Христианская жизнь

«Многие имеют обыкновение считать, сколько раз и когда они были на богослужении, и так кичатся этим великим делом, будто они ничего, кроме этого, не должны Христу – выходя из храмов, они возвращаются к своим прежним привычкам».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 147

«Прежде всего объявляю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик, и по-моему, по крайней мере и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода вырвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его… Обиды он никогда не помнил. Случалось, что через час после обиды он отвечал обидчику, или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе. И не то, чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей… Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не назвал его ни простачком, ни наивным человеком. Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя.

Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было.

… Алексей непременно из таких юношей, вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.

Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего поколения, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силою души своей, требующий скорого подвига, с непременным исканием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.

Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю».

Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: «раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершен». Алеша и сказал себе: «Не могу я отдать вместо «всего» два рубля, а вместо «иди за Мной», ходить лишь к обедне»…

Да и все этого юношу любили, где бы он не появился, и это с самых детских даже лет его».

Достоевский Ф.М. Братья Карамазвы.

Полн. собр. соч. В 30 тт. Т. 14. С. 17-19.

«Христианство странно: оно повелевает человеку признать себя ничтожным, даже презренным и в то же время повелевает ему уподобляться Богу. Без такого противовеса это возвышение сделало бы его безмерно тщеславным, а принижение — отвратительным до последней степени…

Нет иного более соответствующего человеку учения, как учение христианское, которое указывает ему его двойственную способность получать и терять благодать, в силу двойной постоянно угрожающей ему опасности — отчаяния или гордости…

Ни один человек так не счастлив, так не разумен, так не добродетелен и достоин любви, как истинный христианин. Как мало гордится он верой в возможность своего единения с Богом! Как мало возмущается, сравнивая себя с червем земным!

Вот по истине великолепный способ восприятия жизни и смерти, благ и бедствий!».

Блез Паскаль. Мысли. М., 1994. С. 149, 150.

«В начале я говорил, что в Боге есть Личности, сейчас я скажу больше. Нигде, кроме как в Нем, подлинных личностей нет: пока вы не отдадите Ему свое «я», настоящего «я» у вас не будет. Однообразие царит главным образом среди самых «естественных» людей, а не среди тех, кто покорился Христу: вспомните, как монотонно однообразны все великие тираны и завоеватели, и как чудесно разнятся святые.

Но отдача Христу своего «я» должна быть полной и безоговорочной. Вы должны слепо отбросить его. Христос даст вам подлинную личность, но не за этим вы должны обратиться к Нему. Самый первый шаг — постараться совершенно забыть о своей личности. Ваша подлинная новая личность (которая и Христова, и ваша именно потому, что она Христова) не выявится, если вы будете искать ее. Она выявится, если вы будете искать Его. Может быть, это покажется вам странным. Но тот же принцип действует и в обыденной жизни. В обществе вы не будете производить хорошее впечатление на других, пока не перестанете думать о том, какое впечатление вы производите. Даже в литературе и искусстве те, кто заботится об оригинальности, никогда не достигают ее. Если же вы просто стараетесь говорить правду, не заботясь о том, сколько раз она уже высказывалась другими, в девяти случаях из десяти вы, сами того не заметив, будете оригинальны. Этот принцип универсален. Откажитесь от себя, и вы найдете свое подлинное «я». Погубите жизнь, и вы спасете ее. Покоритесь смерти — ежедневной смерти ваших стремлений, амбиций, заветный желаний и, в конце смерти вашего тела, — и вы обретете новую жизнь. Ничего не старайтесь оставлять себе; то, что вы оставите себе, никогда не будет подлинно вашим. Ничто, что не умерло в вас, никогда не восстанет от смерти. Ищите себя, и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, злоба, разложение и погибель. Но ищите Христа, и вы найдете Его, а в Нем — все».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 216, 217.

«Смело и несмотря ни на какие исторические исследования, всякий христианин должен утверждать, что никому из смертных невозможно было додуматься и еще менее дойти до той высоты и чистоты нравственного чувства и жизни, которые содержатся в учении Христа; нельзя не прочувствовать, что они не от мира сего».

Пирогов Н.И. Христианские чтения (Альманах). М., 1990. С. 114.

