Библиотека soteria.ru
Что удивительного в благодати
Филипп Янси
Дата публикации: 14.05.16 Просмотров: 5727 Все тексты автора Филипп Янси
Часть IV. Благодать возвещена глухим
16. Большой Гарольд
Мой отец умер от полиомиелита через месяц после моего первого дня рождения. Я рос сиротой. По доброте душевной один из прихожан нашей церкви опекал нас с братом. Большой Гарольд — так мы его называли. Он терпеливо сидел на детской площадке, наблюдая, как мы без устали кружимся на карусели. Когда мы подросли, он научил нас играть в шахматы и делать кораблики. По детской невинности мы не замечали, что многие члены нашей церкви считают Большого Гарольда человеком со странностями.
Потом он покинул наш приход. Эта церковь показалась ему чересчур либеральной. Кое–кто из женщин позволял себе пользоваться помадой. К тому же Гарольд наткнулся в Библии на тексты, вроде бы не допускавшие использование музыкальных инструментов в храме. Так что ему пришлось поискать христиан одних с ним убеждений. Я присутствовал на свадьбе Большого Гарольда: поскольку музыка, по его мнению, не должна звучать в святилище, шнур удлинителя змеился по проходу на улицу. Там стоял проигрыватель, со скрипом и скрежетом игравший «Свадебный марш» Мендельсона.
Большого Гарольда очень беспокоили мораль и политика. Он был уверен, что своей распущенностью Соединенные Штаты вот–вот навлекут на себя Божью кару. Он цитировал коммунистов, говоривших, что запад загнивает изнутри, как перезревший плод. Он полагал, что коммунисты уже проникли во многие комитеты и в Федеральный резервный банк и скоро полностью захватят власть в свои руки. Он давал мне почитать брошюры Общества Джона Бирча, отпечатанные на скверной бумаге, обернутые в красно–бело–синий переплет, и требовал, чтобы я изучил книгу «Не смейте называть это изменой».
Большой Гарольд ненавидел чернокожих. Он рассуждал об их лености и тупости, рассказывал анекдоты о никудышных чернокожих работниках, с которыми ему приходилось иметь дело. И тут Конгресс принял билль о равных гражданских правах, в Атланте началась расовая интеграция. Прежде у белых имелись свои гостиницы и рестораны, магазины обслуживали либо только белых, либо только черных. Теперь правительство требовало перемен, а в глазах Большого Гарольда это было очередным симптомом коммунистического заговора. Последней каплей стало распоряжение возить черных и белых детей вместе на школьном автобусе. К тому времени у Большого Гарольда подросло двое отпрысков. Он отнюдь не желал сажать их в автобус, полный черных детишек, и отправлять в школу к безбожным гуманистам.
Когда Большой Гарольд заговорил об эмиграции, я принял это за шутку. Он скупал литературу о таких странах, как Родезия, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, Фолклендские острова — о местах, где белые люди по–прежнему крепко держали власть в своих руках. Гарольд листал атласы и изучал расовую структуру каждого общества. Ему требовалась не просто страна, где господствуют белые, но и страна строгой морали. Тем самым исключалась Австралия. Несмотря на белое большинство австралийцы были более распущенными, чем американцы: у них имелись пляжи, где женщины загорали без верхней половины бикини, и повсюду распивали пиво.
Однажды Большой Гарольд сделал выбор: Южная Африка. В ту пору никто и вообразить себе не мог, что когда–нибудь белое большинство лишится там своих привилегий. Ведь у белых, как ни как, имелось оружие! ООН принимала одно постановление за другим, осуждая апартеид, но Южная Африка, наперекор всему миру, стояла на своем. Это пришлось Большому Гарольду по вкусу.
Ему также импонировала центральная роль религии в Южно–Африканском государстве. Правящая партия опиралась на Реформатскую Церковь, которая давала апартеиду богословское обоснование. Правительство не стеснялось силой навязывать мораль. Аборты были запрещены законом, как и смешанные браки. Таможенники конфисковывали такие журналы, как «Плейбой». Цензура налагала вето на сомнительные фильмы и книги. Большой Гарольд со смехом рассказывал, что в ЮАР многие годы под запретом оставался «Черный красавец» (знаменитая детская книга о вороном жеребце) только из–за своего названия — заглянуть в книгу цензоры не удосужились.
