Библиотека soteria.ru
Желтая река
Алексей Опарин, Дмитрий Юнак
Дата публикации: 27.06.14 Просмотров: 6632 Все тексты автора Алексей Опарин, Дмитрий Юнак
Глава 4. Записки каторжанина
К моменту своего ареста 36-летний Феофил Арсентьевич Бабиенко был отцом большого семейства. У него было семь дочерей и один сын, родившийся незадолго до ареста 7 сентября 1885 года и названный в честь отца Феофилом. Пройдут года, и этому малышу предстоит сыграть одну из видных ролей в истории мирового христианского движения, вписав свое имя в число великих апостолов христианства. Но пока этот годовалый ребенок, безусловно, не мог понять той трагедии, которая случилась с его отцом и той сложнейшей ситуации, в какой оказалась его мать, оставшись без мужа с восемью детьми на руках. В наши дни, когда для женщины открыты двери средних и высших учебных заведений, когда все привыкли к женщинам-профессорам, директорам, политикам, очень трудно представить возможности женщины в конце XIX столетия, когда любую, сколько бы то ни было прибыльную работу могли иметь только мужчины. Отголоском этого вплоть до наших дней являются слова, обозначающие различные профессии или звания, причем, только мужского рода. К примеру: директор, врач, юрист, профессор, министр, токарь, слесарь и т. д. Женщины вообще в те времена не то что высшего, но и среднего специального образования, за редким исключением, не имели. Поэтому благосостояние семьи всецело зависело от ее главы. И потому с арестом Бабиенко отца семья оказалась на грани нищеты. К тому же, Тараща была небольшим местечком, где любое известие распространялось с небывалой быстротой. И потому какой позор должна была испытывать эта семья в глазах других жителей Таращи, в глазах которых они стали семьей государственного преступника и подрывателя духовных устоев страны. Это страшное испытание обрушилось на семью Бабиенко в тот момент, когда они преобразовывали свою жизнь согласно воле Бога и Его Слова. И вот в этот момент их постигает такое страшное испытание. Многие бы на их месте стали роптать, отказались бы от своих убеждений, но они не могли этого сделать, ибо это были не их убеждения, а это было то, что говорил Бог на страницах Своей Книги. Да, ни Бабиенко, ни его близкие не понимали, почему на них обрушилось это испытание именно сейчас, но если его Бог допустил, значит это было зачем-то нужно. Бабиенко хорошо помнил слова апостола Павла: «Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести» (1 Кор. 10:13). Он также знал библейскую историю о том, как много веков назад под стены Иерусалима пришло несметное войско ассирийского царя Сеннахериба, пришло именно в тот момент, когда Иудейский царь Езекия проводил богоугодную политику. И вроде бы Езекии тоже было бы в пору роптать и возмущаться, но вместо этого царь изрек такие слова: «Будьте тверды и мужественны, не бойтесь и не страшитесь царя Ассирийского и всего множества, которое с ним, потому что с нами более, нежели с ним; с ним мышца плотская, а с нами Господь Бог наш, чтобы помогать нам и сражаться на бранях наших.
И подкрепился народ словами Езекии, царя Иудейского» (2 Пар. 32:7-8). Эти вторжения Сеннахериба часто бывают и в нашей духовной жизни сегодня. Силы зла пытаются вторгнуться и покорить нас через испытания, искушения, через нищету и богатство, через неудачи и славу, но если мы будем доверять Богу, то сможем одержать такую же победу, как Езекия много веков назад. Это знал и в это крепко верил Бабиенко, хотя для него, безусловно, страшным ударом было расставание с семьей и отправка в чужой для него Ставропольский край. Место заключения Бабиенко было выбрано не случайно: Кавказ и Сибирь были излюбленными местами ссылки в царское время. На Кавказ особенно часто ссылали духовных и политических вольнодумцев. Это было обусловлено тем, что Кавказ относительно недавно вошел в состав Российской империи и нуждался в заселении, а во-вторых, длившаяся долгие десятилетия знаменитая Кавказская война превратила этот регион в весьма беспокойное место, где смерть легко находила людей. В-третьих, Кавказ был заселен народами, которые не говорили вообще или плохо говорили по-русски, и потому деятельность раскольников, как полагало правительство, была там неопасна. Кроме этих коренных народов там обитало много немецких поселенцев, начавших приезжать в Россию со времен Екатерины Великой (1762-1796 гг.), предоставившей им большие привилегии. Проповедь среди немцев также мало интересовала Российское правительство — главное было оградить от сектантской заразы славянское население империи. По прибытии в