«В одном малом городке жил раввин — в голоде, холоде, нищете; и каждый день воспевал милость Божию. Кто-то из его соседей к нему обратился с упреком: каким образом можешь ты так благодарить Бога? Разве это не лицемерие? Разве не знает Бог, что ничего у тебя нет и что твоя благодарность — впустую?.. И старик-раввин ему ответил: «Ты не понимаешь сути дела. Бог взглянул на мою душу и подумал: Что нужно этому человеку, чтобы достичь полной своей меры? — голод, холод, обездоленность, одиночество; и это Он мне дал с преизбытком»… Этот человек себя считал богатым своей обездоленностью, а тот — бедным при всем своем богатстве. И это очень важный момент, потому что, разумеется, материальная бедность составляет часть монашеского подвига…»

Антоний Сурожский. Континент. М., 1977. С. 255.

«И добро и зло — оба растут с процентами. Потому-то мелкие решения, которые мы с вами принимаем ежедневно, так бесконечно важны. Малейшее доброе дело, сделанное вами сегодня — это завоевание стратегической позиции, от которой через несколько месяцев вы сможете двинуться к победам, о которых раньше не смели и мечтать. Казалось бы пустяковая уступка похоти или гневу сегодня — это утрата высотной позиции или железнодорожного узла или крепостного укрепленья, — утрата, которая завтра позволит врагу предпринять атаку, в ином случае невозможную».

Льюис К. Просто христианство. Чикаго. 1990.

С. 133.

«Можно никогда не убивать, не красть и не нарушать никакого уголовного закона и быть, однако, далеким от Царства Божьего».

Соловьев В. Христианские чтения (Альманах) М. 1989. С. 98.

«Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что «дурак — слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут»… В подкрепление такого толкования приведен словесньй пример: «Он был и будет дурак дураком». «Дурачок — смягчение слова дурак». Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют…Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил он в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, — у нас зимы бывают лютые, когда мы встанем и побежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птицы. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

— Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? А он шутя отвечает:

— Как так «с ухой»? Он, гляди-ко, с чистой водицею.

— А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки! А Паня головой мотнет и отвечает:

— Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, — слава-те. Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм подавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто не жалеет, и все говорят:

— Ему ведь ничего, — он дурачок.

— А чем же он дурачок?

— Да всем…

— А например?

— Да что за пример! — вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему… и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупости от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туесочки из бересты, — однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где -какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке — сейчас же остановится подзовет виноватого и приказывает:

— Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог, а если слукавишь — я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз, летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько рвут, сколько ее топчут копытами и с корнями выколупывают…

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша — сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» — словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром «на росу», и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон — он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидел это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

— Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам.

Сказал это и уехал.

А Петрушка так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

—Брат милый, Панюшка, очень страшно мне… скажи, как мне быть? А Панька его по головке погладил и говорит:

—И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа били… А Петрушка еще горче плачет и говорит:

—Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

—Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся,—авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петрушка спрашивает:

—А как же ты, Панюшка, постараешься?

—Да уж я штуку выдумал—постараюсь!

И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

—Не робей,—говорит,—Петька, все сделано; и не ходи никуда—с тебя наказанье избавлено. Петька думает:

«Все равно: надо верить ему»,—и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

—Что, пастушонок утром приходил сечься?

—Как же,—говорит,—приходил, ваша милость.

—Взбрызнули его?

—Да,—говорит,—взбрызнули.

—И хорошо?

—Хорошо,—постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

—Что же,—говорили,—уже если дурак его выручил,—нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли взаправду наш Панька был?

И так он все и дальше жил.

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются—всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились,и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

—Велите,—говорит,—меня отвести в город—в солдаты отдать.

—Что же тебе за охота?

—Да так,—отвечает,—очень мне вдруг охота пришла.

—Да отчего? Ты обдумайся.

—Нет,—говорит,—некогда думать-то.

—Отчего некогда?

—Да нечто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведьлюбимыйу Господа,—обо мне плакать некому,—я и хочу идти.

Его отговаривали.

—Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то,пожалуй, все расхохочутся.

А он отвечает:

—То и радостней: хохотать-то веселее, чем ссориться; есливсем весело станет, так тогда все и замирятся.

Еще раз сказали ему:

—Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

—Нет, мне,—говорит,—это будет утешнее.

Его и утешили,—отвезли в город и отдали в рекруты, а когдасдатчики возвратились,—с любопытством их стали расспрашивать:

—Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

—Как же,—говорят,—видели.