В аэропорте Атланты мы со слезами простились с Большим Гарольдом, с его женой Сарой и двумя их малышами. Они покидали страну, в которой прожили всю жизнь. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей. Они понятия не имели, где будут жить. «Не беспокойтесь, — утешали они нас, — белых там примут с распростертыми объятиями».
Большой Гарольд оказался исправным графоманом, он даже выработал особый стиль. Сделавшись проповедником в небольшой церкви, он набрасывал письма американским родным и друзьям на обороте черновика той или иной проповеди. Как правило, его проповеди состояли из 12–14 тезисов, причем каждый подкреплялся ссылками на библейские тексты. Порой было трудно отличить лицевую сторону письма от оборотной, поскольку письма Гарольда смахивали на проповеди. Большой Гарольд вел крестовый поход против коммунизма и лжерелигий, против упадка морали (особенно среди молодежи), против тех церквей и людей, чьи взгляды не совпадали во всех подробностях с его собственными.
В Южной Африке он процветал. «Америке еще многому следует поучиться», — писал он мне. В его церкви на богослужении молодые люди не жуют резинку, не обмениваются записочками и не шепчутся. В школе (только для белых) ученики встают с места и уважительно отвечают старшим. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайм» и приходил в негодование от того, что творилось в Америке. В Южной Африке сексуальные меньшинства были загнаны в подполье. Никто и не слыхал о феминизме или борьбе за права геев. «Правительство — орудие Бога, — твердил Большой Гарольд, — оно обязано противостоять силам тьмы».
Даже в рассказах о своем семействе Большой Гарольд сохранял тот же требовательный, критический тон. Дети никак не могли ему угодить, особенно сын Уильям, который вечно попадал в переделки.
Посторонний человек, судя о Большом Гарольде по письмам, принял бы его за придурка. Но я с детства сохранил о нем нежные воспоминания и потому не вчитывался в его сентенции слишком внимательно. Я знал, что под грубой оболочкой скрывается человек, охотно помогавший вдове с двумя малышами.
Когда Большой Гарольд эмигрировал, я был подростком. Потом я поступил в колледж, закончил его, нашел работу в журнале, стал писателем. А Большой Гарольд все слал мне письмо за письмом. Умер его отец, потом мать. Но он так и не приехал домой. Насколько я знаю, никто из родственников и друзей Большого Гарольда не навещал его в Южной Африке.
В 1990–х, когда появились первые намеки на разделение власти между белыми и черными, письма Большого Гарольда сделались мрачнее. Он посылал мне копии своих писем в газеты. Правительство ЮАР предало его, как прежде — правительство США. Он утверждал, что существуют доказательства: Нельсон Мандела и Десмонд Туту состоят на службе у коммунистов. Американцев он считал саботажниками, поскольку они участвовали в экономических санкциях против ЮАР. Коммунистическая пропаганда была с его точки зрения главной причиной упадка морали. В приграничных городах открывались стриптиз–бары, на окраинах Йоханнесбурга смешанные парочки открыто ходили под руку. Интонация его писем все более склонялась к истерической.
Не без тревоги я решился в 1993 году навестить Большого Гарольда. Четверть века я не слышал от него ничего, кроме неодобрения и осуждения. Он присылал мне подробные критические разборы каждой моей книги, покуда одна из них, «Разочарование в Боге», не привела его в такое негодование, что Гарольд попросил впредь не посылать ему моих сочинений. Он направил мне трехстраничное послание с решительным осуждением — не самой книги, а ее названия. Он даже не раскрыл ее, но заголовок показался ему нестерпимым.
Поскольку я ехал в командировку в ЮАР, мог ли я не проделать лишних пятьсот миль, чтобы повидаться с Большим Гарольдом? Возможно, он не так уж изменился, и я узнаю друга моего детства? И наверное, ему было бы полезно расширить свои представления о мире. За несколько месяцев я предупредил его о своем приезде. Тут же тон его писем изменился, стал мягче. Большой Гарольд давал мне советы.
