Лэрри Крабб

Теперь мне пятьдесят, и жизнь кажется еще более запутанной и трудной, чем казалась в двадцать, тридцать и даже сорок лет. (Что я скажу, когда мне будет шестьдесят или восемьдесят? Надеюсь, к той поре моя вера укрепится.)

А сейчас — несколько слов о том, как я воспринимаю жизнь, со всей ее тьмой, с собственным страхом, с более трудным, но как никогда ранее осмысленным движением вперед, с молитвенным переживанием Христа, со стремлением следовать Ему на пути к обретению подлинной мужественности.

Темные ночи черны, как пещеры; теперь они не столь часты и долги, как раньше, но зато как никогда темны. Раньше всегда горел ночник, а теперь я стою в темноте, такой густой, что кажется, будто я осязаю ее, — стою, ничего не видя, боясь двинуться вперед и ощупью отыскивая выключатель на стене или фонарь на столе. Стоя в темноте, я рискую только в тот момент, когда ищу свет, который можно включить.

И вот я нахожу, что искал: знакомый выключатель в коридоре, в двух дюймах от двери. Я щелкаю. Темнота. Тока нет. Нащупываю стол и начинаю шарить по нему руками в поисках фонаря. Бесполезно. Батарейки сели.

Я стою, сбитый с толку, ничего не видя и не понимая, что мне делать. Мне уже не интересно заниматься исследованием темноты. Каждый раз, пытаясь пройтись по комнате, я царапаю колени обо что-то острое или стукаюсь головой. Я ощупываю ушибы и чувствую, как начинает кружиться голова. Тьма утратила свое очарование. Уже не чувствуешь того приключенческого настроя, который возникает от ощущения, будто бы ты пробираешься по чердаку заброшенного дома. Тогда это было забавой. Теперь кажется, что в комнате кто-то есть. Передвижение кажется опасным, и я учусь стоять не шевелясь.

Но долго так не простоишь. Надо двигаться. Наплывают мысли: Интересно, как я сюда попал? Обычно все было проще, яснее и гораздо, гораздо радостнее. Если я смогу проследить путь, который привел меня в эту ужасную комнату, пойду назад и выберусь отсюда .

Мысли цепляются одна за другую. Ну-ка посмотрим: когда мне было шесть, мать… В тот день в машине, отец… До сих пор хорошо помню время, когда…

Довольно скоро я начинаю ощущать усталость. Когда следишь за такими мыслями, начинает казаться, что ты не идешь назад по намеченному пути, а просто бродишь в каком-то лабиринте.

Потом я слышу, как друг зовет меня по имени: Я в соседней комнате. Здесь есть какой-то свет. Может быть, прислушиваясь к моему голосу, ты сможешь выбраться из своей комнаты и перейти в мою?

Я обретаю надежду. Я знаю своего друга. Он добрый и умный. По крайней мере, он видит, куда идет и что делает. Может быть, он приведет меня к свету?

Он снова начинает говорить: С того места, где я нахожусь, видно, что тьма, окружающая тебя, имеет два источника: это сама комната (как ты вообще там оказался?) и твое сердце (которое, боюсь, гораздо темнее, чем ты думаешь). Если мы разберемся в природе твоей темноты, свет прольется от самого понимания. Давай сначала взглянем на комнату. Там, где ты находишься, царит безнадежная неопределенность. Ты должен это принять. По сути дела, нет никаких четких ориентиров, чтобы пойти в желаемом направлении. Наверное, нужно просто принять это.

А теперь о твоем сердце. Интересно, есть ли внутри тебя силы, неведомые тебе самому? Быть может, тебе надо трезво взглянуть на себя. Временами ты слишком требователен. И мелочен. Иногда слишком заносчив. Но не унывай. В тебе есть и много хорошего. Своей жизнью ты благословляешь многих, и я из их числа. Вероятно, если ты увидишь в себе хорошее и плохое, утебя появится причинадля беспокойства,

и ты узнаешь, что именно должно привести тебя к сокрушению. Это и осветит твой путь .

Чем дольше он говорит, тем неинтереснее мне становится. Боюсь, что, если бы я сказал ему об этом, он назвал бы это сопротивлением, но я зову скукой. Есть, конечно, вещи, которые могут привести в восхищение, но только не это. Я устал слушать чепуху, интригующую почти всех консультантов.

Затем с чувством смирения, которое испытывает служащий, возвращающийся на работу после чашечки кофе, я напоминаю себе о своих обязанностях. Даже во тьме я могу найти дорогу к греху. Пусть мое тело не двигается, но ум-то наверняка не застоялся. Наплывают привлекательные сексуальные фантазии; в сознании роятся воспаленные образы.

Нет, — говорю я себе, — так нельзя. Я должен следить за такими мыслями. Надо вытеснить их молитвами за тех, кто тоже находится во тьме или живет при искусственном освещении .

Мое доброе решение дается мне нелегко: оно похоже на ношу, которую я когда-то обронил, но теперь снова поднял. Это не ведет к радости.

