III. Личность Иисуса.

Мы уже говорили, что на дошедших до нас речениях Иисуса лежит печать подлинной индивидуальности. Чтобы окончательно убедиться в этом, спросим: в какой степени текст речений позволяет воссоздать черты запечатленной в них личности? Говорят: «Стиль — это человек». Каков же стиль Иисусовых речений, если судить о них по Евангелиям? Очень многие из них представляют собой короткие, энергичные высказывания, едкие, часто метафоричные, даже загадочные, пересыпанные парадоксами. Вся совокупность речений, дошедших до нас по разным путям предания, содержит безошибочно угадываемые черты. Предположить, что это искусная подделка, составленная раннехристианскими проповедниками, невозможно. За речениями несомненно стоит самобытная личность. Так и чувствуешь быстрый и ясный ум, проницательный и чуждый пустословия. В отрывках подлиннее слышен особый ритм, сохранившийся даже после двойного перевода (с арамейского на греческий и с греческого на один из новых языков). Иногда кажется, будто греческая версия — лишь тонкий покров подлинника, построенного в обычном ритме древнееврейской и арамейской поэзии. Чаще ритмичность, менее стеснена поэтическими канонами, и все же легко различить равновесие и параллелизм фраз. Возьмем, к примеру, отрывок, который встречается и у Матфея, и у Луки (несмотря на небольшое различие, общая структура отчетливо выступает у обоих авторов):

Не заботьтесь для души вашей,

что вам есть или что пить,

ни для тела вашего, во что вам одеться,

Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?

Посмотрите на птиц небесных, они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их.

Поглядите на лилии в поле,

как они растут: не трудятся и не прядут;

но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей

никогда не одевался так, как любая из них.’

Здесь образное восприятие прекрасного и удивительного в природе, единства природы и человека, заботливо опекаемых Создателем, облекалось в должную литературную форму. Мы можем вспомнить и другие речения, которые выражают ощущение чуда или тайны в привычных явлениях природы, «человек, который бросит семя в землю, и спит и встает, ночью и днем, а семя всходит и тянется вверх, он сам не знает как». «Ветер, где хочет, веет, и голос его слышишь и не знаешь, откуда приходит и куда уходит». Ясно, что перед нами — поэтическая натура. Об этом всегда нужно помнить, если мы пытаемся постичь учение Иисуса.

Далее, о чем бы Он ни говорил, Он предпочитает язык конкретных представлений и образов общим или отвлеченным суждениям. Так, вместо того чтобы сказать: «Милостыню не подают напоказ», Он говорит: «Когда творишь милостыню, не труби перед собой». Желая сказать, что человеческие отношения гораздо важнее религиозных обрядов, Он прибегает к образу: «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, — оставь дар твой перед жертвенником, и иди, прежде помирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой». Не случайно в обеих картинах почти комическая несообразность. Иногда образ — нарочито гротескный. «Что ты смотришь на соринку в глазу брата твоего, а бревна в твоем не замечаешь?»

Именно это чувство конкретного, эта любовь к образным описаниям и породила «притчи», без которых трудно представить Евангелия. Слово «притча» охватывает широкий спектр литературных форм, однако все те образцы, которые мы встречаем в Евангелиях, представляют собой немногословные и всегда реалистические зарисовки привычных ситуаций человеческой жизни. Это короткие рассказы о путнике, который был ограблен разбойниками и лежал израненный у дороги, пока отзывчивый прохожий ему не помог; о дельце, который вверил своим подчиненным деньги, и о том, как они ими распорядились; о людях, нанятых на временную работу в винограднике, и о том, как они заспорили, сколько за какое время платить. Сжатые бытовые зарисовки: рыбаки вытаскивают невод с уловом, дети ссорятся на базарной площади, мальчик наблюдает за работой отца и, подражая ему, учится ремеслу. Подчас простой оборот вызывает наглядный образ: «Когда зажигают светильник, не ставят его под горшок»; «Не ставят заплаты из новой ткани на старую одежду».

