Пролог Евангелия от Луки

Евангелие от Луки — единственное из всех Евангелий — имеет пролог, где автор обращается к человеку, которому посвящает свою работу:

Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова (kathôs paredosan hêmin hoi ар’ arches autoptai kai hupêretai genomenoi tou logou), то рассудилось и мне, по тщательном исследовании (parëkolouthêkoti) всего сначала (anôthen) ^[310], по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен

(Лк 1:1–4).

Этот пролог уже многие годы является объектом пристального внимания и обширных дискуссий среди ученых–новозаветников. Мы здесь ограничимся вопросами, важными для нашего исследования — об очевидцах, чьи свидетельства служили источниками преданий Луки, и о нашем отношении к этим очевидцам.

Стоит отметить, что греческое слово, используемое в 1:2 в значении «очевидцы» (autoptai), не имеет судебно–криминалистического значения, характерного для этого слова в английском языке; поэтому не стоит воспринимать его как метафору суда. Autoptai — это просто люди, непосредственно наблюдавшие то или иное событие, знающие о нем из первых рук. (Лавдей Александер предлагает перевод: «те, кто имеет личный опыт в этой области; те, кто знает обсуждаемый предмет из первых рук»^[311].) Однако в словах «бывшие с самого начала очевидцами» ясно выражена та же мысль, что в Деян 1:21–22 и в Ин 15:27; даже выражение ap` arches у Луки и Иоанна общее. Более того: появление этого выражения в прологе Луки позволяет нам разглядеть исторический бэкграунд его труда, который мы обсудим далее.

Большинство ученых полагают, что пролог Луки в целом принадлежит к традиции греческой историографии: для первых читателей он служил указателем на то, что им предстоит прочесть своего рода историческое сочинение. Однако Лавдей Александер бросила этой гипотезе серьезный вызов: тщательно изучив прологи в древнегреческой литературе, она пришла к выводу, что по своей форме и риторике пролог Луки гораздо больше напоминает предисловия к техническим и профессиональным трактатам^[312] (например, к учебникам по медицине, математике, инженерному делу или риторике), чем к историческим трудам. (Она не отрицает, что по содержанию Евангелие от Луки и Деяния следует классифицировать как своего рода историографию, но утверждает, что сами по себе прологи к Луке и Деяниям на это не указывают^[313].) Другие ученые, отвечая Александер, признают, что приведенные ею свидетельства и аргументы сообщают нам нечто новое о социо–культурном уровне и контексте трудов Луки, однако не считают, что ее аргументы опровергают параллели с терминологией и концепциями греческой историографии^[314].

Дэвид Луни верно отмечает, что «лишь малая доля греческих исторических трудов дошла до наших дней», и «из тех, что дошли до нас, большинство написано авторами такого социального положения, к какому Лука не мог даже приблизиться — поэтому нельзя ожидать, что он стал бы подражать их изысканному стилю»^[315]. Он приводит некоторые, хотя и немногочисленные, свидетельства того, что в своем прологе Лука мог ориентироваться не на лучшие образцы эллинистической историографии (единственные, дошедшие до наших дней), а на «сотни посредственных исторических сочинений, ныне утерянных»^[316]. Кроме того, замечает он, «представляется все более вероятным, что различие между историческими и научными [техническими или профессиональными] рrооiтiа [прологами] — в сущности, ложная дихотомия»^[317]. Дэрил Шмидт, в очередной раз пересматривая риторику эллинистической историографии, отмечает, что «рамки эллинистической историографии включали в себя широкий круг повествований, отличавшихся и уровнем достоверности, и стилем», и приходит к выводу, что пролог Луки носит в себе явные следы влияния риторических условностей эллинистической историографии. Это делает Луку автором «исторического» сочинения, хотя и не обязательно историком в точном смысле слова. Евангелие от Луки и Деяния входят в широкий спектр «эллинистической историографии»^[318].