—Небось, смеются все над ним,—какой увалень?

—Да,—говорят,—на самых первых порах-то было смеялись, да он на все два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые почвы с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл… Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:

—Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:

—Какой, мол, ты ласковый!

А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам сапоги вычистил. Стали хвалить его и старики у нас спрашивали: «Что он у вас, дурачок, что ли?»

Сдатчики отвечали:

—Не дурак, а… малость сроду так.

Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в «профосах»—за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.

Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел — казнил, кого хотел — того миловал.

За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в их числе один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время бьшо такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулою суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.

Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулою в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненогоХибибулу, окованного в конских железках. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого:

— Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит:

— Чего же не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю. Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле:

— Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился. А Хабибула ему отвечает:

— Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.

— Как это «некогда»? Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, остальное все само придет… В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать, делать хорошее, вот и пойдет все хорошее.

А Хабибула слушает и вздыхает.

— Нет, — говорит, — уже про это некстати и думать теперь!

— Да отчего же некстати-то?

— Да оттого, что я окован и смерти жду.

— А я тебя возьму да и выпущу.

Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит:

— Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя «как душу свою берег», а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает — вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить — ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа.

И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, и сказал:

— Ступай с миром на все стороны.

А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, — и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.

Осмотрелся Хан и спрашивает:

— А где Хабибула? Панька отвечает:

— Я отпустил его.

— Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?

— Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по твоему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего… Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, — вот и возьми меня и вели меня вместо его мучить, — пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки.

Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:

— Подойдите-ка поближе ко мне: я вам скажу, что мне кажется. Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку:

— А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был…

— Да, — отвечали татары все одним голосом, — нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный».

Лесков Н. Дурачок. В кн.: Где любовь, там и Бог. Заокский, 1999. С.150-160.

«Ленивый хочет и не хочет. Зевающим не под стать царство небесное; оно любит, чтобы затрачивали силы; его захватывают неукротимые. Если ты спешишь туда, пусть не задерживает тебя страсть к любимым, не зовут назад мирские соблазны, не останавливают домашние заботы. Надо разрубать цепи мирских дел, потому что выпутаться из них невозможно. Египет надо покинуть так, чтобы не возвращаться сердцем к горшкам с мясом. Содом надо покинуть совсем, быстро и сразу, оглядываться — грех. Оглянулась женщина — и была превращена в каменную статую. Мужчине не дозволено пребывать где-то, в каком-то краю, ему приказано спешить в гору, если он не предпочитает погибнуть. Пророк кричит, чтобы мы бежала из Вавилона. Исход из Египта называется бегством. Нам приказано бежать из Вавилона, а не переселяться из него постепенно и медленно. Ты можешь видеть, что многие откладывают дела и готовятся к бегству, слишком долго его обсуждая. Они говорят: «Когда я освобожусь от этих забот, когда я кончу то и вот то». Глупый, что если сегодня возьмут у тебя твою душу? Разве ты не знаешь, что дело возникает из дела? Что порок называется пороком? Почему ты не делаешь сегодня уже того, что сделать тем легче, чем своевременнее ты станешь делать? Будь старателен в другом месте, здесь необходима наибольшая стремительность. Не считай, не взвешивай, сколько ты оставишь; будь уверен, что один Христос достаточно заменит тебе все. Отважься только верить Ему от всего сердца, отважься переложить на Него всю заботу о тебе. Перестань надеяться на себя, с полной уверенностью кинься к Нему, и Он примет тебя. Направь помыслы твои к Господу, и Он Сам тебя накормит, как поешь ты слова пророка: «Господь правит мною, и ни в чем не будет у меня недостатка на месте пастбища, так Он поместил меня; у воды обновления воспитал Он меня, обратил мою душу».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 129-130.

Если человеку страшно, если он однако и несчастен, пусть поедет за город, туда, где он будет совсем один, наедине с небом, природой и Богом. Только там, только тогда он почувствует, чт все так, как должно быть, и что Господь хочет видеть людей счастливыми среди безыскустной, но прекрастоной природы… Пока ты без страха смотришь в небо, ты можешь быть уверен, что чист душой и обязательно снова будешь счастлив.

Франк. Убежище. Дневник в письмах. М., 1995.,С.184,185.