Единственный рейс в город, где жил Большой Гарольд, отправлялся в 6.30 утра. В аэропорт мы с женой прибыли, основательно накачавшись кофе. Кофеин усиливал нервозность, мы ведь понятия не имели, чем обернется наш визит. Дети Большого Гарольда давно выросли, разговаривают, конечно же, с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я Гарольда и Сару? И хорошо бы отучиться называть его «Большой Гарольд», как в детстве…
Так начался один из самых странных дней в моей жизни. Едва самолет приземлился и мы сошли по трапу, я увидел Сару. Ее волосы поседели, плечи согнулись, но я где угодно узнал бы ее тонкое, печальное лицо. Она обняла меня, представила сыну Уильяму и его невесте Беверли. Дочка жила далеко от родителей и не смогла приехать.
Уильяму было около тридцати — красивый приветливый парень. Его очень интересовала Америка. В разговоре проскользнуло, что с невестой он познакомился в клинике для наркоманов. Очевидно, некоторые факты Большой Гарольд в своих письмах опускал.
Уильям взял напрокат старый фургон «фольксваген», поскольку думал, что у нас будет с собой большой багаж. Средний ряд сидений был убран, так что Уильям, Беверли и Сара сели впереди, а мы с женой — сзади, над мотором. Было жарко, около 30 градусов.
Уильям лихо, то врубая скорость, то ударяя по тормозам, пронесся по городу. Он все время вертелся на водительском сидении, показывая нам какие–то интересные места: «Слыхали про доктора Барнарда? Он жил вон в том доме». Фургон бросало из стороны в сторону, вещи перекатывались по полу, мы с трудом удерживали в себе литры кофе и съеденный в самолете завтрак.
Один вопрос еще предстояло задать: где же Большой Гарольд? Я решил, что хозяин ждет нас дома. Но когда мы подъехали, никто не встречал нас на пороге. «Где Гарольд?» — спросил я Уильяма, вытаскивая из машины багаж.
— А, мы все хотели сказать вам, да не успели. Папа в тюрьме. — Уильям полез в карман за сигаретой.
— В тюрьме? — Мне показалось, что я ослышался.
— Ага. Его вроде должны были уже выпустить, но помилование задержалось.
Я продолжал таращиться на Уильяма, пока тот давал пояснения:
— Ну просто папа иногда терял контроль над собой. Писал письма…
— Да, я тоже получал такие письма, — подтвердил я.
— Ну вот, он написал лишнего и попал в беду. Потом поговорим подробнее. Заходите в дом.
Я еще постоял на месте, пытаясь освоиться с новостями, но Уильям уже скрылся за дверью. Подхватив чемоданы, я вошел вслед за ним в маленькое, мрачноватое бунгало. Двойной заслон жалюзи и плотных занавесок отгородил нас от уличного солнца. В доме стояла удобная, хорошо послужившая на своем веку мебель. Более американская по стилю, нежели в других южноафриканских домах, где я побывал. Сара поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали светскую беседу, уклоняясь от единственной занимавшей нас всех темы.
И было на что отвлечься. Уильям разводил экзотических птиц: больших и малых попугаев, ара, какаду. Поскольку управляющий его дома запрещал держать животных в квартире, он поселил своих питомцев у родителей, и они свободно летали по дому. Они жили среди людей с той самой минуты, как вылуплялись из яйца, и были совершенно ручными. Едва я опустился на диван, кто–то спланировал мне на плечо. Большой радужный попугай напугал меня, клюнув прямо в язык. Я чуть чашку с чаем не выронил.
— Не бойся, это Джерри! — расхохотался Уильям. — Я приучил его есть шоколад. Пожую немного конфету, а потом высовываю язык, и он слизывает кашицу.
Я крепко сжал губы, избегая встречаться взглядом с женой.
И вот, после передозировки кофе, надышавшись сигаретного дыма и выхлопных газов старого «фольксвагена», сидя в темном бунгало, где птицы роняли мне на плечо влажный помет и целились клювом в мой несчастный язык, я услышал, наконец, истину о темной стороне жизни Большого Гарольда. По воскресеньям он грозил прихожанам огнем и серой, строчил друзьям в Америку исполненные гнева и яда послания, яростно осуждал упадок морали. А из своего маленького, душного домика, где сейчас сидели мы с женой, вел нелегальную порнографическую кампанию, импортировал непристойные публикации и снимки, посылал их знаменитым жительницам Южной Африки с припиской: «Вот что я хочу с тобой сделать». Одна из его жертв, телеведущая, была напугана и обратилась в полицию. Детективы сумели вычислить по шрифту печатную машинку и таким образом вышли на Гарольда.