Для наших целей важно, прежде всего, историографическое значение выражения «очевидцы от начала» (ар` arches autoptai). Александер, без сомнения, удалось показать, что термин autoptês употреблялся отнюдь не только в историографии; среди историографов, чьи труды сохранились до наших дней, лишь Полибий (3.4.3) и Иосиф Флавий (Против Апиона, 1.55) используют его в предисловии или иных методологических пассажах^[319] в связи с личным наблюдением событий, описанных в повествовании. Далее она заявляет, что «нам вообще нет нужды обращаться к историкам», поскольку в предисловиях к сочинениям технического или профессионального характера можно найти куда более близкие параллели с использованием этого термина в прологе Луки^[320]. Однако это утверждение убедительно лишь в общем контексте ее рассуждений, предлагающих «развести» пролог Луки с его историографическими параллелями; если же взглянуть на пролог в целом по–другому — напротив, наиболее уместными параллелями могут стать Полибий и Иосиф. Самуэль Бирског критикует Александер за узкую сосредоточенность на группе слов, однокоренных к autoptein, настаивая, что само понятие, о котором говорят Полибий и Иосиф, было намного более распространено в античной историографии, чем термин autoptein для его описания^[321] Более того: если Иосиф Флавий мог (как предполагает Александер^[322] в использовании слова autoptës подражать Полибию — то же самое могли делать и другие историки. Полибий пользовался широкой популярностью и большим уважением, в его труде видели наивысшее воплощение принципов эллинистической историографии — так что для позднейших авторов, желавших написать историческое сочинение, вполне естественно было бы подражать его терминологии, независимо от того, удавалось ли им приблизиться к Полибию во всех прочих отношениях. В любом случае: независимо от того, считать ли autoptai в прологе Евангелия от Луки техническим или историографическим термином — из всего контекста Евангелия от Луки и Деяний не приходится сомневаться, что он имеет историографическое значение: речь идет о людях, видевших события евангельской истории, рассказанной Лукой, своими глазами.

Особый интерес, однако, представляет то, что выражение «от начала» (αρ’ arches) теперь тоже может рассматриваться в контексте того же комплекса историографических понятий. Это не отзвук (как иногда полагают) свойственного эллинистической культуре уважения к древности и не отсылка к авторитетным древним источникам устной традиции^[323] — это утверждение, гласящее, что очевидцы были свидетелями событий на всем протяжении рассказанной автором истории.

Существует еще один пример использования этого выражения в общем значении в историографическом труде, современном Евангелию от Луки; Филон Библосский пишет: «Санхуниатон, человек поистине великой учености и любознательности, стремившийся у всех узнавать о том, что происходило, с самого начала (ex arches)… весьма внимательно изучил труды Тааута»^[324]. Однако ближе к Луке стоит пример, приведенный Дэвидом Ауни. Это пролог к сочинению Плутарха «Пир семи мудрецов», подписанному псевдонимом. Автор его якобы присутствовал на знаменитом собрании семи мудрецов в VI веке до н. э. и теперь предлагает своему адресату правдивый отчет об этом событии. Разумеется, этот отчет — вымысел от начала до конца: однако это не умаляет его ценности для наших целей, поскольку, составляя этот пролог, Плутарх, несомненно, руководствовался правилами историографии своего времени. Ауни отмечает серию параллелей как с прологом Луки, так и с прологами к техническим трактатам^[325], и на этом основывает предположение, что предисловия к популярным историческим сочинениям могли больше напоминать предисловия к техническим трактатам, чем предисловия к историческим трудам более высокого уровня, которые единственно и дошли до нас^[326]. В этом псевдэпиграфическом прологе нас интересует последняя фраза. В ней автор сообщает своему адресату, что все остальные отчеты об этом событии недостоверны, поскольку их авторы, в отличие от него самого, на собрании не присутствовали. Далее он заключает: «Поскольку времени у меня теперь достаточно, а преклонный возраст не позволяет надолго откладывать мой рассказ, поведаю все с самого начала (αρ’ arches hapanta diëgësomai), раз уж тебе не терпится послушать»^[327]. Выражение «с самого начала» здесь говорит о том, что автор, будучи очевидцем, способен дать о событии полный отчет — в отличие от других рассказчиков, которые лишь что–то слышали о происшедшем, и потому их сведения неизбежно неполны.