В «притчах» (в широком смысле этого слова) мы обнаруживаем множество метких наблюдений. Их Автор с сочувственным интересом, но без сентиментальности, а иногда и с юмором подмечает особенности людских нравов. Он видит природные добродетели человека (трогательную любовь отца к сыну-повесе, привязанность пастуха к стаду), однако замечает и то, как причудливо сложны его побуждения. Вот человек встает среди ночи, чтобы выручить соседа — но лишь потому, что тот слишком навязчив! Вот бесчестный управитель, которого хотят прогнать, обеспечивает свое будущее по меньшей мере сомнительной сделкой. Безусловно, он негодяй — но какой образчик находчивости в отчаянной ситуации!

В последнем примере трудно не уловить иронической нотки, которая вообще присутствует в словах Иисуса гораздо чаще, чем полагает не очень внимательный читатель. Иногда Он явно снижает возвышенную ситуацию до банальной. «Когда позовет тебя кто-нибудь на брачный пир, не садись на первое место; как бы не оказалось среди приглашенных им кого-нибудь почетнее тебя, и не пришел бы пригласивший тебя и не сказал тебе: «дай ему место», и тогда ты займешь со стыдом последнее место», На первый взгляд — простой и весьма благоразумный совет о том, как вести себя в гостях. Весьма вероятно, что некоторые слушатели так и воспринимали эту притчу. По размышлении, однако, им могло прийти на ум, что в ней содержится и нечто большее. «Всякий возносящий себя смирен будет, и смиряющий себя вознесен будет». «Мораль» мог приписать и автор Евангелия (она повторяется в нескольких местах); но автор этот правильно указывает нам путь, хотя мы, пожалуй, не ошибемся, усматривая здесь и более глубокий смысл. Вполне в духе Иисуса предоставить людям самим додуматься до сути. Возьмем другой пример: «Мирись с противником твоим без промедления, пока ты с ним на пути, чтобы не предал тебя противник судье, а судья служителю, и не был ты брошен в тюрьму». Очень здравая мысль (в особенности если вы не слишком доверяете местному правосудию) — но Иисус вовсе не намеревается давать практический совет судящимся. «Морали» здесь нет, однако в свете учения Иисуса (забежим вперед) нетрудно догадаться, что притча смыкается с одной из периодически возникающих тем: люди, к которым Он обращался, должны решать как можно скорее, всякое промедление опасно. В конечном счете речь идет о вечной участи человека — но вывод лежит не на поверхности. Предполагается, что такова вся жизнь, от низших ее уровней до самых высоких. Законы человеческих поступков, как и природные процессы, включены во всеобщий порядок, установленный Творцом, и это обязан признать на своем месте каждый, кто имеет глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Самый мелкий или будничный факт повседневной жизни может стать окном в царство вечных сущностей. Самую глубокую истину можно обнаружить в самом простом, повседневном жизненном опыте.

Итак, множество образов почерпнуто из любовного наблюдения над природой и человеческой жизнью. Существуют, однако, и образы совершенно иного рода, где реализм уступает место воображению. Возьмем, к при- меру, такой отрывок:

Солнце померкнет, и луна не ласт света своего, и звезды будут падать с неба, и небесные силы будут поколеблены. И тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках с силою великою и славою.9

Длинную историю таких метафор можно проследить по поэтическим и профетическим текстам Ветхого Завета. Особенно расцвели они в «апокалипсисах», которых было очень много перед самым началом христианской эры и сразу после него. Существовали они и позже. Определить, в какой мере отрывки, подобные приведенному выше, являются подлинными словами Иисуса и в какой мере такие образы проникли в евангельскую традицию извне, невозможно. Образы эти были тогда в ходу, и Иисус, конечно, мог к ним прибегнуть. Во всяком случае, в них нет ничего своеобразного. Своеобразие нужно искать в том, как Он употреблял их и какое придавал им значение. Хотя сами эти образы передавались по наследству, любой был волен толковать их по-своему. Конечно, толкования менялись от автора к автору. И мы не удивимся, обнаружив, что Иисус толковал унаследованное так же самобытно, как пророки и апокалиптики. Например, если Он говорил: «И вы увидите Сына Человеческого, восседающего по правую сторону Силы и грядущего с облаками небесными» или «Я видел сатану как молнию с неба упавшего», не следует думать, что Он описывает сверхъестественные явления, которые можно в буквальном смысле «увидеть». Равно нет необходимости считать, что значение этих фраз обусловлено образной системой других учителей, живших до Него, при Нем и позже. Об этом мы еще поговорим.

