Дон Хадсон

Если люди приносят в этот мир так много мужества, то чтобы сломить их, мир должен их убить, и он, конечно же, их убивает. Мир ломает любого, но потом многие обретают силу именно там, где их сломали.

Он был маленьким мальчиком, которого я никогда не хотел.

Наверное, стоит объяснить. Дело не в том, что я не люблю детей или считаю их слишком назойливыми: напротив, почти всю свою жизнь я мечтал о детях. Проблема заключалась в том, что несмотря на все мое желание жениться и иметь детей, я полагал, что для меня это невозможно. Как я мог быть отцом, если сам вырос без отца?

Я рос, чувствуя себя каким-то ненастоящим, ущербным и надломленным. И теперь появление собственного ребенка постоянно напоминало бы мне об этих недостатках. Разве я могу что-нибудь ему дать, если сам ничего не имею?

Сын родился, невзирая на мою неуверенность в себе. Он родился после четырех с половиной лет нашего супружества, и мы назвали его Дональдом Майклом Мартином Хадсоном. Мы хотели, чтобы в его имени звучали имена его отца и дедов. Если вы вспомните мою историю, вы вспомните и то, что когда мне было шесть лет, я изменил свое имя. Имена играют для меня важную роль. Я дал себе другое имя потому, что хотел найти себя в той пустой и одинокой жизни, которую тогда вел. Теперь же я назвал сына именами отца и дедов, чтобы он знал, что связан с добрыми людьми и, следовательно, не одинок. Я хочу, чтобы он помнил тех, кто его любит.

В жизни есть священные моменты, которые изменяют нас навсегда, мгновения, отправляющие нас в невообразимое путешествие. Для меня одним из таких мгновений стало рождение сына. Оно меня сразило. Глядя на это маленькое, морщинистое, похожее на ящерицу существо, я чувствовал, что обрел себя. Когда он родился, в моем сердце словно прорвалась плотина, и меня залили потоки любви к сыну.

Однако вместе с любовью, эти потоки принести нечто большее. В меня вселилось доселе неведомое беспокойство: что если я потеряю этого маленького мальчика? Внезапно два сильных чувства разыгрались во мне: безмерная любовь и сковывающий страх. Я хотел бежать к нему и в то же время бежать от него.

Я понял, что совершил серьезную ошибку. Любовь к малышу пленила меня. Я всегда держался от людей на безопасном расстоянии, и если кто-то меня не принимал, я не обижался, потому что никто не был мне по-настоящему близок. Но в тот день я беспомощно стоял в родильной палате и чувствовал, как это крохотное существо крадет мое сердце. Он ворвался в мой мир, как неистовый западный шторм, и разорвал слабые нити того эмоционального кокона, в который я постарался себя спрятать.

Через месяц случился один из самых мрачных кошмаров. В день независимости мы с женой решили на несколько часов отлучиться из дому. Вместе с несколькими хорошими друзьями мы планировали пойти на концерт, но в пятницу после обеда Сюзанна почему-то решила, что на концерт ей идти не надо. Она ничего не могла объяснить и только сказала: Я просто чувствую, что лучше остаться . К той поре я уже научился доверять ее интуиции, и мы решили, что на концерт пойду я, потому что я был просто без ума от этого оркестра.

Вернувшись вечером, я инстинктивно почувствовал, что произошло что-то страшное. Я быстро вошел в дом и, приближаясь к спальне, услышал, как Майкл кричит от боли. Лицо жены было искажено страхом.

Что случилось? — спросил я, беря на руки Майкла и стараясь его успокоить. — Он горячий. Ты измерила температуру? Обезумев от страха, она просто забыла это сделать.

Температура была высокой, очень высокой. О младенцах мы знали достаточно, чтобы сообразить, что Майкла надо немедленно везти в больницу. Когда мы приехали, медсестра тоже измерила температуру, и побежала за педиатром. Он пришел через несколько минут, и сразу сказал, что дело плохо. Есть подозрение на спинальный менингит. Надо провести целую серию анализов.

От волнения и страха я просто оцепенел. Я не знал, что такое спинальный менингит, но в голове роились мысли о повреждении мозга и смерти. Врач попросил, чтобы мы посидели в приемной, пока делают анализы, но я отказался. Я просто не мог оставить Майкла одного.

Я медленно впадал в прострацию. На своем веку мне самому пришлось пережить немало критических ситуаций, связанных со здоровьем, но я никогда не был так напуган. На этот раз все было иначе. В критической ситуации оказался не я, а мой сын, и на раздумье не было времени. Вбежал рентгенолог и повел нас с Майклом делать снимок, а потом пронеслись несколько мгновений, которые я живо помню до сих пор. Рентгенолог куда-то исчез, а я воззвал к Богу. Меня пронизывал страх, но я был взбешен. Как Он посмел играть моим сыном?! Изо всех сил прижимая Майкла к груди, я ходил по комнате и боролся с Богом. Скоро мой гнев утих, и я начал молиться. Молитва была странной: Отче, прошу Тебя, не бери его — возьми меня. Если дело плохо, и Ты собираешься его взять, прошу, возьми меня вместо него. Пусть он живет .