Ставрополь Бабиенко сразу ощутил руку Божью. Дело в том, что начальник полиции того края был очень хорошим и порядочным человеком, и когда Феофил Арсентьевич попросил его дать ему Библию, тот дал. Это было действительно необъяснимым чудом. Эта Книга стала для узника прекрасной опорой в заточении. В течение 2-х лет Бабиенко сидел в тюрьме, свято отстаивая там Божью субботу, не делая в этот день никакой работы. В своих воспоминаниях его сын очень кратко пишет об этом периоде жизни отца, поскольку тот и сам мало говорил об этом, не считая, что делал что-то особое или героическое. Он просто был верен Богу — и этим все сказано! Но если до нас не дошли подробные воспоминания самого Бабиенко об особенностях тюремного заключения в царское время, то пожелтевшие страницы старого христианского журнала «Благая весть» от 1917 года сохранили нам воспоминания другого адвентистского служителя Н. Г. Лабренца, приговоренного, также как и Бабиенко, к тюремному заключению по наущению государственной церкви. Мы позволим себе привести эти воспоминания, хорошо показывающие, что представляла собой царская тюрьма и каким страданиям, как телесным, так и духовным должен был подвергаться узник, особенно невинно осужденный. «Осенью 1914 года был я призван на военную службу. Во время войны эта служба, как всем известно, — дело кровавых подвигов. Но так как я по характеру своему не в состоянии пролить крови, не только человеческой, но какой бы то ни было твари (не говоря уже о учении Великого Галилейского Страдальца о любви и несопротивлении злу), — то я просил назначить меня в санитарный отряд. Санитаром мог бы я днем и ночью работать, идти в самый губительный огонь, спасая раненых и облегчая их страдания. Старое же правительство не сочло нужным удовлетворить мою справедливую просьбу, и предало меня за мои религиозные убеждения суду. Откровенно говоря, мне стоило немало волнений и душевных мучений решиться отстоять свою духовную свободу, тем более, что мое начальство пообещало мне за мое „упрямство» всяких благ, вроде: расстрела, повешения, каторги с кандалами в темных душных рудниках, за непосильной изнурительной работой и т. д. По неопытности своей я все принимал за чистую монету и этим, конечно, мало способствовал душевному равновесию и спокойствию. Как только мне удалось, наконец, принять окончательное решение идти на
все ради истины — я обрел душе свой мир, чудный мир! То был обещанный Спасителем мир, который, действительно, несравненно выше всякого разумения! Наши слова слишком холодны и ничтожны, и перо бессильно, описать всю полноту и глубину этого дивного божественного мира. Будь я в состоянии выразить звуками это широкое, охватывающее все существо чувство, то получился бы великолепнейший шедевр музыкального творчества. Право, из-за такого высокого душевного наслаждения, стоит кое-что претерпеть. Во всяком добром поступке сокрыта самая щедрая награда, и поэтому, творящий добро, уже здесь на земле, не взирая на все страдания и лишения, обретет в сердце свом царство небесное. В подробностях моего следственного заточения до суда, допроса и самого суда, мне теперь неудобно вдаваться. Поэтому, желающим узнать все эти детали, могу частным путем сообщить их. Суд состоялся 24-го декабря 1914 г. Бесцеремонное старое правительство приговорило меня за мои религиозные убеждения, основанные единственно на учении Иисуса Христа, — к лишению всех прав и преимуществ, ссылке в каторжные работы, сроком на 4 года, с вечным поселением в суровой Сибири, после отбытия срока моего наказания. Некоторое время просидел я в следственной тюрьме. Был ясный и морозный день января 1915 года, когда меня отправили в настоящую каторжную тюрьму. Сопровождавший меня конвой не знал, к сожалению, хорошо месторасположение тюрьмы, вследствие чего мне пришлось несколько лишних часов прощеголять по многолюдным улицам столицы в качестве арестованного солдата. Отовсюду устремлялись на меня то любопытные, то презрительные (редко сочувственные) взгляды прохожих. „У меня такой же, как этот, сидит в тюрьме», довольно громко жаловалась одна бедная старушка, указывая на меня. Шагая таким образом, я невольно вспомнил моего Спасителя, Который тоже добровольно шел позорной дорогой на Голгофу пролить Свою невинную кровь за меня. Его любовь придавала мне новые силы, и я с радостным, бодрым сердцем зашагал вперед, теперь уже мало обращая внимание на толпу. Пусть люди смеются надо мной, пусть меня презирают, но Ты, мой дорогой Спаситель, радуешься, видя меня по дороге к Тебе! Ради Твоего учения, ради Тебя я с радостью все