Функционально это утверждение эквивалентно утверждению Иосифа Флавия, когда тот, противопоставляя свою историю иудейской войны сочинениям других авторов, слышавших об этой войне лишь из вторых рук, отмечает, что его история — подлинная, поскольку он сам присутствовал при всех событиях: «Я же, напротив, составил о войне достоверный отчет, связный и подробный, поскольку лично при всем этом присутствовал» (Против Апиона, 1:47). Отправив экземпляр своего труда царю Агриппе, Иосиф получил от него письмо, в котором, поздравляя историка с успехом, царь отмечал, в частности, что Иосиф рассказывает читателям все «с начала» (archëten) (Жизнь, 366)^[328].

Важной задачей историка считалось выбрать для своего рассказа как верную начальную точку, так и верное заключение. Полибий в начале своей «Истории» точно определяет, с чего намерен начать, и объясняет, почему выбрал именно такую отправную точку (archèn) (1.3.1–5; 1.5.1; 1.12.5). Дионисий Галикарнасский, писавший в I веке до н.э., критикует по этому поводу не кого–нибудь, а самого Фукидида:

Некоторые критики усматривают также ошибки в построении этой истории, замечая, что он не сумел выбрать для нее ни верного начала (archèn), ни подходящего окончания. По их словам, немаловажная сторона работы состоит в том, чтобы начать (агспêп) свой труд в том пункте, где невозможно представить себе, чтобы что–то предшествовало рассказу, и закончить там, где уже не о чем спрашивать^[329].

Любопытно, что Полибий, выбрав для своей истории наиболее естественную отправную точку, при этом счел необходимым рассказать и о некоторых предшествовавших событиях, дабы полностью прояснить некоторые стороны своего повествования:

Таков был первый выход римлян из Италии с войском, совершившийся в это время по изложенным выше причинам. Нам он показался наилучшим началом (archên) всего повествования, почему с него мы и начали, обратившись, впрочем, немного назад, дабы при изъяснении причин не оставалось никаких сомнений. …Рассказать это мы считали необходимым для тех, которые пожелают надлежаще постигнуть нынешнюю меру могущества римлян (1.12.5-7)^[330]. [перевод Ф. Г. Мищенко. —Прим. пер]

Это можно сравнить с тем фактом, что рассказ Луки, основанный на отчетах очевидцев «от начала», начинается, строго говоря, со служения Иоанна Крестителя — однако и у него имеется своего рода исторический пролог, повествующий о рождении и юности Иоанна и Иисуса. Невозможно всерьез считать (хотя подобные предположения высказываются^[331]), что «начало» у Луки относится к событиям первой и второй глав, а под «очевидцами» подразумеваются персонажи этого вступительного рассказа. Отправной точкой своего повествования Лука считает момент жизни Иисуса, который был засвидетельствован устными показаниями очевидцев и с которого традиционно начинался рассказ о его служении; однако считает нужным рассказать и о предшествующих событиях, дабы создать для своего повествования должный бэкграунд и контекст.

Нечто подобное делает в «Иудейской войне» Иосиф Флавий. В предисловии он объясняет, что для создания адекватного контекста к современным событиям ему нет нужды углубляться в ранний период истории своего народа — она достаточно полно описана в иудейских Писаниях и у других иудейских авторов. Однако необходимо продолжить историю иудеев с того места, на котором эти источники останавливаются. Поэтому он дает краткий обзор событий, предшествующих его жизни, но подробное и красочное изложение начинает с событий, непосредственно приведших к войне, и с самой войны. Стоит отметить: такое различие он оправдывал не только тем, что его книга посвящена войне, но и тем, что в этих событиях, в отличие от предыдущих, он сам участвовал:

Мой рассказ я хочу начать (archën) с того, на чем остановились те историки и наши пророки. Но и здесь я имею в виду более обстоятельно и со всевозможной точностью рассказать собственно о той войне, которую лично пережил, а событиям предшествовавших мне времен сделать лишь сжатый и беглый обзор.