Несмотря на всю нелепость молитвы, она казалась мне вполне осмысленной. Не хочу сказать, что считаю ее образцом того, как надо противостоять невзгодам, но в тот момент это было нечто, с чем я не мог справиться. Эта была именно та молитва, какой мне и следовало молиться.

К счастью, у сына обнаружили не спинальный менингит, а вирусную инфекцию, которая прошла через три дня. Тем не менее в те критические мгновения я прозрел: мне стало ясно, что я готов отдать за сына жизнь. На какой-то миг я понял, что значит жить для другого. К концу той недели я с удивлением обнаружил, что рассуждаю примерно так: Мне кажется, я начинаю доходить до сути. Моя жизнь мне не принадлежит. Я призван жить для других, и я этого хочу. Быть может, это и значит быть мужчиной?

В тот вечер я ни на секунду не сомневался, что отдам жизнь, чтобы спасти сына. Внутри меня бурлили волны отцовства, требующие, чтобы я спасал Майкла. Я не мог с ними совладать, не мог их отринуть.

Возможность потерять сына открыла мне удивительную истину о том, что значит быть мужчиной. Я понял: во мне уже есть все, что для этого необходимо — глубокая страсть, живущая где-то в глубине моего существа. Во мне бушевало неудержимое море эмоций и упований. Никто не просил меня молиться за сына. В тот вечер острота собственных чувств просто ошеломила меня. Несмотря на весь свой страх, я чувствовал какую-то внутреннюю силу. Я никогда не был так напуган, никогда до такой степени не терял голову, но все это было неважно: во мне поднималось нечто такое, что было гораздо сильнее моего страха.

Я понял: для того чтобы стать мужчиной, не надо искать какую-то формулу или раскрывать тайну. В моей душе нет никакой неполноты, которую можно было бы восполнить. Проблема заключалась не в том, что во мне чего-то нет: подлинная трагедия была в моем нежелании жить настоящей жизнью.

Я понял, что мужчина призван жить ради кого-то другого. До этого же чувство собственной несостоятельности убеждало меня жить для себя. Мне кажется, что если бы подобный случай произошел на несколько лет раньше, я отнесся бы к этому по-другому. Я, наверное, передал бы сына врачу, а сам спрятался в какой-нибудь темный угол больницы и ждал, когда все кончится. В одно-мгновенье, причем без каких- либо попыток с моей стороны, я стал мужчиной, которым всегда хотел быть. Отныне чувство несостоятельности перестало быть оправданием и не давало возможности пренебрегать своими обязанностями по отношению к жене и сыну.

Последние пять лет я могу говорить. Я не могу быть совершенным, и сейчас, когда пишу эту главу, болезненно осознаю свою неуверенность и ошибки. Но что-то во мне изменилось. Я обрел надежду, которой хотел бы поделиться с вами. Моя надежда — не какой-то свод правил, которому надо тщательно следовать, а таинственная история, в которую просто надо войти.

Моя надежда берет начало в осознании двух истин.

Я несостоятелен

На протяжении нескольких лет я делал вид, что со мной все в порядке, но это была игра. Тяжелые переживания прошлого подтверждали мою несостоятельность, но признаться в этом для меня было равносильно смерти. Даже если ощущение несостоятельности было полным, я делал вид, что прекрасно во всем разбираюсь. Я был маленьким мальчиком в костюме взрослого мужчины. Я не решался жениться, иметь детей, развивать серьезные дружеские отношения, потому что не знал, как стать мужчиной. Все мои недостатки убеждали меня в невозможности справиться с этой задачей. Я считал, что истинный мужчина никогда не испытывает страха и всегда ощущает себя на высоте. Поэтому я изо всех сил старался как-то компенсировать свою слабость: получал хорошие отметки, был первым учеником в классе, а потом — одним из лучших учителей в колледже. Однако все эти успехи не давали настоящего удовлетворения: я по- прежнему чувствовал себя ущербно. Я думал, что в тот день, когда, наконец, обрету мужественность, я почувствую свою состоятельность — это будет день, когда все мои недостатки исчезнут.

Я был буквально одержим стремлением покончить с собственной несостоятельностью, потому что тогда, как мне казалось, я стану мужчиной, каким всегда мечтал быть. Но разве Бог видит мужчину таким?