Итак, мне пятьдесят, более четырех десятков лет я — христианин, вдобавок психолог, преподаватель, автор книг; и вот, совершенно парализованный, стою в темной комнате. Самое время хорошенько обдумать свое положение (причем обдумать так, как я не смог бы этого сделать при других обстоятельствах) и научиться тому, чему можно научиться только во тьме.

Источники света, которые обычно помогали, не дают никакой помощи.

Движение невозможно. Если как следует оценить тьму — в моей душе и в мире, — то придешь в еще большее смятение. Конечно, нравственная решимость — дело хорошее, но, похоже, намеченной добродетели невозможно достичь.

Итак, что же делать? Мне пятьдесят, и я, как манекен, стою в темной комнате, не зная, что принесет мне время, и от всего сердца желая что-то предпринять, желая обрести что-нибудь, выносящее меня за пределы этой уничтожающей бездеятельности.

Я снова начинаю думать о том ухмыляющемся плуте, которого я вам нарисовал на первых страницах этой книги. Интересно, кто я теперь, в свете всего того, во что стремлюсь верить?

Когда я был маленьким, меня мучили две большие проблемы: во-первых, я боялся своего призвания быть мужчиной в этом зыбком мире, а во-вторых, никак не мог отделаться от страха, скрывающегося за плутовской ухмылкой. Мой плутовской вид был незрелым выражением того призвания, которого я не мог избежать, призвания идти по собственному пути. Ухмылка и плутовской вид не давали огням угаснуть, но теперь они не горят. Хорошо ли это? Исчезла ли ухмылка, превратился ли плут в настоящего деятеля? Быть может, я преображаюсь в смеющегося поэта, который в своей самобытности переживает Божий характер?

Моя жена говорит, что теперь я смеюсь не так часто, как раньше. Ей кажется, что я стал серьезнее, и это плохо. Иногда жизнь кажется мне тяжелой поденной работой, назойливым долгом, который не позволяет смеяться. Она хочет, чтобы я воспринимал жизнь как бурное приключение, полное взлетов и падений, как старомодный фильм, в котором героический финал все расставляет по местам. Думается, что со смехом у меня дела обстоят не очень хорошо. Я не могу найти дорогу к той детской озорной ухмылке.

Что касается поэзии, то здесь своя проблема. В неразберихе моего существования проглядывают немногочисленные проблески Божьей животворной силы. Их немного, но, быть может, больше, чем прежде.

В средоточии всего этого я чувствую себя вдохновленным: меня вдохновляет не взгляд в зеркало, а взор, устремленный вверх, перед которым открывается прекрасная картина — я, как мальчик, вижу грациозную лошадь в белых облаках. Она на самом деле там.

Я еще не видел Христа, но ищу Его как никогда прежде. Иногда я различаю Его силуэт, но важнее то, что я верю: Он действительно хочет, чтобы Его увидели, и я Его увижу, или хотя бы окажусь совсем рядом с Ним.

Я чувствую Его любовь, Его движение. Мне кажется, я знаю кое-что из того, что Ему хотелось бы видеть в моей жене, сыновьях и немногочисленных друзьях, и всерьез считаю, что Он может использовать меня для достижения этой цели — не так, как тренер использует спортивную звезду в решающей игре, а как Он Сам накормил толпу несколькими хлебами.

Тяжело ухмыляться, стоя в темной комнате, где никто не видит тебя. Теперь я понимаю: ухмылка рассчитана на публику. И сейчас уже не так важно, произведешь ли ты на кого- нибудь впечатление, развеселишь ли. Смеха еще нет, но, похожий на человека, не сразу уловившего смысл шутки, я собираюсь рассмеяться. Я знаю, что так и будет. Просто надо немного времени.

Мне думается, что плутовская решимость держаться в стороне перерастает в свободное решение следовать своему призванию: неповторимому призванию именно моей жизни — меньше семинаров, больше времени для раздумий, для книг, из которых я не просто что-то узнаю, но которые обогатят мой внутренний мир; больше долгих бесед один на один с друзьями.

В эти темные ночи я по-прежнему не различаю, что вокруг меня. Тьма слишком густа. Но я могу слышать. И порой безошибочно различаю голос Бога. Он не в сильном ветре, не в огне и не в землетрясении. Тьма заставляет меня затаиться, помогая расслышать ласковый шепот.

И он сладок, властен и добр.

Я действительно хочу делать то, что он говорит, даже если мне придется войти в эту ужасающую тьму. Моя жена уже не молода, но кажется мне как никогда прекрасной. В детях я вижу не столько причину для беспокойства, сколько желанную возможность вложить в кого-то все хорошее и радоваться этому.

Деньги по-прежнему очень важны, но захватывает лишь перспектива истинного служения людям. Этот мир становится все неуютнее, но вместе с этим свет начинает вторгаться с небес во тьму. Я вижу его. Я хочу ему следовать и, не сворачивая, идти по пути, который он освещает. Я хочу идти домой — как МУЖЧИНА!