Разное

«Семь раз я презирал свою душу:

Первый раз, когда увидел, что она покорялась, чтобы достичь высот.

Второй раз, когда заметил, что она хромает в присутствии увечных.

Третий раз, когда ей дано было выбирать между трудным и легким, и она выбрала легкое.

Четвертый, когда она свершила зло и в оправдание себе сказала, что другие поступают так же.

Пятый, когда она, стерпев по слабости своей, выдала терпение за силу.

Шестой, когда она с презрением отвернулась от уродливого лица, не ведая, что это одна из ее личин.

И седьмой раз, когда она пела хвалебную песнь и мнила это добродетелью.»

Джебран Халиль Джебран. Избранное. Ленинград. 1986. С. 243.

«В естественном своем состоянии ты самого себя познать не можешь, а потому и Бог тебя познать Его не допустит (а потому и познание Бога тебе не дается). Естественный свет сияет в тебе как месяц, он прибывает и убывает; но свет от высоты, благодать, сияет как солнце, и всякую светлость блистанием, ясностию и чистотою своею превосходит.

Делами своими ты Богу угодить не можешь: ибо в делах своих по природе ты имеешь предметом одну только природу — самого себя; то Богу угодно быть не может. Если же будешь искать Бога, то найдешь Бога, и Он даст тебе праведную жизнь и сохранит тебя в правде, которая в том заключается, чтобы ты воистину признавал, что Он есть Бог и что ты сам ничто. Все , что тебя от Бога и Бога от тебя отлучает, и что всегда препятствует Ему совершить в тебе дело свое, заключается единственно в том, что ты что-нибудь значишь и Богу делами своими угодить желаешь: Бог же твоих дел не хочет; Он хочет Своего дела. От этого вся беда и тревоги. Склонность к добру поелику добром обладать для нас приятно, есть самолюбие, есть наслаждение ради наслаждения. Так не должно любить ни Бога , ни людей. Люби истину ради истины и правду люби в ней самой.

Обратись к отеческому сердцу Бога — и все свое упование возложи единственное на драгоценные заслуги Иисуса Христа. Крест да будет твоею оградою. Бросься душою к стопам Иисуса: в Нем одном ищи очищения и оправдания всей твоей жизни».

Жуковский В.А. Полн. собр. соч. В 12-ти тт. Т. 9. Спб. 1902. С. 15.

«Тот, кто любит опасность, заслуживает того, чтобы от нее погибнуть».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 204.

«Все, что ценно в мире сем, — ничто в глазах Бога. Спасение не достигается ни знатностью, ни богатством, ни ученостью, ни формальной праведностью фарисеев. Такое учение было, с одной стороны, в высшей степени притягательным, а с другой стороны, таило в себе аформалистические и адогматические потенции. В процессе превращения из гонимой секты в господствующую Церковь, христианство неизбежно претерпевает всевозможные изменения, в результате которых многие из первоначальных ценностей оказываются буквально перевернутыми. Вместо детской простоты — сложнейшая и отвлеченнейшая система догматов. Вместо призыва «кто хочет быть больший — будь всем слуга» — могущественный и властный епископат, окружаемый божескими почестями. Вместо отрицания фарисейской праведности — в смертный грех возводится малейшая ошибка при обряде и т.п. На мену аформализму и адогматизму раннего христианства приходят формализм и догматизм средневековой церкви. Все это не было заложено в самом Писании, а явилось результатом извечного стремления человека раз и навсегда упорядочить, зафиксировать и заковать жизнь духа в рамки религиозных законов и обрядов. Человеку всегда хочется, чтобы истина была не где-то над ним и вне его, а здесь, в руках, пойманная и посаженная в клетку человеческих установлений. Но дело в том, что адогматичность и аформалистичность христианства зафиксированы в Священном Писании. А Писание можно перетолковать, можно спрятать, но нельзя сказать, что оно ошибается. Поэтому Писание всегда было угрозой формальной Церкви, и поэтому его всегда, чаще всего, по-видимому, бессознательно, старались прятать от мирян. Тем не менее за сухой формалистикой магических действий, обеспечивающих спасение, всегда чувствовалась идея, что эффективность всей этой формалистики зависит от абсолютного неформального условия — любви к Богу. Именно этот аформализм, всегда сохраняющийся в качестве основного ядра христианства, был и остается источником его гибкости и силы. Наличие этого аформалистического ядра в христианстве всегда таит в себе возможность взрыва-протеста против далеко зашедшей формальной интерпретации христианства в данных конкретных условиях. Всегда остается возможность, что преданность организации может перейти в преданность идеалу, проповедуемому этой организацией, и бунту против организации во имя ее идеала. Именно это и произошло в Реформации, которая стала бунтом против Рима во имя проповедуемого Римом Христа».

Борисов А. Побелевшие нивы. Размышления о русской православной церкви. М., 1994. С. 142.

