщательно пересчитывала инструменты. Как–то раз обнаружилось, что не хватает лопаты. Пленных выстроили в ряд и потребовали, чтобы вор признался. Когда не признался никто, охранник крикнул: «Тогда умрут все! Все!» — и вздернул затвор, готовясь застрелить первого человека в шеренге. В тот момент из строя выступил другой: «Это сделал я!»

Охранник с яростью набросился на него. Он избивал его руками и ногами, а тот все продолжал стоять, не падал. Наконец, совершенно обезумев, охранник поднес дуло винтовки к виску несчастного и выстрелил. Пленный упал на землю, а убийца еще продолжал пинать неподвижное тело. Потом другие пленные отнесли труп своего товарища в лагерь. А вечером инструменты были пересчитаны вновь: оказалось, что при прежнем подсчете вышла ошибка. Все лопаты были на месте.

Один из пленных вспомнил слова Евангелия: «Нет больше той любви, как если кто положит жизнь свою за друзей своих» (Ин 15:13). Отношения между людьми в лагере стали меняться. Пленные обращались с умирающими с уважением, устраивали настоящие похороны, а над каждой могилой водружали крест. Никто их не заставлял и даже не просил это делать, но они сами взялись заботиться о других больше, чем о себе. А кражи сходили на нет.

Гордон почувствовал эту перемену на себе, когда за ним стали ухаживать два шотландца. Они приходили к нему каждый день. Один перебинтовал язвы на ногах и массировал атрофировавшиеся мышцы. Другой приносил еду и выносил нечистоты. Еще один узник обменял свои часы на лекарство, которое помогало при инфекции и лихорадке. Спустя недели такой заботы Гордон немножко набрал вес и, к его удивлению, к ногам отчасти вернулась чувствительность.

В лагере появился новый дух. Вот что рассказывал об этом сам Гордон:

«Смерть все еще была с нами — в этом нет сомнений. Но мы медленно освобождались от ее удушливых объятий. Мы начинали видеть резкий контраст между силами жизнетворными и силами смертоносными. Эгоизм, ненависть, зависть, жадность, потакание своим желаниям, лень и гордыня — против жизни. Любовь, героизм, самопожертвование, сочувствие, милость, принципиальность и творческая вера — вот суть и полнота жизни. Это дары Бога людям…

Да, была ненависть. Но была и любовь. Да, была смерть. Но была и жизнь. Бог не оставил нас. Он был с нами, призывая нас жить Его жизнью в братском единстве».

Когда Гордону стало лучше, некоторые пленные, зная, что он изучал философию, попросили его вести семинары по этике. Разговоры шли большей частью о том, как готовиться к смерти, — самый актуальный вопрос в лагере. В поисках ответов Гордон собирал воедино частички веры, сохранившиеся с детства. О Боге он не вспоминал годами, но, как впоследствии сказал сам, «вера усиливается, когда не остается иной надежды, кроме Бога». В итоге Гордон стал неформальным капелланом лагеря. Пленные построили небольшую церковь и каждый вечер собирались молиться об особо нуждающихся.

Философский семинар оказался столь популярным, что начал формироваться своего рода «джунглевый университет». Если кто–то обладал знаниями в какой–то области, он читал курс другим студентам. В итоге появились лекции по истории, философии, экономике, математике, естественным наукам, а впоследствии занятия по девяти языкам, включая латынь, греческий, русский и санскрит. Преподаватели создавали свои учебники, делая записи на случайных обрывках бумаги.

Пленные с талантом к живописи доставали на кухне угли и делали рисунки на скалах. Со временем из работ художников образовалась небольшая галерея. Два ботаника организовали садик, преимущественно с лекарственными травами. Еще несколько человек раздобыли струнные музыкальные инструменты; некоторые вырезали деревянные дудочки из бамбука, и вскоре возник оркестр. Один пленный, обладавший фотографической памятью, записал по памяти ноты симфоний Бетховена и Шуберта. В лагере проходили оркестровые концерты, балеты и спектакли музыкального театра.

Книга Гордона рассказывает о преображении личности — преображении столь полном, что когда пришло освобождение, пленные прощались со своими стражами–садистами не с мстительной ненавистью, а с добротой. Жизнь самого Гордона приняла неожиданный поворот. Вопреки прежним планам, он пошел в духовную семинарию и стал пресвитерианским пастором, а впоследствии настоятелем капеллы при Принстонском университете. Умер Гордон в начале 2002 года, вскоре после завершения фильма о его жизни.

В начале 1940–х годов в джунглях Таиланда бок о бок существовали два мира. Чудо у реки Квай состояло в создании новой общины, островка Царства Небесного в, казалось бы, совершенно непригодных для этого условиях. Это духовное братство было более крепким и реальным, чем смерть и отчаяние.

Все как один, узники прилепились к отчаянной надежде: их жизнь не закончится в таиландских топях, они доживут до освобождения и вернутся на родину. Но даже если этого не случится, они будут строить общину веры, красоты и сострадания, спасая души там, где гибнут тела.

Быть может, нечто вроде этого и имел в виду Христос, когда снова и снова возвещал весть о Божьем Царстве. В жестоком и дисгармоничном мире может вырасти новое общество. Оно будет жить в надежде на избавление, а пока избавление не настало, будет стремиться к соприкосновению с иным миром. И весть об ином мире реально положит начало грядущему владычеству добра на земле.

«Верить в сверхъестественное — не значит верить, что после успешной, приятной и относительно добродетельной жизни человек попадет в лучшую из замен этого мира; или что после бедствий и голода он получит компенсацию в виде всевозможных благ. Это значит верить, что сверхъестественное — величайшая реальность здесь и теперь».

Томас Элиот