принимаю! Занятый этими и подобными мыслями, я совсем не заметил, как мы прошли длинный ряд улиц и переулков, и вдали на синем фоне ясного морозного вечера ярко обрисовывалось красное здание тюрьмы, освещенное холодными лучами заходящего солнца, отчего оно казалось еще краснее и угрюмее. Это красное, громоздкое здание темницы со своими железными решетками и темными случайно освещенными солнцем окнами, походило на налитое кровью, плотно упитанное лицо пьяного мясника, впившегося осовелыми глазами в свою несчастную жертву. Нередко и раньше случалось мне быть вблизи какой-нибудь тюрьмы, но тогда она не производила на меня особого впечатления. Теперь же, когда мне через несколько минут предстояло расстаться с вольным воздухов и скрыться на годы за этими толстыми стенами, скрывающими в своем безмолвии целое море человеческих страданий, — теперь только я вдруг понял значение слова „свобода», и понял, что означает ее потерять. Как умирающий юноша, полный желания жить, хватается всеми силами души за каждую последнюю секунду, стараясь ее удержать и как можно дольше продлить, — так я, с тоской на душе, жадно впивался глазами в высокое бледно-голубое небо, и мысленно прощался со всей окружающей природой. Мы пришли к воротам тюрьмы. Маленькая железная калитка отворилась, словно пасть сказочного красного дракона, и я исчез за нею, исчез из мира живых и вольных людей, и вошел в таинственное, незнакомое для меня царство страданий и преступлений, где меня ожидали много интересных приключений и переживаний. О чем я думал, входя в темницу, — я себе отчета дать не могу. Все мои мысли, все мое внимание
сосредоточилось на одном пункте: что ожидает меня?! Я совсем не заметил, как меня, вместе с конвоем, пропустили через несколько железных дверей и первое, что неприятно поразило мой взгляд — были толстые решетки за всеми окнами и суровые лица тюремщиков. Внутренняя жизнь человека неизбежно со временем накладывает свою печать на лицо человека. Принял меня рослый армейский офицер, с таким же красным лицом, а в особенности носом, как кирпичные стены тюрьмы. Кровью налитые глаза его смотрели зло и сурово. Пока он молча заносил мои бумаги в список заключенных, я успел поближе осмотреться и разглядеть, что приемная служит в одно и то же время тюремною церковью; половина приемной была завешана фиолетовой занавесью, за которой находились алтарь и другие предметы церковного богослужения, стоило только вынести конторку, скамейки, отдернуть занавесь — и готова церковь. Не ожидал я в доме преступлений и жестокостей найти место, посвященное Любви и Всепрощению. Но это явление припомнило мне обещание Спасителя быть везде со своими последователями, а с Ним лучше в темнице, чем без Него в пышных палатах! Конвой получил расписку и ушел, оставив меня среди тюремщиков, которые начали меня расспрашивать. Между ними выделялся особенно один из старших надзирателей. Никогда я не забуду этого маленького, крепкого старика с тяжелым неприятным взглядом глаз; постоянно им подавляемый гнев, кипевший неустанно в его душе против узников, придавал лицу его странное выражение; казалось, будто воротник его слишком узок и давит шею, так как жилы на висках были у него слегка надуты, ноздри оттопырены, а белки глаз испещрены кровяными жилками, — точь-в-точь снятый с петли удавленник, не успевший еще окончательно удавиться. Описание это не преувеличено. Редко встречаются в тюрьме благообразные типы. Удавленник посмотрел на меня своими туманными глазами исподлобья и кинул мне сквозь зубы, скорее выдавливая, нежели выговаривая, — „идем!» Я последовал за ним в рядом лежащую комнату для переодевания и обыска. Свои вещи нужно было отдать на хранение в цейхгауз, а взамен их надеть арестантский „костюм», о привлекательности которого нечего говорить. Желая, наверное, меня несколько развлечь и скрасить неприятное ощущение при виде чрезвычайно грязной и грубой рубахи и других невзрачных предметов каторжанского туалета, этот господин усладил мой слух следующими словами: „ты что же и в тюрьме думаешь соблюдать свои идеи? Нет, голубчик, тут мы тебя скоро обломаем! В случае твоего непослушания мы, так сказать, для первого знакомства посадим тебя в холодный карцер на хлеб и воду, а после и розгами угостим…» Под этим утешением я оделся в сырую, шершавую одежду. С непривычки грубая рубаха терла кожу. Это, кажется, старик заметил и как-то странно улыбнулся углами рта. Ему словно нравилось видеть меня в неприятном положении. Не желая доставить ему это низкое удовольствие, я подавил свое омерзение и последовал за надзирателем, который