Вспомните, как вел себя Адам во время искушения. Он жил в совершенном мире, и змей был для него чем-то новым. Нет никаких указаний на то, что Бог предостерегал Адама от встречи со змеем. По-видимому, Адам просто не знал, как ему отвечать. Короче говоря, он оказался несостоятельным в сложившейся ситуации. Тем не менее, Адам .мог как-то заявить о себе, показать свою силу, вспомнить, что заповедал Бог.

Когда хаос вторгается в мой мир, я хочу знать правильный ответ, хочу знать, как мне действовать, прежде чем что-то сделать. Я хочу быть во всеоружии.

Но почему Бог не заговорил во время искушения? Да, в третьей главе Книги Бытия безмолвствуют два персонажа — Адам и Бог. В этой главе Бог не говорит ни слова. Он не пытается остановить смятение, воцарившееся в жизни Адама, не пытается уничтожить хаос, ворвавшийся в его мир. Все дело в том, что Бог, глубоко уважая Адама, требует, чтобы тот был мужчиной. Бог не устраняет и моего смятения. Всю свою жизнь я желал и молил Бога, чтобы Он изгнал хаос из моего мира и дал мне возможность стать мужчиной. Я хотел, чтобы Он слегка встряхнул меня и дал возможность измениться. Мне не хотелось углубляться в себя до тех пор, пока я не почувствую свою состоятельность.

Однако в глазах Бога мое колебание не выглядело безобидным — по сути дела оно было нарушением Его замысла обо мне. Хаос жизни — это Божий дар мужчинам. Не ощущая смятения и не переживая трагедии, мы никогда не сможем стать мужчинами, какими нас задумал Бог. Он хочет, чтобы проходя по жизни, мы доверяли не себе, а Ему. Но неистово желая быть самодостаточным, я верил в себя, а не в Бога. На протяжении многих лет ощущение собственной несостоятельности не давало мне проявить силу в отношениях с другими людьми, поскольку я не верил, что Бог поможет мне пройти сквозь хаос, царивший в моем мире.

В своем романе Консервный ряд Джон Стейнбек рассказывает весьма поучительную историю. Двое говорят о художнике, которого зовут Генри. Этот Генри — человек странный. Чаще всего он мечтает, но одно он делает хорошо — лодки. Он — искусный мастер, и почти всю свою жизнь строит лодку на свободном участке. Годами он собирает материал — лес, краску, латунь, шурупы, гвозди — чтобы построить великолепную лодку. Как строитель лодок он был превосходен, — пишет Стейнбек. — Генри был чудесным мастером. Он не строил лодку, а ваял .

Проблема, однако, заключается в том, что свои лодки Генри никогда не доделывает до конца. Они были прекрасны и совершенны, но он не хотел завершать строительство.

Всякий раз, когда дело подходило к концу, он менял планы и начинал строить другую лодку.

Вот что о нем говорили люди:

Док сдавленно засмеялся: Он что — все еще строит свою лодку?

А как же, — ответил Гэйзел. — Он все поменял. Опять новая лодка. Думаю, и с этой будет то же самое. Скажи, Док, он спятил?

Сбросив на землю тяжелый мешок, набитый морскими звездами, Док перевел дух. Спятил? — спросил он. — Да, конечно. Примерно настолько, насколько и мы — только по-другому .

Такое Гэйзелу никогда не приходило на ум. Он считал, что похож на кристально чистый пруд и что его жизнь — зеркало неоцененной добродетели. Последние слова Дока немного его оскорбили.

Но эта лодка! — воскликнул он. — Насколько мне известно, он строил ее семь лет. Блоки сгнили — так он поставил бетонные. Каждый раз, когда лодка почти готова, он все меняет и начинает заново. Я думаю, он все же спятил. Семь лет потрачено на одну лодку .

Сидя на земле, Док стягивал резиновые сапоги. Ты не понимаешь, — мягко сказал он. — Генри любит лодки, но боится океана .

За свою жизнь я построил немало лодок, и некоторые были просто превосходны. В начале своей истории я уже говорил, что к двадцати восьми годам осуществил один из своих самых значительных замыслов. Но я строил не там, где это было необходимо в первую очередь. Я строил там, где чувствовал себя в безопасности: преподавание, проповедь, образование. Когда дело касалось самого главного — женитьбы, детей, друзей — я боялся. Я делал вид, будто на самом деле строю: неистово пилил доски, рассчитывал крен, собирал скобы. Наверное, когда я все это делал, я выглядел как мужчина, но чувствовал себя мальчиком. Я боялся океана и потому работал, стараясь убедить себя, что не боюсь. Изо всех сил я стремился одолеть свою мужскую несостоятельность, потому что не хотел выходить в океан, не уверившись, что с ней покончено.

Как любой мужчина, я борюсь с ней и сейчас. А как же иначе?