«Апокалиптическая» образность, хотя и соответствует «живописной» манере, к которой тяготел Иисус, все же для Него нехарактерна. Она как раз объединяет Его со многими другими. Характерен и своеобразен реализм Его притч. Из этого возможны дальнейшие выводы — и здесь мы переходим от манеры и стиля, которые так явственно проступают в Евангелиях, к личности, стоящей за ними.

Автор притч, по-видимому, искренне интересовался людьми; должно быть, Ему нравилось общаться с самым разным народом. Таким Он представлен в Евангелиях. Его приглашали на всякие праздники и пиры, и Он, как замечают Его противники, ходил туда гораздо чаще, чем подобало благочестивому человеку. Он «ел и пил» со столпами местного общества, и по крайней мере один из Его друзей вращался в высших церковных кругах («был известен первосвященнику»). Но наши свидетели уделяют особенное внимание Его близости с людьми, которых общество это осуждало и отвергало. Его порицают за то, что Он «друг мытарей и грешников».

Глубокая ненависть, сопровождавшая слово «мытарь»(=» сборщик податей»), объясняется особым положением этих людей. При римлянах сбор косвенного налога (обычный налог и акцизный сбор) сам по себе располагал к злоупотреблению. Право собирать налоги продавалось и покупалось, это был выгодный товар (греческое слово, которое переводится как «сборщик податей», буквально означает «скупщик», точнее — тот, кто купил право собирать подати). Кто-то должен был собирать их, и, вероятно, можно было делать это честно; но такое занятие привлекало не особенно честных людей и стяжало дурную славу. В греческом обществе «мытарь» — ругательство. Хуже того: в иудейской Палестине налоги обогащали ненавистных чужеземных правителей или их ставленников, местных царьков. Поэтому в сборщиках податей видели прислужников врага. С точки зрения сверх благочестивого еврея даже сама их тесная связь с «нечестивыми» путями язычников была преступной. Сборщиков податей не допускали в «порядочное общество». Вот почему всех так поражало и злило, что Иисус знается с ними. Конечно, эти сомнительные личности и сами предпочитали бы Его общество, а не общество Его критиков, даже если бы те перестали ими гнушаться.

Легче всего увидеть здесь указание на общительность Иисуса. Однако это будет лишь частью истины. Когда Его бранили за то, что Он водится с такими людьми, Он отвечал остро и насмешливо: «Не здоровым нужен врач, а болящим»и. Они были больные, Он — врач; и немалую роль в лечении играла именно Его дружба. Его привлекали люди, больные душой или телом, потому что они нуждались в помощи, а Он мог помочь.

Многие евангельские рассказы показывают, как отзывался Он на такие нужды — будь то недуги телесные или душевные. Его доброта, сострадание и, конечно, исходящая от Него сила внушали тем, кого Он лечил, особенное доверие — «веру». Слово это в Евангелиях означает и веру в доброту Бога, и твердость и мужество, которые она дает. Один отец (говорят нам) пришел к Иисусу, горюя о том что сын его неизлечимо болен: «Если что можешь, помоги нам, сжалься над нами. Иисус же сказал ему: ты сказал — «если что можешь». Все возможно верующему. И тотчас вскричал отец ребенка: верую, помоги моему неверию»,. Внешняя нелогичность чрезвычайно значима. Именно это и мог Иисус сделать для людей, которые вот-вот отчаются. Здесь на просьбу отца Он отвечает даже резко. Но вот другая история — о человеке, поддавшемся телесной расслабленности и годами таившем обиду («Только я подойду, как уже кто-то другой спустился раньше меня»), которая как бы давала ему право ничего не делать. «Хочешь ли стать здоровым? — спрашивает Иисус. — …Встань, возьми постель твою и ходи». Это сочувствие, конечно, но и призыв к волевому усилию.