повел меня теперь в какой-то погреб с низкими сводами и несколькими боковыми проходами. Скоро мы остановились в одном квадратном помещении, с многими пронумерованными дверьми. В одном углу горела маленькая керосиновая лампочка, распространявшая тусклый свет, отчего помещение казалось еще таинственнее и походило на средневековый погреб для пыток. После мне пришлось сюда несколько раз спускаться и на „уединение и размышление», как это заключенные называют сидение в карцере за пронумерованными дверьми. Из одного ящика старик достал со звоном и шумом пару ножных кандалов, чтобы ими украсить мои ноги; кандалы состояли из 2-х толстых железных колец, соединенных цепью. Кольца складочные и поэтому концы их заклёпываются, таким образом кандалы оставались на ногах днем и ночью, в бане и на прогулке, — везде приходилось их тащить, бренча
звеньями цепи. Когда старик приделывал мне кандалы, обходясь со мною при этом как кузнец с лошадью, оковывая ее, — то мне не хотелось верить явной действительности и скорее чудилось, что читаю роман из жизни первых христиан. Но вот, наконец, кандалы прикованы к ногам, я встаю со скамейки, намереваясь ходить. Не успел я, однако, сделать первое движение, как зазвенели острым звоном кандалы на моих ногах, и я невольно вздрогнул и остановился. В этот тяжелый для меня момент пронеслись в моей памяти чудные слова: «блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное… радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах!» (Матф. 5: 10, 12). В Священном Писании много чудных обещаний и изречений, но самые отрадные для нас те, которые мы можем в нужную минуту применить к себе лично. Дух Святой, ниспосланный Христом Утешитель, напоминает нам за каждым актом послушания Богу, данные Им соответствующие обещания. Но обещания Его, повторяю, только после послушания приобретут могучую силу, изгоняющую всякий страх и превращающую наши надежды на спасение — в уверенность. Ужасны страдания, причина которым грех, и бесконечно благословенны и даже приятны страдания, вызванные любовью и послушанием к Богу нашему! Из погреба мы поднялись в третий этаж. Из каждого коридора доносилось до меня лязгивание многих кандалов. Слышалось, будто кто-то вращает гигантский шар, наполненный пустыми бутылками, которые, ударяясь одна об другую, звенят и трескаются. Это шагали сотни каторжан в своих общих камерах. Я сказал „общих» камерах в отличие от „одиночек», где сидят по одному, между тем как в общих помещаются от А-60 человек вместе. В такую общую камеру направляли и меня теперь. Было ровно 6 часов вечера, когда меня ввели в общую камеру. Это было довольно большое, светлое помещение, с двумя окнами. Посередине камеры стояли в один ряд два стола, по бокам которых расположены были тяжелые скамейки. А вдоль боковых стен плотно приподняты были 24 койки. Койки эти состояли из рам, обтянутых парусным сукном. К стенам их приделали таким образом, чтобы можно было вечером их опустить, а утром опять прислонить обратно. Благодаря этому выигрывалось большое пространство для гуляния по камере. Тут же в камере, где спали, кушали и жили, находился ватер-клозет и умывальник. Освещалась камера двумя электрическими лампочками, свет которых тускло отражался на черном навощенном полу. И потому я чувствовал себя несколько разочарованным в своем представлении о каторжанской камере. При моем появлении все маленькое население камеры со звоном и лязгом устремилось на меня, жаждя услышать что-нибудь новое. Ведь я же был „свежий» человек, только что пришедший с воли. Все спешили ко мне, как будто боясь, что я из „свежего» сейчас превращусь в „своего», и очарование момента рассеется. Со всех сторон посыпались на меня вопросы: „ну, что новенького слышно на воле?..» „Как долго, приятель, гостить-то будешь?..» „А за что в нашу семью угодил?..» „Ты какой губернии будешь», спрашивал другой, и, получивши неудовлетворительный ответ, равнодушно отошел в сторону. Что это был за пестрый народ! Тут встретил я людей почти всех национальностей великой России, разного звания и степени развития, серого мужичка и интеллигента, иные сидели за конокрадство, подделку монет, грабеж, убийство, шпионаж, другие за свои религиозные или политические убеждения, были также дезертиры, сделавшее самовольную отлучку и другие тяжелые преступления. И вот всех этих людей, со столь разнообразными характерами и мыслями, смешали в одну кучу и совершенно обезличили: со всеми тюремная администрация (по крайней мере той тюрьмы) обращалась одинаково и держала при одних условиях. Можно себе легко представить, как многие из заключенных себя чувствовали при таком принужденном общежитии! Со мною быстро познакомился один эстонец, умевший хорошо объясняться