«Любезный Белинский! Письмо твое я получил, а с ним – ясный и неопровержимый вывод моей ошибки. Как быть! […] Благодарю за все известия о тебе, но не знаю радоваться ли твоему обращению? Новая система вероятно удовлетворит тебя не более старой, хотя и удалит многие вопросы, не разрушив их, впрочем, вполне. Между бесконечностью и человеком, как он ни умен, всегда остается бездна, и одна вера, одна религия в состоянии перешагнуть ее, одна она в состоянии наполнить пустоту, вечно остающуюся в человеческом знании. Но та система хороша, которая не мешает верованиям, составляющим интегральную часть человеческого существа и содержит побуждения к добрым подвигам! […] Твой Станкевич».

Станкевич Н.В. Избранное. М., 1982. С. 111.

«Если весь мир целиком сойдет с ума, элементы перевернутся, ангелы падут — Истина лгать не может; не может не произойти того, о чем Бог сказал, что оно произойдет».

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 128.

«Здесь уместно будет рассказать об одном случае, который нельзя обойти молчанием, потому что подобные случаи лучше всего показывают, что за человек был епископ Диньский.

После уничтожения разбойничьей шайки Гаспара Бэ, который скрывался прежде в Олиульских ущельях, один из ближайших его помощников, Крават, бежал в горы. Некоторое время он скрывался со своими уцелевшими от разгрома шайки Гаспара Бэ, в Ниццском графстве, потом ушел в Пьемонт и вдруг снова появился во Франции, в окрестностях Барселонеты… Жандармы охотились за ним, но безуспешно. Он ускользал от них, а иногда оказывал и открытое сопротивление. Это был смелый негодяй. И вот в самый разгар вызванного им смятения в те края прибыл епископ, который объезжал тогда Шателарский округ. Мэр города явился к нему и стал уговаривать вернуться. Крават хозяйничал в горах до самого Арша и далее. Ехать было опасно даже с конвоем, — это значило напрасно рисковать жизнью трех или четырех злосчастных жандармов.

•

Поэтому-то я и полагаю ехать без конвоя, — сказал епископ.

•

Хорошо ли вы обдумали это, ваше преосвященство? – спросил мэр.

•

Так хорошо, что отказываюсь от жандармов; я уеду через час.

•

Уедете?

•

Уеду.

•

Один?

•

Один.

•

Нет, ваше преосвященство! Вы не уедете.

•

Послушайте, — сказал епископ, — там в горах, есть маленький бедный приход, я не посещал его уже три года. Там живут мои добрые друзья – смирные и честные пастухи. Из тридцати коз, которых они пасут, им принадлежит только одна. Они плетут из шерсти красивые разноцветные шнурки и играют на самодельных свирелях. Надо, чтобы время от времени им говорили о Господе Боге. Что бы они сказали про епископа, который подвержен страху? Что бы они сказали, если бы я не приехал к ним?

•

Но разбойники, ваше преосвященство, разбойники!

•

В самом деле, — сказал епископ, — я чуть было не забыл о них. Вы правы. Я могу встретиться с ними. По всей вероятности, они тоже нуждаются в том, чтобы кто-нибудь рассказал им о Боге.

•

Ваше преосвященство , да ведь их целая шайка! Это стая волков!

•

Господин мэр, а может быть, Иисус Христос повелевает мне стать пастырем именно этого стада. Пути Господни неисповедимы!

•

Ваше преосвященство, они ограбят вас!

•

У меня ничего нет.

•

Они вас убьют!

•

Убьют старика священника, который идет своей дорогой, бормоча молитвы? Полноте! Зачем?

•

О Боже! Что, если все-таки повстречаетесь с ними!

•

Я попрошу у них милостыню для моих бедных.

•

Не ездите, ваше преосвященство, ради Бога, не ездите! Вы рискуете жизнью.

•

Господин мэр, — сказал епископ, — неужели в этом все дело? Я живу на свете не для того, чтобы пещись о собственной жизни, а для того, чтобы пещись о душах моих ближних.»

Гюго В. Отверженные. Т.1. М., 1987. С. 376, 377.

«Ты молишь Бога, чтобы смерть не пришла преждевременно, а лучше молиться, чтобы Бог дал тебе лучший образ мыслей, чтобы в том месте, где настигнет тебя смерть, не застала она тебя неподготовленным. Ты не помышляешь об изменении жизни, а просишь Бога, как бы тебе не умереть. О чем же ты молишься? Более всего о том, чтобы подольше грешить. Молишься о богатстве, а не знаешь как пользоваться богатством. Разве ты не молишься о собственной погибели? Ты молишься о добром здоровии и злоупотребляешь благополучием; разве в твоем благочестии нет нечестивости?»

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина.

С. 139

«Люди многое способны понять в жизни, многое тонко подмечают в чужой душе, но такое редкое, почти не существующее явление – чтобы человек умел видеть самого себя. Тут самые зоркие глаза становятся слепы и пристрастны. Мы бесконечно снисходительны ко всякому злу и безмерно преувеличиваем всякий проблеск добра в себе. Я не говорю уже о том, чтобы быть к себе строже, чем к другим (что собственно, и требуется), но если бы мы приложили к себе хотя бы те же мерки, как к другим, — и то как на многое это открыло бы нам глаза. Но мы безнадежно не хотим этого, да и не умеем уже видеть себя, и так и живем в своей слепой успокоенности».