Иисус сострадал особенно сильно тем, кого мучило бремя вины. Когда Он твердо говорил: «Прощены тебе грехи», чувство собственного достоинства возвращалось к человеку, высвобождая его нравственные силы. Но это вовсе не означает, что ощущение вины было болезненной манией или что те, кого Иисус исцелял, беспокоились по-пустому. Принимая прощение, они тем самым признавали нравственный закон, который нарушили прежде, и обещали отныне жить иначе. Читая Евангелие, мы видим, что Иисус не только внушал благое намерение, но и действенно изменял направление воли. О дружбе Его с бесславными сборщиками податей сказано немало, но лишь единственный раз мы узнаем хоть что-то об одном из них — Закхее, богатом сборщике налогов из Иерихона, предприимчивом человечке, который, вероятно, был не хуже и не лучше своих коллег. Многих возмутило, что Иисус воспользовался его гостеприимством. О том, что вышло из этой встречи, красноречиво свидетельствуют слова Закхея: «Если у кого что несправедливо вынудил, возмещу вчетверо», И сказал ему Иисус: «ныне пришло спасение дому сему».

Еще один рассказ: законники привели к Нему женщину, уличенную в распутстве. Они рассчитывали, что Он возьмет на себя ответственность и вынесет жестокий приговор по Моисееву Закону (в то время такие приговоры не были обязательными) или, напротив, откажется это сделать, и можно будет обвинить Его в попущении греху. Со свойственной Ему иронией Иисус будто бы подтверждает приговор, но поворот неожиданен: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Толпа растаяла. Иисус обратился к женщине: «Женщина, где они? Никто тебя не осудил?» Она же сказала: «Никто, Господи». — «И Я тебя не осуждаю. Иди, отныне больше не греши». Сочувствия к женщине в этой беседе не меньше, чем презрения к ее обвинителям, но строгость последних слов исключает и мысль о попустительстве. Когда Иисус говорил, что «сборщики податей и проститутки» менее безнадежны, чем «учителя закона и фарисеи», то значит это, что они не кичатся своим благочестием, как самодовольные праведники, и потому их легче лечить.

Все эти истории (а их немало) с очевидностью показывают, что люди чтили и признавали авторитет того, к кому взывали о помощи. Когда Иисус говорил: «Прощены тебе грехи», они верили Ему — что было довольно знаменательно в религиозной атмосфере тех лет, — и чудо свершалось. Должно быть, это то самое ощущение власти Иисуса, которое других понуждало следовать Его на удивление суровым призывам. Рассказ о «призвании» учеников гораздо суше и схематичнее, чем нам хотелось бы; но из него мы знаем точно, что Иисус предложил будущим ученикам порвать с домом, семьей, привычным укладом жизни, обрекая себя на сомнительное и рискованное существование ради дела, смысл которого они лишь смутно осознавали,- и они послушались. Нам неизвестно, что заставило их на это отважиться; по-видимому, читатель и сам почувствует в самой личности Иисуса нечто неотразимое. Вообще-то при всем своем сострадании, при всем милосердии к тем, кто в Нем нуждался, Иисус бывал поистине непреклонен. Два случая показывают нам, каково было Его воздействие на людей. В Галилее он вышел к многотысячной толпе, готовой восстать под Его началом (по-видимому, люди эти ощутили, что Он — истинный вождь), и убедил ее мирно разойтись. В другой раз — в Иерусалиме- Он выгнал торговцев из храмовых пристроек, очевидно, лишь силою нравственного воздействия. К обоим эпизодам мы еще вернемся. Здесь же, ссылаясь на них, мы хотим лишь подчеркнуть, что власть Иисуса признавали не только те, кто сочувствовал Его делу.