(Иудейская война, 1:18)

Мысль, что основными очевидцами жизни, смерти и воскресения Иисуса должны выступать те, кто был с ним «от начала», — мысль, которую разделяют, по меньшей мере, Лука и Иоанн и которая, следовательно, скорее всего, принадлежит раннехристианской традиции, стоящей за этими авторами, — изначально, быть может, была порождена не историографической практикой, а здравым смыслом. Однако Лука, несомненно, оценил ее совпадение с историографическим принципом выбора верной отправной точки и с важностью в историографии «свидетельства» тех, кому описываемые события известны по личным впечатлениям. Поэтому основными источниками своей работы он назвал очевидцев, способных дать полный отчет о событиях «от начала».

Фраза Луки в целом — «бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова» (1:2) — почти несомненно, указывает на одну группу людей, а не на две^[332]. Возможно, не стоит «насиловать» эту фразу, выводя из нее, что те, кто был очевидцами с самого начала, впоследствии стали служителями Слова^[333] — хотя возможен и такой перевод (если genomenoi мы отнесем только к hupëretai и переведем как «стали»). Во всяком случае, ясно, что «с самого начала» относится только к очевидцам — и приходится предположить, что служителями Слова эти очевидцы стали позже. Вся фраза в целом почти дословно совпадает с Деян 1:21–22, где говорится об учениках, которые, будучи очевидцами всего служения Иисуса, поэтому способны впоследствии стать служителями Слова (в тех же выражениях Лука говорит о служении Двенадцати в Деян 6:4), проповедовать Благую весть, включающую в себя всю историю Иисуса. То, что Эванс называет «странным сочетанием» очевидцев и служителей Слова^[334], вполне объясняется в Деян 1:21–22: в случае этих очевидцев то, что они видели, не просто передается историку, но становится неотъемлемой частью христианской вести, которую они несут миру. В прологе Луки, возможно, речь идет не только о Двенадцати — к этому вопросу мы еще вернемся — но, несомненно, Двенадцать имеются в виду в первую очередь.

Прежде чем проститься с прологом Луки, рассмотрим вкратце еще одно выражение, в переводе переданное так: «по тщательном исследовании (parëkolouthëkoti) всего сначала (anôthen)» (1:3). Значение слова parëkolouthëkoti (буквально «следующий») много обсуждается^[335]; однако недавно Дэвид Мейсснер привел очень подробные и убедительные аргументы в пользу того, что здесь (как и в «Против Апиона» Иосифа Флавия, 1:53, что часто приводится как параллель) это слово означает не «исследование» или «расследование» (по его словам, такое значение не засвидетельствовано), а «следование за мыслью»^[336]. Лука хочет сказать, что прекрасно понимает все, что передали ему очевидцы. Его «знакомство с предметом» (по выражению Мейсснера) — необходимое условие для написания истории, основанной на отчетах очевидцев, а также, возможно, для того, чтобы справиться с этой задачей успешнее его предшественников.

Что же касается anôthen — слова, которое могло означать просто «тщательно»^[337] — оно здесь, очевидно, употребляется во временном значении: «изначально», в параллель к «с самого начала» (αρ’ arches). Сам Лука в другом месте (Деян 26:4–5) использует эти выражения как синонимы^[338]. В обоих случаях использование то одного, то другого выражения объясняется стилистическими причинами. Смысл этой фразы в том, что объем свидетельских «показаний» покрывает всю историю, которую намерен рассказать Лука в своем Евангелии («сначала») — и столь же всеобъемлюще знакомство Луки с этими свидетельствами и их понимание. Лука способен рассказать историю «сначала», поскольку внимательно ознакомился с преданиями тех, кто «с самого начала» видел все своими глазами. Судя по всему, необходимость свидетельства очевидцев, видевших все «с начала», была важным принципом передачи и понимания преданий об Иисусе в раннем христианстве.