Моя слабость — моя сила

Благочестивые люди — люди сокрушенные. Им нечего доказывать и нечего терять. Они рискуют. Их вера велика. Они любят от всего сердца.

Мир хочет, чтобы ты был сильным там, где тебе это удается. Но это языческий подход к водительству. Языческий подход к лидерству предполагает сильных мужчин, руководящих более слабым окружением. Речь идет о сильных мужчинах, использующих других для собственной выгоды.

Бог призывает нас быть сильными там, где мы чувствуем слабость. Глядя на самих себя с точки зрения собственной сокрушенности, а не силы, мы следуем примеру Единственного Человека, который был совершенным. О Своем призвании в жизни Он сказал так: Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть. И предадут Его язычникам, и те будут насмехаться над Ним, плевать на Него, сечь Его и убивать Его (Мф. 20:18-19; Пер. мой. — Л. К.).

Итак, Сын Человеческий — совершенный Человек — пришел для того, чтобы Его предали в руки Его врагов, чтобы Его предали те, кого Он любил. Он пришел утвердить Свое Царство ценою смерти, а не видимой силы. Он сознательно предал Себя тем, кто, как Он знал, убьет Его.

Тем не менее я живу так, чтобы быть уверенным, что меня никогда не предадут. Когда жена говорит, что я не прав, своими аргументами я стараюсь загнать ее в угол. Я похож на прокурора или адвоката, готового отразить любое нападение. Я никому не открываюсь, чтобы никто не предал меня. Понимаю, как нелегко жить в этом жестоком мире; понимаю, что мужчина, отдающий себя, в конечном счете окажется жертвой. По эту сторону неба всегда будет побеждать хаос.

Но наше мужское призвание нисколько не отличается от призвания нашего Учителя. Живя и возрастая в своем мире, я понял, что только сильные, закаленные, суровые мужчины выживают и добиваются успеха, но Своим учением и жизнью Христос научил нас тому, что наиболее сильными мы оказываемся там, где чувствуем себя предельно надломленными.

Свои уязвимые места — раннюю потерю отца, укоренившееся чувство неуверенности, угрюмость, нелюдимость и страх перед сближением — я рассматривал как оправдание тому, что живу жизнью, где нет любви. Но не желая быть сломленным, боясь предательства, я оставался маленьким мальчиком в костюме. Только моя сокрушенность дает мне жизнь. Чувствуя себя сломленным пережитыми трагедиями и собственным грехом, я получаю возможность быть таким мужчиной, каким давным-давно призван быть в замысле Бога.

Благочестивые люди — люди сокрушенные. Если мы поймем эту истину, не будет ни измен, ни разводов. Мы не станем обижать своих и чужих детей, не окажемся в тюрьме. Вместо этого мы будем рассказывать детям историю Бога, и, если мы готовы умереть за других, тогда, быть может, не будет умирающих от голода детей в Сомали, не будет сирот в Руанде. Не будет насилия. И мир станет лучше.

Какую историю расскажете вы?

На небесах мы будем рассказывать друг другу истории. Какую расскажете вы? Быть может, вы с сожалением, но подробно расскажете о жизни упрямца, который никогда не позволял трагическим или греховным жизненным обстоятельствам сломить его? Возможно, расскажете о мужчине, который тоже боялся довериться Богу?

Я надеюсь рассказать другую историю. Я не буду рассказывать о Боге, уничтожившем хаос, царивший в моей жизни. Я расскажу о том, что несмотря на хаос и препятствия, несмотря на смятение и страх, я находил в себе силы доверять Богу. Я расскажу о том, что Он никогда не избавлял меня от чувства неуверенности, но что Его благодатью я находил в себе мужество так или иначе доверять Ему. И посмотрите, что Он сделал через меня! Поверите ли? Все мои немощи — все без остатка — Он использовал Себе во славу!

Что дает возможность каждому из нас рассказывать такие истории? Что дает нам возможность стать благочестивыми мужчинами? Что, а точнее — Кто делает это возможным для нас?

Много веков назад в этот мир ворвался Второй Адам, сделавший то, чего не удалось сделать первому: Он вошел в хаос и умертвил древнего змея. Второй Адам, воплотившееся Слово, переиначил дело первого.

Теперь я могу жить по образу Второго Адама. Я могу говорить. Могу любить. Могу быть рядом, и мое присутствие избавляет других от удушливого безмолвия.

Пусть этот мир, исполненный демонов,

Грозит нас погубить: не убоимся,

Ибо Богу угодно, чтобы через нас восторжествовала Его истина;

Пусть Князь Тьмы жесток, но мы не трепещем перед ним И можем вынести его ярость.

Ибо его участь решена: его убьет одно малое слово.

Мартин Лютер, Наш Бог — Твердыня