по-русски. Его громадная фигура, истинно богатырского сложения, бросилась мне с самого начала в глаза (однако без всякого вреда для оных). Он был приговорен на 13 лет каторжных работ за убийство, совершенное на самом деле не им, а его близким другом из мести. И вот, щадя своего друга, у которого была семья, он покорно принял на себя павшее роковым образом на него подозрение. „Я знаю, тюрьма для меня — гроб. Мне теперь уже скоро 50 лет, и разве мне отсидеть такой большой срок?» — говаривал он мне иногда грустно. После я поверил его невиновности, и мы друг друга полюбили. Теперь он вкратце посвящал меня в тайны тюремной жизни. Наш тихий разговор (громко разговаривать воспрещалось) прервал резкий свисток и окрик надзирателя на коридоре: „становись на поверку!» „Сейчас начнется вечерняя проверка… станем в ряды», сказал мой новый приятель, быстро став со всеми остальными вдоль одной стены. То же и я послушно проделал. В тюрьме вечером и утром проверяется число заключенных. Для этой цели по всем камерам проходит один из помощников начальника тюрьмы, в сопровождении нескольких надзирателей. Так вот при их появлении дается свисток, и все, построившись, стоят не смея пальцем шевелить. Помощник вошел, между тем как вооруженные револьверами надзиратели остались у открытой решетчатой двери, готовые каждую минуту броситься на помощь проверяющему арестантов. Церемония эта напомнила мне укротителя львов в клетке зверей, окруженной вооруженной толпой служителей. Впрочем, такая предосторожность необходима, т. к. тюремная хроника изобилует случаями нападения с кровавыми последствиями. Этот раз все обошлось благополучно, помощник вышел, и двери захлопнули, мы же остались еще спокойно стоять, ожидая пока он обойдет все камеры коридора. Тогда надзиратель командует: „на молитву!» В это время на площадке двух смежных коридоров поются особыми арестантскими голосами „Отче наш…» и „Спаси Господи люди Твоя…» Мне кажется, что я никогда не забуду первую вечернюю молитву в тюрьме. От всей души повторял я мысленно: „да придет царствие Твое…» Как жаждала этого царства мира и любви, истомившаяся долгими годами заключения и унижения, душа узника. В звуках знакомой молитвы слышались скорбные, мучительные нотки. Нервы мои были сильно напряжены пережитыми волнениями дня, и поэтому я воспринимал и слышал больше, чем это удается в спокойном состоянии духа. Звуки простой молитвы, слышанной мною раньше сотни раз, открывали мне теперь тайные двери к внутренней жизни узников, и я ужаснулся, почуяв неожиданно целое море жестоких страданий, а самое ужасное — безнадежность и тупое, убивающее уныние и мучительное отчаяние… После молитвы сейчас же все должны ложиться спать и прекратить всякие разговоры. Сон — благодетель узника. Во время сна он забывает свое печальное положение и духом переносится туда, где днем часто мысленно бывает — на волю к родным! Ночью я случайно проснулся и первым долгом, конечно, убедился, что не на своей кровати дома сплю, а на жесткой койке, да при том еще не один: какой-то маленький народ давал мне самым чувствительным образом знать о своем существовании, искусав мне для первого знакомства все бока. Интересную картину представляла из себя камера ночью: все тихо, только изредка бормочет кто-нибудь в беспокойном сне непонятные слова. Лунный свет таинственно освещает предметы и спящих узников. Вот, напротив меня, лежит один политический, еще совсем молодой человек. Рот его чуть-чуть улыбается, душа отдыхает во сне. Ноги, словно змея, обвила блестящая цепь. Жуткая картина, и я, закрыв глаза, старался снова заснуть». [Лабренц Н. Г. Мои приключения на каторге. // Благая весть, 1917. № 6. С. 116-117, № 7. С. 136-138, № 8. С. 154-156]. Лабренцу, в отличие от многих узников за веру, удалось выйти живым из тюрьмы во дни февральской революции 1917 года. Подобное пережил в своей жизни и Феофил Арсентьевич, пока,
наконец, и в этом тоже отчетливо видно Божье провидение, не был через два года освобожден из тюрьмы с заменой последующих пяти лет заключения на ссыльное проживание в Ставрополе, при запрете перемещения не более чем на 5 километров от города и предписании отмечаться в полицейском участке каждый четверг. По выходе из темницы единственной мыслью Бабиенко стало огромное желание узнать, есть ли еще люди, которые имеют те же библейские взгляды, что и он. И слова, сказанные когда-то Спасителем: «Ищите и найдете» вскоре исполнились в его жизни.