Евангелисты говорят нам, что слово Его звучало властно. Это подтверждает и интонация многих речений. Во всех четырех Евангелиях Его постоянно повторяемое: «Верно вам говорю» («Говорю вам»,»Уверяю вас») — неотъемлемый признак стиля. Иисус не только решительно высказывался о предмете спора — Он намеренно противопоставлял Свое суждение освященной веками традиции и даже, кажется, иногда Закону Моисея, который считался боговдохновенным.

Впрочем, несколько повелительный тон таких речений уравновешивает другая особенность Его учительства, тоже подчеркнутая в Евангелиях. Мы не раз видим, как Иисус, аргументируя, приводит к доказательному выводу. Такие диалоги обычно очень кратки, однако сквозь сжатость и стилизацию нетрудно различить настоящий спор. Довольно часто Иисус постепенно подводит собеседника к ответу на его же вопрос — вопрос при этом предстает в совершенно ином свете. Многие притчи, явно служили этой цели, слушающему предлагалось вынести суждение о вымышленном происшествии, чтобы затем приложить его к реальному, нынешнему случаю.

Покажем это на примере хорошо известного отрывка из Евангелия от Луки. Законник спрашивает: «Что я должен сделать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Дальше идет примерно такая беседа:

Иисус·-‘В Законе что написано? Как читаешь?» Законник: «Возлюби Господа Бога твоего… и ближнего твоего, как самого себя». Иисус: «Ты правильно ответил: так поступай и будешь жить». Законник: «А кто мой ближний?»

Затем следует известная история о добром самаритянине, который помог пострадавшему путнику, и вопрос: «Кто из этих троих… оказался ближним попавшему в руки разбойников?» Законник: «Сотворивший ему милость». Иисус: «Иди, и ты поступай так же».

Вывод достаточно категоричный, однако собеседник сам подошел к ответу, деятельно помогая его обосновать. Власть Иисуса проявляется здесь в том, что он исподволь подводит человека к черте, где нужно принять решение. Но если тот отклонял вызов, Иисус просто отворачивался от него.

Марк повествует о богатом человеке, который, задал такой же вопрос. Человек этот был добродетелен и молод. Иисус, по словам евангелиста, полюбил его и бросил ему истинный вызов, «Иди, все что имеешь, продай и отдай нищим… И приходи, следуй за Мною». Юноша не смог этого принять, и Иисус сказал с горечью: «Как трудно будет имеющим богатство войти в Царство Божие… Легче верблюду пройти сквозь игольное отверстие, чем богатому войти в Царство Божие». Обратим внимание, сколько в этих словах сочувствия — Иисус знал, как много Он требует; однако вызов свой бросил. И все же, когда юноша отказался, Он не пытался убедить его или заставить — просто отпустил, и тот с печалью отошел. Это власть, но власть, уважающая человеческую свободу.

Да, это была власть, и опиралась она не на официальный статус и не на авторитет предания. Она не нуждалась в правовой поддержке, не говоря о принуждении. По-видимому, она опиралась на какие-то особенные качества Иисуса. Первоначальные свидетельства не позволяют нам идти дальше домыслов. После того как Иисус изгнал торговцев из храма, Его, читаем мы, прямо спросили: «Какою властью Ты это делаешь? Или кто Тебе дал эту власть, чтобы это делать?» Он ответил уклончиво. Как бы намекая, что бесполезно объяснять тем, кто сам не видит.