Саре нелегко дался рассказ о том дне, когда группа полицейских окружила дом, ворвалась в него, перевернула все вверх дном. Служители закона нашли печатную машинку и ксерокс, а также личный запас порнографии, накопленный Гарольдом. Надев наручники, они потащили его в машину. Гарольд едва успел прикрыть лицо кепкой–бейсболкой. Снаружи были припаркованы фургоны телевизионных каналов, сверху эту сцену снимали с вертолета. Вечерние новости вопили: «Проповедник арестован за преступления против морали».
По словам Сары, она четыре дня не выходила из дома, стыдясь соседей. Наконец, она заставила себя пойти в церковь. Это причинило ей еще большее унижение. Гарольд был оплотом маленькой общины, и прихожанам казалось, что их предали. Если уж с ним могло случиться такое…
Вечером того же дня, выслушав историю до конца, я поехал навестить Гарольда. Мы сложили угощение в пластиковые контейнеры и отправились в тюрьму общего режима. Гарольд поджидал нас во дворе. Впервые после двадцатипятилетней разлуки мы встретились и обнялись. Гарольду было за шестьдесят. Он облысел, исхудал, глаза у него запали, кожа была нездорового цвета, словно обезжиренное молоко. Он больше не походил на «Большого» Гарольда.
На фоне других заключенных, охотно загоравших, делавших зарядку, Гарольд казался бледным призраком. Он был подавлен. С него сорвали покров, выставили на посмешище всему миру. Негде было укрыться.
В те немногие часы, что мы провели вместе, я видел и следы прежнего Гарольда. Я рассказал ему о переменах в наших местах, о том, как Атланта готовится к Олимпиаде–96. Он просиял, слушая новости о друзьях и знакомых. В свою очередь Гарольд показывал мне птиц, клевавших что–то неподалеку от нас, перечислял названия экзотических южноафриканских пернатых, которых я не встречал раньше.
Мы затронули, хоть и не напрямую, события, приведшие его в тюрьму. Гарольд откровенно признался в своем страхе. «Я слыхал, как тут обходятся с сексуальными маньяками, — сказал он. — Вот почему я отпустил бороду и не снимаю шляпы. Вроде маскировки».
Часы посещения закончились. Нас, в числе прочих посетителей, выставили за ограду. Я успел напоследок обнять Гарольда и ушел, понимая, что вряд ли еще когда–нибудь с ним увижусь.
Через несколько дней мы с женой покидали Южную Африку, так и не оправившись от шока. Она знала Гарольда по письмам и ожидала встретить пророка, закутанного в верблюжью накидку — Иоанна Крестителя, призывающего мир к покаянию. Я ожидал увидеть странную комбинацию этого образа с добрым другом моего детства. Нам обоим и в голову не приходило, что нас ожидает встреча с осужденным преступником.
После моего визита письма Гарольда на время обрели более смиренную интонацию. Но едва он вышел из тюрьмы, как вновь ожесточился. Он чуть ли не силой проложил себе путь обратно в общину, из которой его исключили, купил новую пишущую машинку и начал рассылать критические послания, понося состояние дел в мире. Я было понадеялся, что горький опыт чему–то научит Гарольда — хотя бы снисходительности, — и он утратит заносчивость и уверенность в собственном моральном превосходстве. Увы, прошло несколько лет, и из его писем исчезла последняя нота смирения.
Еще печальнее, что в его посланиях так и не зазвучала благодать. Большой Гарольд поднаторел в области морали. Весь мир делился для него на чистое и нечистое. Круг «чистого» сужался, пока Гарольд не перестал доверять всем, кроме самого себя. А потом и к себе утратил доверие. Впервые он оказался в ситуации, когда ничто, кроме благодати, не могло ему помочь. Но, насколько мне известно, он так и не обратился к благодати. Мораль, им же самим преданная, казалась надежнее.