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 99.

«И обратно, слепота к своим грехам, невидение их – естественное состояние природного падшего человека. Мы бессознательно утаиваем от себя наши грехи, забываем их, потому что так легче жить. Может быть, сам Господь временно закрывает от нас часть наших грехов, чтобы не повергнуть нас в ужас и уныние от ясного созерцания всей бездны нашей нечистоты. Но ведь если нет видения своих грехов, нет и покаяния; а нет покаяния – нет и спасения. «Дая мне зрети мои прегрешения» – естественный молитвенный вздох каждого из нас, вступающего в великие дни поста. А для этого нужно не щадить себя, отвергнуться от себя, отречься от греховного своего естества…»

Ельчанинов. А. Записи. М., 1992. С. 105, 106.

«Происшествие было так. Ф.М. Достоевский зашел раз сумерками к недавно умершей в Париже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф.М. застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии. Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и она одна из всех лиц известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что она с православием покончила и присоединилась к лютеранству. Это у нас для русских не дозволено и составляет наказуемое преступление, а потому признание в таком проступке требует известного мужества. Достоевский говорил, что он именно «уважает» в этой даме «ее мужество и ее искренность», но самый факт уклонения от православия в чужую веру его огорчал. Он говорил то, что говорят многие другие, то есть что православие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не исповедуя православия, «нельзя быть русским». Засецкая, разумеется, держалась совсем других мнений и по характеру своему, поразительно напоминавшему характер отца ее, «пылкого Дениса», была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего народа, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая с значительным пожертвованием основала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вообще, она была очень доступна всем добрым чувствам и отзывалась живым содействием на всякое человеческое горе. Притом все, что она делала для других, — это делалось ею не по-купечески, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина и даже набожная христианка, но только не православная. И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому, что была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши. Но через это-то Достоевскому и было особенно жалко, что такая «горячая душа» «ушла от своих и пристала к немцам». И он ей пенял и наставлял, но никак не мог возвратить заблудшую в православие. Споры у них были жаркие и ожесточенные, Достоевский из них ни разу не выходил победителем. В его боевом арсенале немножко недоставало оружия. Засецкая превосходно знала Библию, и ей были знакомы многие лучшие библейские исследования английских и немецких теологов, Достоевский же знал священное писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности. Поэтому, будучи умен и оригинален, он старался ставить «загвоздочки», а от уяснений и доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом все думают: что сие есть? Порою все это выходило очень замысловато и забавно…

Тою зимою, о которой я вспоминаю, в Петербург ожидался Редсток, и Ф.М. Достоевский по этому случаю имел большое попечение о душе Засецкой. Он пробовал в это именно время остановить ее религиозное своенравие и «воцерковить» ее. С этой целью он налегал на нее гораздо потверже и старался беседовать с нею наедине, чтобы при ней не было ее великосветских друзей, от которых (ему казалось) она имела поддержку в своих антипатиях ко всему русскому. Он заходил к ней более ранним вечером, когда еще великосветские люди друг к другу не ездят. Но и тут дело не удавалось: иногда им мешали, да и Засецкая не воцерковлялась и все твердила, что она не понимает, почему русский человек всех лучше, а вера его всех истиннее? Никак не понимала… и Достоевский этого ее недостатка не исправил. Засецкая говорила, будто она имела уже об этом ранее беседы с такими-то и с такими-то авторитетными людьми, но что ни один из них не был в этом случае счастливее Достоевского».

Лесков Н.С. Собр. соч. В 11-ти тт. Т. 11. М., 1958. С. 147-149.

«2-го марта 1845 года. Три года прошло без всякой перемены в жизни. Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство на Руси еще не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегой своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился. «Да, — сказал он, — сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но еще во Христа не облекаемся». Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается».

Лесков Н.С. Собр. соч. В 11 тт. Т. 4. М., 1958. С. 49.

«Глазам любезна внешняя красота тела. Подумай, сколь благородно обличие души. Кажется, безобразное лицо не приятно. Помни, сколь ненавистен дух, изуродованный пороками! То же самое делай и с остальным. Ведь и в душе есть своя красота и свое безобразие, одно любезно Богу, другое дьяволу; подобное – подобному. У души тоже есть своя молодость, старость, болезнь, здоровье, смерть, жизнь, бедность, богатство, наслаждение, печаль, война, мир, холод, жар, жажда, питье, голод, пища. Короче говоря, все, что человек ощущает в теле, он должен подмечать и в душе. Следовательно, путь к духовной и совершенной жизни в том, чтобы мы постепенно привыкали освобождаться от тех вещей, которые не истинны…»

Эразм Роттердамский . Оружие христианского воина.

С. 142.

Мудрый жить в миру обязан,

Словно муж-пустынножитель.

Обучать людей он должен,

Как наставник и учитель.

Если он дурным поступком

Осквернитьсвою обитель –

За соблазн всего народа

Отвечает соблазнитель.

Гурамишвилли Д. Стихотворения и поэмы. Ленинград.1980. С.50.