Вероятно, ближе всех подошел к истине тот, кого похвалил сам Иисус, — один римский центурион, попросивший Его о помощи. Об этом рассказывают и Матфей, и Лука, немного расходясь в деталях, но соглашаясь в самом существенном. Центурион приблизился к Иисусу, чтобы просить о ком-то из родных или о любимом слуге, который тяжко занемог. Просьбу свою он подкрепляет таким доводом: «Только скажи, и будет исцелен отрок мой; ведь я человек подвластный, имеющий в своем подчинении воинов, и говорю одному: «пойди», и идет; и другому: «приходи», и приходит». Намек ясен. Сам он в подчинении у своего начальника, тот подчиняется местному правителю, а правитель — римскому кесарю. Сотник послушен своим начальникам и, следовательно, вправе отдавать приказы, за которыми стоит абсолютная власть самого императора. То же можно сказать и о власти, от имени которой действует Иисус. Довод сам по себе примечательный. По меньшей мере он говорит о том, какое впечатление производил, Иисус на совершенно стороннего человека. Но еще примечательнее то, что Иисус, по всей видимости, согласен с доводами сотника, ибо Его власть — это власть Всемогущего Бога и дана она Ему потому, что Он преданно Богу служит. Об этом прямо сказано в Евангелии от Иоанна: «Не могу Я Сам по Себе творить ничего.,. — от Себя не делаю ничего, но как научил Меня отец, так говорю. И Пославший Меня со Мною: Он не оставил Меня одного, потому что Я делаю всегда угодное Ему. А слово, которое вы слышите, не Мое, но пославшего Меня Отца».

Отметим характерное различие между Иоанном и другими евангелистами. Лука и Матфей приводят косвенное свидетельство — о власти Иисуса говорят люди. У Иоанна о ней говорит сам Иисус. Этот прием хорошо известен греческим историкам и другим авторам, к которым тяготеет Иоанн. Словами Иисуса евангелист передает как бы откровения о внутренней Его жизни, но читать их надо по большей части как толкования самого Иоанна, иногда изложенные на богословском языке, который показался бы весьма странным тем, среди кого Иисус жил. Это не значит, что такие тексты не нужны, когда пытаешься понять Иисуса «изнутри». Слова эти принадлежат исключительно глубокому и мудрому человеку, долго размышлявшему над сохраненными в памяти речениями и поступками Учителя. В только что рассмотренном примере Иоанн (как это часто у него бывает) говорит явно о том, о чем в других Евангелиях читаешь между строк. Однако молчание евангелистов, по всей вероятности, свидетельствует о сдержанности самого Иисуса, которую мы должны признать Ему свойственной.

Сдержанность эту нарушают лишь несколько надежно засвидетельствованных речений. Нельзя не ощутить бремя какой-то, порою очень тяжкой, миссии в таких словах Иисуса: «Огонь пришел Я принести на землю, и как хочу Я, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, доколе это не совершится». Хотя Он готов знаться с самыми разными людьми, миссия отделила, выделила Его. Неудивительно, что были моменты, когда Он ощущал, как одинок в равнодушной толпе, и почти не мог это вынести: «О, род неверный! Доколе с вами буду? Доколе буду выносить вас?»

Однако в средоточии этой бури царил мир: «Никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына». Эту тему — Отец и Сын «знают» друг друга — Иоанн развивает в богословских терминах; и впрямь, здесь неявно содержится целое богословие. Но само речение, взятое мною из Матфея (Лука тоже приводит его, немного переиначив), — не богословское, а личное, естественное, как возглас. Это признание Иисусом своего глубокого одиночества, которое все больше становится Его участью. Он не находит никого, кто действительно знал бы и понимал Его, даже среди ближайших к Нему учеников. Но есть Один, Кто поистине знает Его, — Бог, Его Отец. И сам Он точно так же — близко, лично — знает Бога. Мы с полным основанием можем заключить, что именно в Нем — источник и сила, поддерживающие почти невозможную миссию; в Нем же, конечно, и источник неколебимой решимости, с которой Иисус добровольно принял смерть. Слова четвертого Евангелия исполнены искренности: «Пища Моя — творить волю Пославшего Меня и совершить Его дело». И то же Евангелие говорит нам, что, оставленный друзьями, Иисус принял одиночество своей смерти с самыми простыми словами: «Я не один, потому что Отец со Мною». То, что творилось в Его душе, когда приблизился конец, освещено лишь одним лучом — молитвой: «Если возможно, да минует Меня чаша эта; впрочем, не как Я хочу, но как Ты». В последний раз предает себя Иисус своей миссии, и это — ключ к ней во всей ее полноте.